Текст книги "Обречение"

Обречение
Владимир Уланов

© Владимир Уланов, 2024

ISBN 978-5-0062-4357-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

2023 март Обречение

***

Нарисованная ярко-жёлтым мелом дверь не поддавалась. Ощущение тупика прижимало голову к груди и разгоняло сердце. Пробуждение было тяжким. Не проницаемые тёмно-зелёные шторы сочились бледным, не уверенным рассветом слабого дня. Спальня наполнялась одиночеством, оно ожило и уверенно заняло сначала душу, а затем всё пространство дома.

Я закрыл глаза, заткнув уши, глубоко вздохнул. Утреннее сонно—ненужное перевозбуждение не позволяло шевелиться, всякое касание только усугубляло сладостное томление, вывихивая сознание. Моё восприятие нас было бесплотным и сухим. Раздвинув шторы, окунулся в боковое солнце. Оно смягчало неустроенность Мира.

Красноватые тени на зелёной траве, спустившись с неба, искали опору на земле, повторяя ежедневный путь, не узнавая свою проторённую дорожку. В их неторопливом перемещении к солнцу была некая обречённая привязанность.

Зависимость от источника тепла и света рождало во мне глубокую очень личную симпатию. Тем временем суть моя угомонилась, незаметно превратясь в необременительную физиологию. Сон исчез из памяти, примирив с бытиём, зачеркнул день вчерашний.

Эмоции ушли в ночь, хлопнувшая дверь поделила жизнь на неравные части. Прошлое было смутным и далёким, исчезающим, оно рождало ощущение собственной вины и безысходности. Вчера за порогом острая злость ушла вслед за человеком. Обернувшись, она не взяла её с собой, внезапно обозначившаяся спина молила о помощи через прощенье.

Не подвижная тупость моего заднего ума, моментально обезобразила нашу жизнь. Из всеобщей пустоты окружающего мира, я вытащил самое искажённое место и жёстко внедрил его между нами, на миг исказив своё лицо, и чувства. Всё было очень глупо, почти по детски выстроено на обидах, при полном отсутствии взаимопонимания.

***

Горячий душ оживил тело. Не управляемая сущность опять восстала, живя своей не нужной за кулисной жизнью. Неужели её обрадовал резкий звук хлопнувшей двери и уходящий в ночь одинокий силуэт женщины. В том мало приемлимом существовании найти место и возможность ухода от саморазрушения, было просто немыслимо. Оно всё было ошибкой, растянутой на долгие годы. Тупые бесконечные вечера. Пошлая дежурная тряпочка ловила убегающую жизнь, и мир, становившийся совсем плоским.

Нелепая противоприродная возня отнимал у моего Эго краски восхищения. Я брёл по болоту в тяжёлых спадающих калошах, увязая на ровном месте. Процедура проверки на герметичность методом надувания из, очень личной игры, превратилась в пошлую обязанность.

Тишина исключала взаимность. Полный мрак начинал возбуждать через возможность грешных фантазий. Руки мои превращались в протёртые локти, пальцы хватались за простынь в поисках ответа, но он умер по нашей взаимной просьбе. Это была мольба разнополых идиотов.

Мы рождены, одарены, оснащены и приданы. Убийство себя мозгом, через гибель единственного на всём свете другого, есть верх самокончины. Неданное нам взаимопроникновение перечёркивало всю эволюцию поколений.

Меня крайне волновало женское тело, не просто, а в принципе. Его анатомические секреты должны быть преподнесены и стать сокровенной тайной в дивном сочетании с моим предназначением.

В размышлениях и грёзах уже взрослых лет, запуская сей образ в святую память о моей Джульетте, я отделить себя не мог от нас. Исчезнув в лунном свете дня, она не отрывалсь от меня. Я болен ей. Её касанья лёгких рук держали много раз на крае обстоятельств.

