Текст книги "Бунт. Книга I"

8

Разинцы плыли к Царицыну. Длинная вереница лодок, стругов, насадов, подгоняемая попутным ветром, быстро неслась вниз по Волге.

Казаки были довольны большой добычей и первой победой, весело гоготали, горланили разудалые песни, подшучивали друг над другом.

Есаулы угодливо заглядывали в глаза атаману, стараясь пред-угадать его желание. Но Разин был хмур. Уединился на носу струга, размышляя: «Теперь о разграблении каравана скоро узнают в Москве. Царь, конечно, не простит мне такую дерзость, самое лучшее, что меня ждет, – это плаха. Пускай еще возьмут! Сейчас голыми руками меня не сцапаешь, – успокоил себя атаман и обвел гордым взглядом множество лодок. – А пока на Волге нет никого. Гуляй, казак! Хилков и Унковский сидят в своих крепостях. Я их еще попытаю. Эх, поднять бы весь Дон, да так тряхнуть бояр и воевод, чтобы всем чертям стало тошно! Только сволочи эти, домовитые, норовят в сторону. Москве в рот смотрят. Корнило тут всему голова. Эх, Корнило, Корнило, люб ты был мне когда-то! Многому я у тебя научился.

Когда же все-таки наши пути разошлись? Наверно, с тех пор, как Яковлев был избран войсковым атаманом: когда стал кланяться в ножки Москве, думать не о войске, а о своей лишь выгоде. Гребет Корнило денежки и от Москвы, и от домовитых казаков – ничем не брезгует. И куда человеку столько денег? Жадность! – пришел к выводу Степан. – Скольких эта жадность сгубила, и бедных, и богатых?! А раздать все поровну, на всех бы хватило добра!»

Вспомнились слова Корнилы Яковлева, однажды сказанные ему: «Ты, Стенька, ежели был бы не дурак и не раскидывался добром, быть бы тебе самым богатым в войске Донском, и атаманство после меня взял бы – я ведь не вечен. А то добро, которое ты людям делаешь, им зло не изведешь».

«Нет, крестный отец! Из меня такой, как ты, не получится! Сорок лет уже прожил, а сволочью не стал, тянуть на себя не научился! Не обижу людишек голодных и обездоленных, – размышлял атаман. – Наверное, я рожден для того, чтобы победить зло!»

Кто-то положил Разину руку на плечо. Он медленно повернул голову и увидел Григория – бывшего монаха, а ныне казначея его войска.

– Зачем лезешь? – в досаде огрызнулся атаман. – Аль не знаешь страха? – глаза Разина зажглись гневными огоньками.

– Ты почему, Тимофеич, бормочешь тут один? Вон есаулы без тебя скучают.

– А… – только и вымолвил атаман, махнув рукой, потом крикнул: – Ефим, черт! Где ты запропастился?

– Здесь я, батько. – Ефим стоял в новом кафтане с саблей на боку, за поясом поблескивал пистоль.

– Ну и ну! – подивился Степан. – Вот это казак! Ребята, взгляните-ка на мужика! – обратился Разин к есаулам.

Все зашумели, стали хвалить наряд Ефима. Подходили, щупали кафтан, пробовали остроту сабли.

– Спой песню! – попросил Разин.

Ефим сел рядом, озорно взглянув на атамана, спросил:

– Хочешь песню про тебя спою, что недавно надумал?

– Пой, братец! Пой! Да так, чтобы душу всколыхнуло!

Все затихли. Тряхнув русыми кудрями, Ефим запел сильным голосом:

 
У нас, братцы, было на Дону,
Во Черкасском городу:
Народился молодец –
Стенька Разин – удалец.
Народился молодец –
Стенька Разин – удалец,
 

Степан молча слушал, чему-то улыбался.

 
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Ох, с большими господами
Дум не думывал,
Ой, ходил-гулял Степанушка
Во царев кабак…
 

Все слушали песню с пристальным вниманием. Кое-кто из есаулов пытался подпевать, но, не зная слов, замолкал.

Когда Ефим кончил петь, Разин привлек певца сильной рукой к себе и, расцеловав в губы, сказал:

– Спасибо тебе, казак, за песню! Люб ты мне! Еремка! Давай нам с Ефимом вина!

Еремка мигом поставил чарки перед певцом и атаманом.

