Текст книги "Теллурия"

XV

Ариэль положил руку на белый квадрат двери.

– Слушаю тебя, Ариэль Аранда, – раздался голос.

– Я имею, – произнес Ариэль.

– Если имеешь – входи, – ответил голос.

Дверь поползла в сторону. Ариэль шагнул в темную прихожую. Едва за ним закрылась дверь, как вспыхнул свет и две овчарки с рычанием подбежали к нему.

– jSuelo![22]22
  jSuelo! – Лежать! (исп.)


[Закрыть] – произнес голос, и собаки легли, перестав рычать.

– Иди вперед и не бойся, – приказал голос.

Ариэль двинулся по коридору в сопровождении овчарок. Коридор перетек в арку, распахнулся холл с темно-красным полом, уставленным низкой японской мебелью. В холле было прохладно и пахло сандалом. Ариэль прошел холл, и старые, но до блеска надраенные армейские ботинки его ступили на широкий и мягкий ковер бордово-фиолетово-черных тонов. Ковер вел дальше, в относительно небольшую комнату с шелковыми обоями пастельно-зеленоватых тонов. Показался низкий стол, за которым сидел невзрачного вида лысоватый плотник с неприветливым лицом. Овчарки вбежали в кабинет и легли возле стола.

– Цифра твоего возраста, 14, меня настолько впечатлила, что я сказал тебе “входи”, – проговорил плотник уже своим тихим, естественным голосом. – Я забил 245 гвоздей, но впервые вижу клиента такого возраста.

– Господин плотник, я умоляю вас об исключении, – произнес Ариэль заранее заготовленную фразу.

– Умоляй. Что тебе еще остается? – усмехнулся плотник, прихлебывая отвар жженого риса из плоской чашки.

– Я приехал из Альмерии.

– У вас еще бомбят?

– Редко.

– Как с продуктами?

– Не очень.

– Ты приехал в Барселону поесть?

– Я приехал, чтобы умолять вас об исключении, господин плотник.

– Ты попугай?

– Нет, господин плотник.

– Да, ты не похож на попугая. Скорее на вороненка. Которого засосало в турбину бомбардировщика, а потом выплюнуло.

– Я очень прошу вас. Вот мой гвоздь, вот мои деньги. – Ариэль показал то и другое в обеих руках.

– Ты фокусник?

– Я воин.

– Я вижу твой шрам на нижней скуле. Это пуля? Где тебе так досталось?

– Шрапнель. Под Кадисом.

– Сколько провоевал?

– Полтора года.

– Герой. Но вообще-то война уже окончена.

– Я не воюю больше.

– Слава богу.

Возникла пауза. Ариэль стоял, зажав в правой руке теллуровый гвоздь, а в левой – бумажку в сто тысяч песет.

– Воин, тебе известен плотничий кодекс? – спросил плотник, отхлебнув отвара.

– Я знаю о правиле семнадцати лет.

– Почему же ты пришел?

– Потому что мне больше.

– Ты приложил свою руку. Вот. – Плотник вызвал голограмму руки Ариэля и вместе с ней всю его историю, включая биографию, две детские болезни, два ранения и одну награду. – Тебе четырнадцать.

– Господин плотник, мне больше.

– Тебе четырнадцать.

– Мне двадцать один.

– С чего ты взял?

– Я взрослый.

– Потому что тебя дважды ранило?

– Нет. Потому что я убил девятерых ваххабитов, тяжело ранил четырех и легко – восемнадцать.

– И ты уверен, что от этого твой мозг повзрослел на семь лет?

– Мне двадцать один год, господин плотник.

– Тебе четырнадцать лет, воин.

– Господин плотник, я прошу вас.

– Забить?

– Да.

– Детям до семнадцати лет это кино запрещено.

– Я очень прошу вас.

– Смертность в твоем случае – 52 %. Знаешь это?

– Да.

– Это не для детей.

– Я взрослый, господин плотник, мой мозг выдержит. Поверьте, поверьте мне! Он выдержит, выдержит многое. Он взрослый. Взрослее меня.

– Это ты хорошо сказал.

Снова возникла пауза. Плотник отхлебнул настоя.

– Но кодекс есть кодекс, дружище.

– Господин плотник…

– Нет, дружище. Дело не в тебе и не в твоем трупе, с которым я знаю как поступить. Как и вы, воины, мы, плотники, трупов не боимся. Дело в нашем кодексе.

