Текст книги "Железный Сокол Гардарики"

– Ой, лихо недоброе! – всплеснула руками Бабуся-Ягуся, роняя свой необычайный кубок на цветастую скатерть.

Лужа кипятка стала расползаться все шире, и в комнате раздался крик вроде того, которым орут албанские торговки жареными сосисками у стен Букингемского дворца:

– Ах вы, аспиды, псы поганые, байстрюки! Падаль исклеванная, навоз запревший…

«Скатерть-самобранка», – догадался я, вспоминая первую встречу с Бабой-Ягой на пути к Пугачеву.

– Твари безродные, ноздри рваные…

Сама бранится, никому слова вставить не дает.

– Шелупонь за…

– Цыть!!! – грозно скомандовала Баба-Яга, прервав разбушевавшийся текстиль. – Не гони суховей – цветы завянут! Просохнешь – неровно полиняешь.

Скатерка нервно дернулась, расправляя едва заметные морщины и демонстрируя вытканные букетики незабудок в их первозданной красоте. Когда возмутительница спокойствия угомонилась, Баба-Яга с дряхлым кряхтением вылезла из-за стола и тут же с неожиданной прытью рванула за порог конвульсивно подергивающейся избушки.

Когда я, едва поспевая за ней, выбрался на крыльцо, штормовое волнение улеглось, и пол уже не качался. Пожилая дама сидела на увитом плющом стволе поваленного вяза и сочувственно поглаживала левую курью ножищу своего дома. Диагноз был ясен: не разобрав в темноте дороги, избушка на всем ходу влетела, словно в капкан, меж толстенных ветвей развилки мертвого дерева. Насколько я мог судить о подобных травмах, здесь имелся вывих, а то и перелом. Избушка жалобно поскрипывала, ее хозяйка чуть слышно нашептывала слова не то утешения, не то заклинания.

– Все, отбегались, – заметив мое появление, прокомментировала раздосадованная старушка.

– Я могу чем-то помочь?

– Чем тут поможешь? Я уж Лешего кликнула. Куда только смотрит, шишкоед мохнорылый. Ни пройти, ни проехать! От самого Новгорода кочуем, а такого не было. Ужо взыщу с него, чтобы впредь знаки упреждающие подавал.

– Да как же тут подашь? – послышалось ворчание из кустов.

Затем поваленное дерево начало само собой подниматься и, встав торчком, рухнуло в сторону.

– Как подашь, я вас спрашиваю?

Перед избушкой возник долгобородый лесовик в шапке грибом.

– Сов, почитай, вовсе не осталось. Бродит тут одна ведьма заморская, ловит их, да в свой чертог за тридевять земель отсылает. Сказывают, там из них вестовых птиц делают, наподобие голубей. – Леший недовольно потянул воздух носом. – Вот таким вот самым духом ведьма пахнет.

Он ткнул в меня корявым пальцем. Баба-Яга сверкнула темными очами.

– Эк вас тут развелось! И у Новограда ваш брат гуляет, и здесь нечисть пришлая колобродит.

– Так, может, этого… – он сделал многозначительную паузу, кивнув на меня, – …того?

– Нет, этот свой. Я его почитай двести лет тому назад… Тьфу… Тому вперед… Тьфу! В общем, давно знаю.

Она повернулась ко мне:

– А ты уж извиняй, касатик. Дальше пешим отправишься.

От кустов, где располагался Леший, послышалось довольно мерзкое хихиканье. Можно было только догадываться, что так повеселило хранителя чащоб, но отчего-то идти дальше в одиночку не хотелось. Во всяком случае, до рассвета. Наверняка Лис на моем месте не растерялся бы и быстро нашел общий язык со всей местной нечистью. Не сомневаюсь, он бы из такой переделки вернулся с полным лукошком грибов и ягод. Для меня же нравы этой публики были книгой за семью печатями. Однако в запасе оставалась закрытая связь.

– Шо опять не так? – Мой недовольный товарищ попытался отмахнуться от вызова. – Я полчаса назад ушел на боковую. Какие проблемы?

– Избушка Бабы-Яги ногу вывихнула, – не замедлил ответить я.

