Текст книги "У каждого своё детство (сборник)"

 
«…На свадьбу грузчики надели
Со страшным скрипом башмаки…»
 

/Без комментариев/.

Бездетные супруги, не имея опыта взращивания, воспитания детей, в основном не умеют, а отсюда и не любят играть, общаться с ними. В этом отношении, дядя Гриша и тетя Нюра Бреевы, не были исключением из правил.

– Здравствуйте! – сказал я гостям радостно.

– О! Уже научился правильно говорить. Здорóво – здорóво, – скороговоркой сказал-ответил мне дядя Гриша, шедший первым по коридору квартиры.

– Здравствуй. Питаешься? – с улыбкой ответила и задала шуточный вопрос тетя Нюра.

Улыбнувшись, я молча кивнул головой.

Вошедши в комнату и поздоровавшись с хозяевами, гости стали снимать с себя верхнюю, уличную одежду, вешая ее – хочется уточнить – на крючки деревянной вешалки-полочки; после чего дядя Гриша тут же достал из левого и правого внутренних, боковых карманов своего пальто по бутылке «белого» и «красного» и с веселым видом поставил их на вышеупомянутый стол.

Все остальное в комнате пошло, как обычно, когда в вечернее время приходили к бабушке гости. Все, кроме меня и Юрия, садились за стол, на стулья, ибо свободно двигаться по комнате тогда было невозможно. Домашний скарб в виде гардероба, буфета, стола, дивана, 2-ух железных кроватей, 4-х – 6-ти стульев, швейной машинки с ножным приводом, этажерки с книгами, да еще люди, пришедшие в гости – создавали в комнате, напомню, по площади 12-ти – 14-ти метровой, настоящую тесноту. Далее начиналось употребление спиртного и закуска. «Белое» пили мужчины, «красное» – женщины. Нам с Юрием наливали, скажу упрощенно, лимонад. Мы его пили, сидя в стороне от взрослых, на диване.

Потом бабушка выходила еще раз на кухню и приносила оттуда горячее блюдо для всех, например: жареную картошку.

Выпив и закусив, мужчины, не выходя из-за стола, закуривали. Тетя Нюра, также курящая, не отставала в этом от них. Курили они папиросы, как я теперь знаю, «Казбек», потому что доставали их из плоской коробки увеличенного размера, на которой с внешней стороны, на фоне гор со снеговыми вершинами, был изображен всадник на коне. Эти папиросы приносили с собой, хорошо помню, супруги Бре-евы; а вообще мой дед всю жизнь курил одни и те же дешевые папиросы, как я теперь тоже знаю, «Прибой».

Через какое-то время начиналась другая часть, быть может, ежесубботнего досуга моих дедушки и бабушки и супругов Бреевых – игра в карты «на интерес». Играли они, как правило, в какого-то «Петуха». Освобождая стол от всего мешающего игре, они, так сказать, для конспектирования их игры, нередко усаживали за стол Юрия. Юрий, похоже, охотно подчинялся им, вооружаясь для этого чистым листом бумаги /быть может, из своей ученической тетради/ и, хорошо помню, так называемым химическим карандашом, кто не знает, писавшим грифелем, содержавшим сухие, фиолетового цвета чернила; писавший ими, если этот грифель чем-то смачивали: водой, слюной.

– Дурак! Глина! – Во время перерыва в игре, ругалась бабушка на деда. – Что ж ты не пошел с такой-то карты? /называлась карта/.

 
«…Все-е говорят, что я ветреным быва-а-а-ю,
Все-е говоря-а-ат, что я мно-о-гих любил.
Многих я люби-ил, многих позабы-ыл.
Но вот почему я одну забыть не могу?..», –
 

отвечал ей дед частенько пением, понятно, хмельным, обыкновенно этой песни; первые три, приведенные здесь, строчки пелись им, а четвертую, он всегда говорил, делая акцент на числительное в ней.

– Ха-ха-ха– ха, – довольный, смеялся дед далее.