– Но, господин плотник…

– Приходи, дружище, через три года. И я тебе забью. Со скидкой, как старому клиенту.

– Мне очень нужно сейчас.

– Через три года.

– Господин плотник…

– Воин, я тебя больше не задерживаю.

Услышав эту фразу, овчарки вскочили и, слегка зарычав, уставились на посетителя.

Ариэль вышел на улицу и побрел бесцельно. Вспомнив все испанские, английские и китайские ругательства, он забормотал их. Но это не очень помогло, и вскоре скупые слезы побежали по его смуглым скулам. Он слизывал их языком, дотягиваясь его кончиком до шрама на нижней челюсти, брел и бормотал. Дойдя до перекрестка, остановился и заметил, что до сих пор сжимает в левой руке гвоздь, а в правой – деньги. Он спрятал то и другое в разные карманы, достал умного, развернул:

– Ты все слышал?

– Все слышал, командор, – Умный смотрел на Ариэля тигриными глазами.

– Что делать?

– Два варианта, командор:

1. Подождать три года.

2. Воспользоваться услугами клепальщиков.

Советую вариант № 1, командор.

– Засунь свой совет в свою умную жопу.

– Слушаюсь, командор, – моргнули тигриные глаза.

Ариэль убрал умного в карман и решительно двинулся по улице.

Клепальщик намылил Ариэлю голову при помощи старого помазка с треснутой костяной ручкой. Пена была теплой, хотя горячей воды на чердаке, где уже третий месяц обитал клепальщик, не было. И вообще здесь было сумрачно, грязно, промозгло и пахло голубиным пометом. Клепальщик нагрел кружку с водой на пламени масляной лампы.

– У плотника риск в твоем случае – 52 %, у меня – 68 %, – заговорил клепальщик тихим, бесстрастным голосом, намыливая Ариэля.

– Я знаю, – ответил Ариэль.

– У меня было всего четверо малолеток.

– И как?

– Всего один врезал дуба. Это очень хороший результат.

Ариэль ничего не ответил. Клепальщик поставил помазок на стопку кирпичей, взял опасную бритву и принялся брить голову Ариэлю. Закончив, вытер голову влажной салфеткой, протер спиртом, развернул навигатор, налепил его на голову, определил точку, пометил его. Снял с головы навигатор, прыснул из антисептического спрея себе на руки и стал потирать их.

– Знаешь, что у молодых после забоя ноги сильно бегут?

– Знаю.

– Я запру дверь, ты походишь тут первые часа два. Только дверь не ломай. А потом – куда угодно.

– Хорошо.

– Как вынимать, знаешь?

– Обработать спреем, вынуть медленно, обработать спреем, заклеить, приложить лед.

– Молодец, все знаешь.

– Это знают все.

Когда антисептик на руках испарился, клепальщик снова протер голову Ариэля спиртом, прыснул спреем на точку.

– Мне лечь? – спросил Ариэль.

– Сидя.

Клепальщик открыл продолговатую металлическую коробку, где в дезинфицирующем растворе лежал теллуровый гвоздь, принесенный Ариэлем, вынул гвоздь, приставил к точке, взял давно приготовленный молоток и с одного удара забил гвоздь в голову.

И оказался Ариэль в городе битвы. И убивали люди друг друга в городе том. И многие полегли мертвыми, но многие и остались живы. И ярость наполняла сердца живых. И убивали они противников веры своей. И взял Ариэль свое оружие, и пошел с ним по улицам города, сея смерть. И стал убивать врагов. И хотели убить его, но он был проворнее врагов своих, потому что не боялся их. И многие пали от руки Ариэля. И дошел он до улицы, где стоял горящий дом. И направилсяон к горящему дому. И были враги по пути к дому сему. И старались они убить Ариэля. Но он оказался проворнее врагов своих и убил их. И подошел к горящему дому. И вошел в горящий дом. И были двое врагов в доме том. И затаились они, чтобы убить Ариэля. Но он оказался хитрее врагов своих и убил их. И было животное в том доме, и кричало оно, ибо боялось огня, но не могло выйти из дома. И взял Ариэль животное и вынес на руках своих из горящего дома. И выпустил животное на свободу. И животное ушло в свои пределы.

Проститутка кончила быстро, сидя на Ариэле и вцепившись маленькими желтыми пальцами ему в плечи.

