Текст книги "Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 1"

Перейти на новую систему обучения – решить воистину революционную проблему. И тут неизбежны трудности.

Первая трудность самая банальная – затраты. Придётся создавать специальные киностудии учебных фильмов, переоборудовать каждый класс в кинозал. А гигантский расход плёнки, а оборудование производственных школ механизмами, специальными помещениями! Бессмысленно в этих школах использовать механизмы, отслужившие свой срок, поступившие с завода и из ремонтных мастерских, по принципу: «На, боже, что нам не гоже». Человеку будущего необходимо знакомиться с техникой, какая соответствует нынешнему уровню, ребёнок должен учиться и трудиться в благоустроенных помещениях – школа не падчерица у государства.

Правда, есть слабые утешающие моменты в этом плане. Те же производственные школы, когда они окрепнут, будут давать какой-то доход, если не целиком станут обеспечивать себя, то наверняка окажутся самыми дешёвыми из всех школ, существовавших когда-либо.

Техника везде и всюду облегчает труд, сокращает число рабочих рук, даёт экономию. Наверно, при использовании кинофильмов не обязательно будет посылать в каждый класс на каждый учебный час учителя. Специализированные группы с их самостоятельным обучением помогут, вероятно, сократить число учителей. Там, где раньше работало трое, начнёт справляться один. Учителей в нашей стране больше двух миллионов, в будущем, по идее, это число должно вырасти. Сократить их количество – в интересах государства и в интересах самих учителей. Воспитатель грядущего поколения должен стать одной из самых уважаемых фигур в обществе, и долг общества обеспечить его так, чтоб он ни в чём не нуждался. Сокращение числа учителей даст возможность поднять их экономическое благополучие.

Государство должно быть готово идти на значительные траты. Карл Маркс указывал, что расход на просвещение «будет всё более возрастать по мере развития нового общества». Природа, которую учёные берут за пример скупости и экономичности, – даже природа, когда дело идёт о будущем того или иного вида, проявляет нехарактерную для неё расточительную щедрость. Вспомним школьный пример с одуванчиком или треской, которые, обеспечивая право на будущее своему виду, разбрасывают астрономическое количество семян и икринок. И здесь речь идёт о нашем будущем. Если мы хотим, чтобы наши дети построили совершенное общество и жили красивой жизнью, мы не имеем права скупиться на их воспитание.

Быть может, самым успокаивающим сообщением явится то, что государству не придётся вкладывать затраты сразу, оптом, в какой-нибудь один или два года.

Не придётся потому, что переход от старой школьной системы к новой не может быть быстротечным, как взрыв, как лобовая атака, как революционная кампания, требующая сжатых сроков и ударных темпов. Этот процесс непременно должен растянуться на какое-то количество лет, возможно, на десятилетие-другое.

Школа не только откладывает отпечаток на ученика, она откладывает отпечаток и на учителя. Вот уже несколько веков учителя преподают по классно-урочной системе, этому учили их в институтах, это закреплялось практикой и традициями, прочно вошло в кровь и плоть. Миллионная педагогическая армия не может быстро перестроиться. Учитель перестаёт быть глашатаем знаний, он становится скорее исследователем ученика. Надо переучиваться. А учиться-то приходится чему-то неуловимому – творческому подходу, его не вызубришь как правило правописания.

Старую, устоявшуюся веками, не удовлетворяющую нас, но всё-таки функционирующую систему можно сломать и быстро: ломать – не строить, – но как бы не оказаться потом среди развалин.

Я на свой страх и риск сделал черновое, возможно, не квалифицированное предложение. Это не проект, не теория, а гипотеза. Её цель одна: давайте поговорим, давайте подумаем.

Недавно академик В. А. Энгельгардт в одном из своих выступлений сказал, что плохо, когда учёный-первооткрыватель имеет под рукой всего одну рабочую гипотезу, только одну, – тогда она становится чем-то вроде единственного ребёнка для матери, к ней особое пристрастие, особая любовь. А это может ослепить, помешать беспристрастному отношению к делу. Лучше, когда гипотез несколько, одна опровергает другую.

Я пробую предложить гипотезу, и плохо, если она будет единственной. Должны идти споры, обсуждения, всеобщие поиски. Будем считать – перчатка брошена, готов вынести заслуженные колотушки, если что-либо сказал опрометчиво или же по неведенью изобрёл в педагогике деревянный велосипед.