– Батько! Пьем за победу! – воскликнул Иван Черноярец. Степан раскурил трубку и, пуская клубы сизого дыма, весело крикнул:

– Гей, музыканты, плясовую!

Заиграла музыка, застучали резвый бубен и накры.

На палубу чертом выскочил Еремка и повел плясовую. Замелькали в танце руки и ноги, вихрем носился молодой казак, выделывая замысловатые коленца.

На круг вышло еще несколько удалых есаулов, закружившись в быстрой, огневой пляске. Палуба трещала и стонала под ударами резвых ног.

У Степана в глазах заиграли веселые огоньки. Он закричал, подбадривая музыкантов:

– А ну, поддай! Чаще! Чаще!

Музыканты заиграли еще быстрее. Разин легко вскочил, пронесся вприсядку по палубе. Он неистово вертелся волчком, выделывая невообразимые кренделя, вкладывая в пляску всего себя, свою душу.

Вся горечь, вся внутренняя борьба его страстей, все наболевшее выплеснулось в этом бешеном танце.

Но вдруг атаман сел на место, залпом выпил приготовленную ему чарку вина. Глаза его потухли, лицо окаменело, брови лишились грозной хмури: казалось, он задремал.

– Братцы, – крикнул Еремка, – батько спать будет!

Есаулы, стараясь не шуметь, ушли, Еремка заботливо набросил на плечи атамана бобровую шубу.

* * *

Разинское войско подплыло к Царицыну в ночь на 25 мая.

Атаман приказал как можно тише и незаметнее подгрести к самому городу.

Царицынские крепостные стены черной громадой возникли перед казаками, пугая своей неприступностью. В это время город должен был спать, но по всему было видно, что разинцев здесь ждут: на валу и на крепостных стенах маячили стрельцы, у пушек горели наготове зажженные фитили.

Раздался резкий свист атамана – условный знак к приступу города, и казаки ринулись на вал.

Сам атаман с саблей в руке бежал первым. В темноте было плохо видно, и казаки, спотыкаясь о камни и коряги, злобно ругались. Наступающие лавиной неслись к крепостному валу, откуда уже ударили пушки. Запахло порохом, едкий дым застилал глаза. В первых рядах казаков появились убитые и тяжело раненые. Разинцы остановились, некоторые попятились, кое-кто в страхе упал наземь, боясь пушек.

По приказу атамана есаулы быстро перестроились, подтянули фальконеты и обстреляли вал и крепостные стены.

Царицынские стрельцы в ответ беспрерывно палили из пушек и пищалей, нанося ощутимый урон разинскому войску.

Степан собрал есаулов на совет, чтобы решить, что делать дальше.

– Что, братцы, понюхали царицынского пороха? Ишь, какими калачами воевода Унковский нас встречает! – с усмешкой обратился атаман к есаулам.

– Уж куда лучше! – ответил Фрол Минаев. – У меня уже десять матерых казаков убили; еще раз-два сходим на вал – и всех перебьют.

– Бояться смерти, так и победителем не быть! – ответил Фролу Якушка Гаврилов, с глубокой царапиной на щеке, из которой сочилась кровь. – Ты что же, хочешь брать город, и чтобы ни один человек не пал?

– Что толку, если мы здесь сложим свои головы! Разве лучше будет? – сердито заговорил Черноярец.

Степан на минуту задумался, затем сказал:

– Чую, что Царицын нам не одолеть, а так уйти – жалко. Давайте начнем с ними переговоры.

– А что – неплохо бы и поговорить! Можно попытаться, – поддержал атамана Иван Черноярец. – Сам я и начну.

– Может, жребий бросите? – посоветовал Разин, жалея друга.

– Нет, нет, нет, – запротестовал есаул. – Я пойду и скажу, что надо. А пока я с ними балясы точу, вы продвигайтесь ближе к валу, а то стрельцы бьют беспрестанно из пушек, встать не дают.

– Тогда начнем! – сказал Степан и отошел с Черноярцем в сторону, где они быстро обсудили, что есаул будет говорить.

Стрельба с обеих сторон на некоторое время прекратилась. Царицынцы настороженно ждали, вглядываясь в ночную темь. Вдруг раздался необыкновенно зычный голос атамана.

