Текст книги "Тантамареска"

Вот и сейчас Рудик сразу почувствовал, что Эо где-то рядом. Но в этот раз не было пения птиц, голубых небес и шума разноцветной реки. Он вдруг оказался в сыром узком ущелье. Вокруг были голые серые скалы, над головой мрачные грозовые тучи, холодный ветер пронизывал насквозь, а колкие гранитные камешки больно впивались в босые ступни. Утробный нарастающий гул сковал Рудика страхом, и сквозь этот гул и завывания ветра он услышал ее голос.

– Проснись! Проснись! Проснись! Спасайся прямо сейчас или погибнешь!

От неожиданности он, обладавший на редкость крепким сном, действительно проснулся. Менее подготовленному человеку, чтобы принять решение в такой обстановке, потребовалось бы какое-то время. Начальнику разведки Рудику, умеющему принимать решения молниеносно, хватило доли секунды. Вопрос был один: стоит верить странному сну или нет. Если да, надо бежать из палатки сломя голову, а если нет, попытаться снова уснуть. Он вспомнил свои собственные предчувствия и решил, что лучше бы поверить – полезней для здоровья. И, соскочив с кровати, заорал во всю глотку:

– Подъем! Тревога!

Рудик набросил на себя камуфляж, сунул ноги в берцы, схватил автомат и пулей вылетел из палатки, продолжая кричать: «Подъем! Тревога!», а потом добавив отборного мата.

Позже те немногие, кто успел спастись, вовремя выбежав вслед за Рудиком, в один голос говорили, что именно вот этот отборный мат от никогда не ругавшегося старлея и заставил их пошевелиться.

Огненный шквал обрушился на расположение батальона буквально через минуту. Успев к тому времени добежать до окопов, оглянувшийся Рудик на миг застыл, видя, как на месте его недавнего ночного отдыха расцветает, недобро багровея, экзотический цветок из желто-красных лепестков пламени, обрамленный скромно вьющимися по бокам синевато-черными дымными лепестками. Выпущенный из миномета снаряд оставил на том месте, где только что была палатка, лишь огромную яму и вот этот огненный цветок.

Спустя еще мгновение Рудик уже палил из траншеи, откликаясь на фиолетовые вспышки трассеров, летящих в него, казалось, со всех сторон. «Чехи» пошли было в наступление, но оставшиеся в живых товарищи, спасенные Рудиком, вступили в бой и отбили атаку.

Когда рассвело, по периметру насчитали более полусотни трупов. Старший лейтенант понял, что батальон был очень профессионально окружен, а ночной атаке, прямо по науке, предшествовал швальный минометный обстрел, и, конечно, в живых здесь не должно было остаться никого. Чеченцы были пришлые, хорошо экипированные и подготовленные.

О том, что это был отряд полевого командира по имени Хаттаб, рассказал уже вечером прибывший из штаба группировки подполковник. Оказывается, вся группировка искала этот неуловимый отряд Хаттаба, а он сошелся в бою в совершенно неожиданном месте с рудиковским батальоном. Тщательно проанализировав ночное происшествие, подполковник сделал справедливый вывод, что если бы не успевший занять оборону старлей, а с ним еще с десяток офицеров и прапорщиков, выскочивших из палатки следом, батальону наступила бы хана.

– Но как ты сообразил? Как ты почувствовал опасность? – Разглядывая неказистого Рудика, подполковник теребил свой огромный нос большим и указательным пальцами правой руки.

Дело в том, что ситуация пахла, помимо орденов, еще и геройской звездочкой.

Старлей, не видя смысла скрывать, в конце концов, мало ли у кого какие бывают предчувствия, в очередной раз опрометчиво повторил, что предостерегла его приснившаяся женщина по имени Эо.

Тут-то и решил подсуетиться зампотылу майор Рябота. По закону подлости, в отличие от погибших командира и начштаба, Рябота после того ночного боя уцелел, временно принял на себя командование батальоном и начал очень активные аппаратные действия.

Для начала он связался с руководством Владикавказского госпиталя и аккуратно сдал туда Рудика. Согласитесь, что тронувшийся умом командир батальонной разведки – это уж слишком! Конечно, спасибо, что этот неврастеник спас от гибели личный состав батальона, но больше рисковать нельзя. Пусть в госпитале врачам про свою Эо рассказывает. Тут война, между прочим, идет, не до видений! Михаила в том бою действительно сильно контузило. Да и, что греха таить, действительно, случилось с ним что-то, что не могло укрыться от внимательных взглядов сослуживцев. Рудик после того боя стал нелюдим, угрюм, у него появилась привычка разговаривать с самим собой. Война, ничего особенного, думали товарищи, здесь у каждого по-своему крыша едет.

