Текст книги "Детдом для престарелых убийц"

«ЗАКАТ СОЛНЦА ВРУЧНУЮ.
БРАТЬЯ ДОСТОЕВСКИЕ»

…А тем временем гости Шарлотты окончательно разбились на пары и рассосались по квартире. Кто-то, видимо по чистой случайности, сунул в магнитофон кассету с Б. Г.: «Будь один, если хочешь быть молодым», – пел кумир моей юности.

Я же продолжал курить, от нечего делать припоминая свое экзистенциальное прошлое. То давнее эссе я хотел назвать «Человек, который стал дорогой…». А вторая часть этой работы называлась бы «Дорога, которая стала человеком».

Ницше ограничен и предсказуем в своих парадоксах и софизмах, так утверждал я по малолетству. Его произведения несут в себе печать творческого повтора. С первых же строк любого его произведения понятно, что именно он сейчас будет отрицать, клеймить и разрушать. А это, согласитесь, быстро надоедает. В своем нарочитом нигилизме он просто скучен и смешон, как ряженный в костюм демона бездарный актер провинциального театра. Ницше нищ духом, да, в общем-то, и талантом. Разрушая старый Храм, он не построил нового.

А мечущийся Достоевский достаточен и гармоничен в своем творчестве. Он тоже бунтарь, местами нигилист, но в своих парадоксах он непредсказуем. Эта непредсказуемость проистекает от полноты и многообразия его дарования. У него есть и то, что есть у Ницше, и много того, чего у «Заратустры» нет. Он идет своим путем, но чувствуешь, что, кроме этого пути, он знает еще великое множество дорог и дорожек.

Сартра я видел как бы в тени Ницше, а Камю в тени Достоевского.

Мне, наивному, почему-то показалось, что Сартр на примере своих героев как бы дает людям некий Шанс, но в то же время предупреждает, что этот их шанс – последний.

Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринял попытку создать героев, которые способны утверждаться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для разрушения или же свободы для созидания.

У Сартра герои в процессе существования перерождаются из Прометея в Цезаря. Парадокс, но, бунтуя против Отца, он, тем не менее, находит оправдание для его отцовства. Тоталитаризм, автократия – это как бы и есть то самое взросление, смелость взять вину на себя.

Есть еще один путь – полная свобода, отказ от всех общепринятых правил и законов и даже основного закона – «не убий». То есть принцип сильной личности – утверждение некой высшей жизни с помощью смерти (что-то от бунтарей Достоевского). Коротко можно сформулировать так: после того как ты преступил основной завет людей «не убий» и убил, у тебя нет обратной дороги, ты теперь можешь идти только вперед, к обретению собственного смысла, цели, дальнейшего совершенствования.

Какова основная цель экзистенциальной философии? Заставить людей наконец-то повзрослеть, расстаться со своей социальной инфантильностью: а ничто так не «взрослит» людей, как чувство ответственности.

Человек, отвергнувший Бога, бесконечно одинок, – это его подвиг, но это и его трагедия. Он заброшен в этом мире, ему не на кого надеяться, кроме как на самого себя. Он поставлен перед фактом своей непременной конечности.

У него просто необходимо отнять все иллюзии, которые мешают ему формироваться как личности – человек представляет из себя то, что он из себя конкретного сделает. Он ответственен за свои поступки. Его судьба зависит только от него самого. Ну и т. д., и т. п.

Но писать эссе, несмотря на высверленные в моей ауре пронзительными глазами Любомира В. Славина глубокие и незарастающие отверстия, я отказался. Слава богу, хватило ума понять, насколько все эти мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом. Это как с трудом запрыгнуть в последний вагон, а потом выяснить, что поезд идет не туда, куда тебе нужно.

Мой школьный друг по фамилии Гладких, помешанный на йоге, уверял меня, что ради самопознания он регулярно хавает свою сперму. Натурально, отсасывает у самого себя. Однажды он продемонстрировал это нам с Сэмом: обнажившись и изогнувшись, забросив себе ноги за шею, он действительно отсосал у самого себя. Пока не кончил. Мы обалдело молчали. А он сказал, что проглотив себя, он стал вещью в себе, человеком в квадрате: он родил себя и тут же убил, съел. Попробуйте, сказал он, это потрясающее ощущение. И не обязательно заниматься йогой: когда он, Гладких, не умел еще проделывать такие трюки, он просто жарил свою сперму. То есть дрочил на сковородку, потом поджаривал на медленном огне и ел. Это я к вопросу о самопознании и интеллектуальном онанизме.