Старая школа глушит способности личности, новая обязана их развивать. Вот в этом направлении и нужно думать.

1965 г.

Письмо академику А. Д. Сахарову

Неотправленное письмо А. Д. Сахарову найдено в архиве В. Ф. Тендрякова.

Первая публикация: Владимир Тендряков. Письмо академику А. Д. Сахарову / Вступление и публикация Марии Тендряковой // Знамя, 2018, № 11, с. 150–157.

А. Д. Сахаров Фрагмент фотографии Юрия Роста, работы которого особенно ценил В. Ф. Тендряков

Уважаемый Андрей Дмитриевич!

Навряд ли мне нужно уверять Вас в том, что я один из многих и многих, кто пристально следит за Вашей общественной деятельностью, отдаёт себе отчёт о её самоотверженном характере, удивляется Вашему мужеству, не сомневается в Вашей высокой честности. Хочу думать, что и Вы в свою очередь имеете обо мне какие-то, пусть случайные и отрывочные, сведения, но достаточные, чтоб поверить в мою непредвзятость и искренность.

Я только что прочёл Вашу последнюю работу «О стране и мире», вспомнил Ваши предыдущие работы… Меня уже тогда поражало в них сочетание человеческой чистоты и неподкупной требовательности с весьма упрощённым, более того – наивным подходом к общественным проблемам. Упрощённое понимание болезни неизбежно ведёт и к упрощённому, а значит и не действенному, методу лечения. По первым статьям я не считал себя вправе соваться к Вам с критикой. То, что не удовлетворяло меня тогда, могло быть приёмом, локальной позицией, просто начальным этапом поиска. Но вот Ваша третья работа, расходящаяся по всему миру, и я вдруг почувствовал: промолчать – преступление. Если не обмениваться мнениями, избегать спора, то можно ли рассчитывать на рождение истины. А истины-то в данном случае имеют общественный характер.

Широко распространённое убеждение: в нашей стране тоталитарность, бюрократизм, грубое попирание прав гражданина, отсутствие свободы слова и пр. и пр. оттого только, что во главе государства засела корруптивная кучка личностей, которым чужды какие-либо нравственные нормы, гуманные понятия, передовые взгляды. Стоит от них потребовать – измените свои взгляды и поведение, а ещё лучше сменить стоящих у власти лично непривлекательных людей на более гуманных и демократичных по натуре, – как общество исправится, его язвы исчезнут.

В несколько более усложнённом плане это убеждение присутствует и в Вашей работе, в ней звучит настойчивый призыв: откажитесь от тоталитаризма и бюрократизма, дайте демократические свободы, разрешите такие-то права! И создаётся впечатление, что достаточно доброй воли государственных руководителей, высокого декрета с их стороны и – требования исполнятся, порочное исчезнет, благое появится. Вы уже не рассчитываете, что косные руководители совершат это под давлением своего народа – «люди нашей страны тотально зависимы от государства, и оно поглотит каждого, не поперхнувшись». Приходится рассчитывать на нажим извне, со стороны других могущественных государств, скажем США, – пусть их общественность потребует, нажмёт, заставит, вызовет международные осложнения, добродетельно спасёт нас от собственного несчастья.

Допустим на минуту – высокий руководитель, типа Хрущёва или Брежнева, обладающий неограниченной властью, вдруг примет эти требования, проникнется горячим желанием провести их в жизнь. Удастся ли тогда ему ликвидировать тоталитарность и бюрократизм, объявить росчерком пера демократические свободы? И не было ли в нашей истории случая, когда подобные похвальные желания пыталось реализовать наше высокое руководство?

Было. Тот же бюрократизм пример тому. Не думайте, что бюрократ невыносим только для простого труженика. В неменьшей степени распространение бюрократизма мешало и государственным руководителям. Низовые бюрократы, подходящие к делу формально – абы отчитаться и с плеч долой! – тормозили развитие индустрии, снижали продуктивность, ослабляли мощь страны. Право же, в интересах высоких руководителей – ликвидировать бюрократизм. И Ленин едва ли не в первые же месяцы своего прихода к власти, как никто, решительно выступал против этой болезни, называл её «грозной опасностью». И он же, спустя три года, подводит печальный итог борьбы, говоря, что зло стало ещё грозней. Можно не сомневаться, Сталин, если б мог, охотно уничтожил бы низовых бюрократов, оставив лишь за собой право прибегать к бюрократическим приёмам. А разве Хрущёв не пытался воевать против бюрократов, но добился лишь одного – многократно их расплодил. Только голая предвзятость может помешать увидеть очевидное – высокое руководство страны порой загоралось, право же, благими порывами и… в бессилии отступало.