***

Рядом со мной жило своей жизнью удивительное создание. Точёный профиль открывался мне только упрямым поворотом головы. Роскошные волосы стыдливо прикрывали вне одеяльную часть, покрывавшуюся мурашками при моём прикосновении. Я увядал совершенно не доласканный, почти целомудренный. Её пальцы замирали, опустившись чуть ниже груди, поцелуи были просто не приняты. Всё шло против природы, а она удалялась от нас, не оборачиваясь.

***

В остальном, человеческом плане, дни верстались как бы очень обычно. Мы рядом, но не вместе, передвигались по жизни, наши руки иногда соприкасаясь, крупно вздрагивали. Глаза, натыкаясь на препятствия, быстро тухли, уходя в себя. Общаковый быт не напрягал, потому, что он не был общим. Завтрак, как и прочие приёмы пищи, превращался в поочерёдно-совместные хлопания дверцей холодильника и топтание около раковины.

Некоторые неудобства являл собой совмещённый санузел, однако сдвиг по времени не сложных функций и чёткое соблюдение графика частично решали и эту проблему. Носки и трусы стирал сам. На пред-ложение относить их в химчистку реагировал болезненно, внутри се-бя. Только теперь, стоя перед зеркалом, я понимал степень своего обожания тебя через пустоту одиночества, оно становилось моей уродливой тенью.

Бездонный ужас потери, сродни смерти. Внимательно вглядываясь в себя, я чувствовал мрак за спиной и холод в безразличном доме. Ладони, грудь, колени безразлично сияли ярко – жёлтой краской.

На грани помешательства я бросился искать ту дверь из сна. Как и все мужики ходил кругами, смотрел там, где видно. Верчение себя привело меня в третий раз в кладовку: на полу подсыхало пятно масляной краски.

Нелепый цвет был всучен развесёлой продавщицей в подвальном хозмаге. Она глупо хихикала и вовсю строила мне глазки, это была реакция на полное, почти демонстративное попустительство моей женщины, ломавшей принятые нормы совместности.

Парой мы были заметной. Мужики, затирая меня, спешили пропустить её вперёд, постоянно пытались заговорить, совали визитки. Наткнувшись на прямой, холодный взгляд светло-зелёных глаз, начинали спотыкаться, заикаться, оглядывая меня с острым уважением курицы, получившей червяка от общественного петуха.

Я дискретно любил её целую минуту, завидуя сам себе и своей тени, следовавшей за ней неотлучно, почти касаясь её одежды.

По какому-то странному закону природы её земное сопровождение было изящно и гармонично. Моя длинная, нескладная тень семенила ногами и постоянно меняла форму и направление, предавая меня.

***

Дверь в квартиру не заперта. Чахлая, бессовестная надежда напрасно колыхалась у порога. Я ринулся в глубь, углы пусты и почему-то влажные, наш друг холодильник демонстрировал абсолютное равнодушие, с удовольствием морозя сам себя.

Одиночество, тащившееся за мной по улице, крепко захватившее меня на лестнице, почти прижало к перилам, не пуская в квартиру. Чувство сломалось, ударившись об открытую дверь. Объединившись с возродившейся пустотой, они ринулись толкать меня на необдуманные действия.

Я хотел видеть её, я хотел внимать ей. Отсутствие видимых «нас» выстраивало из меня однобокого урода. Первый шаг, безумные слова, поиски общего неделимого личного были за мной. Выскочив на улицу, я сознательно не замкнул дверь, в слепой надежде.

Солнце было ещё очень низко, а значит прошло совсем мало времени от судорог моего пробуждения и поисков себя. Я глянул на свои слепые окна, пытаясь определить направление её побега. Крутя почти неосознанно головой, жёстко ударился о собственную мысль, едва не упав, я почти ничего не знал о ней.

Один год не правильной жизни не обогащал взаимной памятью и теплом, это было нелепо и не по человечески ужасно! Жуткий механизм полома взаимности, трагизм необратимости, рождали безисходное ощущение конца моих времён.

Переосмысление произошедшего не выстраивалось в логическую цепь, оно и явилось вялым моментом запуска снежного кома, холодом, зародившимся в наших отнюдь не пустых головах. Слово породило мысль, её толчковые удары изнутри разогнали инерцию развала.