– Эй, на валу! Эй, на стенах, не стреляйте! К воеводе для переговоров идет войсковой есаул Иван Черноярец.

Стрельцы зажгли множество факелов, стараясь осветить как можно лучше подступы перед валом.

Из тьмы, со стороны разинцев, обозначилась высокая фигура есаула в сопровождении двух человек, которые встали чуть поодаль от него.

Иван Черноярец с достоинством, не торопясь, начал плести хитроумную речь, дабы отвлечь внимание царицынцев. Но вот чуткое ухо Ивана уловило легкий свист – условный сигнал.

«Пора уходить. Ребята уже, наверное, подобрались под вал», – подумал Черноярец и растворился во тьме, хотя воевода еще что-то кричал, грозился.

Разинцы, подошедшие почти вплотную к валу, дружно ударили из фальконетов и пищалей, с криком бросились на приступ.

Дико орущая толпа казаков, махая саблями, бердышами, пиками, топорами или просто заостренными кольями, мчалась на вал. Кое-кто из стрельцов от неожиданности растерялся и стремглав помчался под защиту стен крепости. В некоторых местах казаки уже заскочили на вал, дрались врукопашную со стрельцами.

Ефим, с огромной дубиной в руках, старался быть невдалеке от атамана. Ловко владея необычным оружием, он сбивал за один взмах по несколько человек. Ничто не могло устоять против могучего воина: ломались сабли, в щепки разлетались древки пик и бердышей. Вот зоркий взгляд казака уловил, что один из стрельцов норовит сзади срубить Разина.

– Поберегись, батько! – заорал во всю глотку Ефим. Страшный удар дубины вогнал голову стрельца в плечи, тот без звука осел на землю.

* * *

Унковский вместе с головой Кручининым забегали по рядам стрельцов. Воевода ругался, кричал, материл служилых на чем свет стоит, угрожал страшными карами за трусость.

Наконец, царицынцы оправились от страха, вступили в схватку с казаками, стали спихивать их с вала, беспрестанно палить вниз из пищалей и пушек.

Воевода заставил пушкарей развернуть орудия и стрелять прямо по валу, где в схватке смешались стрельцы и казаки. Постепенно разинцы были сбиты с вала. Они вынужденно отступили и откатились во тьму.

Воевода и голова перевели дух, еще не совсем веря в успех. Трясущимися руками Унковский вытер вспотевшее лицо.

– Чуть было не прорвались, – испуганно озираясь, сказал голова. Из тьмы, со стороны разинцев, хлопнуло несколько выстрелов. Кручинин как-то странно подпрыгнул, схватившись за голову руками, и навзничь упал на землю. Унковский в страхе уставился на безжизненное тело головы. Казацкая пуля угодила Кручинину прямо в глаз, пробив затылок.

Воевода перекрестился:

– Господи! Господи, за что на нас такие напасти! – потом приказал унести погибшего в крепость.

После случившегося Унковский заперся в крепости и больше на вал не появлялся.

До рассвета казаки ходили на приступ еще несколько раз, но царицынцы сильным огнем из орудий отбивали натиск разинцев.

9

Петр Лазарев проснулся ночью от страшного шума и грохота. Со стороны крепостных стен и вала слышались крики, глухие выстрелы из пищалей и пушек.

Высвободившись из объятий Ефросиньи, которая от страха сжалась в комок и бормотала молитвы, Лазарев встал, быстро оделся в заранее припасенную одежду, сунул за пояс два кремниевых пистоля, пристегнул саблю.

Ефросиньюшка уцепилась за любимого, не отпускала его, причитала, как бы чувствуя, что видит его в последний раз.

– Ой, не ходи, Петенька, убьют тебя эти злодеи! Ой, не ходи, родненький!

Лазарев, нежно поцеловав ее в губы, усадил на кровать.

– Что ты, Ефросиньюшка! Да я только взгляну одним глазком и назад быстрехонько. Иди, запри за мной ворота получше и никого не пускай. Бог даст, скоро вернусь.

Вдова зарыдала, уткнувшись в подушку.

По дороге к валу Лазарев решил, что, если удастся, сразу же перейдет к Разину для свершения своих тайных дел.

Одет он был в синий кафтан, на голове баранья казацкая шапка, на ногах телячьи сапоги. За поясом поблескивали кинжал и два пистоля, которыми он владел в совершенстве.