Если оно бессильно было уничтожить бюрократизм, то почему мы должны рассчитывать, что справимся с задачей уничтожения тоталитарности или демократизации страны? Не следует ли нам разобраться – какова степень возможности наивысших руководителей, свободны ли они в своих поступках?

Но прежде, – увы, придётся отступить и поговорить – насколько вообще поступки любого человека зависят от его воли и его личных желаний.

Тривиальная очевидность – даже поведение животного определяется его окружающей средой. Кошка всю жизнь может прожить в городской квартире и не проявить врождённых инстинктов хищника. Не на чем – нет мышей.

Человек острей воспринимает среду, глубже в неё проникает, неизмеримо тоньше животного предугадывает те последствия, которые могут произойти от столкновения с окружением. А потому окружающая среда сильней воздействует на поведение человека, на его поступки.

Для отдельной же личности самой существенной, самой влиятельной частью окружающей среды является её человеческое окружение. Ни с какими проявлениями природы отдельный человек так часто не сталкивается, как с внешним окружением себе подобных, ни от чего так не зависят его поступки, как от других людей.

Самый простой бытовой пример. По пути с работы мне необходимо забежать в магазин, купить колбасы на ужин. А к прилавку – очередь. Я голоден и устал, моё насущное желание – быстрей купить колбасы, быстрей попасть домой, насытиться, отдохнуть, – но я стою, терпеливо жду, пропускаю к прилавку других. Очередь, состоящая из других людей, диктует мне поступки, противоречащие моим личным желаниям, моей воле.

Обратим внимание на факт – я подчиняюсь не просто людям, а очереди, некоему человеческому построению. И если мы внимательно приглядимся, то увидим – наше человеческое окружение почти никогда не бывает в виде бесформенной массы, всегда как-то построено. Очередь к прилавку – самое примитивное, сугубо временное человеческое устройство, но устройство с определённой функцией, требующее от меня, коль я оказался его членом, строго определённого поведения. Если я захочу поступать по своим личным желаниям, сообразуясь только со своей волей, мне придётся нарушить это построение, упорядоченность заменить хаосом. А любая, пусть самая несовершенная, упорядоченность всё же лучше полной дезорганизации. Люди, лезущие неорганизованно за колбасой, сокрушающие друг другу рёбра, согласитесь, весьма неприглядное в плане человеческого поведения явление.

Очередь к прилавку – примитив, а тот коллектив людей, в котором я работаю (завод, учреждение), уже куда более сложное устройство. И оно тоже диктует мне поступки, весьма часто вопреки моим желаниям и моей воле.

Общество, в котором мы живём, конгломерат народов, объединённых одним управлением, – тоже грандиозное построение. И личность, находящаяся внутри этого сложившегося устройства, не может поступать как ей заблагорассудится – зависима, несамостоятельна, малая частица действующего целого. Зависима и несамостоятельна любая личность в каком бы месте общественного механизма она ни находилась. Любая! В том числе и та, что держит в своих руках кормило власти, признаётся всеми неограниченным диктатором.

Попробуем представить принципиальное устройство нашего общества. Это не столь уж и трудно сделать, его принцип в своё время объявил Ленин: «Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства». Заметим, что провозгласить это Ленина заставили самые благородные намерения – добиться заветного равенства в обществе. Все без исключения служащие по найму, хозяева-частники аннулируются, все на одинаковом положении, все равны.

И вот, как только этот нехитрый принцип начал воплощаться в жизнь, заманчиво-благородные надежды равенства начали не просто рассыпаться, а перерождаться в некую устрашающую противоположность. Служащий утрачивает равноправие ещё тогда, когда только-только собирается им стать – в момент найма на службу. И в самом деле, служащий потому и называется служащим, что кому-то служит, находится в чьём-то подчинении – человек подневольный, сам себе не принадлежит.