– jOlé, mi niño, me has dejao planchá![23]23
  jOlé, mi niño, me has dejao planchá! – Малыш, ты меня укатал в доску! (исп.)


[Закрыть] – почти выкрикнула она на своем смешном андалузском и тут же ловко слезла с лежащего навзничь подростка, подтерлась полотенцем, забралась с ногами в плетеное кресло, вытянула из пачки тонкую сигарету и закурила. Она была вьетнамкой, родившейся в Андалузии.

Ариэль лежал, улыбаясь потолку с вращающимся старомодным вентилятором.

– С мужиком так не устанешь, как с тобой! – засмеялась она, часто дыша и успевая еще затянуться.

Ариэль молчал.

– Хочешь пива? – спросила проститутка.

– Да.

Она открыла вторую бутылку, наполнила стаканы, встала, села на кровать, поставила стакан на грудь Ариэлю. Он взял стакан, приподнял голову, выпил все сразу, опустил голову, поставил стакан на грудь.

Проститутка сидела, курила, пила пиво и разглядывала Ариэля.

– Мы с тобой похожи, – произнесла она с усмешкой. – Как два парня. У тебя были парни?

– Нет.

– А у меня были, – делано серьезно ответила она и рассмеялась.

Ариэль молчал и улыбался.

– Ты кончать сегодня собираешься? – спросила она, беря в руку его напряженный член.

– Собираюсь, – ответил он.

– А то мне вообще-то вечером работать.

Ариэль молчал.

Она докурила, сунула окурок в пепельницу, тронула пальцем шляпку теллурового гвоздя:

– Это от этого у тебя так стоит?

– Не знаю.

– Чего – не знаю? Теллур вообще-то не афродизиак.

– Я не знаю.

– А я знаю. Хоть и не попробовала пока. Столько бабок эти гвозди стоят, ужас… Вообще под теллуром редко трахаются. Знаешь почему?

– Не знаю.

– Заладил! Потому что и без траха хорошо. Ты где сейчас?

– Я там.

– Хорошо там?

– Горячо… – Он усмехнулся и закрыл глаза.

– Океан? Песок? Дворец? Слуги?

– Нет. Дома горят.

– Пожар, что ли?

– Пожар.

– Ты пироман?

– Это что?

– Любишь поджигать дома?

– Не особенно.

– Понятно. Ладно, чаваль[24]24
  Чаваль (chaval) – парень (исп.).


[Закрыть], погрейся на пожаре, а потом давай ты кончишь, и я уйду.

– Подожди. – Он вдруг резко сжал ее руку. – Подожди, подожди…

– Что-то стряслось?

– Сейчас, сейчас…

Не открывая глаз, Ариэль напрягся всем телом, подтягивая ноги.

– Ты такой красивый. – Проститутка наклонилась, целуя его в живот. – Явно кого-то трахаешь на пожаре. Случаем, не дочку президента? А может – жену? Она еще вполне! Грудастая!

Он выдохнул облегченно, открыл глаза и расслабился, задышал, ерзая на простыне:

– Все. Я выпустил его.

– Кого?

– Голубого котенка.

Проститутка молча смотрела на Ариэля.

– Дом горел слева. А там внутри сидел котенок. Под кроватью. Забился со страху. И плакал. Я хотел это тогда сделать, но там в доме было еще двое ваххабитов. И я не пошел в тот дом. А котенок плакал. Было слышно. Сильно. Но я тогда ушел.

– А теперь? – спросила проститутка.

– А теперь я туда пошел, убил их и выпустил котенка.

Ариэль улыбнулся радостно:

– Но я не знал, что он голубой!

– Это что-то меняет?

– Да нет…

– Однако интересный трип у тебя, чаваль! – Проститутка хмыкнула, почесалась.

– Голубой… – повторил Ариэль.

Вдохнул радостно, закрыл глаза, снял с груди стакан, поставил на пол. Выдохнул, открыл глаза, встал и пошел в душевую. Проститутка пошла за ним своей мальчишеской походкой, широко ставя худые кривоватые ноги. В туалете Ариэль тщетно пытался помочиться в раковину умывальника. Его член стоял. Проститутка обняла его сзади:

– Будем кончать?

Она была на пару сантиметров выше Ариэля.

– Будем, – сказал он, глядя на себя в зеркало так, словно увидал впервые.