***

Почти пустой трамвай водил меня по кольцу моей жизни. Формировался я не благодаря, а вопреки. По утрам, проснувшись, лежал, не меняя позы и не открывая глаз, анализировал звуки, пытаясь представить, что происходит в доме.

Постепенно у меня обострились все виды чувствительности, особенно тактильная. Я обострённо воспринимал прикосновения и запахи, а также звуки. Всё имело свою окраску, степень тепла, искренности, фальши, отторжения.

Мир, имеющий множество светящихся граней, обогащал меня не доступными иным ощущениями, будоражил воображение, пробуждал грёзы и зазеркалье. Моя иллюзорность становилась миром, скрытым от восприятия других, идущих рядом, но не в месте.

Две попытки избить меня натыкались на злую силу, намешанную на моей осязательно-обонятельной идеологии и отрицании козлячества и мата. Меня искренне боялись, но уважали, потому, что завидовали простоте и свободе взаимоотношения с девочками.

Я любил их всех. Просто по определению. Они, за редким исключением, не пахли, их дыхание было лёгким и чистым.

Глаза возникали из правды, маленькие коротенькие тайны рождались из тихого перешёптывания и в нём же исчезали, запутавшись в прямых и светлых мыслях.

***

Джульетту репетировала тонкая ясноглазая старшекласница с неожиданно женственными манерами. Тёмные волосы, смуглая кожа удивительным образом вписались в пьесу. Появление её в последней четверти породило не ясные слухи, искры подражания бродили по второму этажу.

Десятый класс поделился на ревнивых и обожающих. Мальчики прекратили строем ходить в туалет, девочки стали передвигаться парами, шептаться и погололовно игнорировали буфет. Истинное обожание выходило далеко за пределы влюблённости по сценарию. Мой Ромео, подхлёстнутый шекспировским ямбом, игры не требовал.

Импровизация была почти артистичной и очень хрупкой. Скрипка в руках Джульетты через светлое касанье пальцев рождала дивные звуки, наполняя школьную сцену изяществом любви. Я себя потерял, как оказалось, навсегда.

Заключительные монологи мы отрабатывали в спортзале, он запирался изнутри и поощрял вдохновение.

Моё страстное признание остановил прямой взгляд, совсем взрослый. Пальцы, обрекшие чувственную нежность, наткнулись на лопатки и поразились их утончённой трогательности. Через минуту,

едва не потеряв сознание, я опрокинулся на самый верх. Впрочем я ничего бы и не заметил. Где – то там, на потолке мне было удивительно хорошо.

– Ромео, только не спеши – взмолилась она, теребя мою руку. Глубина осознания не ведомого поразила меня. Оттолкнув меня, тихо, без слёз зарыдала. Мироощущение покинуло её. Сладкая беззвучная тяжесть вернула на землю. Обречение пришло через боль утраты.

Спектакль запретили, постарался физрук – старый замшелый пень был где-то рядом и выступил почти свидетелем. Фронтовые педагоги, через отглаженные галифе и хромовые сапоги просто не поверили тому, что не было им дано. На всякий случай «Джульетте» отказали в золоте, ограничившись серебряной медалью.

Я выдержал калечащую драку с её одноклассником и был свободен от себя. При редких встречах в затоптанном коридоре мы тихо улыбались нашей тайне, спиной чувствуя спину. Восприятие мира изменилось и на мой грех стало очень чувственным, ещё более ранимым.

Всё вокруг меня сузилось и потеряло смысл. Краски приобрели постоянноство, мир перестал мельтешить, назойливость окружения и воинствующая пошлость ровесников не находила мои уши, спотыкаясь о прямой взгляд не терпящих глаз.

***

Отрешённость не рождала тягу, я внезапно попал в женскую почти зрелую девственность, искушённую через ум и возможно очень умелые руки.

Произошедшее изменило даже походку, появилась уверенность во всём, похудев, я прибавил в весе почти шесть кг, за два месяца существенно перерос своего далеко не маленького отца. Физическая сила изнутри стала пугающе огромной, она просто пёрла через севший голос наружу.

