Текст книги "Анна Керн: Жизнь во имя любви"

«ВО МРАКЕ ЗАТОЧЕНЬЯ»

В 1820 году Анна жила в Пскове и вела «Дневник для отдохновения, посвященный Феодосии Полторацкой, лучшему из друзей». Записи в нём она делала в основном по–французски.

В этом дневнике она часто пользовалась «языком цветов». Этот условный язык, употреблявший названия цветов для выражения определённых чувств, был очень распространён среди дворянской молодёжи того времени и входил в арсенал общения в «свете». Существовали даже специальные словари–толкователи (как русские, так и французские), в которых приводилось значение того или иного названия цветка, причём иногда в разных словарях давались различные толкования. Вот, например, А. П. Керн записала в «Дневнике»: «У меня есть тимьян, я мечтала лишь иметь резеду, с моей мимозой нужно много жёлтой настурции, чтобы скрыть ноготки и шиповник, которые мучают меня. Благодаря утрате резеды, оринель взял такую силу, что вокруг уже нет ничего, кроме ноготков, тростника и букса… Вот каково состояние моего сада». А теперь дадим «перевод»: «Я мечтала сохранить достоинство и скромность, с моей чувствительностью нужно много силы воли, чтобы скрыть нежность и несбыточные надежды, которые мучают меня. Утратив скромность, мне не остаётся ничего, кроме нежности, смирения и печали».

Полистаем этот дневник, весь проникнутый тоской и страданием…

«Итак, я здесь прозябаю, усердно стараясь выполнять долг свой… Мне удается быть почти спокойной, когда я занята, а без дела я никогда не сижу, постоянно читаю, либо пишу что–нибудь, сама поверяю счета, занимаюсь своей дочерью, словом, за весь день, можно сказать, минуты свободной нет, но если вдруг что–нибудь напомнит мне Луб–ны, мне делается так больно – невозможно описать вам чувства, которые меня тогда охватывают. Чтобы обрести сколько–нибудь спокойствия, мне надобно позабыть о пленительном призраке счастья, но как вычеркнуть из памяти ту единственную пору моего существования, когда я жила? <…>

Особенно делается мне грустно в вечерние сумерки: мною тогда до такой степени овладевает меланхолия, что я никого не желаю видеть, и если в такие минуты слышу звук какого–нибудь инструмента, слёзы так и льются потоками из моих глаз. Единственное утешение – это моя дочка, она удивительно как привязана ко мне и очень ласковая. Представьте, она сразу же замечает, когда я чем–либо огорчена, ласкается ко мне и спрашивает: «Кто вас обидел?» <… >

Какая тоска! Это ужасно! Просто не знаю, куда деваться. Представьте себе моё положение – ни одной души, с кем я могла бы поговорить, от чтения уже голова кружится, кончу книгу – и опять одна на белом свете: муж либо спит, либо на учениях, либо курит. О боже, сжалься надо мной! <…>

Никакая философия на свете не может заставить меня забыть, что судьба моя связана с человеком, любить которого я не в силах и которого я не могу позволить себе хотя бы уважать. Словом, скажу прямо – я почти его ненавижу. Каюсь, это великий грех, но кабы мне не нужно было касаться до него так близко, тогда другое дело, я бы даже любила его, потому что душа моя не способна к ненависти; может быть, если бы он не требовал от меня любви, я бы любила его так, как любят отца или дядюшку, конечно не более того. <… >

Я словно окаменела – хожу, разговариваю, иной раз даже смеюсь – и при этом не испытываю никаких чувств. Всё делаю как автомат, только тоску свою чувствую, а когда по утрам и вечерам молюсь Богу, все чувства мои оживают, и я горько плачу. <…>

Я всё думаю, я близка к отчаянию. Вообразите, что нет не только дня, но ни минуты, когда бы я была спокойна. Теперь ужасная будущность терзает мою душу. Богу угодно посылать ко мне всякого рода испытания. Ежели любя наказу–ет, то он меня очень любит…»