Все служащие, все зависимы, один надзирает за другим, младший по службе подчиняется старшему, старший более старшему и так далее – иерархическая пирамида, схематическая конструкция нашего общества.

Если в ней, где-то внизу, какой-то младший служащий не окажет повиновения, не выполнит приказ свыше, то его начальник, стоящий на следующей ступени, против своей воли тоже незамедлительно окажется неповинующимся, а следующий над ним – тоже, и т. д. и т. д. Одно неповиновение плодит множество, болезненно отзывается на всей системе, грозит развалом. Но как незавиден такой порядок, всё-таки он лучше полного беспорядка, нет ничего хуже, когда каждый не сообразует свои поступки и действия с другими. Тут уже общество перестаёт быть обществом, неорганизованное сборище людей не в состоянии наладить производство, признавать единые законы, в том числе и моральные, сильный станет проявлять насилие над слабым, вооружённый над безоружным, разруха и голод охватят страну, понятия нравственности отойдут в область преданий.

Для системы, где все служащие по найму, повиновение – жизненно важный фактор. Никогда ещё в человеческой истории оно, повиновение, не играло такой значительной роли. Если раб не повиновался, господину наносился определённый урон, но [неповиновение раба] не заставляло его не повиноваться своему кесарю. Неисполнительность крепостного не вынуждала сеньора быть сразу же неисполнительным по отношению к королю, равно как бастующий рабочий не делает забастовщиком капиталиста перед правительством. Тем не менее [если] при всех предыдущих формациях неповинующих[ся] наказывали с соответствующей жестокостью, то уж общество служащих должно бороться с неповиновением с удесятерённым рвением. Удивительно ли, что у нас проявляется жестокий тоталитаризм, настороженное до болезненности к любым, даже крайне слабым, проявлениям демократизма – опасно, грозит развалом, дезорганизацией! Действующая система обычно стремится к самосохранению.

Ленин искренне желал демократии, вслед за Марксом он повторял о необходимости установить власть «массы над кучкой, а не обратно». Но буквально через полгода после революции он заявляет о «подчинении воли тысяч воле одного». Что это – предательство своих прежних принципов, бесстыдный ход политикана, желающего превратиться в единовластного самодержца? Ой нет, службистское устройство оказалось несовместимым с властью «массы над кучкой», оно развалилось бы, превратилось в неуправляемый человеческий хаос, ему жизненно необходимо подчинение «воли тысяч воле одного». Ленин и рад бы да не в состоянии действовать демократически, он вынужден был отказаться от своих прежних благородных желаний, успокаивая себя тем, что, авось, каким-либо образом они исполнятся в неопределённом будущем.

И только детски наивный человек решился бы выставить перед Лениным требования: уничтожь тоталитарность государства, разреши демократические свободы! С таким же успехом можно потребовать от водителя автомашины: подыми её в воздух, соверши на ней перелёт. Увы, не та конструкция.

Наши нынешние правители находятся в общественном устройстве, которое принципиально не изменилось со времени Ленина – по-прежнему у нас все граждане служат по найму у государства, по-прежнему ступенчатая службистская иерархия держится на жёстком дисциплинарном повиновении, требующем тоталитарности, не совместимой с демократизмом. Чтоб отделаться от этой тоталитарности, получить демократические свободы вкупе с гражданскими правами, записанными в известной Декларации, необходима не добрая воля и согласие правителей, а структурное изменение нашего общества – принципиально иное построение, отнюдь не службистское.

А какое? Кто это знает? Мы даже не даём себе труда задуматься над тем, в каком устройстве сейчас живём, как оно функционирует, как движет личностью, а уж проникновение в устройство будущее… да боже упаси, темна вода в небесах!

Вы можете мне возразить: а зачем нам ломать голову, искать какое-то новое общественное устройство? Есть же готовый образец – общественное устройство развитых стран Запада, где отсутствует жёсткая тоталитарность, существуют вожделенные демократические свободы. Нам лишь остаётся перенять, пересадить на свою почву.