– Это не ко мне. Это на станцию ветеринарного техобслуживания. Там у них развал, свал и вулканизация когтей.

– Понимаешь, тут вокруг Леший бродит…

– Русалка на ветвях сидит…

Я удивленно огляделся.

– Нет, русалки не видно, впрочем, темно.

– Сам ты темный! – возмутился Лис. – Я тебе о нетленном, об А.С. Пушкине, об этом небьющемся зеркале местной натуры. Тут тебе и Черномор с «Беломором», и цепной кот с дипломом, и ступа с… Вальдар, а правда, шо ты паришься? Попроси у бабули ступу!

Вершины корабельных сосен мелькали вокруг точно вешки перед несущимся по склону лыжником. Сейчас я воочию мог убедиться в правоте и гуманизме любезной Бабы-Яги, сомневавшейся в моей способности пилотировать столь необычный летательный аппарат.

Полученный мною некогда опыт управления легкомоторным самолетом оказался в этом деле абсолютно непригодным. Начать с того, что я, как ни бился (в том числе – о деревья), так и не понял принцип работы двигателя. Каким образом механическая ударная обработка воды может поднять в воздух деревянное бескрылое устройство, так и осталось для меня загадкой. Но это было еще полбеды. Основная проблема началась тогда, когда выяснилось, что управление ступой осуществляется при помощи агрегата, никак не связанного с корпусом. Причем в наших краях этот агрегат использовался в качестве средства для воздушных перелетов сам по себе. Прежде мне доводилось читать о ведьмах, мчавшихся на шабаш, оседлав метлу. Теперь же представилась возможность искренне посочувствовать этим дамам. Одно неосторожное движение – и ступа летела под облака, как пробка из бутылки шампанского, или же норовила камнем рухнуть наземь.

К счастью, Струменец был уже в зоне прямой видимости, и я мчался к нему, распугивая рассветных жаворонков и моля небеса даровать благополучную посадку.

«На счет „три“ помело на вершок поднять, – лихорадочно повторял я наставления хозяйки агрегата. – О господи, кто б сейчас напомнил, сколько дюймов в вершке!»

Земля стремительно приближалась. Ступа как наведенная мчала к конечному пункту. Баба-Яга не зря шептала ей что-то перед вылетом.

«Хоть бы не промахнуться мимо сеновала», – прошептал я, пролетая над частоколами, длинными жилищами-куренями и коновязями, у которых, почуяв нечистую силу, рвали удила сотни лошадей.

– База вызывает Джокера-1, — прожурчало у меня в голове. – Джокер-1, ответьте базе.

Глава 6

Правда – это только сырье, из которого мы делаем истину.

Эдгар Гувер (шеф ЦРУ)

Никогда ранее мелодичный женский голос не был мне столь неприятен. Я нервно дернулся, помело ушло в сторону, и ступа, описав широкую дугу, устремилась в отдаленную соломенную крышу. Приземление обещало запомниться на всю оставшуюся жизнь, сколько бы там ее ни осталось.

Внизу суетились разбуженные испуганным ржанием лошадей казаки. Никому из них и в голову не приходило глянуть вверх, чтобы обнаружить причину внезапной побудки. Между тем «причина» со скоростью пушечного ядра врезалась в крышу и, разметав на пути этак центнер соломы, рухнула вниз. Не уверен, что Баба-Яга использовала для торможения такой же прогрессивный метод, но в этот раз Господь, который, как известно, хранит пьяных, дураков и американскую армию, оказался милостив и ко мне. Под крышей, на мое счастье, находился огромный сеновал. Я пробил его почти насквозь, во всяком случае, мне так показалось. В тот же миг ступа выплюнула меня, словно катапульта, и, избавившись от груза, взмыла к небесам сквозь пробитую нами амбразуру, с хлюпаньем всосав по пути застрявшее в крыше помело.

– База вызывает Джокера-1. Джокер-1, ответьте базе.

Барышня-диспетчер несказанно удивилась бы, услышав, какая брань может сыпаться из уст высокородного лорда Уолтера Камдейла. На ее счастье, итонское воспитание дало свои горькие плоды.