На радость майору Ряботе как-то все совпало. Накануне спятивший армейский прапорщик расстрелял в Беслане из АК шестерых сослуживцев, так что военные врачи на сигнал о неком помешательстве старшего лейтенанта-разведчика отреагировали молниеносно.

Во-вторых, имелся благовидный и совершенно официальный предлог для госпитализации – сильная контузия.

Ну а в-третьих, в госпитале как раз находилась группа московских психиатров, и один из них, проверяя Рудика, обнаружил, что парень необыкновенно быстро реагирует на гипноз и почти мгновенно погружается в искусственный сон. Очень внимательно военный психиатр выслушал рассказ об Эо, задавал многочисленные дополнительные вопросы и задумчиво качал головой. Узнав, что старший лейтенант не имеет никого из близких на всем белом свете, следовательно, проявлять заботу о его судьбе некому, психиатр ушел на узел связи и отправил куда-то странное зашифрованное донесение. Ответ пришел на следующий день, чуть ли не из Главного штаба.

– Как вы себя чувствуете, голубчик? – спрашивал Рудика камуфлированный московский психиатр.

Рудик в ответ молчал, оглядывая потеки на потолке. Ему стала неинтересна вся эта странная суета, все эти странные доктора. Он ждал своего сна, в котором, если повезет, будет Эо… Эо, которая спасла ему жизнь.

– Повезло вам голубчик! В Москву поедете. Там есть замечательный санаторий для таких, как вы. «Сосны» называется. Вам там обязательно понравится.

Рудик лениво продолжал оглядывать потолок. «Сосны» так «Сосны». Он не знал что уже спустя неделю после его пребывании в таинственных «Соснах», в Главное Управление ВВ МВД России придет медицинское заключение. И будет оно гласить, что старший лейтенант Рудик, в силу утерянного здоровья, признан негодным к дальнейшему прохождению службы во внутренних войсках страны и подлежит увольнению в отставку. Более того, в заключении было также указано, что в результате тщательного обследования старшему лейтенанту Рудику присвоена первая группа инвалидности, означающая необходимость в постоянной посторонней помощи, контроле и надзоре. В рамках недавно утвержденной президентом медицинской программы таковая помощь Рудику будет оказана в полном объеме прямо там, в санатории «Сосны», лечащий персонал которого как раз специализируется на подобного рода заболеваниях.

Не знал Рудик и того, что застрянет он в этих «Соснах», медленно сходя с ума, на долгие двадцать лет, до самого апокалипсиса.

И уж тем более он так никогда и не узнал, что уже через полгода после того знаменитого боя майору Ряботе присвоят звание Героя России, а одна из школ в маленьком городке в Тульской области станет с гордостью носить его имя.

Глава VIII. Венецианская ночь

Расположенный в самом центре Венеции роскошный Дворец дожей в любое время года переполнен туристами. Тысячи людей со всего мира стремятся посмотреть на удивительный памятник готической архитектуры, место, откуда в Средние века вершили судьбы мира могущественные венецианские правители.

Восхищенный многоголосый шепот множится бесконечными арками, прорезающими высокие потолки, украшенные богатой лепниной и шедеврами Тициана, Веронезе или Тинторетто. Туристический поток не ослабевает ни на минуту, это не зависит ни от погоды, ни от времени года, ни от политических катаклизмов, сотрясающих наш бренный мир (обитатели роскошного дворца видывали и не такое). Но ровно в 18.00 двери Дворца дожей закрываются. Проворные местные работники, совсем не похожие на российских музейных бабушек, твердо и непреклонно сгоняют зазевавшихся туристов во внутренний двор, откуда те, немного побродив взад-вперед, вынужденно отступают на площадь Сан-Марко. За ними захлопываются большие старинные ворота, настолько старинные, что дерево, из которых они сделаны, само по себе кажется музейной древностью.