Я, право же, с трудом представляю эдакую революцию навыворот, когда общество, живущее уже без малого шесть десятилетий на базе государственной собственности, вновь повернёт к частному предпринимательству. Пришлась бы уйти далеко в сторону, чтоб разобрать те, на мой взгляд, непреодолимые осложнения, с которыми столкнётся общественность в этом революционном кульбите – назад через голову! Но предположим, что он возможен, и тут я позволю себе задать вопрос – а капиталистическое устройство Запада так ли уж идеально, не лишено ли и оно своих недостатков?

Для Вас, возможно, прозвучит крамолой – меня, например, не устраивает сама демократия Запада.

Принято считать – мнение большинства самое правильное, воля масс наиболее разумна по характеру. Опять широко распространённое заблуждение. Кому-кому, а уж Вам, как учёному, должно быть известно, что самые верные идеи в науке, самые проницательные открытия возникали сразу не в массах голов, а рождались сначала у одного или считаных единиц, в головах людей исключительно выдающихся из масс, своеобразных чемпионов прозорливости. Не массы открыли гелиоцентричность, а Коперник, массам же понадобилось около двух столетий (!), чтоб преодолеть свою косность мышленья, понять коперниковское. Если в науке массам присуща косность понимания, то почему в общественном мышлении они должны быть более проницательны, не косны? Почему в науке не считается нужным руководствоваться большинством голосов, а в жизни общества это должно делать – подчиняться мнению масс, считать их руководством к действиям?

Вглядимся в демократические выборы в США, где самый непосвящённый, никогда не задумывающийся над общественными проблемами человек имеет такой же голос, как и выдающийся учёный социолог. Выдающийся ум встречается крайне редко, заурядности – подавляющее большинство. Голоса заурядно мыслящих решают, с ними в первую очередь считаются политики. С невежеством не борются, к нему применяются. И какая тут благодатная почва для нечистоплотных махинаций, для обмана, для беспринципного ловкачества. Право, я не хотел бы перенести всё это в наше будущее. Уж если мы стремимся избавиться от своих недостатков, то какой смысл тащить к себе недостатки чужие. Eй-ей, копирование существующих систем не выход, надо искать нечто принципиально иное.

У Вас, боюсь, создаётся впечатление, что я вообще против демократии, против масс, эдакий, прости господи, мизантроп, спесиво относящийся к людям. Просто я не считаю демократией то, что сейчас существует на Западе, из своего далека дразнит наше воображение. Массово заурядная мысль и воля в конечном счёте приносит тяжкий вред самим массам, опасно осложняет их существование. А на кой ляд демосу вредное самовластие! В людских интересах жить по тем законам, которые открывают наиболее талантливые представители рода человеческого. А потому перед массами следует не угодничать, а учить их. Как поднять духовный уровень масс – вот, на мой взгляд, непреходящая задача истинных демократов, то есть той части прогрессивной интеллигенции, которая болеет за народ.

К сожалению, вот уже едва ли не два столетия прогрессивная интеллигенция преимущественно устремлена к борьбе, к силовому воздействию на существующие правящие круги и пренебрегает осмыслением происходящего. Без конца повторяется сказка про белого бычка, – в своё время активные борцы с капитализмом выступали за некий гипотетический коммунизм, имея о нём весьма и весьма смутные представления. Что получилось из такой борьбы, мы уже знаем. Нынешние борцы за демократические свободы ещё меньше прежних знают, как выглядит вожделенное будущее. Чем же они, собственно, отличаются от «женихов революционной Пенелопы» прошлого?

Вы в последней работе даёте красноречивый образец современного «прогрессивного» мышленья. Вы пишете: «Необходимы демократические реформы, затрагивающие все стороны жизни, будущее страны – в ориентации на прогресс, науку, личное и общественное нравственное возрождение». Необходимы, ой как необходимы! Но какими общими, пустыми словами выражена эта необходимость, можно ли от них обогатиться хоть крупицей знания о предстоящих реформах. Звук и нечто, не несущий смысла. И далее: «Нельзя ограничивать пути этого возрождения только религиозной или националистической идеологией, или какими-либо патриархальными устремлениями в духе Руссо. Никто не должен рассчитывать на быстрое и универсальное решение великих проблем. Все мы должны набраться терпения и терпимости, соединяя их, однако, со смелостью и последовательностью мысли…». Можно было бы приветствовать Вас за эти слова, если б Вы ещё подсказали эту смелую и последовательную мысль, а не продекларировали её учительским тоном. Вы не считаете, что следует рассчитывать исключительно на религию, как это провозглашают другие, хотя бы тот же Солженицын. Но тем не менее Вы пишете: «Ведь не случайно религия и философско-этические жизнеутверждающие системы, например, близкие взглядам Швейцера, обращают своё внимание к человеку, а не к нации, именно человека призывают к осознанию вины и помощи ближнему».