Выпустив пар, я взял себя в руки и обнаружил под ними забившийся в кольчугу запас сена, достаточный для прокорма некрупного шотландского пони.

– База «Европа-центр», я Джокер-1, — выплюнув небольшой букетик клевера, наконец отозвался я.

– Почему не отвечаете?! – накинулась на меня обладательница голоса, вновь ставшего приятным.

– Был немного занят, – продолжая доставать конский фураж из ноздрей и ушей, уклончиво ответил я.

– Чем? – возмутилась диспетчер. – Где вы вообще находитесь?

– На сеновале.

На канале связи воцарилось молчание. В этот миг казаки, наконец обнаружившие по следам разрушений место моего приземления, гурьбой вломились на сеновал, чтобы немедленно разобраться с залетным гостем. В руках встречающих не были замечены букеты цветов, их лица не отличались дружелюбием.

– Руби! – во всю мочь кричали одни.

– Вяжи! – орали другие, и это меня устраивало куда больше.

Но голосу базы было не до моих неприятностей. Девушку явно занимали совершенно иные проблемы.

– Джокер-1, вы не один? – кокетливо раздалось на канале связи.

– Не один, – честно сознался я.

– И кто она? – завороженно вздохнула диспетчер.

– Не она, а они, – рубанул я правду, вылезая из сена навстречу слегка опешившим казакам.

Не знаю уж, что они надеялись увидеть, но мой внешний облик определенно вызвал у них недоумение. Видимо, такие европейские «птицы» нечасто залетали в Струменец, да еще через крышу.

– О-о-о?! – В тоне барышни слышалось удивление, смешанное с почтением.

– Не «о-о-о», а два десятка головорезов, – оглядывая толпу, возразил я. – Так что я еще занят.

В этот момент к одному из казаков вернулся дар речи, и сечевик кратко, но довольно емко подытожил результат общих наблюдений:

– Тю! Шпийон!

Это утверждение моментально расставило все точки над «i» в головах казаков, а способ транспортировки потерял особое значение. Самое время было что-то предпринимать, поскольку впредь подобный шанс мог и не представиться.

– Мне срочно нужен войсковой осавул Олекса Рудый, – командно рявкнул я без намека на какой-либо акцент. – Я гонец от гетмана Вишневецкого.

– Гонец от Байды, – пронеслось по рядам казаков тихое шушуканье. – Ишь ты…

Имя любимого отца-командира воистину творило чудеса. Вряд ли доставка гонцов авиапочтой была здесь обычным делом, но Вишневецкий для этой увешанной оружием голытьбы был воплощением Бога на земле. Связанные с его именем чудеса воспринимались сечевиками как нечто вполне естественное, почти обыденное.

Через считанные минуты я уже стоял перед войсковым есаулом.

Что скрывать, к казакам в Европе зачастую относились как к дикарям. Когда полуголые, в рванине, эти смуглолицые силачи вступали в города Германии, Голландии, Франции, местное воинство, делавшее перерывы в ходе боевых действий для стирки кружев, удивленно таращило глаза. Но когда дело доходило до кровавой схватки, курень запорожских сорвиголов стоил доброй сотни, все равно – рейтар или аркебузиров – всякой королевской армии. Сызмальства приученные не бояться ни бога, ни черта, ни вороньего грая, в любой час готовые рубиться с врагом, эти доблестные воины отличались еще одной существенной особенностью – не было в Европе войска такого быстрого, как это.

Как и предполагал Вишневецкий, стоило Олексе Рудому увидеть печать гетмана на доставленном пакете, и боевая труба протрубила казакам поход.

Утро следующего дня выдалось на редкость тихим. Лучи раннего летнего солнца наперебой соревновались, окрашивая в яркие радостные цвета мелкую речную зыбь. Над стенами Далибожа слышались окрики стражи. Из польского лагеря им вторили насмешливые голоса неторопливо завтракающих жолнеров.

– Ну шо, капитан, с меня бутылка! – раздалось на канале связи жизнерадостное восклицание Лиса. – Я уже вижу твой нос. То есть не твой, а корабля.

