Текст книги "Зимняя вишня"

Глава восьмая
Я выхожу замуж

Выпал первый снег.

Я стою на краю тротуара, возле нашего института, а снег идет крупный, мокрый, пушистый, скрывая под собой зеленую еще траву. Маленькие островки остались на газоне, скоро и они побелеют.

Кто-то подошел и остановился рядом со мной. Чувствую, что Вадим. Я его всегда чувствую, за километр. Помолчал.

– Хоть поздороваться разреши.

– Здравствуй, Вадим.

– Совсем забыла старых друзей. Это как понимать?

– Понимай как хочешь.

– Значит, старой дружбе конец?

– А мы, оказывается, дружили?

Не ответил.

– Расскажи хоть, как живешь. Почти два месяца не разговаривали. Что нового в жизни?

– Я, Вадим, замуж выхожу.

– Вот оно что, – присвистнул он. – А я-то думаю, что это малыш от меня бегает…

– А ты думал, малыш всю жизнь будет за тобой бегать? – говорю я, улыбаюсь и ненавижу его в эту минуту.

– Поздравляю. Кто этот счастливец?

– Неважно. Человек, который, в отличие от тебя, хочет, чтобы я была счастливой.

– Почему, я тоже желаю тебе счастья. От всей души.

– Спасибо на том.

– Оля…

– Ну что тебе еще? Что? – резко оборачиваюсь я.

Он глядит испуганно, растерянно.

– Ничего… Хотел предложить подвезти тебя, по старой памяти.

– Спасибо, меня подвезут.

Он медленно идет к стоянке. Даже не попрощавшись. Ничуть мне тебя не жалко, ничуть. И вот моя машина показалась, белый «мерседес», и гляди, гляди ошалело, как мне открывают дверцу, как помогают сесть, перекинуть ремень и как уносимся мы по улице, разбрызгивая мокрый снег!

Едем по городу лихо. Руки Герберта в перчатках с дырочками уверенно лежат на руле, и сам он, уверенный, в строгом черном пальто ведет машину легко, сидит, не шелохнувшись.

– Что за погода у вас в Ленинграде?

– Да уж такой климат.

– Ноги не промокли?

– Нет, что ты, ничего.

Мельком глянул вниз. На мои, прямо скажем, не новые сапоги – не успела ноги спрятать. Потом, не меняя позы, достал что-то из «бардачка».

– Из Европы грипп идет. Закапывай две капли в нос, по утрам.

Я разглядываю яркий пузырек.

– А Антошке можно?

– Ему – одну. Кстати, я записал его в бассейн.

– Правда? Вот хорошо! Плавать наконец научится.

– И закалка необходима парню. Извини…

Это нам свистнули. Сворачиваем к тротуару. От перекрестка медленно, помахивая палочкой, идет милиционер.

– Момент, – говорит Герберт, спокойно выходит, а через минуту возвращается, и мы трогаемся.

– Чего он от тебя хочет?

– Уже ничего. Все о'кей.

И мы снова едем, обходя «Волги» и самосвалы. Сворачиваем в переулок, подаем куда-то задом и останавливаемся.

– Подождешь минутку?

– Конечно.

– Я быстро. Полистай, чтобы не скучать.

Кажется, последний.

Сижу, листаю глянцевый заграничный журнал. Улыбаются красотки-манекенки, дамы в немыслимых туалетах пьют коктейли, супермены курят «Кент» и «Мальборо». А вот кого-то убили: взорванная машина, труп и кровь на асфальте, полицейские – репортаж на десять страниц, и ничего не понятно, все на заграничном языке.

Хлопнула дверца. Герберт бросил сверток на заднее сиденье, обошел машину, сел за руль.

– Герберт, тебе не страшно работать за границей?

– Почему?

– Там вон, видишь, всякие страсти-мордасти, террористы.

Усмехнулся. Тронул машину, потом отвечает:

– Нет. Не страшно.

Больше ничего не объяснил.

– Ты свободна послезавтра вечером?

– Да, а что?

– Будет прием по поводу закрытия выставки. Большого веселья не обещаю, но если бы пришла – был бы рад.

– Ну конечно, зачем спрашиваешь.

– И Лариску бери, Валюшку с Сашей, пусть оживляют общество. Прости, забыл, где поворот?

– Вон, дальше.

Подъезжаем к детсаду. Бегу, возвращаюсь с Антошкой. Размахивая пистолетом, он деловито забирается на заднее сиденье.

– Здлавствуйте!

– Привет, друг Антон. Как жизнь молодая?

– О'кей! – Снова едем.