Еще несколько часов туристы оживленно бродят вокруг Дворца дожей и рассматривают его снаружи. Потом наступает темнота, и гости разбредаются по многочисленным венецианским ресторанам, тратториям, пиццериям и сувенирным магазинчикам. На площади Сан-Марко начинают играть оркестры у маленьких кафе. Люди тянутся к огню, музыке и комфорту. Ближе к полуночи возле Дворца дожей вы не найдете никого. Разве что влюбленная парочка прошмыгнет между колоннами аркадной галереи и тут же направится к набережной. Там, у роскошных старинных фонарей, пришвартован десяток гондол, на которых расположились невероятно обаятельные гондольеры в причудливых шляпах и широких тельняшках. Но если не брать в расчет влюбленные парочки, Дворец дожей остается с черной венецианской ночью один на один, и самое популярное в мире место ночью становится совершенно безлюдным.

Впрочем, сегодня Дворец дожей мог быть совершенно спокоен, он был не одинок. По его галереям твердым шагом шла красивая девушка в облегающем черном кожаном одеянии. Было очевидно, что девушку совершенно не волнуют громкоголосые гондольеры, расположившиеся возле пристани Пьяцетта, шум волн и крики чаек, звездное небо или очаровательный вид, открывающийся отсюда на церковь Санта-Мария делла Салюте, расположенную на другом берегу лагуны.

Девушка шла по галерее первого этажа Дворца дожей и внимательно смотрела на резные колонны, как будто очень давно их не видела, но, очевидно, помнила каждую. Ее черные волосы перебирал северный ветер, чувственные губы были приоткрыты, а в ясных голубых глазах стояли слезы. Но, несмотря на эти слезы, взгляд у девушки был счастливый, а походка уверенной. Если бы у старинного дворца вдруг оказался случайный прохожий, он бы сказал, что девушка, наверное, возвращается в родной дом после долгой разлуки.

Впрочем, прохожий был. Облаченный в величественную красную мантию и будто шагнувший сюда, на набережную, с какой-то средневековой картины, он появился в том месте, где дворец соединялся с собором Сан-Марко, около Порта делла Карта, так называемой «Бумажной двери». «Бумажная дверь» была на самом деле большими массивными воротами, над которыми нес многовековую вахту грозный крылатый лев, заставивший склониться перед собою мраморного персонажа в одежде венецианского дожа. Человек в красной мантии неожиданно вынырнул из темноты, склонился почтительно перед девушкой и произнес:

– Уважаемая Глафира, Совет Десяти ждет вас.

Глафира чуть наклонила голову, приветствуя говорившего, потом достала из кармана небольшой блестящий медальон. Лев, изображенный на медальоне, был точной, только многократно уменьшенной копией льва, охранявшего «Бумажные ворота».

Девушка вставила медальон в старинную скважину, и древние ворота вдруг очень легко и бесшумно открылись. Глафира сделала решительный шаг вперед, и дверь закрылась за ней так же бесшумно и быстро, как только что открылась.

Она пошла вверх по лестнице Гигантов, целиком вырубленной из каррарского мрамора много-много столетий назад. Абсолютную тишину венецианской ночи, которую многократно усилили стены закрытого внутреннего двора Дворца дожей, прорезал только размеренный стук каблучков поднимавшейся по исторической лестнице девушки. На самом верху, между огромными статуями Марса и Нептуна, Глафиру ожидал еще один человек, одетый в такую же красную мантию, как и тот первый прохожий у «Бумажной двери».

– Уважаемая Глафира, спасибо за то, что вы здесь. Вас ждут.

Глафира еще раз кивнула и пошла за этим человеком. Они прошли второй этаж и роскошный зал заседания Большого Совета. Лунный свет, проникавший сквозь огромные, заостренные кверху, окна, таинственно блестел на паркетном полу, иногда освещая сотни лиц венецианских дожей, портретами которых зал был украшен уже не одну сотню лет. Глафира привычно скользнула взглядом по одному портрету, который был замазан черной краской. Надпись под ним она знала наизусть: «Здесь должен был быть портрет дожа Марино Фальеро, обезглавленного за совершенные преступления». Глафира вспомнила, что человек, встретивший ее на лестнице Гигантов, стоял как раз на том месте, где в 1355 году связанному дожу Марино Фальеро, по решению Совета Десяти, отрубили голову. Это был один из тех сюжетов, которые, по мнению Мастера, Глафира никогда не должна была забывать. Мятежный дож пошел против Совета Десяти и жестоко за это поплатился.