Я очнулся от своих мыслей и заметил, что сигарета дотлела уже почти до фильтра. Бросив окурок в ночь и проследив его падение во тьме до самой земли, я пошел искать по квартире Шарло.

Увы, но ее нигде не было. Я загрустил. Выпил с Николсом-астрологом и Мотей по рюмке холодной, только что вынутой из морозилки водки. Народ любился и танцевался. Я опять вышел на балкон. Решил выкурить с Семеном еще по одной сигаретке.

За нашей спиной раздался звон бьющегося стекла. Это нарезавшийся в лоскуты М. Дундарин своим длинным заплетающимся языком выдавил балконную стеклянную дверь. Мы были просто ошеломлены этой его профессиональной работой языком. Дундарина сильно штормило. Качнувшись в мою сторону, он схватил меня за пуговицу на ширинке и просипел:

– Для женщины скромность и бесстыдство имеет одну форму… Форму хорошего мужского дырокола.

Мы пьяно заржали, и в этот момент я как-то отчетливо осознал, насколько все мы здесь одинаково мыслим, разговариваем, острим. Как будто у нас на всех – одна голова.

(Голова автора? – Курсив мой.)

– Михаил, ты, блин, не находишь, что все мы в этом мире победившего ширпотреба и масскульта совершенно нивелировались, стали похожи друг на друга? И одеваемся, и говорим как-то одинаково, и внешне даже все вроде как одну маску носим, а?

– Не думаю, – икает в ответ Дундарин, – это наша, действительно авторская, недоработка.

– Автора, который свыше? – глядя на здоровенные августовские звезды, переспрашиваю я.

– Да нет, – беспрестанно икая, сипит Дундарин, – пожалуй, автора, который сниже… Мы ведь все здесь вечные студенты ФПЖ, Факультета Прожигателей Жизни. Полуинтеллигенты, которые не хотят быть интеллигентами, литературные пролетарии, которые презирают пролетариев. Гребаные полукровки!.. Сейчас время такое, время полукровок…

– Нас опять лишили выбора, черт возьми, нас опять лишили выбора во всем! – неожиданно заводится и почти кричит Дундарин. – Нам не оставляют никакого выбора, кроме, блядь, этого, как его… революционного!

Докурив, мы с Дундариным возвращаемся в комнату. А Семен, оставшись на балконе один, еще некоторое время смотрит на эти слишком уж большие и яркие августовские звезды, только что (ах!) обмытые небольшим дождичком. «Старый месяц Бог на звезды крошит», – думает Сэм с умилением. И вдруг, протянув руку, легко протыкает пальцем где-то в районе Большой Медведицы этот… нарисованный купол ночного неба!

Сэм мудро прищуривается, но о сделанном только что открытии никому не говорит. Потому как он сегодня не только пил, но и, того, пару раз хорошенько нюхнул коксу.

В этот момент звезды на нарисованном небе складываются в хорошо читаемую надпись:

«Бог и Ницше мертвы, Сэм. Пора возвращаться домой.

Твоя любимая мамочка».

А в комнате кое-кто из молодежи еще пытался танцевать под диско 80-х. Шарлотты и того мечтательного юноши, любителя средневековой живописи, нигде не было.

Я стал заметно нервничать. А тут как назло ко мне подошла одна из приведенных Сэмом студенток-филологинь. Разговор явно не клеился, хоть девица и пыталась меня завести, как бы случайно выруливая на проблему полов. Короче, она меня достала. И я выдал:

– Что касается женщин… если честно, то я просто вытираю о них ноги. Как я к ним отношусь? Элементарно. Я их трахаю. Да-да, я считаю, что женщина годится только для одного – чтобы ее хорошенько оттрахать. Мне они нужны только для этого: умные, глупые, красивые или нет. Когда я чувствую потребность, я ищу просто женщину, я трахаю ее и выбрасываю за ненадобностью и т. д.

Черт-те что. Я закончил. Студенточка, как в кислоте, полностью растворилась в моих словах.

И тут наконец-то они появились! Видите ли, ходили гулять по ночному городу. Счастливые улыбки. Загадочно переглядываются. Сообщники, хранители последней тайны. Падшие ангелы. Нам на счастье упавшие на Землю ангелы. Я вдруг поймал себя на том, что, кажется, ревную.