– Ну вот…, – безнадежным и вместе легкомысленным тоном говорила бабушка. – Юр, пиши: такой-то «приехал» /называлось имя игрока/, такой-то – столько-то, такой-то – столько-то… /по очереди назывались остальные игроки, и их результаты в очередном, оконченном кóне-партии игры, выражаемые эти результаты в цифрах/.

Юрий, не впервые записывая эту их игру, никаких вопросов не задавал. Я, ради любопытства и ради того, чтобы побыть немножко в движении, всегда, то подходил, шагнув шаг, к тогда уже карточному столу, то возвращался назад, на диван, наблюдая за происходившим и оттуда. Нередко, для игры в карты «на интерес» да и, конечно, для родственного общения, к бабушке приходили дополнительные гости: в основном это были родная сестра моей бабушки, Татьяна Алексеевна вместе со своей дочерью Анной Петровной. При этом самое, теперь скажу, смешное было то, что Татьяна Алексеевна и Анна Петровна были тоже курящими, и тоже курили папиросы /сигарет тогда, похоже, не было в продаже/. И вот в такое время в бабушкиной комнате, как говорится, топор висел от табачного дыма пяти человек курящих карточных игроков.

Ускоренно утомляясь от этого, как бы уже туманного, зрелища, я – не помню как, засыпал на диване, тем более что тогда, наверное, уже близился или наступал час моего обычного, ночного сна. Просыпаясь через энное количество времени, – а мне всегда казалось, что я уже как бы и выспался, – я с удивлением видел перед собой всю ту же самую картину: тех же самых, что и до моего «сна», азартно, шумно играющих карточных игроков, и тот же дым от курения ими папирос. Вскоре я засыпал вторично, кем-то, когда-то уже тепло укрытый – не одеялом, но на взрослого человека пальто, «пальтушкой», – как тогда некоторые взрослые в просторечии называли пальто.

– Вов, поднимайся! Спать будем, – позднее, быть может, среди ночи тормошила меня бабушка.

Я поднимался, помнится, не только всегда молча /никого из гостей в комнате тогда уже не бывало/, но даже с оттенком радости, зная, что теперь лягу в настоящую, для настоящего ночного сна постель. Укладывала меня бабушка на этом же диване, с которого таким образом поднимала.

Юрий укладывался спать или же уже лежал в постели на железной кровати своего старшего брата, отсутствовавшего тогда, служившего, опять скажу, в армии.

Спустя несколько минут, я уже крепко и сладко спал, лёжа в нижней одежде, в постели.

Наступила пора подробно описать теперь уже эту квартиру.

Как я уже сказал, два окна бабушкиной комнаты выходили в тогдашний Сиротский переулок. Надо заметить, и весь в длину дом бабушки выходил в этот переулок; этаж, на котором жила бабушка, был первый. Дом бабушки по всей длине – со стороны Сиротского переулка – имел палисадник, шириной метров шесть, – не меньше. Зимой палисадник, оговорюсь, именно палисадник, ничего интересного собой, понятно, не представлял, разве что служил в определённом смысле барьером для дома бабушки – от пешеходно – проезжей частей Сиротского переулка. Со стороны, в частности, тротуара, ближнего к дому, барьер этот в такое время года, не нарочно, не сознательно укреплялся, всё возраставшим, валом из снега. Вал создавали дворники, расчищавшие от снега этот тротуар; использовавшие палисадник, как место для, убираемого ими здесь, снега. Когда вал делался достаточно высоким и слежавшимся (а «вырастал» он, я ныне думаю, не менее чем в рост человека), то тогдашние мальчишки видели в нём, в этом вале, крепостную стену для «военной» игры. Хочется вспомнить: первоначально, по уговору, одни становились защитниками этой крепостной стены, раз-два-три – забираясь на её вершину; другие наоборот – нападавшими на неё. В ход тогда шли снежки; ну, а при штурме завязывалась уже на вале «крепостной стены», как правило, бурная физическая борьба. Взявшие «крепостную стену», становились, по условиям игры, защитниками этой стены, а бывшие защитники – соответственно – нападавшими на неё. И я, став постарше, участвовал в такой игре. И тогда бывал весь в снегу; хуже того: мои зимние с начёсом шаровары, по фасону – так называемые татарские, покрывались многочисленными корочками, кусочками льда и становились – шаровары – тяжелыми; и издавали шелестяще-звенящий звук, особенно когда я, наигравшись и возвратившись в дом с улицы, снимал их с себя для просушки.