Меня сторонились, в коридоре встречные начинали шарахаться издалека, расходились сами, через глаза. Я осторожно ходил по школе, пытаясь выяснить её имя.

***

Отшумел её выпускной, очень пошлый и не нужный, она не пошла встречать рассвет на казённый пруд, не держалась за руки, клянясь в вечной дружбе. Получив аттестат, медаль, тихо исчезла, не оборачиваясь. Сбежав, села в поезд на Москву. Вскочив в тамбур, я, увернувшись от родителей, приблизился к ней.

Она не удивилась, не обрадовалась, а просто тихо губами произнесла:

– Помни, меня зовут Джульетта, я буду любить тебя всю жизнь, не ищи меня, нам так обоим будет легче, просто помни. Между нами четыре года, иногда это жизнь, понимаешь меня? —

Грусти, ощущения потери не было. Я впервые не ночевал дома. Рассвет превратил привычный мир в сказочно замерший.

Казалось, стремительно наступающий день торопится занять не принадлежавшее ему место не по праву, а вне очереди. Её дом, заросший тополями, навечно поселил в себе мою душу, взамен отдав светлую память волшебной сказки.

Я простился с детством внезапно и навсегда. Наверное, это случ-лось слишком рано, может я вообще был вне его, просто рос, был счастлив в своём непридуманном тактильном мире.

В пионерский лагерь поехал с электробритвой и тремя рублями, подаренными моим мудрым, всё понимающим дедом. Крошечная мама, вечно занятая в школе, кажется прозевала взросление сына. Отъезд в лагерь огорчил её только за поворотом.

Так и остались в памяти трое. Высокая, ладная фигура отца в косоворотке, крепкая рука обнявшая растерянную маленькую маму и общая тень, на миг скрепившая обоих на земле. Три рубля вернул осенью, это были мои первые большие деньги.

***

В лагере за меня взялись всерьёз, моё взросление понадобилось многим. Появился выбор. Первые в жизни танцы под аккордеон со слепым исполнителем открыли симфонию человеческого счастья. Казалось, не его пальцы извлекают чудесные звуки, очень цветные и сильные, а это старый трофейный аппарат поёт душой искалеченного человека.

Прильнув всем телом к музыке, не видя мира, беззвучно шевеля сожжёнными губами, он не играл, а жил в нотах, обозначенных какими-то своими символами. Обострённо воспринимая мир, я чудесно двигался в ритме танца, вовлекая партнёршу в почти телесный контакт, даря и получая ощущение гармонии.

Меж тем, зазаборные пионеры, куря и смачно плюясь, шлифуя чёрные языки грязным матом, громко обсуждали каждое моё движение. Мелодия советских песен была нескончаема и удивительно добрая.

Перемахнув через заборчик, я врубился в этот грязнозубый косяк и порешил его паскудство со страшной силой.

Наши вожатые, лепившие своё короткое, ворованное счастье, под волшебные звуки, проигнорировали происходящее.

Душистые платочки милых пионерок не могли остановить кровь из моей порезанной ладони. Быстроглазая Света, наша медсестра, зажав руку между собой и грудью, уволокла меня в свой медпункт, где очень ловко залечила мою ладонь.

Она, яркая блондинка, проворно обследовала мой пострадавший организм и решила, что всё в порядке. В тазике с тёплой водой и марганцовкой навела последний марафет ушибленным частям тела.

Лёжа на спине, по привычке прислушиваясь к своему выпрямившемуся организму, я невольно толкал бедную Свету на не обдуманные поступки очень человеческого свойства.

Чувствовал себя мерзко. Мне необходимы острые худые лопатки и чистое дыхание. Стряхнув с себя не нужные руки, я вскочил и понёсся в свой корпус.

Покалеченные морды, на завтраке принесли пять киселей и взяли мои дежурства по кухне на себя. Света под пристальными пионерскими взглядами подсунула мне голубец, пытаясь окончательно меня застолбить.