Довольно часто молодые офицеры обращали на неё внимание, даже признавались в любви; но она, не ощущая душевной близости, не отвечала им взаимностью. Тем не менее Ермолай Фёдорович находил поводы для ревности. Одну сцену ревности Анна описала в дневнике: «Мой драгоценный супруг… садится со мной в карету, не даёт мне из неё выйти, и дорогой орёт на меня во всю глотку (можно себе представить силу генеральской глотки! – В. С.) – он де слишком добр, что всё мне прощает, меня де видели, я де стояла за углом с одним офицером. А как увидел моё возмущение, тут же прибавил, что ничему этому не поверил. Тогда я сказала, что лучше быть запертой в монастыре до конца дней своих, чем продолжать жить с ним».

В это время предметом сердечного увлечения Анны был какой–то офицер Егерского полка, которого она в «Дневнике для отдохновения» называла то L'Eglontine ( Шиповник), что переводится как «несбывшиеся надежды», то Immortelle ( Бессмертник) – «неизменная память».

Ермолай Фёдорович считал вполне допустимым пользоваться чарами своей молодой супруги для продвижения по службе: для этого он собирался снова поехать с Анной в Петербург, чтобы на одном из придворных балов она попробовала добиться у императора нового, более высокого назначения для мужа. Он также заявлял жене, что считает вполне допустимым и простительным, если муж находится не в добром здравии, жене иметь любовника. «Какой низменный взгляд! – восклицала Анна. – Каковы принципы! У извозчика и то мысли более возвышенные…» Керн самыми различными способами предлагал ей на роль любовника своего племянника Поля. Он почти силой затаскивал жену в комнату племянника, когда тот ложился спать и, усадив её возле постели, спрашивал, «не правда ли, какое у его племянника красивое лицо». Анна, по её словам, с негодованием отвергла все попытки мужа сблизить их, а также любезности и нежности его 18–летнего племянника. «Со мною он (Поль. – В. С.) более ласков, чем следовало бы, и гораздо более, чем мне бы того хотелось. Он всё целует мне ручки, бросает на меня нежные взгляды, сравнивает то с солнцем, то с мадонной и говорит множество всяких глупостей, которых я не выношу… Он очень красивый мальчик, со мной очень любезен и более нежен, чем, быть может, хотел бы показать, и, однако, я совсем к нему равнодушна…

Его (Е. Ф. Керна. – В. С.) низость до того дошла, что в моё отсутствие он прочитал мой дневник, после чего устроил мне величайший скандал, и кончилось это тем, что я заболела… »

Анна пыталась находить утешение в религии: посещала церкви и монастыри, постоянно молилась в уединении до ма—в её дневнике много записей на эту тему:

«Только что вернулась от обедни. По чрезмерной своей мягкости, я дала себя уговорить и вопреки собственному желанию поехала в монастырь, где нынче престольный праздник, а следовательно, много народу. Обедню служил архиерей. Очень я раскаивалась в том, что поехала, и мысленно давала себе слово не быть впредь столь сговорчивой. Когда искренне жаждешь предаться молитве, делается не по себе в толпе всех этих людей, которые обычно приходят в церковь лишь затем, чтобы покрасоваться. Невольные слёзы, что исторгает молитва из глубин взволнованной души, не могут свободно излиться среди такого множества людей, стремивших на тебя свои взоры. Так было и сегодня со мной. Я проклинала себя за несносную свою податливость, и дорого бы дала, чтобы остаться незамеченной и иметь возможность вволю поплакать, благодаря создателя за прежние дни счастья, что он даровал мне. Я твёрдо решила отныне ходить только в ту церковь, где менее всего бывает народу. <… >

Сейчас возвратилась от обедни, была в соборе, усердно молилась Богу… До половины обедни я спокойно молилась, но вдруг я заметила, что глаза всех мужчин устремлены на меня, чего никак нельзя было избежать, ибо они стояли на правой стороне, совершенно против меня… Мне так сделалось дурно. <… >