Задумаемся: случайно ли эти призывы религии (и прочих с нею «жизнеутверждающих систем») к человеку – осознай вину, люби ближнего, не убий, не укради, не лжесвидетельствуй и пр. – не привели к ощутительным результатам, хотя и воздействовали в течение тысячелетий? А как быть с теми случаями, когда человек принимал и осознавал благое, но, попадая в жёсткие условия, поступал вопреки своему благородному осознанию, вопреки своим личным стремлениям и желаниям. Осознавал, например, что сеять кукурузу у полярного круга бессмысленная и вредная деятельность, а вынужден был сеять. Глубоко был убеждён, что убийство преступно, но, попадая в действующую армию, убивал.

Оглянитесь, над чем мы, собственно, бьёмся, какие проблемы решаем – проблемы взаимоотношения людей друг с другом. И при этом предлагается «обращать своё внимание к человеку», отдельно взятому, изолированному от других. Не к группе взаимосвязанных между собой людей, не к нации, представляющей общество, определённым образом построенное и взаимосвязанное, – к абстрактному, вырванному из своей среды индивидууму! И этим-то рассчитывать упорядочить людские взаимоотношения! Возможно ли?..

Мы жаждем новых преобразований, но пытаемся открыть новое старыми-старыми приёмами, которые уже из-за своей обветшалости не удовлетворяли наших предшественников. Новые подходы могут быть найдены только через осмысление. А тут-то мы сейчас слабы, и что хуже всего – не замечаем своей слабости – вещаем желаемое и тем ограничиваемся.

Я вовсе не хочу сказать, что не приемлю начисто всю Вашу работу – благодарен Вам за неизвестные мне сведенья, касающиеся разоружения, не собираюсь Вас оспаривать по вопросу выбора страны проживания, хотя и не считаю этот вопрос столь уж и важным в ряду огромных проблем. Вы применили в естественных науках большой познавательский талант, я, как читатель, вправе рассчитывать, что он проявит себя и в общественной жизни. А потому я жду и буду от Вас ждать не просто неких решительных заявлений, какие могут произнести и опалённые жаждой справедливости, бесхитростно прямолинейные мальчики, типа Вл. Буковского, а чего-то такого, неведомого, что углубит нашу пока скудную общественную мысль.

Надеюсь, то, что я не промолчал, а заговорил с Вами без дипломатических ухищрений, без сглаживания острых углов, Вы примете как доказательство моего неравнодушия к Вам, моей искренности.

Уважающий Вас – В. Тендряков

9 декабря 1975 г.

Послесловие-комментарий Марии Тендряковой

Письмо А. Д. Сахарову найдено в архиве В. Ф. Тендрякова. Первый экземпляр, отпечатанный на машинке, подписан от руки и вложен в конверт, конверт не надписан. Насколько нам известно, письмо не было отправлено.

Почему не отправлено?

Ведь девять машинописных страниц, – продуманный, выверенный по точности изложения мысли текст. Мы знаем, что папа обычно много правил написанное, что-то переделывал, уточнял, переформулировал, и даже «чистый» вариант хранит следы такой правки. В концентрированном виде в письме содержится то, что было развёрнуто В. Ф. Тендряковым в виде серии рассказов и публицистических работ о религии и нравственности, демократии и тоталитаризме, о социальных структурах, в которые встроен человек и которые заставляют его действовать тем или иным путём. Это письмо не простая констатация расхождения во взглядах, а шаг навстречу диалогу.

Такие разговоры, очные и эпистолярные, были главной питательной средой для писателя, который большую часть времени писал «в стол», не надеясь увидеть свои работы опубликованными.