Когда тайный истец пробрался на вал, там кипела ожесточенная схватка. Не успел Петр понять, где казаки, а где царицынцы, как на него навалился стрелец, спутав его с разинцем. Здоровенный детина подмял его под себя, ухватил за горло. Задыхаясь, Лазарев с трудом вытащил из-за пояса кинжал и, напрягаясь из последних сил, ударил снизу дюжего мужика. Тот дернулся и выпустил его горло. Петр с жадностью стал вдыхать пахнущий пороховой гарью воздух. С трудом сбросив с себя тяжелое, безжизненное тело служилого, он вскочил на ноги, но тут же на него вновь набросилось несколькострельцов. Тайный истец метко сразил двоих в голову выстрелами из пистолей, а третьего зарубил могучий чернобородый казак. Сверкнув на Петра горящими черными глазищами, крикнул:

– Держись, браток!

Казак ловко орудовал саблей налево и направо, её удар был смертелен для врага.

Петр Лазарев сразу же почувствовал силу этого человека. Бок о бок с чернобородым тайный истец продолжал рубиться, успешно отражая нападения стрельцов.

Стрельба из пушек усилилась, скоро их огонь перенесся на дерущиеся кучки противников на валу. Разинцы стали медленно отходить с вала к своим стругам.

Лазарев заметил, что около чернобородого детины всегда поблизости находится несколько здоровенных казаков, которые оберегают его от любой опасности. Особенно привлекал внимание мужик богатырского телосложения с огромной дубиной. И, как только около чернобородого скапливались стрельцы, мощный удар дубины либо разбрасывал их в стороны, либо оставлял лежать мертвыми.

Начало светать, когда штурмующие безуспешно, последний раз сходив на приступ, отошли к берегу Волги к своим судам.

К чернобородому подбежал человек и возбужденно спросил:

– Что делать будем, Степан Тимофеич?

– Всем на струги – и плыть вон туда, – ответил Разин, показывая рукой в сторону Сарпинского острова.

Лазарев догадался, что судьба свела его с самим атаманом, и, вспомнив свой сон, заулыбался.

– Чего улыбаешься? – вдруг спросил атаман, пристально вглядываясь в лицо Лазарева. Взгляд атаманских глаз обжег его и, казалось, пронзил насквозь, от чего Петр даже поежился, и ему стало не по себе от внезапно появившегося ощущения, будто Разину все известно про него.

– Откуда ты взялся? – спросил атаман, все также сверля Лазарева глазами. – Что-то я раньше тебя не видел у нас.

– С Царицына я, приказчик астраханского купца Молчалина. Промотал в кабаке с бабами все его деньжонки и решил податься к тебе.

– А стрелять где так знатно выучился? – с усмешкой спросил Степан.

– Так мне же часто в пути бывать приходилось, а от лихих людишек самая надежная защита – пистоль да сабля.

– Как звать-то тебя?

– Петр Лазарев.

– Тот струг видишь? – и Разин показал на струг, стоящий невдалеке. – Будь там и жди меня, потом еще поговорим.

В это время к Степану подошли есаулы, чтобы узнать, как быть дальше.

– Давайте, ребята, по стругам и плывите, – показал Разин на чернеющий посреди реки островок.

Есаулы поспешили к своим судам.

Казаки, усталые, изможденные, поддерживая раненых, садились в лодки. Матерно ругаясь, грозили кулаками в сторону Царицына.

Наконец, разинские суда, один за другим, стали медленно выгребать по направлению к Сарпинскому острову.

Когда казацкие лодки подошли к цели и причалили, разинцы разбрелись по острову и, найдя подходящее место, падали от усталости, тут же засыпая. А те, у кого были еще силы, шли к воде, чтобы смыть грязь, кровь, пороховую копоть, перевязывали раны.

Несколько казаков быстро поставили на бугре атаманов шатер.

Подозвав Ивана Черноярца, Разин спросил:

– Дозор выставили?

– Выставили, Тимофеич, со всех сторон острова и у стругов.

– Дозор бы надо почаще сменять, пусть ребята отдохнут, – озабоченно попросил атаман. – Тут из Царицына к нам приказчик сбег. Ты еще к нему не приглядывался? – спросил Разин.

– Видел.

– Ну и что?