Вернулась от обедни, где горько плакала, моля Бога, чтобы он ниспослал мне терпения, ибо мне оно нужно более, чем кому–либо… В церкви было много народу, но меня никто не видел. <… >

Завтра воскресенье, пойду в церковь, дабы возблагодарить Создателя за дарованный мне счастливый день, это правда, что по вере вашей будет вам, и то также, что за Богом молитва не пропадёт. <…>

Я только что немножко прокатилась в карете, и это принесло мне пользу. Но ещё более того – молитва. Проезжая мимо отпертой церкви, я вошла туда. Шла вечерняя служба. Я стала в уголке перед образом нашего Спасителя, умирающего на кресте, и горячо молилась, прося небо сохранить мне тех, кого я люблю и… Вы не можете себе вообразить, как эта молитва меня облегчила, святость места, образ умершего на кресте за нас, всё это внушает упование и тихое спокойствие. Г–жа Сталь говорит истинную правду, что это прекрасное обыкновение у католиков, что у них во всякое время церкви отворены, бывают минуты в жизни, где так приятно прибегнуть к молитве в уединённом храме! <… >

Вернулась из церкви, где, по своему обыкновению, горячо молилась за всех тех, кто дорог моему сердцу».

Её упоминания о семейной жизни полны горечи и сарказма: «Только что ездила кататься с дорогим супругом. Сначала лошади чуть было не опрокинули карету, чему в душе я очень обрадовалась в надежде, что это может повлечь за собой благодетельный исход, но нет, мы не вывалились. Когда мы проезжали мимо церкви, супруг милостиво разрешил мне в неё войти. Там, в уголочке, я прочла свою обычную краткую молитву, после чего мы продолжали прогулку… »

Изредка на страницы дневника ложились строки её смиренных молитв: «Боже, прости мне сей невольный ропот, ты, видящий все тайники души моей, прости мне ещё раз за всякую мысль, всякое слово, вырвавшееся у меня от непереносимой муки… »

Одной из последних в дневнике стоит запись: «Я сегодня была у обедни, молилась за вас (имеются в виду родные, проживавшие в Лубнах. – В. С.) и за скорое соединение с вами… Несчастное творение я. Сам всемогущий, кажется, не внемлет моим молитвам и слезам… »

Несколько фраз в дневнике Анна посвящает своему характеру:

«Признаюсь, иной раз я немножко кокетничаю, но теперь, когда все мои мысли заняты одним (тем, кого она называла Шиповником. – В. С.), я уверена, нет женщины, которая так мало стремилась бы нравиться, как я, мне это даже досадно. Вот почему я была бы самой надёжной, самой верной, самой некокетливой женой, если бы… Да, но «если бы»! Это «если бы» почему–то преграждает путь всем моим благим намерениям… Вы ведь знаете, какая мягкая у меня натура, добром от меня можно добиться самой большой жертвы…

Хоть я получила довольно небрежное воспитание, чувство восхищения перед прекрасным, что вложено в меня природой, позволяет мне тотчас же распознать алмаз, будь он даже покрыт самой грубой корой, и мне никогда не пришлось бы краснеть за предмет своей привязанности…

Могу сказать, не хвалясь, что нет человека, с коим я не могла бы ужиться… Душа у меня нежная, но я разборчива даже в выборе друзей, а из опыта я знаю, как опасно дарить своё доверие каждому. Человеку бездушному я никогда не доверюсь…

Положение моё достойно жалости… Мой удел на сей земле – одни лишь страдания. Я ищу прибежище в молитве, я покорно предаю себя воле божьей, но слёзы мои всё льются, и нет рядом благодетельной руки, что осушила бы их… »

Несколько раз Анна порывалась уехать от Е. Ф. Керна в Лубны: «Я гораздо меньше буду рисковать своей репутацией, ежели стану жить отдельно»; однако страх перед отцом удерживал её: «Ведь сказал же он однажды мужу, что если бы я его оставила, двери родительского дома были бы для меня закрыты». И всё же она надеялась на благоразумие Петра Марковича: «Ежели родной отец не заступится за меня, у кого же искать мне тогда защиты?»