В битком набитом ночном поезде Барселона – Картахена Ариэль сидел на полу в проходе возле тамбура. Рядом сидели со своей поклажей и дремали другие люди. Ариэль же совсем не хотел спать. После теллура ему было очень хорошо. Он был наполнен хорошим. Словно его накачали каким-то новым, свежим воздухом, озоном, состоящим исключительно из молекул прекрасного будущего. Каждое движение собственного тела, каждая мысль доставляли Ариэлю удовольствие. Новый озон пел в его крови, кровь бежала по венам, гудела в мышцах, звенела в костях, пела в мозгу. И это была песня о будущем. Места для прошлого не осталось в теле Ариэля. Он знал, как жить дальше.

Лежащий в кармане умный мягко завибрировал. Ариэль достал его, развернул на коленке. Тигриные глаза уставились на него.

– Командор, вы просили меня напомнить.

– Напомни.

Над умным возникла голограмма голубого котенка с адресом хозяев.

– Тот был светлее, – сказал Ариэль.

Возник другой котенок.

– А этот просто синий.

Стали появляться другие котята, голубые, синие, фиолетовые, но Ариэль бормотал: “Нет”.

Тигриные глаза моргнули.

– Командор, нужной вам расцветки нет ни в Альмерии, ни в Малаге, ни в Гранаде.

– Значит, эта порода есть только в Кадисе? Покажи.

Возникли голограммы котят. Но нужной нежно-голубой расцветки не оказалось.

– Почему в Кадисе нет котят такой расцветки?

– Четыре возможные причины, командор:

1. Котенок был экслюзивным подарком.

2. Хозяева котенка погибли или стали беженцами.

3. Мать котенка погибла или стала беженкой.

4. Хозяева котенка больше не торгуют котятами.

– И что мне делать?

– Можно попытаться найти того котенка.

– Который за год стал взрослой кошкой, – усмехнулся Ариэль. – Ты, как всегда, глуп.

– Таким вы меня выбрали, командор, – моргнули тигриные глаза.

– Сколько стоит клонирование голубого котенка?

– От тридцати до восьмидесяти тысяч песет, командор. У нас в Альмерии есть две лаборатории. Мне провести маркетинг?

– Сделай.

– Слушаюсь, командор.

Сидящий рядом небритый мужчина с солдатским рюкзаком между ног вздрогнул и забормотал во сне.

– И вот еще чего. – Ариэль снял со своей бритой головы бейсболку и с удовольствием почесал кожу вокруг пластыря.

– Да, командор?

– Смени свои глаза на кошачьи.

– Такие, командор?

Вместо тигра моргнул голубой котенок.

– Я сказал – на кошачьи, а не на глаза котенка.

В темном, пропахшем людьми воздухе вагона медленно моргнули кошачьи глаза.

XVI

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу выделить мне 120 рублей для покупки теллурового гвоздя и 50 рублей на услуги алтайского плотника для его забивания в мою голову, чтобы я мог встретиться с покойным братом Николаем, который помре шашнадцатого дни и увел из нашего цеха набор жидких резцов для вторичной обработки больших сиятельных крестов, дабы продать их и продолжить запой от которого потом и помре, а наш цех уже стоит вторую неделю по вине моего брата Николая а резцы незнамо где потому как он прятал их от жены, которая его била и не давала пить, а резцы стоят 2560 рублей, а у завода в этом квартале нет денег на покупку нового набора для токарного цеха, но брат резцы не успел продать, это общеизвестно в нашем городе, он их припрятал мы искали с родственниками и участковым но не нашли потому как брат был не в себе и у него была белая горячка он мог их запсатить бог весть куда, но я могу узнать куда он их спрятал, когда мне забьют гвоздь и я встречусь с братом и спрашу его напрямую, а он там пьяный не будет и все мне поведает куда он задевал резцы. С парткомом в лице тов. Барыбина П. А. я имел разговор и он мне дал добро на это дело, потому как это поможет нашему цеху и заводу в целом потому как завод наш несет убытки и роняет партийную честь и каждый рубль дорог. С настоятелем нашего заводского храма о. Михаилом я тоже говорил он сказал, что не благословит но воспрепятствовать не будет, а потом я месяц почитаю покаянный канон, схожу пешком в Оптину там исповедаюсь во гресех и причащуся Святых Тайн. Встреча моя с моим покойным братом сильно поможет нашему цеху и нашему заводу, а нашей семье также поможет восстановить доброе имя покойного брата Николая.