После каши и киселя, на перекладине, сам того не желая, ушёл далеко вперёд, опередил всех тренированных вожатых. Меланхолически замерев в себе, размышляя о природе людской,

я отпихивал от себя глубокое разочарование.

Пионерские девочки, чистые и очень решительные, постановили бороться за меня, совершенно не понимая Светку. На следующих танцах, был предельно внимателен, пока не получил совершенно оглушающий удар по затылку. Сознания не потерял и, выхватив из их рук примитивную дубину, порушил всю не честную комарилью.

Тополя стояли молча. Природа естеством своим и чистыми звуками угомонила мою звероватость. Лагерь распался, он развалился и искал справедливость.

Мальчиковая часть запуталась в подростковом мусоре, не имея лидера. Я им не был нужен. Тупик имел только один выход: назад и вбок, главное – не прямо.

Девочек было значительно больше. Стройные, подтянутые, на линейке они пахли утром, теплом, домом.

Я не понимал предназначение мужского пола, они врали, корёжили мир, беспочвенно нарушая равновесие. Безыскусно брызгали подобием речи, пороча девочек, утопая в примитивном словесном поносе вонючей подростковости.

Шёл третий день моего насыщенного лагерного противостояния. Обмотанный бинтами, разукрашенный зелёнкой и местами выстриженной головой, я явно не вписывался в пионерскую идеологию.

Меня временно освободили от стояния на линейке. В позе будь готов, в ответ, я двусмысленно бормотал « всегда готов», и только чёрт знал, что я имел в виду.

***

Мою кровать в углу отгородили простынями с ярко намалёванными автомобильными знаками, запрещающего характера. Одиночество не приходило ко мне. Записки с признаниями примитивного свойства мною не рассматривались. Свидания часто назначались в одно время, в одном и том – же месте, написанные корявой рукой с подписью типа – «вечно твоя Анжела».

– Дэвис, – мысленно добавлял я и рвал на мелкие кусочки. Главный редактор, он же безвкусный исполнитель и запрыщевелый нарцисс обитал на соседней койке.

Белесые кучные следы его косметических ухищрений оттолкнули меня навседа от палатного зеркала. Брился я в пионерской комнате под сияющим отрядным горном, в соседстве барабана и столь необходимой розетки. Пионерские активистки из уважения к процедуре строчили свои протоколы, сидя на крылечке.

Синяки и укусы зажили, а зелёнка цвела и расползалась, приобретая немыслимые формы, украшая самые неожиданные места. Под многососковым умывальником я, по понятным причинам, расправиться с ними не мог.

Для этих высоких целей годилась лагерная купальня. Вооружившись хозяйственным мылом и зубной щёткой, около полуночи, я расположился на широких дубовых досках барской купальни, предварительно вдоволь поплавав в озёрной воде. Нам почему – то этот водоём был не доступен. Угомонив тростниковые волны, я выстроил лунную дорожку в ровную зеркальную тропу к небу.

Неожиданно возникла белая стремительная тень. Она разорвала мою мистическую связь с луной. Пока я восстанавливал утраченную гармонию, светлое существо обняло мою спину. И через твёрдые холодные руки, я мгновенно сориентировался. Всё оттаяло очень быстро.

– Только не оборачивайся, – моляще прошептала она.

Я догнал тень у трапа. Вода не мешала. Что с ней творилось!. Она не просто растворялась, она тонула в моём ознобе. Скользкий, сырой мох настила катал отражение по всей купальне. Белая спина уходила в точённую неведомость. Пошатываясь, исчезла, вслед за ней ушла луна и её тени.

Озеро напряглось под ночным ветерком, камыш зашумел, рассмешив меня знакомым текстом. Светало, луна не возвращалась, забрав с собой небесную ртуть. Зелёнка сохранилась не тронутой. Все мои последующие походы за гигиеной и обожанием были бесплодными.

Лунное не постоянство исчезла вместе с небесной дорожкой. Такой далекий путь до ночного светилы постепенно охладил мир, умерив мой пыл, но не до конца. Воспоминания перешли в сладостные грёзы из разряда: так не бывает. Вдохнув чистый, упоительно земной утренний воздух, я замер, боясь расплескать тонкую ткань ощущений.