«Вот уже несколько дней, как он (муж. – В. С.) обращается со мной грубо, словно с горничной: курит себе трубку с утра до вечера, обнимается со своим племянничком, а со мной разговаривает с высоты своего величия. Я отказываюсь от всех благ на свете, дайте мне уединённый угол, только чтоб я об нём не слышала и не видела!

Дитя моё не может меня утешить, и я в отчаянии, что оно постоянно видит меня с глазами, полными слёз…

Я только что взглянула на себя в зеркало и – поверите ли – почти испугалась, так скверно я выгляжу… Мой румянец, моя свежесть, здоровый, счастливый вид – всё исчезло. Побледневшие щёки, круги под глазами, постоянно полными слёз, слишком ясно свидетельствуют о состоянии души моей».

Но женщина остаётся женщиной. В «Дневнике для отдохновения» среди описаний бесконечных душевных страданий от невыносимой жизни с ненавистным мужем изредка проскальзывают упоминания о нарядах.

26 июня: «На той неделе поеду к губернаторше, и тогда надену синее платье; оно сшито под шею и с длинными рукавами по тому фасону, как у Мальвины, что у вас на картинке осталось».

1 июля: «Только что муж подарил мне прелестное платье. Он получил его от некоей г–жи Бибиковой в благодарность за то, что выполнил её поручение в Риге. Очень красивый узор, особливо просветы хороши. Спешу вам его переслать с покорнейшей просьбой – велите сделать вышивку на кушаке и лифе и сообщить цену».

27 июля: «Вечер у губернатора был довольно приятный. Я сегодня была в новом шитом платье, и ваша закладочка синей шерсти прекрасной с синелью, и белая шаль».

31 июля после очередного бала: «Бал был блестящий – чудная иллюминация, прелестный фейерверк <…> Насчет моего наряда скажу вам, что на мне было белое вышитое платье на розовом чехле, зелёные шёлковые башмаки и зелёный платочек, на голове ничего».

17 августа: «Покидаю вас, чтобы немного приготовить к вечеру свой туалет, потому что как раз сегодня я буду крестить (ребёнка одного из сослуживцев мужа. – В. С.), а после будет танцевальный вечер. На мне будет синее платье такой волнистой материи, называется муаровая, отделка простая из такого же атласа; на голове ничего, а на шее цепочка и часы».

Ермолай Фёдорович явно баловал молодую супругу. Кроме того, с позволения мужа она иногда принимала подарки и от его сослуживцев: «Магденко подарил меня прекрасным мылом, духами и перчатками. Так рад был меня видеть, что всё на свете хотел отдать, выпросил у мужа позволение подарить мне шёлковых чулок с узорами…»

Иногда и Феодосия Петровна присылала племяннице наряды. «О, как я сегодня счастлива, мой ангел, благодарю вас тысячу раз за всё присланное, – писала Анна Петровна. – За вуаль я давно уже заплатила, а ещё дала 9 рублей за пояски. Теперь благодарю вас за прекрасную закладочку и поясочек. Прошу вас, мой ангел, прислать мне шитья. Я… надеюсь скоро же иметь случай достать дешёвых и хороших чулок из Митавы <…> Вы мне писали, что имеете прекрасные узоры, так для пелеринки я полагаюсь на ваш вкус, или попросите папеньку, чтоб он для меня выбрал, приятнее будет носить. Хороших и модных узоров я постараюсь для вас достать, мой ангел».

Сама Анна рукоделием, похоже, не очень увлекалась. Один раз она упоминает о том, что шьёт кисет в подарок папеньке: «Как вы думаете, ведь папеньке будет приятен этот кисет? Я бы ничего больше не успела сделать, но я сама его шью, вы мне напишите, понравится ли ему он?»