Иванов С. И.

XVII

1 октября

Хотелось выехать назавтра впоутру, как загодя задумала, да опять вышло не по-моему. А как еще в жизни моей теперешней? Все катится помимо меня, помимо воли. Все через понуждение внешнее, все комом снежным. Сказала Гавриле, чтобы как рассветет, так сразу и закладывал. Собралась с обеда, отписала письма прощальные, стерла проследки и закладки, промыла умницу, сундуки велела снести вниз, Василисе запретила вязать и играть, Еропке – спать раздетым в варежке, дабы засветло встали. Помолилась, сосредоточилась на вечном, легла пораньше. Не успела заснуть – звонок. Матильда Яковлевна: обыск у Ахметьевых.

Вот и новость-хреновость. Нынче с какой стороны стрела отравленная прилетит – знать неведомо. Говорила ему покойница Дарья Евсеевна: дружба с окольничим тебе, Никита Маркович, не оберег. И как в воду глядела. Встала, оделась, затеплила новостной пузырь: арестованы и он, и Наталья Кирилловна, и обе дочки, и зять. “Тайныя враги государства Московскаго”. Ежели Он взялся за Ахметьевых, стало быть, новой волны красной ждать долго не придется. Завтра в ночь возьмут Солоневича, Василия и Герхарда. А потом и за горкомовскими придут. Да и мне повисеть на дыбе придется. Я бы не прочь за Юрочку помучиться, да дело мое намеченное тогда встанет намертво. “Тайныя враги государства…” Божился уродец митрополиту, что новых чисток не будет. Зарекалась свинья жрать дерьмо. И никакие Его обещания на мой счет веры теперь не стоят. Двуеногому извергу этому веры не должно было быть, да я дурою легковерною оказалась в который раз. И не токмо я – весь круг вдовий. “Вдовиц врагов не трогаю”. Как же! “Ежели волк единожды человечьей крови наелся – наестся и вдругоредь”. А Он последний год токмо кровию подданных своей жив, упырь. Пил, пьет и будет пить кровь нашу, пока в могилу не отвалится. Вот так. Думала, уеду, мостов не сжигая, дабы сердце грел обратный путь. А теперь едино сжигать придется, рубить по живому, бежать без оглядки. И рубанула наотмашь: Гаврила, закладывай! Полчаса на прогрев, пять минут на сборы. Бежать так бежать. Умницу свернула, спустила в унитаз, пусть опричники ужо поищут мои проследки. А с собою взяла токмо умную бересту: для дневника довольно будет. Ворота настежь, дворня в рев. Прошла как сквозь строй: прощайте на добром слове. И в первом часу при волчьем солнышке покатили. Задымил самоход мой по Замоскворечью родному, Василиса в слезы, Еропка пищит за пазухой, а я сижу как камень – ни слезинки. Мимо церкви Григория Неоксарийского нашей проехали – не шелохнулась. Здесь ты, Юрочка, целованием в уста поздравил меня, жену твою. Прощай, церковь. Сказывают, с этого места Василий Темный, из плена татарского изыде, увидал Кремль белокаменный и прослезился от радости. А я вот не вижу отсюда Кремля страшного, да и слез не лью. Прощай, Замоскворечье родное. Прощай, Москва жестокая. Прощай, Московия безнадежная, бесчеловечная. Прощайте, подруги и друзья. Прощай, упырь кремлевский.

Прощайте все и навсегда!

2 октября

Самоход взрыкнул, чихнул пару раз и смолк, катясь по инерции. Рослый Гаврила в своем черном тулупе, подпоясанном красным кушаком, подождал, пока самоход остановится, неспешно слез и, не обращая никакого внимания на гудки и чертыхания проезжающих, пошел в конец поезда своей раскачивающейся походкой.

Рязанский тракт, несмотря на ночное время, был оживлен: в левом красном ряду тарахтели государственные самоходы на бензине и солярке, в первом и втором двигались частные самоходы и самокаты, в третьем ехали верховые, а по четвертому, широкому, приобоченному, тащились дальнобойные двух, трехэтажные битюги с грузовыми поездами.

Начало октября выдалось пасмурным и промозглым. Холодный ветер дул с севера, обещая раннюю зиму.