Проснулся от дикого пионерского восторга. Меня искали почти два часа всем лагерем, и к моему ужасу обнаружили во всей красе на заросшем тёплым мхом полу купальни. Слегка ошалевшие вожатые быстренько организовали оцепление, желая уберечь возбуждённых пионеров от неожиданного.

Уже одетый, я ждал приговора начальника лагеря. Выслушав меня, он, глубокомысленно потирая лысину, изрёк: – «Лунатизм». Удалившись, обязал медсестру привязывать меня на ночь за ногу к кровати. Попутно он отверг захлёбывающееся предложение Светы о помещении меня в пустующий изолятор для почасового измерения температуры и наблюдения.

***

Пропустив завтрак, через перекладину нашёл успокоение. Подчиняясь слегка осипшему горну, я встал в строй. Старшая пионервожатая, яркая брюнетка в белом берете со звездой, поправляя мой галстук прошептала: – «Жду тебя».

День я ходил, как стреноженный конь. Самодельные шорты сотворили из меня оруженосца. Руки путались под ногами. Вечерний компот пролил на казённую голову завхоза. Глянув на меня, он налил воды из графина и привёл медсестру

Выбираясь из столовой, я сшибал все углы, стукаясь со звуком давно не битой головы. Мне измерели температуру. Восторженная Света пыталась оставить в изоляторе для наблюдения. Тихий час прошёл в немом кошмаре. Ужин я проспал. Угар ожидания перекинулся на вечер, я сгорал ушами, что вдохновило Свету перемерить температуру и долго щупать мне живот, осматривая кожу.

Горшок под кроватью внезапно успокоил меня и рассмешил. Прихватив горшок, я потребовал крышку. Бедная Света умчалась в поисках столь необходимой фурнитуры. Сбежав с градусником под мышкой, я для пафоса побега вывернул лампочку в изоляторе.

Книга валилась из рук, белые листы бумаги трансформировались в гладкий атлас спины. Руки находили холодные острые прикосновения даже в шершавой булыжной стене ограды. Ледяной душ облегчил мое состояние на целых пять минут.

***

Команда «Отбой!» организовала шум лагерный в прикроватный гул. Ржанье, препохабный мат, выдавили меня на крыльцо, в звёздную тихую полночь. Полная луна ошпарила голову через прохладу тела, горячим шёпотом грешных губ. Я задремал. Часов у меня не было. Очнувшись, в наступившей, почти звенящей тишине, петляя по – лисьи, я бесшумно пробрался к купальне – пусто! Холодный жар перешёл в озноб потрясения: – «Проспал!».

Лунная дорожка тянулась с небес к перилам и обратно, покрытая мурашками колеблющегося мира. Стряхнув одежду, я тихо поплыл в лунном металле, стараясь не тревожить вечность жизни. У перил, я был не один. Лицо обострилось чётким очертанием высоких скул.

Струившийся поток волос, запутавшись в серебре, рождал искренность.

– Пришёл… – беззвучно прошептали губы. Прикосновения были трепетными и не надёжно личными. Яркая вспышка сознания через острое помутнение в голове сломала тактильную радость. Исчезая вместе со мной, наша тень мучительно долго иссякала, теряя восприятие настоящего. Тихий шелест, где – то у затылка, опрокинул меня на долгие годы, превратив жизнь в бесконечный поиск. «Прощай, Ромео…».

Выскользнув из рук, она исчезла, светлым образом мелькнув в замерших кустах. Звенящие комариным писком камыши, изумляя себя от созерцания взаимности, теряя нас, скорбя, не шелохнулись.

Пришла пора разложить в моей переориентированной голове проис-ходящее в этом мире.

Всё напоминало стихию свихнувшегося недоросля. Однако мой юношеский гуманизм подростка, не сошедшего с ума от открывшейся взрослой сути, оказался недоступен пониманию. Он рос, ширился во мне, одобренный справедливой мудростью женщины.