Находясь вдали от родных, она часто баловала их подарками. «Посылаю вам, мой ангел, – писала она Феодосии Петровне, – два платка, которыми муж позволил мне распорядиться по моему усмотрению. Я помню, вы однажды выразили желание иметь полосатый платок. Другой я хочу подарить Ольге Андреевне, она женщина бедная, ей это будет приятно, да и к свадьбе пригодится. Возьмите себе, мой ангел, тот, который больше вам понравится, и носите его из любви к вашей Анете, а для неё нет большего счастья, чем сделать вам что–то приятное. Другой же пошлите от меня Ольге Андреевне <… > Хотела послать Лизе сапожки, но Ер–молай Фёдорович говорит, что дорого на почту, и хотел послать казённым конвертом, но я это отклонила <…> Сейчас принесли мне холстинку и шерсть, которую я выписывала из Дерпта для вас, жаль мне очень, мой ангел, что холстинка не такого цвету, как вы желали, но она очень тонка и хороша, другого цвета не нашли; я постараюсь ещё выписать и ту сама привезу, шерсть тоже посылаю, но она не очень хороша. Посылаю Лизе на именины модный платочек, который прошу вас ей вручить от меня душевно, чтобы понравился».

Как видим, наша героине были не чужды маленькие и вполне простительные женские слабости – впрочем, характерные для большинства представительниц прекрасного пола. Но по–настоящему одно только спасало её в это трудное время – книги. Анна читала произведения А. Коцебу, В. А. Озерова, В. А. Жуковского, «Сентиментальное путешествие» Л. Стерна, «Надгробные речи» Э. Флешье, «Новую Элоизу» Ж. Ж. Руссо, «Письма» М. Севинье, «Гамлета» У. Шекспира, цитируя понравившиеся, в основном созвучные её настроению, строки в дневнике. Особенно увлекла её книга мадам де Сталь «О Германии», ставшая для неё своеобразным духовным ориентиром. «Какая она прелесть, г–жа Сталь, я преклоняюсь перед ней, и, однако, мне кажется, что не всякому дано уметь любить это „нечто неизъяснимое“ и понимать чувства того, „в ком есть душа, много души“… Я по–прежнему много читаю, – что бы я без этого стала делать! Читаю романы, дабы рассеяться. Что бы ни говорили против такого рода чтения, я считаю, что ни что не может лучше успокоить мои страдания».

В конце июля 1820 года Анна вдруг обнаружила, что «на своё несчастье» снова беременна: «Господь прогневался на меня, и я осуждена вновь стать матерью, не испытывая при этом ни радости, ни материнских чувств. Мой удел на земле – одни лишь страдания. Я ищу прибежище в молитве, я покорно предаю себя воле Божьей, но слёзы мои всё льются».

Она пишет тётушке Ф. П. Полторацкой: «Вы знаете, что это не легкомыслие и не каприз, я вам и прежде говорила, что не хочу иметь детей, для меня ужасна была мысль не любить их, и теперь ещё ужасна. Вы также знаете, что сначала я очень хотела иметь дитя, и потому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она не довольно велика. Но этого все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться».

А Керн становился всё невыносимее. «Когда человек холоден, потому что таков его характер, это ещё можно перенести, но когда холодность происходит от злобы, от презрения к тебе и сопровождается самыми оскорбительными подозрениями! Это убийственно! Его поведение сделало его для меня столь отвратительным, что я рада была бы бежать, куда угодно, только бы ничего не слышать о нём, он мне стал невыносим. Вот сейчас он приходил, целый час плевался у меня в комнате и ушёл, не сказав ни слова… Поверьте мне, не могу дольше терпеть. Простой солдат и то более уважительно относился бы к своей жене. Он должен был бы иметь ко мне жалость хотя бы из–за моей несчастной беременности, но ведь это бездушное существо, у него каменное сердце… Теперь умоляю вас, – просила Анна Феодосию Петровну, – расскажите обо всём папеньке и умолите его сжалиться надо мной во имя неба, во имя всего, что ему дорого. Маменьке об этом говорить не нужно… »

17 августа Анна Петровна зафиксировала в дневнике, что её муж назначен командиром 2–й дивизии, которая стояла под Могилёвом. «Может быть, я окажусь совсем близко от доброй Дарьи Петровны^{25}, и это уже будет мне утешением… Квартировать мы будем в Старом Быкове. Кажется, это в настоящее время местопребывание тётушки Дарьи Петровны, и, может быть, приехав туда, я увижу её вновь здоровой и уже готовой ехать в Лубны».