– При чем тут мой нос к бутылке? – насторожился я. – Что ты еще задумал?

– Хороший нос бутылку за версту чует. Но это не о тебе. Это так, взагали…

– А ну выкладывай!

– Да шо ты кипятишься, как одноразовый шприц многоразового использования? Я ж, буквально следуя твоему приказу, был яростным борцом за справедливость в полутяжелом весе.

– Что-то я не помню такого приказа, – с сомнением проговорил я.

– Ну как же?! – деланно возмутился мой напарник. – Ты распорядился сообщить Вишневецкому, шо утром вы прибудете. Он мне возразил, шо ты в лучшем случае вчера вечером только добрался, а значит, подкрепление может подойти не раньше завтрашнего дня. Ну, я ему натурально, крест на пузе, говорю, век статуи Свободы не видать. А он – ни в какую. Вот мы с князем и поспорили… – Лис засмеялся, – …и не только с ним.

– На что?

– Да какая разница. Так, по мелочи. Ну, в общем, если мы победим, то Далибож наш.

– А если не победим?

– Тоже наш, но воспользоваться этим мы уже не успеем.

Между тем нос корабля, да и весь корабль стали видны не только остроглазому Лису, но и всем защитникам крепости. И уж конечно, осаждающим ее ляхам. Большая двадцативесельная чайка неспешно шла по спокойной воде, явно собираясь пристать к пирсу под стенами Далибожа. Так делали все корабли, шедшие этим маршрутом. Как я уже говорил, ниже по реке находился довольно неприятный порог, и если легкое суденышко с опытным лоцманом еще могло его миновать, то весь груз приходилось везти по берегу. Более тяжелые корабли, вроде днепровского байкака,[18]18
  Днепровский байкак – речное (как правило, использовалось в бассейне Днепра) грузовое судно XV–XVIII вв., обычно двухмачтовое.


[Закрыть] и вовсе надо было тащить волоком, минуя опасную каменную гряду. Наше судно, если смотреть на него с берега, выглядело перегруженным, так что стоянка у пирса казалась неизбежной. Повеселевшее в ожидании легкой добычи панство с нескрываемым интересом глазело на большие винные бочки, которыми был заполнен корабль. Немалая часть шляхты, столпившись на берегу у самого обреза воды, оживленно размахивала руками, призывая нас поскорее бросить якорь. Но если бы поляки сейчас могли наблюдать, что происходит за бочками, пожалуй, они не стали бы так веселиться.

– Лей вар! – тихо скомандовал Олекса Рудый, и спорые казаки начали лить кипяток в пустые винные бочки.

– Забивай чоп! – последовала новая команда.

Поляков могли бы смутить доносившиеся с корабля глухие удары, но они были слишком поглощены сладким предчувствием легкой добычи, чтобы обращать внимание на подобную ерунду.

– Правь к берегу!

Корабль был уже совсем рядом с пирсом, когда прозвучала очередная команда.

– Сходни за борт!

Такая команда могла бы казаться музыкой для тех, кто ждал на берегу. Однако на сей раз для многих эта музыка стала похоронным маршем. Наполненные винными парами дубовые бочки, на треть залитые кипятком, от тряски взрываются не хуже пушечных ядер, а если принять во внимание размеры – даже лучше. Сходни, по которым они должны были катиться на берег, не доставали до земли всего-то одного ярда, но этот ярд дорогого стоил. Привязанный к каждой из импровизированных катапульт мешок с камнями, по команде сброшенный в воду, давал вполне достаточный импульс, чтобы взведенная тряской деревянная бомба прилетела в толпу и разорвалась с ужасающим грохотом и неисчислимым количеством острой дубовой щепы. Стоило отгреметь первому взрыву и первым раненным огласить пристань криками боли и ужаса, как утро вмиг потеряло безмятежную прелесть. Дождавшись сигнала, из крепостных башен гулко рявкнули гакавницы,[19]19
  Гакавницы – тяжелые крепостные пищали, нечто среднее между ручным оружием и пушкой.