Они прошли еще несколько полутемных роскошных залов и оказались перед большими дубовыми дверями, которые освещали несколько чадящих факелов. Глафира хорошо помнила эти двери. Эти двери вообще, наверное, хорошо запомнили все, кто томился перед ними в ожидании приговора могущественного Совета Десяти. Когда-то перед этой дверью стоял в ожидании приговора Джордано Бруно и все надежды молодого талантливого человека оказались похоронены одним росчерком пера секретаря Совета. Сидел перед этой дверью и знаменитый любовник Казанова, с ужасом выслушавший приговор о вечном заточении в страшных венецианских «Пьомбах». Неоднократно бывала перед этой дверью и Глафира, ежегодно сдавая экзамен на право оставаться Хранителем. Всю ночь они отвечали на запутанные вопросы членов Совета, изредка отвлекаясь на рукопашные схватки во внутреннем дворе дворца. А ранним утром, когда испытания и допросы заканчивались, каждого из них вызывали к этим дверям. И никто не знал, кого Совет оставит в живых, а кого – нет.

Однажды Глафира позорно провалила подряд несколько схваток на ножах, и решающая должна была состояться с юношей-индусом по имени Атул. Этот Атул был чертовски гибок и быстр, как молния. Его холодные жестокие глаза девушка запомнила на всю жизнь, как и позор, который сопровождал ее каждый раз во время спаррингов с Атулом. Глафира никак не смогла его «считать» и тогда очень быстро оказалась на каменном полу внутреннего двора Дворца дожей, а Атул прижал к ее горлу холодное лезвие. Если бы Учитель не остановил схватку, ее бы убили, но Учитель схватку остановил и посмеялся: «Живи пока, до утра еще у тебя время есть!» С побелевшими губами, с тяжелым уханьем в сердце входила на рассвете Глафира в эти двери. Долгим молчанием встретил тогда ее Совет. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем прозвучало спасительное: «Испытание пройдено». Глафира летела обратно, по Золотой лестнице, как будто рожденная заново! А вот Атула никто из их группы больше никогда не видел. Воистину удивительно и непредсказуемо принимал решение Совет Десяти, движимый только ему понятными мотивами и предсказаниями!

Человек, который привел Глафиру, исчез где-то в полутемных коридорах дворца. Она стояла, как и много лет назад, совершенно одна перед этими страшными дверями. Воспоминания накатывали на нее все с новой и с новой силой.

Вдруг двери распахнулись, и низкий мужской голос сказал по-итальянски: «Входите».

Глафира зажмурилась и шагнула в распахнутую дверь, как в бездну.

На возвышении перед ней сидели члены Совета Десяти, в старинных одеяниях, напыщенные и мрачные. Глафира прошла десять шагов и остановилась в центре зала. Воцарилось молчание. Девушка хорошо знала этот прием. Многие, приведенные в этот зал падали в обморок после этой страшной, предваряющей разговор паузы. Кто-то бросался на колени перед Советом и начинал на всякий случай каяться сразу во всем, что только приходило в голову. Умели эти господа навести ужас на свои жертвы. Глафира в обморок не падала и на колени не бросалась. Помолчали. Затем Председательствующий, лицо которого скрывала старинная венецианская маска, повелительно распорядился:

– Внесите зеркало.

Раскрылась другая дверь. Та, куда уводили осужденных Советом, чтобы больше их никто и никогда не видел. Два монаха внесли в зал Совета Десяти большое старинное зеркало. Эту неприятную процедуру Глафира тоже знала. Каждый, кто собирается о чем-то говорить с Советом, должен посмотреть в старинное зеркало. Зеркала были разными. Одно, например, Черное зеркало Дандоло, выжигало людям глаза, другое подавляло волю, зеркало Себастьяно Дзиани просто наповал убивало любого, кто посмотрел в него. Великая тайна древних амальгам муранских стеклодувных мастеров придавала этим зеркалам колдовскую силу, и Совет Десяти свято хранил эту тайну. Впрочем, чаще зеркало было самым обыкновенным, но смотревшийся в него испытывал благоговейный ужас перед артефактом и перед могуществом Великого Совета.

Глафира не знала, что за зеркало подсунули ей сегодня. Она сделала решительный шаг к монахам и бесстрашно взглянула в древнее мутное стекло. В голове что-то загудело, ноги подкосились, глаза закрылись сами собой, и, сопровождаемая гробовым молчанием присутствующих, девушка рухнула на пол.