Гаврила подошел к последнему из трех причепов, отстегнул рогожу и стал вытаскивать мешок с картошкой. Сзади послышался визг деревянного тормоза, кряканье, вслед за которым ожил надтреснутый голос:

– Что ж ты, волк рваной, приобочиться по-людски не можешь?! Встал раскорякою, стерва, а мы объежжай?!

– Объедешь, невелика проруха, – ответил басом Гаврила, легко взваливая мешок на плечо и застегивая рогожу.

– Чтоб тебя черти разорвали, сучий сын! – надорвался голос.

– А не пошел бы ты, дядя, к ебеням, – степенно понес мешок Гаврила, отмахивая левой рукою.

– Чтоб тебе на свинье китайской ездить!

– Дыши, дядя, жопою, езжай прямо, – ответил Гаврила, подходя к самоходу и нарочито легко сбрасывая мешок с широкого плеча.

Недовольный стал объезжать вставший самокат, матеря водилу. Но Гаврила уже не обращал внимания, а вытянул из-за кушака ключ на веревке, отпер замок на горловине заборника, откинул железную крышку, развязал мешок и ловко высыпал картошку из мешка в заборник. Несколько картофелин, как всегда, не влезли. Гаврила привычно вытянул из-под облучка плетуху, кинул их туда, сунул плетуху назад. Затем запер заборник, заткнул ключ за кушак, отвернулся от самоката к дороге, наклонился и шумно высморкался на нее из обеих ноздрей.

Мимо проехал самокат с полусонным косоглазым ямщиком и открытым капором, в котором недавно подкованные лошадки резво молотили протяг, а одна настырно ржала тоненьким голоском.

Гаврила вытер нос своей широй рукой, отер руку о полу тулупа, сел на облучок и стал неспешно сворачивать козью ножку, поглядывая по сторонам из-под густых черных бровей, словно и не собираясь никуда ехать. На тракте, как всегда, привычно пахло конским навозом, резким дизельным выхлопом и сладковатым картофельным. Свернув самокрутку, Гаврила передавил ее посередке, достал огниво, затеплил. Струя голубого газа подожгла рисовую бумагу. Гаврила затянулся, спрятал огниво, повернул ключ зажигания. Затрещал автономный, кромсая картошку в пульпу, кашлянул главный и громко зарычал. Гаврила подождал, пуская дым через ноздри, потом открыл заслонку вполовину. Рычание двигателя перешло в привычное урчание. Гаврила снял самоход с ручника, переключил скорость, выжимая сцепку, натянул рукавицы, взялся за обмотанное живородящей изолентой правило и плавно отжал педаль сцепки. Самоход плавно же и тронулся.

– Протягивай! – пробормотал он, пыхнув самокруткой, свое старое, еще с ямщицких времен приставшее к нему напутствие и стал неспешно прибавлять ходу.

3 октября

Всю ночь тащились по Рязанке. Пересидела я взаперти, давно мiра внешнего не видала, уж восьмой месяц из Москвы никуда не выезжала, представить не могла, что такое рязанский тракт. Думала, ночью покатим с ветерком, чтоб скорей Москву из сердца вон. Куда там! Ночь, а на дороге этой четырехполосной столпотворение такое, что диву даешься: едут и едут кому не лень. Прорва проезжих! Потому как ночью дешевле – дорожная подать вдвое меньше дневной. Поначалу едут вроде, как и положено, каждый в своем ряду. Да токмо порядок сей, как окружную миновали, сразу и кончился: где битюги трехэтажныя, где верховые, где самоходы – все смешалось яко в Вавилоне! И все по той же старой причине: котяхи от битюгов дальнобойных. Problema. Кучи лежат, и ведь вовсе не все свежие. Мерзость допотопная… Из-за их объезда и столпотворение. Да и как такое говногромождение на всем ходу объедешь без ущерба и удивления? Тут и перевернуться не ровен час. Стыд и позор. Токмо государственных это не касается, летят себе слева по красной, на нас не оглядываясь. Дворяне уж три года как второсортные в государстве московском. Василиса крестится и чертыхается. Еропка вылез из-за ворота, дергает меня за серьги, веселит. А мне не до веселья: картина удручающая…

Упырь дважды чистил дорожную управу, посадил, лишил и выслал в Капотню на болота мазутныя многих, а начальника велел прилюдно розгами пороть. Выпороли, повопил на Болотной, снова жопою сеченой на старое место уселся. И – ничего. Как не чистили дороги в Московии, так и не чистят. Разгребут столичные тракты, а на остальных – авгиевы конюшни. “Было блядство с надеждою, таперича – безнадежное блядство”, – Юрочка покойный говаривал. И нет в государстве этом Геракла, чтобы вычистил все. Похоже, что уже и не будет. И пусть им.