– Ну-ка, давай сюда. – Не оборачиваясь, Герберт ухватывает Антошкин пистолет. Легкая борьба, пистолет в руках Герберта, а вместо него откуда-то из-под сиденья возникает автомат, да какой! И вот он в руках Антошки, окаменевшего от счастья.

– Что надо сказать Герберту Мартыновичу?

– Спасибо…

– Теперь ты оснащен самым современным оружием. Вернее, его точной копией.

– Ты его балуешь, Герберт.

– Та-та-та-та! – почти по-настоящему строчит автомат, и разноцветные лампочки загораются на нем, к упоению Антошки.

– Герберт, – говорю я, тронутая его вниманием.

– А это – тебе. – Он снова протягивает руку и достает сверток с заднего сиденья.

– Ой, что это?

Разворачиваю – новенькие сапоги. Осенние, на самом модном низком каблуке.

– Герберт, я ведь тебя просила… – щепетильное огорчение борется во мне с радостью.

– Хочешь – можешь выбросить, но я лично против того, чтобы ты ходила с мокрыми ногами.

– Ну что ты… Я просто… Конечно, спасибо.

Антошке легче относиться к жизни. Та-та-та-та – за моей спиной, в окно расстреливает прохожих, обо всем на свете забыв.

Вот и мой дом.

– Будь здоров, Антуан, – протягивает руку Герберт.

– Ты не зайдешь?

– Нет возможности. Надо вечером встречать делегацию. Утром я закину продукты…

– Герберт…

– …и абонемент в бассейн, а насчет завтрашней поездки я позвоню сегодня попозже.

Я выхожу, но Антошке выходить очень не хочется. Изобретает, что бы еще спросить, чтобы оттянуть расставание.

– А… У Лембо – такой автомат?

– У Рэмбо, это он у бабы Сони по видику смотрел.

Герберт объясняет серьезно и обстоятельно:

– Может быть. Но, видишь ли, Рэмбо – это плохой солдат, в него хорошему мальчику лучше не играть.

– Почему?

– Идем, Антон, Герберту Мартыновичу нужно работать.

– А вы кем лаботаете?

– Как тебе сказать, Антон… Немножко покупаю, немножко продаю.

– Вы плодавец?

– Идем, Антошка, – смеюсь и вытягиваю его из машины.

– Гуд бай, фрэнд Антон!

Герберт машет рукой, поднимает стекло, и «мерседес», круто развернувшись, исчезает. А мой напрочь покоренный Антон долго и восхищенно глядит ему вслед.

Назавтра у Герберта выдалось все-таки три свободных часа, за час мы домчались до Приозерска. Белый «мерседес» стоит возле нашего дома на Дачной, окруженный восхищенными мальчишками, а за рулем сидит Антон, надутый от гордости, как пузырь!

Витька уже уехал, ремонт закончен, в доме чистота.

На кухне накрыт стол, отец при параде, в кителе, мама в платье с кружевным воротничком. И мы все наблюдаем за Гербертом, который, сняв пиджак, ползает на коленях под тумбочкой, прилаживая у розетки провода. А на тумбочке стоит чудо-техника, белая микроволновая печь.

– Какое у вас напряжение? – поднимается Герберт, отряхивая брюки.

– Нормальное, как у всех. Двести двадцать.

Отец держится хорошо, с радушным достоинством, а у мамы, как ни силится она быть радушной, в глазах почему-то ужас.

Герберт чем-то щелкнул, загорелась на печке красная лампочка.

– Ну вот. Готово к употреблению. Кладете продукт сюда, – показывает Герберт, – устанавливаете режим и время, захлопываете. Когда будет готово, зазвонит само.

– Это чье же? – рассматривает отец диковинку.

– Наше, опытный образец.

– Умеем ведь, если захотим!

– Умеем, Николай Митрофанович. – Герберт смотрит на пыльные ладони и одновременно, едва заметно, на часы. – Варвара Петровна, где руки можно помыть?

Мама словно очнулась.

– Идемте. Сюда…

Герберт двинулся за ней, задержался у стены, на которой висят несколько старых фотографий, кивнул:

– Это Оля?

– Оленька, – мягчая, кивает мать. – Семь лет ей здесь, как раз в школу пошла. Вот – с портфельчиком.

– А это – вы.

Мама отмахнулась:

– Была я. Только когда это было…

Герберт посмотрел на маму и снова на портрет.

– Почему – были? Вы и есть, очень похожи.

Мама не то чтобы совсем смягчилась, но ужаса в глазах немного поубавилось.

– Это мы с отцом и Витей, старшим нашим, – показывает уже сама. – В Сочи, в санатории. Если вам интересно, хотите, еще Ольгу покажу? На выпускном вечере, со всем классом.