[Закрыть] им вторили пищали защитников Далибожа. Не успел пороховой дым развеяться над округой, как с борта чайки последовал новый залп, потом второй и третий. Засевшие на корабле сечевики не тратили времени даром, а оставшиеся там бочки не были простым антуражем. Часть из них, стоявшая у бортов, служила баррикадой, из-за которой велся огонь, в прочих же находилось загодя приготовленное оружие. Залп следовал за залпом, не давая полякам опомниться, чтобы изготовиться к обороне. Когда же из леса, развернувшись в лаву,[20]20
  Лава – широкий и неглубокий строй кавалерийской атаки.


[Закрыть] ударили пять сотен верховых, сметая все на своем пути, паника в лагере Стамбрусского достигла апогея. Казалось, никто уже не помышлял отразить врага, по-прежнему еще довольно малочисленного. Единственное, что занимало вчерашних храбрецов, – это непреодолимое желание оказаться как можно дальше от места боя.

Отряд шляхты, охранявший подступы к Далибожу на противоположном берегу и не попавший под ураганный обстрел, собрался было прийти на помощь, но, увидев выходящие из-за речной излучины новые чайки с десантом, предпочел отступить в лес.

Следующий удар одновременно из крепости и с кораблей окончательно сокрушил и без того вялое сопротивление поляков. Бросая оружие, жолнеры побежали туда, где, как им казалось, опасность подстерегает их менее всего. Сломя голову они мчали в сторону порогов – туда, где вода с грохотом срывалась со склизких камней, туда, где с нетерпением поджидали их свежие казачьи сотни.

Беспощадная сеча переходила в заключительную фазу – охоту за пленниками. Редкие островки сопротивления постепенно исчезали под смертоносными молниями сабель охочей до добычи казачьей голоты. То там, то здесь были видны спешившиеся сечевики, обшаривающие трупы в поисках перстней, монет, снимающие драгоценное оружие и доспехи. Но один «остров» все еще продолжал держаться. Над ним реяла хоругвь Юлиуша Стамбрусского, и волна за волной атаки разбивались о непреклонную храбрость подкомория и его драбантов.

– Расступись! – пронеслось над полем, и я вовремя отпрянул.

Мимо меня, горяча коня в галопе, промчался Дмитрий Вишневецкий, склонив перед собой длинную пику. Двуцветный треугольный вымпел плескал на ветру, мельтеша перед глазами противника и мешая целиться. В этот миг мне почудилось, что я нахожусь не в стране, именуемой на европейских картах Укранией, а где-нибудь на благословенных полях Франции. Причем века на два ранее.

Навстречу князю, точно так же склонив древко, мчал пан Юлиуш собственной персоной. Вскоре они встретились, пики ударили в щиты и разлетелись. Кони пронесли наездников так близко друг к другу, что они вполне могли обменяться приветствиями после долгой разлуки. Всадники развернули скакунов и, обнажив сабли, вновь помчались навстречу друг другу. Вокруг все замерло. Те, кто оставался сейчас на поле, прекрасно осознавали, как много зависит от фехтовального искусства обоих вождей. Окажись Юлиуш Стамбрусский ловчее, и потрепанные остатки польского отряда без помех ушли бы, ощущая себя победителями.

Клинки зазвенели и закружили в стремительной кадрили, выискивая лазейку в обороне противника. Я невольно залюбовался, глядя, с каким мастерством оба бойца раздают удары и защищаются от атак. Но военная удача в этот день была на стороне Вишневецкого, и его противник, уже изрядно утомленный, заметно терял силы. Наносимые им удары становились все медленнее. Парировав один из них, Вишневецкий ушел под руку подкоморию и, перехватив того поперек корпуса, рывком выбросил из седла.

Неподвижная до той поры шляхта тут же с воем ухватилась за оружие, спеша помочь своему поверженному командиру. Гетман наклонился, пытаясь ухватить поднимающегося с земли соперника, и в этот миг у самого моего уха раздалась четкая команда:

– Пли!

От неожиданности я отпрянул в сторону. Слитный залп пяти десятков пищалей смел передний ряд жолнеров, точно буря – ветхий забор. Конь Вишневецкого поднялся на дыбы, едва не сбросив седока.

– Ты что творишь, пес смердящий?! – рявкнул князь, насилу успокаивая арабчака.