Я мог любить теперь только так – честно, искренне, красиво и безоглядно. Осталось совсем немного, буквально ерунда. Надо было установить человеческую связь между полом и безумством, анонимом и чувством. Понимание личных анатомических отношений разнополых существ почему-то совсем не привлекало. Невозможно в этом очень деликатном вопросе положиться на людей вообще, только на очень конкретного человека.

Я хотел только высокой взаимности. Моя подростковая уверенность в том, что близость на уровне просто лопаток, рождает страсть, оказалась ошибочной и глубоко наивной.

Обострённая, короткая взаимная искренность рождает безумие близости. Обожание может быть лишь нашим и не боится недобрых глаз, даже из памяти.

Тёплое чудо материнского взгляда, родством обречённое на уход от тебя, на вечное расставание, слабеет перед ощущением потери. Утрата, исходящая от женщины обращает всё в память. Она уже не твоя, она человек мира.

Утренние пионерские будни бередили своей бестолковостью, пошла мода на галстучные узлы. Это конец пионерии. Мне никто не поправлял мой галстук.

Она исчезла. Я ушёл вслед за ней в никуда. Моё обожествление женщины, рождённое вне меня, будоражило не существо, а рождён-ную умом картину человеческой гармонии.

Память светлеет, становясь тоньше, обрастая годами, шлифуется перед уходом в вечность. Мир один, а проходя рядом с нами, показывает свои самые разные стороны, называя это жизнью, чтобы уходя, исчезнуть навсегда, просто покидая нас.

Обожание, как осенённая неизвестностью красота, шокирующая неожиданностью появления и исчезновения, были просто секретом двоих, но способным свести с ума одного.

Все, что было со мной напоминало атаку, красивую, яркую до ослепления, с замирающими звуками, через мою врождённую чувственность. Именно она гнала меня вслед за собой, а если точнее, то за своими телесными ощущениями, потрясшими меня.

Не званная, ненужная Светка едва не опрокинула меня в плохо прикрытую яму в полу. Чуждая механика вертлявого организма, была мне глубоко противна. Это было эхо. Не отягощённый моралью, спровоцированный случаем, поступок животного свойства, выношенный глубоко в себе и для себя был мне чужд.

***

Я обреченно грезил, задувая свою тайну до размера живой искры, пряча её в глубокой надежде, вероятно сам от себя. Наконец в тупике самой дальней тропы, я нашёл почти больной компромисс между своим сверх – тактильным организмом и общечеловеческой моралью.

Чувственность, зародившаяся в тёмных глубинах личности, не есть любовь – это просто необходимость, не несущая за собой ответственность, без расчёта на взаимность.

Собачья суть, задорная и прыгучая, коллективная и толпучая, абсолютно сродни человечине и всему мирскому. Однако, я начал понимать, что не у всех так, есть очень хрупкое начало – это феномен обожествления человека.

Чудо это даровано не многим, зато навсегда. Лелея сотворённое в голове, можно выносить в вечную жизнь, но вне матери природы. Понимание возникло, но голове не полегчало.

Столь отвлечённо – приземлённые мысли внезапно прервал затянутый удар по многострадальному затылку моей бедной головы… Женщина! Второй, более слабый толчок подтвердил мои высокие предположения.

Я становился экспертом по женскому воздействию на самые неожиданные места юного, прорастающего организма. Жёсткое страдание от неведомой болезни роста изумляло.

Град ударов, слабея, нарастал. Устали, решил я и повернулся, не поднимая рук, лицом к нападающим. Девочки второго отряда, сжав кулачки, моментально разбили нос и очень чувствительно заехали по уху. Увидев кровь, они замерли, выталкивая вперёд председателя совета дружины. Явно обескураженная, она, хрипло указав куда-то вниз, пробормотала: – «На колени», – я добавил: – «Несчастный!»

Задние ряды прыснули и отступили. Председатель достала из рукава беленький надушенный платочек и тщательно вытерла мой расквашенный нос. Правое ухо ощутимо светило вбок. Скосив глаза и подняв брови, я мог рассмотреть набрякший край, потрогать его я не решался. Мне всунули в руки бумагу: МАНИФЕСТ (постановление).