– Очень интересно. – И они с Гербертом вышли.

– Ну что ж, – рассудительно заключает отец, когда мы остаемся одни. – Мужик хозяйственный. Вежливый. Какой человек – не знаю. Но если ему доверяют страну представлять за границей – значит, человек проверенный. – Налил себе, пока матери нет, выпил. Волнуется, вижу. – А что же он сейчас не в Женеве? – спрашивает невзначай, но ясно, что не сию минуту этот вопрос у него возник.

– Выставку здесь организовывал. И кроме того, он с женой развелся.

– А без жены, значит, там не положено?

– Папа, ну о чем ты… – Ох до чего же мучительна эта обязательная процедура знакомства. – Что, ну что ты имеешь в виду?

Он понял, помолчал.

– А я такой порядок одобряю. – И кивнул, словно сам себя убеждая. – Это правильно. У холостых за границей мысли с государственных дел сбиваются. Ты тоже разведенная… Может, набрались оба ума-разума, заживешь наконец путем. Когда расписываться решили?

– Не знаю. Мы еще ничего не решили, давай пока не будем об этом…

– Вот тебе раз. А мы думали – будет что-то вроде помолвки. Мать вон сколько всего наготовила.

– Папа, мы посидим немножко, обязательно, но только у него очень мало времени, и, когда я скажу, что нам пора, – давай без демьяновой ухи, ладно?

– Не учи ученого. Не такой уж твой отец солдафон…

– Я знаю.

– …был за границей. Прага, Берлин… В сорок пятом году. До Женевы, правда, не дошел, – он поглядел на меня и улыбнулся, но как-то невесело. – Что ж, дочка дошагает.

На церемонии закрытия выставки, где Герберт не обещал большого веселья, веселья никакого и не было.

Какие-то дядьки произносили речи про дружбу и техническое сотрудничество, про контакты и контракты, и пока это все длилось, мы с Лариской, Валюшкой и Сашкой стояли в толпе, как чужие на празднике.

Правда, я одно поняла: Герберт действительно тут самый главный, и, как один оратор отметил, не будь его, никакой бы выставки не было. И ни контактов, и ни контрактов. Герберт стоял далеко от меня, в центре событий, у камер и микрофонов, затянутый в серый костюм и в бабочке. Я все пыталась поймать его взгляд, но Герберт был строгим, важным и неприступным.

Зато потом, когда церемония закончилась, отщелкали камеры, погасли прожекторы и сыграли гимн, – все как-то быстро переменилось. Толпа направилась к экспонатам, дядьки, произносившие речи, – через площадь, к гостинице Морфлота, а все остальные, которых немного осталось, – в дверь налево. За ней оказался уютный зал приемов, и мы под руководством Герберта очутились в этом зале.

Самые активные сразу же бросились к столу с выпивкой, закуской и горками тарелочек. А тем, кто остался около Герберта, – видимо, самым близким сотрудникам и друзьям, – он, взяв меня под руку, представил очень значительно:

– А это – Ольга.

И все посмотрели на меня с пониманием и уважением.

Играет негромкая музыка, гости стоят и сидят с тарелками и рюмками в разных концах зала, кто такие – непонятно, одеты разношерстно, говорят на самых разных языках, едят и пьют, и вообще – обстановка непринужденная. Только вот мое положение не очень понятное. Вроде бы я здесь такой же гость, как все, а вроде бы и хозяйка – во всяком случае, гости после заявления Герберта, кажется, так меня воспринимают. Сам Герберт расхаживает среди гостей с рюмкой, ободряюще улыбается мне издали, и я улыбаюсь ему, улыбаюсь гостям направо и налево. Вот Лариска – та поразительно быстро здесь освоилась: дымит, тянет коктейль, режет правду-матку бородатому иностранцу:

– Если бы нашим специалистам платили так же, как вашим, еще неизвестно, кто бы двигал технический прогресс. Талантов в России – навалом! Вот у нас, скажем, есть один мужик на автобазе…

Улыбаюсь ей, улыбаюсь ошалевшему бородачу.

А Валюшка грустная, насупившись, сидит в углу, делает вид, что глядит журнал. А сама напряженно следит за Сашкой, который нетвердой походкой, но сияя, как самовар, несет через зал стакан с джусом какой-то коротко стриженной диве.

– Валюнчик, мой хороший! Ау! – приветливо подхожу я.