– Вроде бы на лазутчика не похож, но присмотр за ним установлен будет. Скажу ребятам, пусть доглядят.

– В бою опытен. Бок о бок со мной стоял на валу.

– Куда его определить? – спросил Иван.

– Парень он грамотный и к бою годен, пусть с Григорием бумажными делами пока ведает, а где надобно, за казну постоит. Народ-то у нас всякий собрался – за казной догляд нужен.

Атаман зевнул и устало сказал:

– Пойду, маленько сосну. Но сначала пришли ко мне в шатер этого приказчика, я с ним еще поговорю.

Устало ступая отяжелевшими ногами, Степан вошел в шатер. Сел к небольшому столику, на котором была приготовлена еда. Залпом, не отрываясь, выпил прямо из яндовой сыто. Сильной рукой взъерошил черные кудри. Стал обдумывать причины неудачи взятия города, размышлять про себя: «Да, город нам не взять. Слабо наше войско. Не привыкли еще ребята к казацкому делу. Многие совсем недавно вместо сабли и пищали в руках держали соху или занимались своим ремеслом. Ничего, привыкнут. Казаками не сразу становятся. Поучить бы их бою, да нет времени. Завтра нужно уходить дальше вниз по реке, как можно скорей пробиваться к морю, пока воеводы не собрали силу. А с утра надобно созвать круг и согласно казацкому обычаю обсудить, что делать дальше», – решил атаман.

Лазарев неслышно вошел в шатер к Разину и остановился, настороженно глядя на атамана.

Казалось, Степан не видел вошедшего, но тут же заговорил, не глядя на него.

– Садись, чего стоишь? Я ж тебе не боярин.

Лазарев робко сел к столу.

– Бабенки-то хоть хорошие были? – вдруг спросил атаман, хитро улыбаясь.

– Какие бабенки?

– А эти, с которыми ты купцовы деньги пропил.

– А-а-а, бабенки-то… – вспомнил свой рассказ Лазарев, – неплохие!..

– Ты вот что, давай-ка без хитрости, расскажи лучше сам, кто тебя послал ко мне и зачем? Мне таких, как ты, воеводы много подсылали, некоторые у меня служат, а иные рыб в реке кормят. Если сегодня не расскажешь, завтра сам дознаюсь, тогда пощады не жди. Да знай, что за каждым твоим шагом ребята следить будут. Как худое заметят, сразу саблей срубят, вот мой указ.

Такого поворота Лазарев никак не ожидал. Он считал, что, сражаясь с Разиным на валу, заслужил у него полное доверие. А тут – на тебе!

– Неужто я чем тебя обидел, Степан Тимофеич, раз так мне не доверяешь?

Степан пристально посмотрел на него, спросил:

– Тебя ко мне кто прислал, Унковский или Хилков?

Тайный истец растерялся не на шутку от уверенности атамана в том, что перед ним лазутчик.

– Чего молчишь, сказывай! Али звать казаков, чтобы посадили тебя в воду?

– Еремка! – крикнул Степан.

В шатер забежал заспанный молодой казак. – Что, батько?

Лазарев сжался в комок, не зная, что предпринять, потому как почувствовал на себе тяжелый взгляд атамана.

– Раздобудь-ка нам, Еремка, чего-нибудь солененького, надоела уж эта баранина.

Еремка исчез.

Разин, улыбаясь, сказал Лазареву:

– Что, голубок, напугался? – и, как бы заглянув в самую душу Петра, молвил: – Не знаю, кто ты, но чувствую: что-то неладное у тебя на душе, ты мне сказывай – легче будет.

– Да что сказывать-то! – глядя невинными глазами, ответил Лазарев. – Я же тебе все рассказал. А что на душе грех у меня, это ты верно, атаман, сказал, разорил ведь я купчишку, и не будет мне от него прощения.

Разин захохотал.

Появился Еремка, поставил на стол полную глиняную чашку соленого чебака и кувшин с сытом.

– Вот это добрая еда! – обрадовался Разин, наливая сыта из кувшина. – Ладно, Петр, что не сказал, потом скажешь.

– Григорий! – крикнул во всю глотку атаман.

– Что, Тимофеич? – раздалось из другой половины шатра.

– Иди сюда, подожди спать!