– Это зимой. Летом, вообще в теплое время года, палисадник был, понятно, привлекательнее. Не помню, что примечательного росло в нем под окнами у соседей бабушкиного дома, но под окнами бабушкиной комнаты росли какие-то цветы. Цветы произрастали в клумбе круглой формы, обрамленной углами вверх, темно-красного цвета кирпичами. Около клумбы была врыта в землю игрушечнонизенькая скамеечка. Во всём в целом палисаднике росли также какие-то кусты и даже одно или два больших дерева, кажется, тополь-тополя. Палисадник был обнесен палисадом, игрушечной высоты штакетником: не выше колена взрослого человека. У палисада, припоминаю, имелась даже своя, игрушечной высоты и ширины, калиточка. Была ли она одна на весь палисадник или их было несколько – не знаю; припоминаю только одну – прямо против окон бабушкиной комнаты.

Здесь хочется вспомнить еще один, скажу так, духовный эпизод моего детства, отчасти связанный с бабушкиным палисадником.

Была, без сомнения, Пасха и, значит, воскресенье. День был теплый, солнечный и какой-то преувеличенно-радостный. По-моему, даже звонили колокола; и хотя для атеистического тогда государства, не знаю, могло ли быть такое? Вместе с тем, ближайшее к тогдашнему дому бабушки, культовое, так сказать, учреждение – Донской монастырь находился метрах в трехстах-четырехстах от него…

И вот, чувствуя вокруг себя особенные веселость, праздничность, я расшалился. Сколько мне было тогда лет – не помню. Находясь, вероятнее все же, один в бабушкиной комнате, я придумал «выйти» на улицу, а точнее в палисадник, и вернуться позже назад через окно комнаты, тем более что оно было полуоткрыто. Выполнив первую часть задуманного /окно находилось не высоко над землей/ и, побыв в палисаднике, погуляв, так сказать, в нем, поизучав кирпичи клумбы, которые казались мне загадочными, потому что были, если точнее, далеко не новыми, чуть ли не древними: с отколотыми краями, покрытые тут и там землей и мхом, – я стал осуществлять вторую его часть – возвращаться, – влезать в окно бабушкиной комнаты. Не трудно очутившись на подоконнике, я увидел в комнате бабу Клаву. Лицо ее, смотревшее на меня, было совершенно не строгое, – в данном понимании из-за того, что я балуюсь: вместо двери использую окно.

– Влезай, влезай, давай, – сказала она очень радостным, очень веселым тоном. – Пасха на столе и кулич. Есть будем, разговляться.

Я тут же спрыгнул с подоконника в комнату и, шаг шагнув, подошел к столу. На нем стояли два предмета, которых ранее – до того, как я вылез через окно на улицу – не было тут. Первый предмет мне уже был знаком – это кулич, раз-не раз, точно не скажу, виденный мной и бывший для меня лакомым кушаньем. Второй предмет я видел впервые. Внешне он казался несъедобным. Он представлял собой, как я бы сейчас сказал, четырехгранную деревянную пирамиду, при исследовании на всех гранях которой было запечатлено по одному деревянному, выпуклой формы божественному кресту. (Гигиенические подставки под кулич и пирамиду (например: глубокая тарелка под кулич, широкая неглубокая – под пирамиду), безусловно, были, но я их, видимо, как не впечатлявшие, не запомнил).

Не понимая, как можно есть, употреблять в пищу деревянное изделие, четырехгранную деревянную пирамиду, я озадаченно молчал.