– Да, я знаком с этим поэтом, – слышится за столом голос Семена. – Он стар и трухляв, он изъеден жизнью, как ножка белого гриба червями. Увы, но он давно уже неудобоварим во всех отношениях.

– Говорят, сейчас принято шампанское закусывать солеными огурцами – невкусно, зато патриотично.

– …В «Нью-Йоркере» Юрий Карабчиевский писал, что Маяковский погиб в 1918 году. Последнее стихотворение, написанное самим Владимиром Владимировичем, – это «Хорошее отношение к лошадям». Маяковского убила шальная пуля, летавшая по улицам Питера со времен взятия Зимнего. После смерти Владимира Владимировича его место занял двойник, о существовании которого говорил и сам Маяковский, и неоднократно писали газеты в отчетах о поэтических вечерах футуристов… Сравните стихи Маяковского до и после 1918-го, и вам не понадобится никаких доказательств…

– Придурки, молва, молва делает поэта знаменитым! – тележурналист М. Дундарин, напиваясь все больше, становился опасно агрессивным. – Молва, слухи, сплетни, а не тиражи, критические статьи и монографии!

Мотя Строчковский поскользнулся на чьей-то академической лысине и, падая одновременно в забытье и салат из кальмаров, все-таки успел провозгласить:

– Ненавижу, блин, филологов!.. Они способны отыскать слона там, где не водятся даже навозные мухи!..

– Не согласна! – с возмущением заступилась за филологическую честь некая юная поэтесска. (Каюсь, я забыл, как ее зовут. Кажется, Наталья. В фамилии у нее было что-то про «каки»). По-моему, в начале пьянки Мотя на кухне пытался именно ее этой самой филологической чести лишить. – Филологи помогают спящему разуму понять его сны, чтобы они не превратились в реальных чудовищ!

– …Да ну вас всех, блядей, в жопу! Величественно – это когда пишут про Акакия Акакиевича или про мерина Холстомера! А про императоров получается чаще всего смешно и пошло! – свирепо орет на весь дом сидящий в прихожей на пачке старых журналов «Нового мира» уже бухой в сиську знаменитый тележурналист Михаил Дундарин.

– А умище, умище-то мне куда девать?! – не унимается Дундик.

– Может быть, тебе его личинками откладывать? – интересуется Строчковский.

Вообще-то я не знаю, как он здесь оказался. Они ведь с Шарлоттой терпеть друг друга не могут. «Я невыносимый человек? – бурчал Дундарин. – Вот и не выносите меня! Оставьте, где взяли!» Те два качка, которые весь вечер пили только морковный сок, попытались вывести М. Дундарина на лестничную площадку. Но он, проявив удивительную для пьяного существа прыть, вырвался от них и с криком: «Помогите, меня ебут демократы! Меня демократы в жопу ебут!..» – стал ломиться в железную дверь соседней квартиры, где, по слухам, жила любовница помощника прокурора города Волопуйска. Пришлось вернуть Дундарина обратно и вновь посадить в прихожей на «Новый мир». Там он как-то сразу обмяк и вдруг со словами: «Дундарина обидеть может каждый…» – обхватил за талию одного из качков и горько заплакал.

– Да, у Дундарина сегодня по плану упадок сил и нравов, – философски промолвил вышедший вслед за мной в прихожую Николс-астролог и, видимо, чтобы отвлечься от неожиданно возникшей дундаринской темы, с нетрезвой вежливостью спросил, почему у меня такой нездоровый цвет лица.

– Мне в последнее время стало трудно дышать, Ник… – искренне признался я.

– Астма? – посочувствовал Николс.

– Нет, просто воздух до невозможности засорен словами, которые все чаще бросают на ветер…

В окно видно черное ночное небо. Оно густо забрызгано белыми капельками звезд. Порнографический образ, как будто Бог кончил на черную шелковую простынь.

Уже далеко за полночь. Я иду на кухню и завариваю себе крепкий кофе.

– Сахар – это белая смерть! – пьяно улыбаясь, говорит мне забредшая вслед за мной одна из тусующихся здесь девиц. При ближайшем рассмотрении ею оказывается та самая юная поэтесска, что в споре со Строчковским заступилась за филологическую честь. (Даю свой член на отсечение, но я теперь уже полностью забыл, как ее зовут.)