До границы Московии добрались к утру. Как завидела стену, ворота, орлов, так сердечко затрепетало: а как не выпустят? Что, если дал Он уже команду псам своим опричным? Бегущего-то зайца собакам забавней травить…

Подъехали, общая очередь с версту на выезд из государства упыря. Не я одна рвусь на волю. Свернули в особую очередь, благо герб княжеский на самоходе светится пока что. Подъезжаем к шлагбауму. Стоит сотник с шестью стрельцами. Подаю ему уголок подноготный. Спрашивает, с какой надобностью я, княгиня Семизорова, член партии, покидаю пределы государства московского. Отвечаю, как и решила загодя, что еду в Китай на излечение. Сообщает мне про новый размер государевой выездной. Теперь выехать из Московии стоит уже тысячу золотых. До шести месяцев отсутствия сумма сия возвращается хозяину неизменной. А свыше шести – сокращаться будет ежедневно за рубль золотом. Такой порядок нынче.

Дала ему кошель с золотыми, получила расписку.

Поняла, что команды на мой счет никакой не пришло. Отлегло от сердца. Все по-старому. Держалась внешне спокойно. Дала сотнику рубль серебром, чтобы не досматривал. Спросил про запрещенное: бензин, память, клинья? Клинья мои теллуровые рассыпаны по снегу замоскворечному, я их в окошко швырнула. Добровольно. Иначе бы провезла во влагалище, как обычно. Хватит, хватит спать с призраком… Удивился сотник, что мы много картошки вывозим в причепах, мол, в Рязани она дешевле. Возразила, что до Рязани еще доехать надобно. Дурак головой закивал, шлагбаум поднял.

Выехали с Божьей помощью из упыриного царствия.

4 октября

Шут Еропка проснулся у княгини за пазухой от толчка: самокат долго толкался в очереди перед въездной заставой Рязанского царства. Кряхтя, шут полез по костяным пуговицам кофты наверх, пища под легкой княгининой шубкой из стриженой норки:

– Тирли-бом, тирли-бом, продается кошкин дом!

Дремлющая в глубоком кресле княгиня потянулась:

– Еропушка…

В кабине было душно, все три окошка запотели от дыхания княгини и ее служанки Василисы, спящей в своем кресле напротив. Едва княгиня расстегнула ворот шубки, как в него просунулся длинный и всегда красный нос Еропки:

– А вот и мы!

– Что же не спится тебе, Еропушка? – Княгиня стала расстегивать шубку дальше.

– Взопрел я у тебя, матушка, за пазухою, хоть в баню не ходи! – Еропка уцепился за меховое плечо своими белыми короткими пальцами, крякнул, подтянулся и сел вровень с лицом княгини.

Это был маленький человек с большой, похожей на картофельный клубень головой и большими, пухлыми и белыми руками пятилетнего ребенка. Лицо его с непомерно длинным носом, длинным щербатым ртом и заплывшими щелочками глаз всегда смеялось. Русые волосы были аккуратно подстрижены кружком, большие уши топорщились. Он был одет в белую косоворотку в крупный горох, подпоясанную ниткой коралловых бус, и в байковые шаровары, заправленные в фасонистые полусапожки с загнутыми кверху серебряными носками. На указательном пальце правой руки Еропки сидел массивный золотой перстень с вензелем князей Семизоровых – подарок покойного мужа княгини.

Усевшись на плечо своей хозяйки, Еропка привычно легонько дернул ее за сережку и пропищал:

– Плохой сон я видал, Варвара свет Ерофеевна.

– Что ж ты видел, дурашка? – Княгиня говорила с шутом, не поворачивая своего усталого, бледного и красивого лица с тонкими губами и зеленовато-карими, глубоко сидящими глазами.

– Дай дух со сна перевести, ужо и расскажу.