Сделав мне, так сказать, первую половину сюрприза, бабушка, тоже подойдя к столу, стала осуществлять вторую его половину. Легко и вместе очень аккуратно она принялась поочередно отделять друг от друга все четыре деревянные грани пирамиды, которые оказались ничем друг с другом не соединенные, как-то: не сбитые между собой, например: гвоздиками, не связанные как-нибудь бечевкой, шпагатом и т. д. После этого действия передо мной предстала опять пирамида, по форме – оттиску абсолютно точно такая же, что и первая, так сказать, разборная. То есть, первая, разборная, пирамида была для второй – в умелых, опытных руках – формой. Эта вторая пирамида была уже съедобная – из творожной массы желтого цвета с изюмом. Как я тотчас догадался, это и была пасха. И мы с бабушкой стали ее есть, а также и кулич, – «разговляться».

Здесь следует сказать об отношении к религии этой моей бабушки, бабы Клавы. – Ни икон, ни церковных книг в ее комнате не было, и чтения молитв ею, бабушкой, я свидетелем никогда не был; не видел, не слышал я и о таком факте – чтобы она когда-нибудь ходила в церковь. Но может бабушка была скрытно, тайно, молча верующей в атеистическом тогда государстве, раз пасха, эта творожная масса с изюмом, была приготовлена бабушкой – для праздника Пасхи – в отчетливо культовом виде?..

Прибавлю: ну а по сравнению с бабушкой, несколько пожилых женщин ее двора были, явно верующими и, в частности, в праздник Пасхи открыто ходили в церковь. Это было заметно по однотипным узелкам в их руках, с которыми они в такой день, обычно поодиночке, уходили в первой половине дня со двора, а через какое-то время возвращались с ними же назад. Одни из этих женщин несли по одному узелку, другие по два: по одному в каждой руке. Узелки эти их были из марли или белой легкой материи. В первых /из марли/ очень хорошо просвечивали-просматривались куличи, покоившиеся на гигиенических подставках, тарелках.

Ребята из бабушкиного двора тоже бывали в этот день наблюдателями, происходившего во дворе, так выражусь, микрорелигиозного движения, при этом радостно, весело говоря друг другу:

– А вон такая-то пошла «святить» кулич. А вон – такая-то /назывались фамилии или имена этих пожилых верующих женщин, понятно, с прибавлением к именам: «тетя… или же баба…»/.

– А вон и моя бабка тоже пошла, – говорил дальше кто-нибудь из ребят.

– А твоя бабка, – таким же грубым тоном, ради любопытства спрашивал меня кто-нибудь из них, – ходила – пойдет?

– Не знаю, – озадаченно отвечал я. И мне тогда, помню, было неловко как-то, даже отчего-то стыдно, что моя бабушка не входила в компанию, явно верующих, пожилых женщин ее двора.

Однако пора возвращаться к временно оставленному, подробному описанию бабушкиного, бабы Клавиного жилья. Ну и, чтобы закончить в принципе речь о тогдашнем Сиротском переулке, – добавлю следующее. Когда я стал постарше, то этот переулок, в зимнее время года, был для меня и некоторых других детей, почти что катком, потому что вся или почти вся проезжая часть переулка, где у нас и был «каток», представляла собой, сильно спрессованный колесами автомашин, снег. Иногда дворники чистили до асфальта скребками оба тротуара переулка, но проезжую его часть этими скребками – никогда. Химической же уборки снега и льда /посыпание дорог солью и другими специальными веществами/ тогда, видно, не существовало, не было изобретено. «Каток», уточню, был далеко не гладкий: в небольших ухабах и неровностях, сделанных, проезжавшими тут от случая к случаю, автомашинами. Когда последних в поле зрения не было /частенько, две-три и т. д. минут/, то я лично на своих коньках «снегурках» весело бегал, как умел – мог, прямо посредине проезжей части переулка. Первоначально эти детские коньки, изображавшие в своем, так сказать, носке крупную запятую, прикреплялись мной к валенкам; прикреплялись всякий раз перед катанием на коньках /чуть ниже – попытаюсь вспомнить как?/. Потом, вскоре, коньки эти, предположу в мастерской, твердо, жестко, с помощью заклепок посадили на ботинки. И коньки сразу приобрели настоящий, современный и, я так думаю, богатый по тем временам, вид; богатый, потому что у знакомых и не знакомых мальчишек, которых я вокруг себя видел, были еще не один год потом коньки, так сказать, по старой, бедной моде, прикреплявшиеся к валенкам /о тогдашних девочках я как-то не помню, на чем, на каких коньках они катались/.