Дневник Анны Керн обрывается записью, сделанной 30 августа 1820 года, сообщающей о том, что собирается выехать в Лубны «прежде 5 сентября».

Нам ничего доподлинно не известно о жизни Анны с этого времени до сентября 1823 года. Сколько времени она прожила без мужа в Лубнах? Как встретилась со своим возлюбленным «Иммортелем»? Не тогда ли познакомилась с будущим своим любовником Аркадием Родзянко? Одни вопросы! Одни загадки!

Ясно одно: её отец, узнав, наконец, из первых уст об отвратительном характере и поведении зятя, о несчастной замужней жизни дочери, смягчился и открыл для неё двери своего дома. По некоторым разрозненным сведениям, в Старом Быхове Анна встретилась с тётушкой Дарьей Петровной, только что родившей сына Александра, и нянчила его – своего будущего второго мужа.

В начале 1821 года Анна Петровна родила дочь, названную также Анной, по воспоминаниям старшей дочери Екатерины – «рыжую и хорошенькую», которая прожила только четыре года.

26 сентября 1823 года Ермолай Фёдорович Керн получил должность коменданта Риги. Там Анна пробыла недолго. Самое яркое её воспоминание об этом периоде приводит в своём дневнике – разумеется, с её слов – А. В. Марков–Ви–ноградский.

В Ригу после раскассирована лейб–гвардии Семёновского полка был прислан молодой офицер Иван Петрович Фри–дрихс, «талантливый музыкант с возвышенной душой и любящим сердцем». На другой день после его приезда сослуживец выпросил у него пистолет и застрелил начальника. Фрид–рихса арестовали, после долгого разбирательства судили и сослали на Кавказ, где он и умер в 1827 году. Этот невинно пострадавший вызвал в Анне участие, а потом и любовь. Во время содержания Фридрихса под стражей она посылала ему книги и фрукты и стала видеться с ним в церкви на хорах. Когда же по болезни его поместили на вольной квартире, то они встречались на кладбище, и «свидания их были исполнены любви, счастья и восторженной поэзии».

«Это был, – писал Марков–Виноградский, – высокопоэтический эпизод в её жизни. Теперь, через 45 лет (запись датируется 1870 годом. – В. С.), она жалела, что не последовала за ним на Кавказ».

За шесть лет жизни с ненавистным супругом она никому не дала повода сомневаться ни в своём благоразумии, ни в своей добродетели. Но постепенно терпение её истощилось. Вероятно, в конце 1823–го или в начале 1824 года Анна уехала от мужа к родителям в Лубны.

Это был ещё не разрыв, а всего лишь робкая попытка деликатно, с оглядкой на общественное мнение, освободиться. Но относительно свободная жизнь вдали от супруга вскоре изменила мироощущение нашей героини, и она сблизилась с соседом по имению, эротическим поэтом, «добрейшим» Аркадием Гавриловичем Родзянко (1793—1855), сыном хорольского поветового маршала.

Его семья была дружна с Капнистами, соседями по имению, а Аркадий с ранних лет был знаком с сыном В. В. Капниста Семёном. Уже во время обучения в московском Благородном пансионе у А. Ф. Мерзлякова он начал переводить Вергилия и Руссо и писать стихи. В 1814—1819 годах Родзянко служил в лейб–гвардии Егерском полку, квартировавшем в Петербурге. Здесь он познакомился с Державиным, в «Духе журналов» и «Сыне Отечества» стали печататься его стихотворения. 15 ноября 1817 года он был избран членом Общества любителей словесности, наук и художеств, стал сотрудничать в «Благонамеренном», писал оды, послания, немалую дань отдавал гедонистической и эротической лирике. Н. И. Греч называл его «беспечным певцом красоты и забавы».