Только сейчас я увидел стоящего неподалеку Штадена с дымящимся пистолем в руке.

– Негодяй, ты же убил его!

– Я спасал вашу жизнь, – не меняясь в лице, возразил опричник. – Таков приказ государя.

– Проклятие! – выругался гетман и, пришпорив коня, помчал туда, где, склонив голову, бросали наземь оружие оставшиеся в живых драбанты.

Жаркое солнце встало над Далибожем, глядя из точки зенита на поле отзвучавшей битвы. Теперь все здесь дышало своей несуетливой, почти будничной жизнью: как безумные стрекотали кузнечики, отсидевшиеся в камышах утки начинали облет своей территории. Посадские копали ямы для могил, казаки стаскивали в кучи захваченную добычу для грядущего дележа, попы и ксендзы готовились отслужить совместный молебен над будущим захоронением. Одному Богу было ведомо, к какой вере принадлежали те, для кого зияла черной пастью вырытая могила.

Вопреки бытующему мнению о том, что Польское королевство испокон веку было католической державой, все обстояло не совсем так. С приходом к власти династии Ягеллонов, происходившей от изначально православного князя Ягайло, в Польше воцарилось двоеверие и, как ни странно, веротерпимость. Хотя сам Ягайло для вступления на трон принял католичество, православие еще долго удерживало свои позиции в этой части Европы. Так, в землях Великого Княжества Литовского назначаемые Римом епископы предпочитали не появляться вовсе, поскольку всех живущих здесь католиков можно было без труда собрать в одном храме. И лишь когда Польша едва не стала одним из центров лютеранства, спохватившийся Ватикан прислал туда свой передовой отряд, несокрушимое воинство Иисусово – иезуитов. С тех пор католичество прочно укрепилось в Речи Посполитой и подмяло под себя все прочие религиозные верования. Но сюда первый десант иезуитов прибыл менее года назад, и посеянное ими «разумное, доброе, вечное» еще не дало своих ужасающих всходов.

Сейчас в единой могиле лежали шляхтичи всех вероисповеданий, и местные священники, каждый по своему вероисповеданию, творили над ними заупокойную молитву. Но прах к праху, а живым надо было разбираться с живыми.

Оплакав смерть Юлиуша Стамбрусского, Вишневецкий, мрачный, словно грозовая туча, шагал перед отрядами пленных, распределяя их на три неравные группы. В первой стояли все те, кто выжил в последней схватке вокруг хоругви. Им было позволено, сохранив оружие, вернуться восвояси. Вторым – их было больше – сведущий в делах польской знати гетман с точностью кассового аппарата называл сумму выкупа. Последние, не выделявшиеся ни доблестью, ни богатством, были назначены в дар царю Иоанну. Этих было подавляющее большинство.

Понятное дело, сопровождать пленных должен был отряд Штадена. После боя гетман, и без того не жаловавший опричника, и вовсе с трудом терпел его. Крайним сроком отбытия было названо следующее утро, а когда бы позволяли законы вежества, князь выгнал бы кромешников в обратный путь и на ночь глядя.

Поэтому я несколько удивился, когда сотник появился в моей убогой каморке и, взяв меня под локоть, сообщил:

– Вы едете с нами.

Честно говоря, после моего полета и удачного снятия осады я надеялся и дальше держаться возле Вишневецкого. С легкой руки Костяной Ноги я уже начал становиться здесь признанным колдуном, а намерение царя отправить моего высокого покровителя воевать в Ливонию позволяло без особых хлопот добраться до того места, где был засечен последний сигнал «дяди».

– С вами? – не скрывая удивления, переспросил я.

– Да, – кивнул мой собеседник. – И вам следует этому радоваться.