Теперь вспомню свои первые смешные коньки, прикреплявшиеся к валенкам. Каждый из моих коньков, в этом ничем не отличаясь от каких-нибудь прочих коньков, имел две достаточно широкие металлические опоры – бóльшую, под переднюю часть ступни, и меньшую, под заднюю, так сказать, пяточную. К каждой из этих – в сумме четырех – опор, из-под низа их, привязывалась – прикреплялась достаточно прочная веревка; привязывалась – прикреплялась не одним, а поочередно двумя своими концами, так, чтобы визуально могло получиться довольно просторное веревочное кольцо-хомутик. В таком виде коньки уже были в целом пригодны к пользованию; пригодны – так долго, как долго веревки и узлы этих веревок могли далее выдерживать катание на данных коньках. Теперь оставалось надеть коньки на ноги, то есть на валенки, просунув валенки в веревочные кольца – хомутики коньков. А потом с помощью деревянных палочек, просунутых в эти кольца-хомутики /по одной на каждое кольцо-хомутик; палочке, своими двумя размерами, похожей на толстый карандаш/, – поочередно прикрутить покрепче к валенкам каждое из этих колец-хомутиков, да и, прикрутив, зафиксировать, застопорить тут же деревянные палочки от обратного раскручивания; зафиксировать – застопорить, подсовывая – самое простое – один из концов каждой палочки под веревочное кольцо – хомутик, ею же, этой деревянной палочкой, только что прикрученное к валенку. Сработав так, можно было приступать к катанию на коньках. Однако надежности подобных прикруток веревочных колец-хомутиков к валенкам – отнюдь не всегда хватало на одно полное катание. Не редкость уже через несколько минут коньки начинали вихлять, болтаться на валенках; или еще хуже того, вообще слетали с них, от неожиданного раскручивания веревочных колец-хомутиков. И надо было снова таким же опять способом прикручивать коньки к валенкам.

И еще хочется сказать о Сиротском переулке. Поскольку ни в нашей семье, ни в семье бабы Клавы и деда Ивана, ни в семьях знакомых мне мальчишек не было дома, по крайней мере, до 1956-го года, телевизоров /вообще тогда довольно мало кто их и имел/, то с наступлением темноты я – один или же вместе с мальчишками – любил иногда вглядываться, бывая в гостях у бабы Клавы, в глубину одного из окон тогдашнего телецентра. В глубине этого окна, а оно находилось на 2-ом этаже того из корпусов телецентра, который /корпус/ фасадом или какой-то другой своей частью выходил в Сиротский переулок, ясно наблюдался «Голубой экран». Впрочем, телевизор ли то был или какое-то техническое устройство, сильно напоминавшее собой телевизор, – неизвестно. Ведь объект моего – нашего с ребятами любопытства – «Голубой экран» обнаруживался только с расстояния приблизительно сорока метров; стоя в переулке у дома бабушки или же находясь внутри бабушкиной комнаты, – только отсюда, с такой дистанции, был виден он.

Предположительно транслировавшееся, зримое на этом, надо сказать, стандартном, не громадном экране, изображение менялось с той или иной частотой – скоростью, однако какое точно оно, это изображение, было – понять с такого расстояния, было невозможно. Но я – мы с ребятами – были, помнится, довольны и этим, – что хоть в таком виде наблюдаем предположительно телеизображение, телевизионный экран.

Ну а теперь, мысленно развернувшись на 180 градусов, начну свое движение – также мысленно – сперва по кухне бабушкиной коммунальной квартиры, поскольку комнату бабушки я уже вроде всю описал.

Итак, кухня. В самом-самом углу ее, противоположном от входной двери в квартиру, стояла особая, городского типа печь. В холодное время года она отапливала кухню, комнату Мишки и еще соседнюю квартиру, потому что одна из стен печи выходила в комнату Мишки, другая /стена печи/ – в соседнюю квартиру. Стены печи были буквально стенами, поднимаясь от пола до самого-самого потолка. Когда и чем топили печь – не знаю; как-то не доводилось быть свидетелем этого занятия. Вместе с тем другого отопления, кроме печного, совершенно точно помню, в квартире не было.