– Понятно, сахар – белая смерть. А вы, стало быть, предпочитаете черную? – мрачно говорю я ей в ответ.

Она смотрит на меня с интересом, потом, едва не промахнувшись, садится на табуретку и вдруг начинает как-то так вдумчиво, сосредоточенно рыдать.

– У вас, наверное, ничего не получилось с музой? – пытаюсь я, как умею, ее утешить. – Ну так, может, вам стоит поискать не музу, а мужа?

С рыданиями она убегает.

Занавес.

Сцена вторая, она же последняя.

Перед нами опять лицо персонажа. На месте рта у него начинают расти волосы.

Я беру свой кофе и, стараясь не слишком его расплескивать на попадающихся по дороге бродящих, как сомнамбулы, пьяных интеллектуалов, иду на поиски юной поэтесски: как бы чего не натворила, дуреха.

В зале полумрак. Несколько алкоголестойких пар, измочаленных, как в финале фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?», кружатся под медляк «Скорпов». Все углы засижены, как мухами, слипшимися в поцелуях влюбленными. Совсем неожиданно для себя натыкаюсь на Шарло.

ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ:
ЖЕНЩИНА КАК ДОРОГА

Она рассказывает юному интеллектуалу, любителю средневековой испанской живописи, с которым они «просто ходили гулять по ночному городу», свою легенду.

– Я родом из XIV века, – говорит она (здесь следует глубокая пауза, во время которой она успевает отпить из своего бокала большой глоток сухого вина) и продолжает:

– Даты моей жизни: 1312-1332. Мои родители были очень знатного рода. Я умерла совсем юной, двадцатилетней, от какой-то странной воспалительной болезни. Здесь, в вашем времени, мне сказали, что, скорее всего, это была корь, которой я не переболела в детстве. Меня похоронили в родовом склепе. Мое тело бальзамировал странный монах на одной ноге. Раньше он часто лечил меня, хорошим здоровьем я ведь никогда не отличалась.

И вот, спустя шесть веков этот идиот, гений современности, Макс (Семен и Глеб его знают), художник, блин, влюбляется в мой портрет работы Джотто де Бондоне. Кстати, единственный написанный им женский портрет. Макс, блин, раз в жизни был в Лувре, офигел там от этого шедевра и решил любой ценой воскресить меня.

– Сумасшедший, а обо мне он подумал! – в бешенстве, которому веришь, восклицает Шарлотта. – И вот он начинает собирать все сведения о нашем роде. В конце концов вычисляет склеп, где я была погребена… или погреблена?.. Ну, это не суть важно. За огромные деньги он договаривается с кладбищенским сторожем, они вскрывают саркофаг. Макс берет частичку моей сохранившейся кожной ткани и везет ее в Штаты, где еще один придурок, Эйнштейн генной инженерии, его приятель, уехавший во времена перестройки на Запад, с радостью соглашается провести эксперимент по… клонированию!

– Не может быть… – юный эстет поражен так, что наконец-то роняет альбом средневековой испанской живописи себе на ногу.

– Ну и, в общем, они воссоздают мой прекрасный и бессмертный образ.

Шарлотте, видимо, надоело сочинять, и она быстро закругляется. Затем делает еще одну театральную паузу, достает тонкую дамскую сигарету. А я уже тут как тут – подношу зажигалку.

– Как видишь, эксперимент удался, – Шарлотта торжествует. На меня – ноль внимания, даже спасибо не сказала, сучка. И вдруг неожиданно для всех (но только не для меня!) начинает остервенело реветь, зло выкрикивая:

– А обо мне он, сволочь, подумал? О том, как я буду здесь жить, в это чужое сволочное время, в чужом городе, с чужим телом и душой?!

Она продолжает рыдать, ее новый друг-эстет в полной растерянности. Семен делает ему знак, сначала покрутив у виска, а потом показав на Шарлотту, мол, не обращай внимания: пьяная женщина – плетет что попало. И уводит его в прихожую, где помогает найти обувь, шляпу и тросточку и выпроваживает его на хер.

А я в это время увожу пьяную в дым Шарлотту в ванную, умываю ее, как маленькую, говорю что-то успокаивающее.

– Ну хоть ты-то мне веришь?! Веришь, что я не сумасшедшая? – икая, допытывается она. – Ты-то хоть веришь?