– Можно словами, – поморщился я.

– Читай вслух, – распрядилась суровая крепенькая пионерка, стоявшая справа. Это она мне в ухо залепила, беззлобно решил я. Сославшись на отсутствие очков, наконец получил невнятные, путанные объяснения: Совет отряда, разволновавшись по поводу моего морального облика, осуждал мои не отношения со Светой.

Обозначив пальцем своё сияющее ухо, я беспомощно развёл руками. Ряды понимающе кивали головами, с осуждением глядя на хлюпающую носом спортсменку.

– Приходи на танцы, – прошептала председатель, я сражённый постановкой вопроса, озадаченно размычался.

Не плохо отделался. Однако опять ребром стал назревший вопрос, на сей раз через призму пионерских взаимоотношений. Додумать столь важную тему было просто необходимо, опять же «манифест» и прочее, напрямую замыкались на том самом очень узком месте.

Аккордеон в руках человека, живущего музыкой слепых пальцев, томил бесконечным оптимизмом советских добрых песен. Тонкая спина, шевеля замершими лопатками, светлым, честным взглядом заворожила меня нежностью своего существования. Наш танец вырос в мелодию счастья.

– Как быстро и не надолго, – мелькнуло в моей голове!

***

Лёгкая рука увела от самодельной, с душевным надрывом, музыки. Как прелестны эти трепетные касания. Что-то было не так с моим я, тропа вела нас к нашей купальне. Память запутала мою волю, шевельнувшись, замерла в испуге не понимания. Совершенно не вольно, подчиняясь разуму, я отпрянул, лёг животом на ускользающий в ночную воду настил. Вжимаясь в мокрый мох, угомонил себя.

Ночной ветерок смешал воду с луной, покрыл мурашками руки. Толчок сердца приподнял меня над помостом, этот уход за край отрезвил, бросив ошалевшее тело в воду. Противоречивость происходящего, выстроила тропу моей памяти, она уводила от искушения, не позволяя плодить бессовестность.

Лунной дорожки не было, плавал не я, а наши еще не ушедшие ощущения. Столь сильное, наивно – неожиданное наше общее, не исчезло. «Ромео», это совсем не обобщённое имя всех греховно влюблённых, это моё спортзальное, театрально – пафосное наименование.

Меня накрыло страшно и всерьёз. Её исчезающая человеческая нужность гнула к земле, тупила голову, ломала жизнь через память.

Назойливые комары трепали мир ощущений, укрывая ночной сыростью восторг познания. В мире не оставалось тайны, вот она была и нету, отрезвление почти сломало меня. Радость не моя, плавала и пела, а я чесался и торопил время. Всё прошло едва начавшись.

Мы выбрались на настил, тёплый мох из водорослей и лёгкий вечерний ветерок успокоили искусанную насекомыми кожу. Всё потеряло смысл, мой ответ, зародившийся изнутри, был спровоцирован почти призывом, ждущим и очень откровенным.

Вновь возникли комары, ночная прохлада казалась лишней. Ночь и мир были третьими, они жили рядом, но не с нами. Потрясение, посетившее меня, уходило в сторону, потеряв актуальность, оно становилось плоским и замещалось размышлениями. Последние носили характер обобщения, что было крайне не справедливо по отношению к обоим.

Не суженная, не моя, уходила от нас без имени, щебеча какие-то очень ласковые слова, изумляя взор. Лунные тени двигались впереди, меняясь и подражая миру ощущений, родившихся в их глазах, в волшебном звуке ночного светилы.

***

Я жил бытом своего барака, пропитавшимся назойливым подростковым потом, бессмысленным ором, назойливым голодом, размышлениями о нескором завтраке. Это было тихое, рождённое в моей голове, предательство её мира, не желавшего оставлять нас. Добрые мелодии на мотивы о правде и чести вернули танцплощадку и выставили наш секрет на обозрение сотен глаз.