В 1818 году А. Г. Родзянко стал членом литературно–политического общества «Зелёная лампа», где познакомился и подружился с Пушкиным, а также сблизился с будущими декабристами. Продолжил он службу в Орловском пехотном полку, а в марте 1821 года вышел в отставку и поселился в своём имении Родзянки Хорольского уезда Полтавской губернии, недалеко от Лубен. Женой Аркадия Гавриловича стала Надежда Акимовна Клевцова, родившая ему троих сыновей и двух дочерей.

В 1822 году Родзянко написал сатиру «Два века», в которой, сравнивая эпоху Екатерины с современностью, противопоставлял героизм «отцов», умевших наслаждаться жизнью, современным ему ригористам, строго соблюдавшим принятые в обществе принципы, пародийным «Катонам», занятым спорами о политической экономии. В сатире под вымышленными именами изображены Н. И. и А. И. Тургеневы, Ф. Н. Глинка и некоторые другие радикальные деятели. Пушкину посвящены его строки:

 
И все его права: иль два иль три ноэля,
Гимн Занду^{26} на устах, в руках – портрет Лувеля^{27}.
 

Последняя фраза являлась намёком на то, как Пушкин однажды в театре показывал всем присутствующим портрет Лувеля с надписью «Урок царям».

Первое прочтение сатиры вызвало у Пушкина вспышку гнева. «Донос на человека сосланного есть последняя степень бешенства и подлости, – писал он 13 июня 1823 года А. А. Бестужеву, – да и стихи, сами по себе, недостойны певца сократической любви». Однако вскоре Пушкин перестал считать эту сатиру «доносом», и отношения с её автором ещё на протяжении многих лет остались дружескими. Петербургский знакомый Пушкина с 1818 года, впоследствии известный как поэт и историк Украины Н. А. Маркевич привёл в своих записках мнение поэта о Родзянко: «У этого малороссиянина злое перо, я не любил с ним ссориться»[13]13
  Цит. по: Вацуро В. Э. Пушкин и Аркадий Родзянка (Из истории гражданской поэзии 1820–х годов) // Временник пушкинской комиссии. 1969 г. Л., 1971.


[Закрыть].

Считается, что 3 августа 1824 года по дороге из Одессы в Михайловское Пушкин заезжал к Родзянко в его имение. До конца 1820–х годов они обменивались письмами и поэтическими посланиями.

После смерти Пушкина Родзянко написал стихотворение, в котором проявилось его истинное отношение к великому поэту:

 
Любимец наш, отрада, друг,
Честь, украшенье полуночи, —
Его напевов жаждал слух,
Его лица искали очи!
 

Заканчивалось оно словами, призывавшими Музу к мести за смерть поэта:

 
Как Цезаря кровавый плащ,
Бери, кажи ты Барда тогу,
Зови к царю, к народу плачь,
И месть кричи земле и Богу!
 

В Рукописном отделе Российской государственной библиотеки в собрании А. С. Норова находится рукописный сборник стихотворений А. Г. Родзянко, включающий 150 стихотворений 1812—1849 годов, большинство которых, проникнутые гражданским звучанием, никогда не печатались.

«В течение 6 лет, – вспоминала А. П. Керн, – я не видела Пушкина, но от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала Кавказский пленник, Бахчисарайский фонтан, Разбойники и 1–ю главу Онегина, которые доставлял мне сосед наш Аркадий Гаврилович Родзянко, милый поэт, умный, любезный и весьма симпатичный человек. Он был в дружеских отношениях с Пушкиным, переписывался и имел счастие принимать его у себя в деревне Полтавской губернии Хорольского уезда. Пушкин, возвращаясь с Кавказа, прискакал к нему с ближайшей станции, верхом, без седла, на почтовой лошади, в хомуте… »

Переписываясь со своей кузиной Анной Николаевной Вульф, жившей в Тригорском, Анна Петровна получала от неё сведения и о самом поэте. Оказывается, он помнил о их встрече у Олениных. «Ты произвела глубокое впечатление на Пушкина во время вашей встречи у Олениных; он всюду говорит: она была ослепительна», – писала Вульф подруге. К одному из писем Анны Николаевны к Анне Петровне Пушкин сделал приписку из Байрона: «Une image qui a passe devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverons jamais» (Промелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда более не увидим) – именно эта фраза позже под пером влюблённого поэта превратится в «мимолётное виденье».