Вечерние многокилометровые прогулки с психологом А. Н. Леонтьевым, снимавшим летом дачу по соседству. Перечень собеседников, с которыми «везло», очень разнообразен. Временами, всегда неожиданно и без предупреждения на нашей аллейке вырастала массивная фигура Роя Медведева, с ним шёл обмен книгами (теми самыми, за которые давали срок) и мнениями. Из ГДР прилетал издатель и переводчик Ральф Шредер – и следовали долгие часы чтения вслух рукописей «из стола». Среди друзей были физики П. Л. Капица, В. Л. Гинзбург; Виктор Некрасов, некогда одарённый высшими государственными наградами, потом попавший в суровую опалу; археолог и диссидент Г. Б. Фёдоров, кибернетик Я. Н. Лугинский, который был главным консультантом во всём, что касалось вычислительной техники; когда писался роман «Покушение на миражи», он даже организовывал папе специальную экскурсию в Главный вычислительный центр и встречу с программистами… Как ни узок был круг «тех, с кем приходилось содержательно беседовать», я упомянула лишь немногих. Все эти разговоры были далеки от гладкой бесконфликтности, это были споры, взрывы эмоций, интеллектуальный натиск. Искали общий язык, порою не находили, разбегались, с кем-то на время, а с кем-то навсегда… К одним сам В. Ф. Тендряков относился с великим пиететом, особенно если собеседник был из старшего поколения, отступался, щадил, но оставался при своём…

Так почему же письмо А. Д. Сахарову не отправлено? Ведь оно могло стать началом разговора о том, что для обоих было важнее всего? Страх общения с диссидентом отвергаю. Вот уж к чему никогда не прислушивался, так это к советам или угрозам нашего государства, с кем дружить, с кем не дружить, отношение всегда отстраивалось только своё, личное. К тому же можно было просто не писать. Сейчас нам остаётся только гадать, почему В. Ф. Тендряков, написав письмо, не отправил его А. Д. Сахарову.

Письмо датировано 9 декабря 1975 года. Из биографии А. Д. Сахарова известно, что в 1975 году ему «была присуждена Нобелевская премия мира. В советских газетах были опубликованы коллективные письма деятелей науки и культуры с осуждением политической деятельности А. Сахарова». Нобелевская премия обернулась новой волной гонений на Сахарова и организованным потоком писем в прессе и адресованных ему лично, в которых его критиковали и обвиняли во всех грехах целыми коллективами и в одиночку, простые рабочие, знатные доярки и выдающиеся деятели науки и культуры. Убийственные формулы гражданского остракизма и истерическая ненависть таких посланий хорошо известны.

Думаю, что в этой атмосфере всеобщего «ату его» В. Ф. Тендряков решил письмо не отправлять, всё-таки он тоже Сахарова критикует. Не захотел попадать в общий поток негатива, не это сейчас надо человеку, когда и так вся тоталитарная система навалилась на него и душит. Хотя содержательно критические замечания Тендрякова по поводу реформаторских идей Сахарова ничего общего с развязанной травлей не имели – это из письма очевидно.

Письмо пролежало в архиве более сорока лет. О письме домашние ничего не знали. Конкретно о нём В. Ф. Тендряков не говорил. Но не раз была свидетелем, что по ходу упоминаний о Солженицыне (он был знаком, встречались, уважал его за правду о сталинизме, но категорически не принимал его взглядов уже тогда, в 1970-е годы), при разговорах об уповании на спасительность религиозного возрождения или других диссидентских для того времени идеях, с которыми был не согласен, – папа говорил, что лишён возможности возражать и спорить. Любое его возражение было бы на руку той системе, с которой он и сражался, и восставал против неё по самому большому счёту: заложенные в основу советского социально-экономического устройства отношения чреваты тоталитаризмом. Все репрессии, сталинизм с его культом личности, преследование инакомыслия – всё это не «сбились с пути», не цепь ошибок, не хороший или плохой правитель, а закономерные плоды жизнедеятельности социалистического Левиафана. Это открытие он совершил, сидя за письменным столом. Как мог, говорил об этом, «протаскивал» эти мысли в публикуемое, поручал озвучить своим героям:

«В своих произведениях я высказываю не чьи-то мысли, не чьи-то ощущения, а только свои. Именно для их выражения я и призываю на помощь различных литературных героев, как разделяющих мои взгляды, так и отвергающих их».

(Из ответов читателям. Архив)

Но основные размышления писались «в стол» или «проворачивались» в разговорах в своём узком кругу.