Княгиня достала узкий самшитовый портсигар, вынула папиросу, вставила в свои тонкие губы. Еропка тут же сунул пухлую руку в карман, выхватил крошечную зажигалку, щелкнул, поднес. Узкое голубое пламя опалило торец папиросы. Княгиня затянулась и тут же выпустила дым узкой струей.

– Чтой-то дымить ты, матушка, стала больно часто… – пробормотала в своем кресле Василиса, не открывая глаз.

Широкоскулое, мужеподобное лицо ее с небольшим синяком под глазом было неподвижно.

Еропка достал платочек, засунул в него свой нос и шумно высморкался, смешно тряся головой. Затем отер платочком свой вспотевший лоб:

– Видал сон, будто плотник алтайский забил мне гвоздик в темечко и большим я стал.

Княгиня устало усмехнулась:

– Сколько можно видеть одно и то же…

– Врет, – не открывая глаз, произнесла Василиса.

– Как рассветет, на складне походном побожусь! – торжественно пропищал Еропка, грозя Василисе скомканным платком.

– А что ж во сне твоем страшного? – Дымя папиросой, княгиня протерла рукой свое запотевшее окошко, сощурилась на дорогу, где сумрачно громоздились различные транспортные средства и лошади всевозможных размеров.

– Матушка, страшно то, что расти я стал, а одежда на мне враз трещит и лопается. И стою я будто в момент сей не где-нибудь, а в храме Божьем.

– Господи… – пробормотала Василиса и зевнула во весь рот.

– Но не в вашем, а в нашенском, где нас маленькими еще крестили. И будто стоит вокруг весь наш выводок тогдашний – все шестьдесят пять человечков. И отец Паисий читает проповедь. Про смирение, про малые дела и дела большие, что малый человек способен большие дела творить. А я стою, слушаю и вдруг расти начинаю. И все на меня смотреть принимаются, а я что делать и не знаю. И как назло, Варвара свет Ерофеевна, уд мой восставать зачинает.

Василиса хихикнула и открыла глаза.

– И растет он, растет, тянется, да так, что прямо супротив отца Паисия, словно таран, ей-ей, сейчас свалит его напрочь! А я, стало быть, стою, стою, стою ни жив ни мертв, а тут – раз! – и проснулся.

Василиса засмеялась:

– Вот брехло!

Княгиня, изогнув губы и не повернув красивой головы, привычно пустила в Еропку струю дыма. Крякнув, он привычно переместился на шею княгини, обхватив ее сзади за уши руками.

– Как заставу проедем, вели Гавриле у приличного кабака стать, – сказал княгиня Василисе, не обращая внимания на перемещения Еропки.

Скуластое лицо Василисы посуровело.

– Матушка, не надобно.

– Вели непременно. – Княгиня затушила окурок в дверной пепельнице и прикрыла глаза.

5 октября

Страна Рязань встретила нас чистотою дорожной и вкусными пирогами. От треволнений всех я проголодалась, велела Гавриле приобочиться у первого приемлемого трактира. И трактир рязанский ждать себя не заставил – сразу и выплыл из мги утренней опосля заставы, после рослых ратников с палицами светящимися. Вышел половой, поклонился, пригласил меня в барскую залу, а Василису с Гаврилой – в сволочную. Напилась чаю зеленого с медом, съела полватрушки да пару пирожков с вязигой. Не удержалась, заказала рюмку рябиновой. Василиса, слава богу, не видела. Всего рюмашку. После всех треволнений позволительно. Еропке корочку водкою помочила, насосался, спел мне песенку про котенка. А по пузырю у них идет старая савецкая фильма про гусар-девицу. В Рязани нравы помягче, несравнимо. Как скинули шесть лет тому с китайской помощью ваххабитского ставленника Соболевского, так все у них на лад пошло. И даже дороги чистят, не то что в Московии… Хотелось было из трактира позвонить Маринке Солоневич, да передумала: а что, ежели, как Рязань проедем, Он в Тартарии родственной до меня дотянется? Удержалась при помощи второй рюмки. А там и третья ласточкою весенней пролетела.

И стало мне прехорошо.

Василиса с Гаврилой пили по четвертой чашке чаю с пряниками и малиновым вареньем, когда в сволочную вошел долговязо-озабоченный половой из барской залы:

– Там ваша барыня безобразит.

– Господи, – выдохнула Василиса.

Гаврила быстро сунул в карман надкусанный пряник, тут же встал, невозмутимо закрекрестился на иконостас.