В письме к Родзянко от 8 декабря 1824 года Пушкин, делая вид, что не знаком с Анной Петровной, поинтересовался: «Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь – но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твоё сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый… Если

Анна Петровна так же мила, как сказывают, то верно она моего мнения: справься с нею об этом».

Ответ Родзянко (при непосредственном, довольно игривом участии Анны Петровны) был написан только через полгода, 10 мая 1825 года: «Виноват, сто раз виноват перед тобою, любезный и дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три (?) месяца на твоё неожиданное и приятнейшее письмо, излагать причины моего молчания и не нужно и излишнее, лень моя главною тому причиною… Я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени я постояннее всех Амади–сов и польских и русских. Итак, одна трудность перемены и переноски моей привязанности составляет мою добродетель: следовательно, говорит Анна Петровна, немного стоит добродетель ваша! А она соблюдает молчание».

Керн: «Молчание – знак согласия».

Родзянко: «И справедливо. Скажи, пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? За какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобой, нашим Корифеем».

Далее – снова приписка рукою Анны Петровны, решившей «полюбезничать» с поэтом: «Ей–богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать! Насилу упросила! – Если б вы знали, чего мне это стоило!»

Родзянко: «Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать – пишите».

Керн: «Да спросите, сколько раз повторить это должно было».

Родзянко: «КерйШа est mater studiorum» (Повторение – мать учения). Зачем не во всём требуют уроков, а ещё более повторений? Жалуюсь тебе, как новому Оберону: отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на неё, нежели я со всем моим присутствием. Письмо твоё меня гораздо более поддерживает, нежели всё моё красноречие».

Керн: «Je vous proteste qu'il n'est pas dans mes fors!» (Уверяю вас, что он мною не пленён!).

Родзянко: «А чья вина? Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Фёдоровичем: снова пришло давно остывшее желание иметь законных детей, и я пропал. – Тогда можно было извиниться молодостью и неопытностью, а теперь чем? Ради Бога, будь посредником!»

Керн: «Ей–богу, я этих строк не читала!»

Родзянко: «Но заставила их прочесть себе 10 раз».

Керн: «Право, не 10».

Родзянко: «А 9 – ещё солгал. Пусть так, тем–то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительно

стью образованной женщины, она изобилует такими детскими хитростями…»

Окончание письма написано рукою А. Керн: «Вчера он был вдохновен мною! и написал – Сатиру – на меня. Если позволите, я её вам сообщу.

Стихи насчёт известного примирения.

Соч. Арк[адий] Родз[янко] сию минуту.

 
Поверьте, толки все рассудка
Была одна дурная шутка,
Хвостов [в] лирических певцах;
Вы не притворно рассердились,
 Со мной нарочно согласились,
И кто, кто? – я же в дураках.
 
 
И дельно; в век наш греховодный
Я вздумал нравственность читать
И совершенство посевать
В душе к небесному холодной;
Что ж мне за все советы? —
Ах! Жена, муж, оба с мировою
Смеются под нос надо мною:
«Прощайте, будьте в дураках!»
 

NB: Эти стихи сочинены после благоразумнейших дружеских советов, и это было его желание, чтоб я их здесь переписала».

В этом довольно откровенном и фривольном письме А. С. Пушкину излагалась вся ситуация Анны Петровны: и то, что она всячески хочет установить с поэтом контакт, хотя бы путём переписки; и то, что она давно уже заочно находится под его поэтическим обаянием; и то, в каких отношениях она состоит с Родзянко; и то, что её уже тяготит эта связь, постоянно грозящая беременностью; и то, что она готова возвратиться к мужу. Чего уж было не понять?