Когда Глафира очнулась, она обнаружила себя крепко привязанной к большому тяжелому стулу. Привязанной очень профессионально и без малейшего шанса освободиться. Ноги ее были примотаны к ножкам стула, а руки заведены назад и связаны за высокой резной спинкой. Это было сделано так мастерски, что девушка не имела возможности даже шелохнуться. Над ней сосредоточенно колдовал один из монахов, суетливо убирающий куда-то склянку, в которой, по-видимому, был нашатырь.

Глафира подняла голову и с некоторым вызовом оглядела присутствующих. Участники Совета Десяти, одетые в длинные золотые мантии, скрывали свои лица за венецианскими карнавальными масками, холодными и бесстрастными. Лишь глаза, видневшиеся в прорезях масок, демонстрировали явный и неподдельный интерес. Им было интересно!

– Глафира, Совет спрашивает тебя, когда ты обуздаешь свою похоть? – раздался резкий скрипучий голос откуда-то справа, от одного из членов Совета.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, господин. – Глафира старалась говорить спокойно, но получалось это плохо. Тяжело держаться с достоинством, когда ты связан по рукам и ногам и не представляешь, что тебя ждет.

– Ты прекрасно все понимаешь! – проскрипело ей в ответ. – Ты сходишься с мужчинами не только ради великой цели, но и ради удовольствия. Потом куда-то исчезаешь, и мы вынуждены искать тебя по всему миру, ожидая, когда пройдет твоя очередная влюбленность. – Чувствовалось, что говоривший совсем недавно уже искал Глафиру по всему миру, и это ему совершенно не понравилось. А еще чувствовалось, что он очевидно просто ревновал лучшего агента Совета Десяти к разнообразным мужчинам, которых этот агент, действительно, в последнее время расплодил вокруг себя в большом количестве.

– Я всегда выполняла задания Совета. – Глафира повернула голову к правому краю стола и, кажется, обнаружила говорившего. Это был человек небольшого роста, нервно вцепившийся пальцами в инкрустированный бортик кафедры, за которой сидел. – И здесь меня не в чем упрекнуть. Если же во время выполнения заданий я влюбляюсь, мне кажется, это можно простить. Я ведь все-таки, женщина!

– В первую очередь ты – Хранитель. – Раздавшийся густой суровый голос принадлежал, конечно, Председателю.

– Я понимаю это, господин, – опустила голову Глафира.

– Ты догадываешься, почему тебя связали?

Воцарилось молчание.

– Да, господин, – прошептала Глафира.

– Тогда расскажи Совету, почему тебя связали. – Председательствующий обвел взглядом зал и остановился на Глафире. – Ну?

– Вы заподозрили меня в измене. Потому что я должна была просто выкрасть человека из Гаэты и привести его к вам. А я устроила ему допрос и теперь знаю причину, по которой этот человек был вам нужен.

– Глафира, мы, конечно, хотим увериться в твоей верности Совету, поэтому расскажи нам, что ты узнала от этого человека из Гаэты, только постарайся ничего не упустить, – а вот этот голос Глафира узнала бы из тысячи. Ей было приятно услышать его в неприветливом и зловещем зале, увешанном такими красивыми полотнами Тинторетто.

– Учитель, я расскажу все, – ответила она голосу.

– Что ты узнала от этого человека? – проскрипел Правый член Совета.

– Я узнала, что уже много лет папская церковь держит в секрете знание о проникновении в человеческие сны. Оказывается, в чужие сны можно проникнуть и оттуда влиять на человека. Эксперименты по проникновению в сны начали делать в городе Гаэта, в старой крепости. Город портовый, все время много новых людей. Очень удобно. Для экспериментов брали матросов с иностранных кораблей, различных бродяг и пьяниц, которых никто не будет искать. Подвалы дворца хранят страшные тайны о том, что творили с этими людьми. Сейчас этими подвалами и этими исследованиями занимается ЦРУ.

– Хорошо. А что же русские? – проскрипело опять справа.

– Русские тоже активно занимаются этими исследованиями. Папские шпионы неосторожно вовлекли в процесс проникновения в сон Гарибальди, когда он находился в России, агентов царского охранного отделения. Те доложили начальству, и русские тоже стали разрабатывать эту тему. Сейчас русские добились каких-то успехов, и люди из Гаэты собираются выкрасть эти наработки.