– Верю, детка, – шепчу я ей на ухо и целую сначала в мокрую щеку, потом в шею, обнимаю за талию и крепко прижимаю ее маленькую, но всегда стоящую торчком грудь к своей, груди.

– Верю. Два дня назад я был в психушке, куда поместили Макса. Мы с ним очень мило побеседовали. Он сказал, что ты состоишь с ним в алхимическом браке… И дьявол вам развода не давал.

Видимо, при рождении у вас обоих в голове случилась опечатка, так и живете теперь с ошибкой в башке.

– …Что, что мы сделали хорошего в этой жизни? – пытается выяснить у зеркала в прихожей собравшийся за дополнительным спиртным астролог Коля-Пол-Лица. – Что у нас за спиной?

– Крылья, – это слово он услышал совершенно внятно, хотя в зеркале рядом с ним никто не отразился.

– Стоп-стакан, – грозит пальцем своему отражению Николс. – Пора уходить в потенциал. Ничего не скажешь, оттопырились сегодня на славу.

…Всем известна другая история, другой, так сказать, сюжет Шарлоттиного повествования. Вот он.

Безумный Макс, Макс Пигмалион, художник-неоклассик Максим Медведев вытащил Шарлотту из глубокой жопы, из говна, в котором она плавала, как конченый овощ. Макс вытащил ее, алкоголичку и наркоманку, брошенную семьей и мужем подыхать в одной из бесплатных лечебниц Франции для таких вот опустившихся созданий. Шарлотта с мужем убежали из России в Европу за красивой и сытой жизнью, как только Горбачев заново прорубил туда окно (а вот про дверь, гад, он не подумал).

Макс – единственный, кто ездил к ней в лечебницу, и именно там он создал свои знаменитые, щемящие и откровенные портреты, принесшие ему заслуженный успех и славу на Западе.

Он, как истинный Пигмалион нового времени, вылепил эту суку из дерьма, помог избавиться от прошлого. Заново назвал Шарло. А она его, естественно, Пигмалионом.

 
Эх, написать бы мне пронзительную повесть о первой любви!
Да боюсь, блин, кого-нибудь пронзю…
 

Сквозь дымящиеся развалины прошедшей ночи мы с Шарлоттой пробираемся к ней в спальню. Не буду скрывать, мне нравится заниматься любовью с пьяненькими женщинами. Не с пьяными – боже упаси! – а с пьяненькими, когда в женщине просыпается женщина.

Когда пьяная женщина, которую ты любишь, заявляет тебе: «Делай со мной, что хочешь, только будь нежным…» – разве эта формула не затмевает для тебя в этот миг все истины мира? В высоченном заборе «Нет» всегда найдется маленькая лазейка «Да».

Любовь глупа, как природа, а это и есть главная мудрость мира.

В общем, как это принято у интеллектуалов, было много водки и пьяных слез. Думаю, что первый день рождения Шарлотты удался: остаток ночи я активно щекотал своей трехдневной щетиной ее маленький клитор.

Любая женщина знает как минимум три способа, как повысить тонус в ваших штанах. Но для этого вы должны доказать, что умеете работать языком не только когда говорите.

У хорошей мысли, как и у красивой женщины, не может быть ни автора, ни хозяина. «Это не я, – говорит в таких случаях Сэм, – это Бог проговорился».

БАЙКИ ИЗ ГАЗЕТНОЙ КУРИЛКИ:

Редактор Нестор Иванович Вскипин принимает на работу новую секретаршу. К нему в кабинет входит молодая симпатичная девушка. Вскипин:

– Заходи. Раздевайся. Ложись. Здравствуй.

ГОЛАЯ МИКРОСХЕМА РОМАНА

…Вместе со мной провожали Семена шестеро бомжей, три вокзальных проститутки и один «диссидент поведения» дядя Коля, одноглазый дедок в лыжных ботинках, везде пытающийся отбивать чечетку.

На перроне к нашей процессии присоединились два милиционера из патрульной службы.

Процессия моментально сформировалась, когда в ожидании поезда Семен решил проверить действенность своего учения о мистическом диссидентстве. Бомжи и проститутки, а также примкнувший к ним чечеточник дядя Коля сразу же восприняли идеи мистической свободы, равенства и братства. «Существующий режим превратил всех в отбросы, но я верю, что скоро в вас проснется самосознание!» – с чувством закончил свое импровизированное выступление Семен.