– Отчего вдруг? – Я пожал плечами. – Насколько я знаю, мой дядя чем-то прогневил великого государя и пропал без вести. Теперь ярость правителя может обрушиться на меня. А как мне рассказывали, в гневе он страшен. Я готов рисковать своей головой в бою, но сложить ее на плахе невесть почему…

– Слушайте меня, Вальтер, и молчите о том, что сейчас услышите. Вам не следовало приезжать на Русь. Но уж если вы это сделали, то благодарите Господа за то, что он свел вас со мной. Царь действительно жаждет видеть Якоба Гернеля живым или мертвым, и по его приказу, любой, кто знает, где скрывается беглый астролог, и всякий, кто причастен к его делам, должен быть доставлен пред царские очи. Тот, кто станет укрывать означенных людей, будет предан пыткам, а затем казнен без разбора звания и чина. Князь Вишневецкий знает о том не хуже меня, а теперь и вас. Пытаясь уберечь вашу голову и не потерять свою, он шлет вас за себя, дабы сопроводить полон. С его стороны это мудро. Весть о победе над ляхами и крымчаками может умилостивить царя, а затем князь прибудет в Москву самолично, будет назван воеводой большого полка и сможет, как он думает, вытребовать вас к себе. – Штаден сделал паузу, чтобы оценить мою реакцию.

Я молча слушал опричника, не мешая ему говорить.

– Так вот, Вальтер. Ему не удастся вас спасти. Царь не доверяет Вишневецкому. И даже если бы вы не были племянником Якоба Гернеля, его величество не стал бы усиливать гетмана столь заметной фигурой, как вы.

– Царь не доверяет Вишневецкому и в то же время назначает его воеводой большого полка? – Я удивленно поднял брови.

– Именно так, – кивнул мой собеседник. – Но, заметьте, не куда-нибудь, а в Ливонию.

– Я не вижу в этом ничего странного – его полководческий дар известен по всей Европе.

– Да, но ливонские бароны намного менее опасны, чем, к примеру, крымский хан или король Сигизмунд. А царь не без основания полагает, что именно в Ливонии Дмитрий проявит себя более всего.

– Почему?

– Потому что там у него есть личные интересы.

– И что же это?

– Кто, – усмехнулся Штаден. – Это женщина!

– Вы полагаете, что в нашем просвещенном шестнадцатом веке есть место рыцарству?

– Образчик оного вы наблюдали сегодня на поле боя, – пожал плечами опричник. – Но есть женщины, достойные рыцарского подвига, а есть те, из-за которых ведутся настоящие войны. Это одна из них.

– Неужели?

– Вы наверняка слышали о ней. Это Катарина Ягеллон, сестра нынешнего короля Речи Посполитой, Сигизмунда II Августа. Когда-то она была увлечена Вишневецким, и поговаривали, что стала его возлюбленной. Князь просил ее руки, но получил отказ. Король счел более выгодным отдать сестру за брата шведского короля. Теперь ее муж, герцог Юхан, правит Эстляндией и южной частью ливонских земель. Именно после этого отказа гетман со всем своим воинством перешел под знамена русского царя. Теперь у него появится шанс сделать бывшую возлюбленную молодой вдовой, и, готов поспорить, он его не упустит.

– Романтическая история. Наши пражские кумушки были бы от нее в восторге.

– И не только пражские, – согласился не склонный к сантиментам вестфалец. – Но это еще не все. У Сигизмунда нет прямых наследников, а его здоровье не позволяет думать, что таковые появятся. Поэтому скорее всего новым королем станет муж одной из его сестер. Но супруг первой из них, Анны, – какой-то трансильванский воевода Иштван Батори. А Катарина… Попробуйте догадаться, кого изберет сейм: никому не ведомого трансильванского выскочку или, предположим, гетмана из рода Гедимина, за которым стоит огромная золотая казна и тысячи весьма острых сабель.

– Догадался.

– Поэтому, как вы сами понимаете, царь Иван не слишком доверяет такому вассалу. Он полезен, пока не опасен.

– Разумная предосторожность, – согласился я.

– Из этой предосторожности царь приказал следить за Вишневецким. И теперь он знает, что тот был последним, с кем общался ваш дядя в ночь своего исчезновения.

– Он что же, замешан в эту историю?

– Не знаю, не знаю. – Штаден развел руками. – Но вместе с ним исчезла еще одна вещь…

– Что же это? – презрительно скривился я, демонстрируя полную несусветность подобных обвинений.

– Шапка Мономаха!