– Ну зачем, зачем тебе надо было все это выяснять? – с досадой прошептал тот, кого Глафира назвала Учителем.

– А я вам скажу зачем, – заскрипел Правый, – Эта… Этот… агент снюхался с русским КГБ и теперь работает на них! И для них все выведывает! А нам здесь смазливенькими глазками моргает!

– Нужны доказательства, – произнес Учитель.

– Нужны доказательства? Пожалуйста! Пусть введут свидетелей! – распорядился Правый.

Опять открылась потайная дверь, и в зал заседаний Совета Десяти втолкнули семью русских туристов: десятилетнего мальчика Петю, взлохмаченного и перепуганного, его отца – растерянного толстяка лет сорока пяти и тонконогую Мариночку – его новую пассию. Все они понимали, что попали в какую-то неприятную историю, но как быть и что делать, не знали.

– Я требую российского консула! – не очень уверенно проговорил отец гиперактивного мальчика. – Нас похитили, на нас надели маски и повезли куда-то! А потом держали в каком-то страшном каземате, где можно находиться, лишь согнувшись, и мочиться под себя! Вы понимаете, что творите? Вы кто такие? Вы что, с ума сошли здесь все? – На этих словах один из членов Совета Десяти (это был тот самый, Правый, со скрипучим голосом) поднял руку и сказал на хорошем русском:

– Сделай два шага вперед, о негодующий!

Если бы мужчина знал, что ночь сегодня он провел в камере, в которой когда-то томился Джордано Бруно, ожидая страшного приговора от тех, кто не умеет миловать, если бы он мог хотя бы предположить, в какой зал его только что привели, возможно, он вел бы себя осторожнее. В этом зале уже много веков ломали человеческие судьбы одним взмахом руки, одним щелчком пальца, одним взглядом.

В этот раз нужно было взмахнуть рукой. Стоило Правому это сделать, а одному из монахов нажать, повинуясь этому взмаху руки, на потайной рычаг в стене, когда Петин отец оказался на одном из секретных квадратов пола, как плиты раздвинулись, и несчастный, не успев даже крикнуть, полетел куда-то вниз, в открывшуюся черную квадратную пасть. Но вопль, который он издал спустя несколько секунд, был так страшен, что на секунду застыли все присутствовавшие в зале. Это было невероятное завывание обреченного животного, полное нечеловеческой боли и отчаяния.

Монахи начали крутить большое колесо, выступающее из стены, и скоро на месте черного отверстия в полу появилась небольшая площадка, вся утыканная острыми кольями. На кольях этих корчился от боли распятый, как бабочка в школьном гербарии, несчастный Петин отец. Ни один из упавших за последние семьсот лет в этот люк уже живым никогда не оставался: колья были расставлены со знанием дела. Вот и российский турист был нанизан на колья практически без шанса на спасение. Четыре мощных кола пронзили в разных местах его туловище, а еще два насквозь проткнули правую ногу и левую руку. Удивительно, но голова осталась цела, чудом втиснувшись между тремя другими кольями. Петин отец судорожно хрипел, ловя ртом воздух, и при каждой попытке пошевелиться колья, на которые он был нанизан, покрывала новая волна крови.

Глафира попробовала пошевелить руками, потом ногами. Тщетно. Веревка сдавливала тело так, что даже мысль о том, чтобы ее каким-нибудь хитрым способом развязать или ослабить, была совершенно невозможна. Но лучшая из Хранителей всегда помнила о том, что в любой ситуации есть выход. И Глафира его судорожно искала.

Спутница мучительно умирающего мужчины бросилась на колени перед Советом и завыла:

– Пожалуйста, отпустите меня! Ну, пожалуйста!!! Что хотите для вас сделаю! Ну, пожалуйста!!! – прижала руки к груди и зашлась нервным кашлем.