Через некоторое время появился заспанный худощавый казак с тонкими чертами лица, длинными седыми волосами и окладистой седеющей бородой. Даже казацкая одежда не могла скрыть в нем бывшего монаха.

– Что расшумелся-то? Поспал бы, а утром все бы обговорили, – ворчал Григорий.

– Да ты лучше погляди, кого я тебе в помощники сыскал! Давно просишь у меня найти грамотного человека. Он бою обучен, ну а если что, и за казну постоит. – И, обратившись к Петру, пояснил: – Отныне будешь у Григория при казне и бумагах служить. А там поглядим.

– Ложился бы ты спать, атаман, хоть часок соснул бы, а то завтра дела опять на тебя навалятся, – посоветовал Григорий.

– Твоя правда. Надо бы поспать, – зевая, поддержал старика атаман.

А как только Григорий с Лазаревым ушли, Разин, не раздеваясь, повалился на широкую лавку, застланную рытным ковром, и громко с присвистом захрапел, что-то бормоча во сне.

10

Чтобы никто не подслушал разговоры и не видел тайного со-брания, особенно голутвенные казаки, войсковой атаман Корнило Яковлев собрал нужных ему старшин у себя дома, в светлой горнице, под видом гулянки.

По этому случаю хозяйка дома накрыла на стол, где со всякими прочими закусками красовались посреди стола дорогие кувшины и яндовы с вином и хмельным медом.

Тайный совет был сколочен самим атаманом из самых влиятельных домовитых казаков. Все они уже давно в походы не ходили, жили в зажиточных домах, занимались хозяйством. Дуван брали у загулявших станичников, вернувшихся из похода, скупая за бесценок дорогие вещи.

Сам Корнило, в прошлом лихой казак, но с годами остепенившийся, был очень хитрым, мудрым и властолюбивым атаманом. Высокий ростом, он еще не утратил с возрастом былую силу, мог ловко рубиться саблей в бою. Был смугл лицом, с мясистым носом, из-под широких седых бровей поблескивали умные карие глаза. Упрямый тяжелый подбородок и широкое лицо со стальными холодными глазами говорили о настойчивом характере этого человека.

Когда все уселись за стол, Яковлев поднял чарку, провозгласил тост:

– За царя-батюшку Алексея Михайловича выпьем, братцы! За нашу надежду, за кормильца нашего!

– За царя! За батюшку! За Алексея Михайловича! – вразнобой поддержали казаки, но выпили дружно и стали закусывать рыбой и сладостями.

Зная, что атаман собрал их по делу, казаки пить не спешили, усердно закусывали.

Утерев губы после жирного куска баранины, атаман, наконец, сказал:

– Я вас собрал, казаки, сегодня не бражничать. А сообщить вам плохую новость. Нынче утром вернулся изветчик и сообщил, что крестник мой ушел из Качалинска и Паншина, вышел из своего воровского логова на Волгу и уже разграбил шедший по Волге торговый караван.

– Осатанел он, что ли?! – с удивлением воскликнул Никита Подкорытов, тучный казак с проседью в волосах. – Теперь Стеньку, окромя плахи, ничего не ждет! Атаман, едрена вошь! В грабеж ударился вместо похода за море!

– Помолчи ты! – зашикали на него домовитые.

– Сами знаете, казаки, – продолжал Корнило, – царь и так на нас последнее время серчал за то, что голытьбу принимаем, что смута часто отнас идет. Один только Василий Ус сколько греха натворил и все еще воду мутит. Царь за то хлебное жалование сколько раз нам задерживал. А теперь и вовсе!..

– Причем тут войско Донское? – заговорил, горячась, худощавый чернобородый казак Афанасий Мельников. – Причем тут мы? Мало ли их бежит из России сюда, взяли заостренный кол или рогатину и называют себя казаками. А войско Донское в ответе. Надо отписать царю, что мы тут ни при чем! Пусть знает!

– В том-то и беда, ребята! Напишем мы так, а царь тогда скажет: на что мне такие атаманы на Дону, если они не знают, что творится в войске Донском! Почему не доглядели? А от Стеньки и других казаков мы не откажемся? Тут надо похитрее, казаки, придумать! Вот и собрал я вас к себе поговорить об этом. Думайте, думайте, у вас умные головы! – сказал с усмешкой атаман.