Еще на кухне стояла 4-х комфорочная газовая плита, располагавшаяся по той же самой стене, что и печь. Ну и рядом с плитой, у входной двери в квартиру, на лавочке стояли ведра с водой /вообще ни одна квартира бабушкиного и соседнего по одному двору дома, – принципиально такого же, как и бабушкин, – не располагали водопроводом; позднее скажу, где бралась жильцами этих домов питьевая вода/. На поверку на кухню выходили все 3 двери комнат жильцов описываемой квартиры. Бабушкина дверь комнаты и, так сказать, Мишкина выходили на первый взгляд в коридор; однако коридор этот образовывался одной стеной кухни и одной из стен упомянутой печи, составлявшей /речь идет о стене/ длину данной печи. Третья дверь комнаты в квартире выходила отчетливо на кухню, а не в лжекоридор.

Кухня была общей площадью – не маленькая, примерно 17 квадратных метров; но печь на кухне занимала на глаз метра 4, лжекоридор – 4–5 квадратных метра. Таким образом, чистая площадь кухни была всего лишь метров 8 –9 квадратных. Дальше. Выйдя из кухни и, следовательно, из квартиры – через входную дверь последней, можно было попасть в настоящий коридор, ведший влево, говоря современно, – в туалет /тогда же – в уборную/, а вправо – через еще одну дополнительную дверь – на выход, на улицу. Туалет, очень хочется сказать о нем, был любопытен тем, что был здóрово схож с деревенским. Но объем выгребной ямы /вспоминать, так уж вспоминать/ этого тогда городского, абсолютно недетского туалета и высота сидения, так выразиться, над уровнем земли, разительно отличались от, очень похожего на него, деревенского /мне кажется, и даже скорее всего, бабушкин туалет имел одну общую названную яму – с туалетом из соседней – через стену – квартиры по этажу; отсюда и объем ямы был внушителен/. Не знаю – в каком возрасте мне разрешили самостоятельно пользоваться туалетом – уборной бабушки. Но, посещая по необходимости это место уже без взрослых, мне, помнится, становилось иногда жутковато в нем, если я почему-то начинал представлять свое случайное падение – с высоты чуть ли не полутора метров «над уровнем земли» – в объемную, то наполненную, то нет, выгребную яму туалета – уборной; то наполненную, то нет, потому что после зимы, устойчиво теплой весной, во двор бабушкиного дома приезжала специальная грузовая автомашина, – для очищения, в частности, данной выгребной ямы. Стоит ли говорить, что машина была оборудована металлическим резервуаром нужного объема, гибким гофрированным шлангом крупного диаметра да специальным мощным насосом. Также стоит ли говорить, что машина, конечно, очищала заодно и другие такие же места бабушкиного и упомянутого соседнего домов, – за один ли раз – рейс или же за два, за три – не знаю, ибо, очень быстро удовлетворяя свое детское тогда любопытство, счетчиком таких рейсов я никогда не был. Да это было бы и невозможно – по причине, поднимавшегося во дворе, прегнусного запаха – от специальной работы данной машины. Теперь о предмете несколько менее любопытном, но, конечно, более приятном: где бралась питьевая вода жильцами этих двух домов. Во дворе бабушкиного дома стоял – частью своей длины – еще один дом – кирпичный, пяти-шестиэтажный. Из его стены – в направлении двора бабушкиного дома – был выведен водопроводный кран холодной, питьевой воды. Уточню: кирпичный дом этот имел свой двор со стороны своих подъездов, из бабушкиного двора невидимых, «непросматривающихся». Жильцы, о которых идет здесь речь, подходили с пустыми ведрами к данному водопроводному крану и, понятно, наполнив их водой, уносили в квартиры.