Первыми, в ком проснулось самосознание, были бомжи: сначала они попросили у нас закурить, а потом на бутылку. «Диссидент поведения», чечеточник дядя Коля, внимательнее всех слушавший Семена, изъявил непреклонное желание следовать за своим учителем хоть до Германии.

Минута была критическая. Но тут помог патруль, оттеснивший восторженных провожающих от вагона. Сказав еще несколько теплых слов своим поклонникам, мы с Семеном нырнули в вагон.

– Прямых дорог не бывает, – загрустил он, когда в купе мы выпили с ним на посошок из горла отличнейшего армянского коньяку. – Легче всего заблудиться, идя именно по прямой дороге.

Мы обнялись. Договорились, что, как только он там обустроится, сразу же напишет мне.

– Земля – это такой большой нелепый корабль, – сказал Сэм на прощанье. – И тебя не спрашивают, хочешь ли ты на нем плыть, а просто вручают билет, когда ты рождаешься: плыви, парень. Без вариантов. Корабль один, плыви, дурак, тебе еще повезло, этот билет счастливый. Но это ведь не совсем так: шанс за шанс. И я имею право хотя бы на один ответный, по-настоящему самостоятельный шаг. Поднять якорь, отдать швартовы, приготовиться: нас ждет путешествие, полное приключений, на Титанике, который еще плывет.

– Будда в городе! – крикнул он в форточку, когда я шел по перрону за быстро набирающим скорость поездом. – Будда остается в городе!

– Ага, Будда forever, – буркнул я в ответ на непонятные слова Сэма.

…Я снял ее на обратном пути, выходя из вокзального сортира, уже после того, как проводил Семена на его доисторическую родину.

Снял не потому, что хотел женщину, а просто так. Надо же было как-то заполнять образовавшуюся после отъезда друга пустоту.

– Дяденька, а дяденька, давайте я у вас отсосу, – остановил меня женский голос.

Фраза показалась мне занятной с филологической точки зрения.

– Сколько?

Она назвала цену.

– За такие деньги можно королеву Англии трахнуть.

Она легко сбавила почти наполовину, потом, видя мою заминку, быстро проговорила:

– Ну, не хочешь деньгами, так покорми.

Мне стало как-то грустно. Чем заполнить мое теперешнее одиночество? Пришлось согласиться на минет.

– Но только чтобы я кончил, – произнес я не менее интересную с филологической точки зрения фразу.

Она опять легко согласилась. И мне стало еще грустнее.

Мы зашли за привокзальный задристанный туалет. Она встала на колени и расстегнула молнию на моей ширинке.

Пока она работала, я иногда поглядывал вниз. Было темно, но пару раз нас выхватили фары проезжающих пригородных электричек. Я прислонился спиной к стене туалета, так как был пьян, а значит, работа для этой маленькой шлюшки предстояла долгая: пьяный я, как правило, очень долго не могу кончить.

Я немного разглядел ее. Несомненно, это была девочка (разумеется, в смысле возраста) лет четырнадцати-пятнадцати. Хрупкая, худенькая. Но высокий рост и слой дешевой косметики делали ее при беглом взгляде значительно старше. Чувствуя, что я не могу кончить, она ускорила темп.

«Бедное молодое поколение! – стал я философствовать про себя. – Вместо того чтобы еще играть в куклы, учиться или работать на благо общества, оно вынуждено зарабатывать себе на жизнь, отсасывая члены у старшего поколения».

Это я и про себя тоже.

Мне стало до того грустно, что, когда я бурно кончал в ее большой и голодный рот, слезы брызнули из глаз моих.

«Становлюсь сентиментальным, что ли?» – мелькнуло в пьяной голове.

– Как тебя звать-то?

– Ася.

– Ну что, блин, Ася, пойдешь со мной? – спросил я неожиданно для самого себя.

– Понравилось, что ли? – она вытирала рот чем-то похожим на носовой платок.

– Вообще-то, нет.

– Ну тогда пойду.

В эту нашу первую ночь я глубоко познал ее изнутри, а она дважды проглотила меня полностью.

ИНТЕРНЕТ-ШОУ:

– Девушка, как вас зовут?

– Не скажу!

– Спорим, с трех ударов угадаю.