– Может, нам Стеньку как-нибудь извести? – предложил казак с реденькой бороденкой, с хитрыми голубыми глазами, с блуждающей ехидной полуулыбкой. А потом отпишем царю, мол, так и так, извели злодея.

– Легко сказать – извести, – сказал Корнило, – это и здесь в Черкасске сделать было бы нелегко, а сейчас пойди найди его!

– Надо человека подослать, – посоветовал Никита Подкорытов.

– Все не то вы мне говорите. Сейчас меня беспокоит другое: как мы будем отвечать царю? Надо теперь ждать из Москвы послов, которые потребуют ответа за содеянное Стенькой. Вот что обсудить надо. Сейчас в Черкасске не нужно говорить казакам о Стеньке, а если сами узнают что, сказывать, мол, вранье. Худо будет, если казаки перестанут нас слушаться и подадутся к Разину.

– А знаете, что я придумал! – вдруг заговорил Игнатий Сидельников, до этого не подававший голоса. – Если приедут посыльные дьяки из Москвы, надо приготовить им хорошие посулы, дать пображничать, чтобы мало о чем помнили, подготовить справных немужних женок. Это московиты любят! Шибко охочи они до женок! А потом отписать с дьяками, что, мол, Стенькавор набрал голутвенных людишек, сбежавших с верховых городков Руси, и чинит разбой не по нашей воле, и что войско Донское занималось поиском Разина, что мы-де хотели взять приступом его воровские городки, но атаман успел уйти на Русь. А мы, соблюдая договор с Россией, не можем на землях государя Алексея Михайловича войском чинить поиск вора и государевых людей. Поэтому воеводы и все начальные люди при поимке разбойника могут поступить с ним так, как будут считать нужным.

– Вот голова! – воскликнул Корнило. – Этот ответ мне по душе! И овцы целы, и волки сыты! Ты, Игнатий, отпиши, а я дам переписать своему писцу Ивашке, он исполнит, как надо, и никому не скажет. А теперь, братцы, давайте постучим яндовой!

Все стали пить хмельное, громко разговаривая.

– Надо бы снарядить к Стеньке в войско кого-то из наших. Нужно знать, что там у него делается. Человека желательно подыскать с умом, чтобы раздор мог в войске его сотворить, чтобы не любил Разина, а тот ему доверял, – предложил Подкорытов.

– Тут, казаки, зараз нашу думку не решишь, – вступил в разговор Яковлев. – Ждать надо, приглядываться! Как еще дело у него повернется. Может, не сегодня-завтра воеводы его прищучат.

– Так и оставим его в покое?! – возмутился Игнатий Сидельников.

– Пошто оставим? – возразил Корнило. – Пошлем казаков к Степану с посулами, будто от Алены. Пусть разведают. А с Аленой я сам говорить буду, мол, зови Степана домой, пусть одумается, пока не поздно.

– Да разве он ее послушает? Это дьявол, а не человек! Чтоб его там лихоманка хватила! Этому злодею ничего не делается, – с возмущением сказал Сидельников.

– А нам шибко и не надо, чтобы он ее послушал. У меня тут думка одна есть. Если бы за нее уцепиться, пошло бы дело у нас знатно. Вы же все знаете, что за Аленой по молодости ухаживал и Фрол Минаев, за что был бит Стенькой неоднократно.

– Так он же у него в дружках ходит, – перебил Яковлева Сидельников.

– А давай я тебе раза два морду побью да еще женку от тебя уведу! Будешь ты мне тогда дружком али нет? – с ехидцей спросил Яковлев.

– Конечно, нет, – насупился Сидельников.

– То-то и оно! А Фролке каково! Силой он его взял в дружки! Да и слухи до меня доходили, якобы трепал в кабаке Фрол по пьяному делу, мол, все равно со Стенькой сочтусь. Вот это, казаки, надо взять в первую голову.

– Ох, и хитер ты, Корнило! Язви тя! – восторженно похвалил атамана Игнатий Сидельников.

* * *

Подперев рукой щеку, сидела у раскрытого окна Алена Разина – статная женщина с чистыми, как родник, глазами. Тяжелая золотистая коса аккуратно уложена на голове. Алена была уже немолодая, но в самом расцвете сил, когда женщина находится в прекрасной поре особой привлекательности – в своем материнском величии и женственности. На белом лице со здоровым румянцем ярко выделялись красивые чувственные губы. Глаза, обрамленные длинными золотистыми ресницами, полные печали, смотрели задумчиво на цветущий сад. Алена пела своим мелодичным, мягким голосом, в котором чувствовалась грусть, душевная тоска.