Еще была питьевая вода в уличной колонке, в Сиротском переулке. Но до нее надо было идти от двора бабушкиного дома метров 100–120. Колонка же стояла в десяти – двадцати шагах от улицы Шаболовки, к Сиротскому переулку перпендикулярной. В частности, для упомянутых жильцов уличная колонка была, безусловно, резервной, аварийной. В то же время, вода в колонке была намного вкуснее той, которая подавалась в водопроводный кран в бабушкином дворе. Вряд ли это мне казалось, потому что мы с ребятами из бабушкиного двора, например, разгорячившись от какой-либо общей для нас игры, предпочитали бегать на колонку для утоления жажды. Бывало, бегали мы даже зимой, поскольку колонка «работала» круглогодично и – на моей памяти – безотказно. Бурно, под большим напором, неиссякаемо бежала вода из толстого да толстостенного крана колонки – при нажатии на ее рычаг. При надобности, ведро на колонке наполнялось, без преувеличения, в два счета, в несколько секунд. Быть может, колонка предназначалась еще и для тушения пожара, – самое лучшее – с помощью пожарного шланга, «пожарного рукава», надеваемого тогда на кран колонки; большая мощность подачи воды в колонку – рождала такую мысль.

Убежав в воображении не только из квартиры бабушки, но даже и из ее двора, вернусь в воображении в ее двор. И расскажу еще вот про что. У соседнего дома по бабушкиному двору, – дома, уточню, деревянного, двухэтажного и двухподъездного, была одна, ну, вероятно, достопримечательность. То ли финский нож, то ли кортик или же что-то похожее на эти два предмета, – такая вещь с довольно ржавым лезвием была сильно воткнута в стену этого дома. Кто и когда, с целью или же безо всякой цели вонзил в стену дома данное холодное оружие – было неизвестно. Оно находилось в том месте дома, где было недосягаемо для мальчишек. Да и не всякому взрослому было уж совсем просто добраться до него, взять его в руки. С торца упомянутого дома имелся вход в один из его подъездов. В этом месте /в торце дома/ не было ни одного окна, за исключением одного единственного, подъездного, глухого, не раскрывавшегося. Так вот, здесь, в торце дома, в стороне от подъездного окна, на уровне второго этажа и покоилось холодное оружие. Снять его, если бы это кто захотел сделать, можно было с помощью высокой лестницы, сбить – это оружие – с помощью длинного шеста.

Мы с ребятами частенько подходили к этому месту дома и навязчиво, помнится, всё пытались сбить оружие своим способом – кидая в него с земли, посильные для нас, камни. Однако осуществить затеянное, как мы ни старались, нам так никогда и не удавалось.

5.

Прошло еще время, а именно: зима и весна. Летом баба Катя забрала меня с собой на отдых в деревню, в которой постоянно жила ее, бабы Кати, родная сестра. Деревня находилась в Тульской области, между Серпуховом и Тулой. Самым, видимо, удобным транспортным сообщением с деревней являлся междугородний рейсовый автобус, на котором мы всегда в летнюю пору, в разные годы ездили.

В ту, самую первую поездку в автобусе меня сильно укачало. И, как я ни старался сдержаться, мучительно стесняясь окружающих пассажиров, все-таки стошнило. Да прямо на пол автобуса. Сконфуженно, уборку за мной сделала баба Катя. Автобусы, на которых мы ездили тогда, в частности в 50-ые годы, были далеки от комфортабельности. Представляли они собой – почти сплошь одно железо, окна для пассажиров были в них маленькие, верхние люки вентиляции, насколько я помню, отсутствовали. Не трудно догадаться, как нагревались и даже накалялись подобные автобусы в летние погожие дни в дороге. Мы же с бабой Катей ездили в этих автобусах именно в такие дни. Вообще тогда, в 50-ые годы, каждое лето, которое я мог помнить, было настоящее, погожее. Автобусы этих лет, добавлю, были еще и маломощные. Под гору шоссе они «бежали» быстро; на ровном участке его /шоссе/ – ехали, так сказать, ни шатко, ни валко; но когда шоссейная дорога делала подъем в гору, тут автобусы превращались в настоящих черепах по своей скорости. И каждый из них, автобусов, страшно пыхтел, «сопел» своим мотором, с ощутимым трудом влезая на вершину таковой горы. И еще добавлю: в автобусы тех лет /в салоны их/, понятно, в дороге, каким-то образом, порой крепко, набирался выхлопной газ.