Глафира внимательно осмотрела потолок. Дворец дожей был уникален еще и тем, что страшные камеры для смертников находились не в подвалах, как можно было бы предположить, а под крышей, в узком пространстве над потолком. Самая страшная в мире темница находилась прямо над прекрасными картинами Тинторетто, которыми был украшен потолок. Сверху вниз на собравшихся взирали герои Венецианской республики былых времен. Вельможи, входившие в Совет Десяти, хорошо знали, кто прямо сейчас страдает и молит Бога о пощаде, закованный в кандалы в каменных мешках под крышей прекрасного Дворца дожей за этими самыми картинами Тинторетто и прямо над головой богатых горожан, собравшихся в зале Большого Совета на званый пир. Очень внимательно Глафира оглядывала потолок, стараясь найти хоть какую-то надежду на спасение. Любой человек, не имеющий такой подготовки, как она, конечно, давно бы бросил это занятие. Но Глафира знала: выход есть всегда. И не отчаивалась, хотя дело принимало явно дурной оборот.

– Скажи, женщина, – спокойно, как будто ничего только что не произошло, обратился к очередной жертве Председатель. – Что ты знаешь о происшедшем в Гаэте с участием этого человека? – И указал на привязанную к стулу Глафиру.

– Я все расскажу, я расскажу, – запричитала перепуганная Мариночка. Петька в это время закрывал ладошками уши и, не мигая, смотрел на умирающего отца, распятого на кольях. – Вот этот ребенок видел ее, она была на мотоцикле. Она увезла оттуда человека. Человека с бородкой. Она разговаривала с ним. По-русски разговаривала.

Председатель заинтересованно перевел взгляд на связанную пленницу и спросил убийственно спокойным голосом:

– О чем же они говорили?

– Я не знаю, – всхлипнула Мариночка. Глафира молчала.

Где-то сзади раздался характерный щелчок бича. Платьице Мариночки косо треснуло и обнажило кровавый красный рубец на спине.

– А-а-а-а! Я честно не знаю! – закричала девушка, и уже было непонятно, кричит она от боли или от смертельного испуга. – Этот гаденыш нам рассказал только о том, что происходило, я не знаю, о чем шел разговор!

Бич щелкнул еще раз. Теперь стало понятно, что с ним так ловко управляется один из тех монахов, которые вносили в зал зеркало для Глафиры. Следом за щелчком бича опять раздался истошный вопль Мариночки, на ее спине показался второй кровавый рубец, проступивший сквозь еще один разрыв платья. Мариночка упала на пол и начала рвать на себе волосы. Ребенок продолжал смотреть на умирающего отца широко открытыми от ужаса глазами, но никак не мог закричать – крик застрял где-то в горле. Мужчина на кольях дернулся в последний раз и затих.

И тут Глафира все осознала. Выход есть! Конечно, Совет Десяти никогда не славился мягкотелостью и особой добротой к своим пленникам. Но, чтобы вот так, с ходу, умертвить одного из свидетелей, даже не выслушав его, а второго начать бичевать, ничего толком не узнав, явно разыгрывая какой-то спектакль именно для нее… Что-то здесь было не так. И теперь стало понятно что. Глафира подняла голову, решительно посмотрела в темные глазницы председательской маски и сказала спокойно, громко, отчетливо и даже насмешливо:

– Не забудь посолить мясо!

И разом открыла глаза. Она лежала в постели, на шелковой простыне невероятной белизны. Неподалеку сопел умаявшийся за день, вихрастый Алексей, чудный рыжий мальчик. Она не только спасла его сегодня в парке Горького, она его искала, она хотела его, она его получила. Алексей во сне прерывисто и тяжело дышал, раскинув худые длинные руки в разные стороны. На левой руке чернел пластмассовый браслет с крупным экраном. На экране, стремительно убывая, мелькали цифры, торопливо отсчитывающие время начала апокалипсиса.

Глафира гибко, как кошка, высвободилась из-под руки Алексея, мельком взглянув на бегущие цифры. Осторожно встала, подошла к окну и отодвинула тяжелую штору. Взяла с подоконника сигареты, чиркнула зажигалкой и закурила, смотря в окно, абсолютно голая, уверенная в себе и как будто высеченная из мрамора.

За окном светили в ночном сумраке ярким светом красные кремлевские звезды и витрины ГУМа, лениво двигалась по Большому Москворецкому мосту поливальная машина, проезжая как раз то место, где когда-то застрелили Немцова, замерли в недоуменном молчании краны большой стройки на месте снесенной гостиницы «Россия». Набережные были абсолютно пусты. Никому не было дела до маленькой девичьей фигурки, едва различимо белевшей в окне седьмого этажа фешенебельного отеля «Балчуг». Москва спала.

Это был сон.