 
Ты, рябинушка,
Да ты кудрявая,
Ах, ты кудрявая,
Да ты моложавая.
Ты да моложавая!
Ах, ты когда взошла
Да когда взросла,
Да по зорям цвела,
Да в полдень вызрела.
 

Не допев песню, задумалась: «Где же ты, Степушка, сейчас? Может, в лихой битве, может, уже татарская стрела сразила тебя?»

Последнее время всякие слухи доходили до нее. То болтали подгулявшие Степановы завистники, будто сгинул в степи атаман, то вдруг говорили, что напал он с казаками на купеческий караван и разграбил его, и ждет его теперь плаха.

Наслушавшись всяких разговоров, приходила домой Алена, падала в постель и долго навзрыд плакала.

– Ох, что будет-то, что будет?! – горько вздохнула она, и непрошеная слеза покатилась по щеке. Смахнув слезу, она прислушалась: в саду бегали дети – Афанасий и Алексей. Ребята играли в казаков, дрались деревянными саблями, скакали на воображаемых конях – суковатых палках.

Многие дни своего замужества Алена прожила одна. Беспокойный по своему характеру, Степан почти не жил дома. То подолгу находился со станицей в Москве, то ходил посланником к калмыцким тайшам – для улаживания дел войска Донского. А если не было никаких дел, просто бродил по верховым городкам и станицам, где собирался голый люд, бежавший из России от жестоких бояр и помещиков. Пробовала Алена прибрать Степана к рукам, чтобы жил, как все: хозяйством обзавелся, курень, как следует, построил, был степенным и богатым, как все домовитые казаки. Да где там! И слушать о такой жизни он не хотел. Первое время плакала, ругалась, корила мужа своего за беспутность, ссорилась, даже уходила от него, но Степан, возвращаясь из своих скитаний, веселый, по-прежнему неукротимый, уговаривал ее вернуться в их покосившийся курень, клялся ей, что больше никуда не двинется из дома. Брался со всем своим жаром и страстью за домашнее хозяйство, в доме и на подворье наводил порядок, но потом снова впадал в грусть. Подолгу сидел у окна, о чем-то думая, или начинал метаться по двору, ища занятия. Часами мог слушать старых казаков о былых походах и славных битвах с крымскими татарами и турками. Тогда он был весь во внимании, слушал с загоревшимися глазами, лишь изредка встревая в повествование рассказчика, чтобы сделать замечание о неверных действиях казаков в их военных делах.

В конце концов, махнула рукой Алена на все дела Степана, стала жить заботами по дому, ждала вечно странствующего мужа, растила детей. Зато с ней он был необыкновенно ласков, терпелив, никогда не обижал, любил страстно, самозабвенно, а для казачки что еще надо, а то, что гуляет по своим делам, так все они, казаки, такие. Может, под старость лет и образумится, решила про себя Алена и больше к Степану с разговорами о домовитости не приставала. Да и правда, не держаться же за ее юбку, тем более такому сильному и смелому казаку, которого все люди уважают и прислушиваются к его совету. Недаром, как только Степан появлялся в городке, так сразу же в их дом являлись станичники. Шли к Разину за советом и просто поговорить, узнать, что делается в войске Донском, а порой и попросить заступиться перед атаманом или старшинами.

Однажды, случайно подслушав разговор мужа с Иваном Черноярцем в саду, когда те, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит, вели речь о своих делах, вдруг поняла, что ее Степан не просто шатается от безделья по городкам, а затевает со своими товарищами большое дело. Хочет он помочь людям обездоленным, голым. Тогда-то и посмотрела она на своего мужа совсем другими глазами. Оказывается, не знала она, что у Степана в душе творится, считала его шалопаем и чудаком. А тут вот какие серьезные дела муж делает. Глядела она на него удивленными глазами и думала: а может, ему сам Бог предначертал все это. Видела, как слушаются его казаки, как ему верят, как норовят угодить ему, и поняла, что ее Степан совсем не простой человек.