Поездка наша с бабой Катей, скажу теперь, длилась примерно 2 часа. За это время самым живописным и, помнится, страшным местом в пути был переезд по мосту через реку Оку /подъемы автобуса в очередную гору проходили для меня тоже не без замирания сердца, ибо мне казалось по-детски, что автобус, как живой, когда-нибудь выдохнется и тогда возьмет да и «побежит» все быстрее вниз, назад, под гору…/.

Прибыв на остановку, которая называлась Чижово, мы с бабой Катей вышли. Близ остановки, – и в эту, для меня первую, поездку в деревню, и во все последующие, – нас всегда ожидал кто-нибудь с телегой и лошадью. /Заранее, например бабой Катей, отбивалась телеграмма или же писалось письмо, в котором сообщались дата и час отбытия автобуса из Москвы. Ожидавшим нас был обычно племянник бабы Кати, которого звали Николай. Было ему тогда, в ту, первую для меня поездку в деревню, лет 25./.

– С приездом, тетя Кать. Здрасьте! – подойдя к нам, сказал весело Николай.

– Спасибо, Коль. Здравствуй, – разгибаясь от вещей, ответила радостно бабушка.

Не мешкая, Николай взял наши вещи, наш ручной багаж и перенес на телегу.

– Подсажу давай, – сказал Николай мне, понятливо уже подбежавшему к телеге.

С его помощью я тотчас же очутился на телеге, устланной то ли сеном, то ли соломой. Баба Катя тоже уселась на телеге, но самостоятельно и не в один момент. Николай бодро и уверенно занял свое место.

– Но – пошла-а-а! – крикнул он на лошадь и тут же, специфически чмокнув, издав губами звук поцелуя, шлепнул правой вожжей по ее крупу. Дорога до деревни, а деревня, теперь пора сказать, называлась Сказово, была не совсем, не совсем близкая. Николай ехал бодрым шагом, потому что даже на такой, не шибкой, скорости, езда в телеге, ясно, не является полностью мягкой и удобной. Дорога наша петляла и шла то по открытой местности, то опушкой леса или же рощи. Не помню – о чем между собой говорили, пока ехали, бабушка и Николай. Да в общем дальше, вплоть до возвращения назад, в Москву, я помню – все только эпизоды. На всю жизнь запомнились следующие.

1) Кузница деревни Сказово.

Вдвоем с бабой Катей гуляя не спеша по деревенской улице, не знаю – на какой день после приезда на место, любопытство мое привлекла довольно шумная деревянная постройка, во всех отношениях не похожая на другие. Постройка эта была низкая, насколько я ее теперь представляю, – лишенная фундамента. Вместо двери у ней были настоящие ворота, на то время, широко открытые одной своей половиной. Около постройки, со стороны деревенской улицы, лежали крупные металлические предметы, тогда в моем возрасте, никогда не виданные ранее. Изнутри постройки раздавались металлические стук и звон.

– Баб Кать, это что? – спросил я, указывая пальцем на предмет моего вопроса.

– Кузница. Там кузнец работает, железо кует, – не многословно ответила бабушка.

– А как кует?

– Кладет железо в огонь, греет сильно, а потом здоровым молотком стучит, как надо, по железу. …Кузнец здо-о-ровый, строгий!

Как-то не осмелившись попросить бабушку войти внутрь кузницы, я решил для себя – побывать в ней самостоятельно, тем более что кузница, как я теперь прикидываю, находилась метрах в семидесяти – восьмидесяти от дома, в который мы приехали погостить. Не помню, в этот ли день или же на следующий, я тайком от взрослых, один пошел знакомиться с кузницей и кузнецом. Когда я подошел к воротам кузницы, которые были на этот раз полуоткрыты одной своей половиной, я немного трусил. Но любопытство мое было сильнее этого чувства. Вошедши внутрь кузницы и увидев кузнеца, который был один и занимался какой-то своей работой, я сразу же, так сказать, с порога, поздоровался с ним. – Здравствуй, – несколько озадаченно ответил кузнец. – Ты чей?