– Ну как можно быть таким неустойчивым? – в отчаянии отзывается Валюшка. – Ведь все было так хорошо! Он опять не режимит. Опять набрался, ты посмотри! А эту курицу щипаную я сейчас убью…

– Сиди, не дергайся, я сама ее прикончу, – говорю я и направляюсь разрушить Сашкин альянс – но по пути встречаюсь с Гербертом, и он незаметно берет меня за руку.

– Ну как? Очень скучно?

– Люди незнакомые. А вообще…

– Идем. – Он тянет меня за собой. – Сейчас момент, когда их можно пустить на самообслуживание.

Мы выходим в выставочный павильон, Герберт открывает одну из стеклянных дверей, пропускает меня в небольшую комнату. Дверь закрывается, и сразу становится тихо. Рекламы, проспекты, каталоги, кофеварка, напитки в зеркальном баре. А кресло мягкое, сразу утопаешь в нем.

– У тебя здесь уютнее.

Он чуть расслабил ворот рубашки.

– Там – для всех, здесь – для себя. Кока, джус?

Наливает сок в высокий стакан, щипцами аккуратно бросает лед.

– Как в кино, – говорю я.

– Профессиональные навыки.

Чокаемся на расстоянии стаканами с джусом.

– Я знаешь, где родился? Не поверишь. На острове Цейлон. Ныне Шри-Ланка. Отец там консулом работал. С восьми лет жил в Союзе, закончил ЛЭИ. Но, видимо, гены предопределяют судьбу – опять попал за рубеж. Можешь иронизировать, но я люблю свою работу. Не могу без нее. Как альпинист без гор. Не могу без этой самой опошленной обывательскими суждениями «загранки». И снова поеду, сегодня решилось.

Он поймал мой взгляд, задержавшийся на рекламном плакате с иностранными надписями и с видом большого дома на берегу озера, подошел к нему.

– Женевское озеро. Наше представительство. А вон, на третьем этаже, шесть окон справа – мой офис и моя квартира. И твоя. Если ты решишь…

Я вздрогнула, хотя каждый день ждала этого вопроса.

– А что… Уже нужно решать?

– Я тебя не торопил, но обстоятельства торопят. Во-первых, выставка закрылась, я возвращаюсь в Москву. Ты должна поехать со мной, нужно успеть подать заявление в ЗАГС, бумаги на оформление. Если я еду в Женеву… с женой…

– А во-вторых?

– Во-вторых, в Москву послезавтра приедет из Лондона мой отец. Он бывает дома не так часто.

– И что?

– Это замечательный человек. Не потому – что он мой отец и один из лучших дипработников. Он просто умница – поверь. Он один разглядел, что моя… бывшая была дрянь. Но не в этом дело. Теперь я сам поумнел и хочу, чтобы он знал это. Таких счастливых билетов, как ты, дважды в жизни не вытягивают. И я хочу знать, могу ли я представить отцу тебя как свою невесту и мать его будущего внука.

Не по себе мне. Может быть, оттого, что сквозь спокойный тон Герберта, сквозь его обычную сдержанность сейчас явно проступает непривычное волнение. Таким я его никогда не видела.

– Герберт, милый… Я еще не готова.

– Я понимаю, и уважаю это. Но когда?

– Это не так просто… Скажи, только честно. А ты меня любишь?

В его взгляде мелькнула обида.

– Сказать – для тебя значит больше, чем доказать? Ох, не мучай меня, не мучай…

– Герберт. Ты внимательный, добрый, великодушный, я это очень ценю. Но будь великодушным еще немного. Я обещаю тебе ответить, очень скоро.

– Когда?

– Завтра…

– О'кей! – сказал он и улыбнулся. – Теперь время вернуться к этим чертовым гостям. – Встал и снова затянул свой воротничок.

Вышли к народу. Герберт оставил меня и направился провожать бородача. Гостей в зале заметно поубавилось. Сашка пропал, стриженая тоже. А где же Валюшка? Не видно. Пошла искать, и меня, как танк, чуть не сшибла Лариска.

– Валюшку не видела?

– Не видела. Может, с Сашкой ушла? Подожди, – останавливаю я ее, и по моему лицу Лариска сразу же замечает мою душевную маету.

– Ты что, Ольгунька?

– Лариска. Я должна дать ответ.

– Ну, и?

– Я не могу.

– А какой еще может быть ответ? – заявляет Лариска безапелляционно. – Конечно – да.

Я удивленно гляжу на нее:

– А почему «да»?

– А почему «нет»?

– Потому что за границей работает? Потому что Женева, озеро?

– При чем здесь это? Хотя данный факт, конечно, тоже с баланса не сбросишь. Поедешь, мир поглядишь. А главное, – говорит Лариска, – это то, что он – настоящий мужик!

– А другие не настоящие?

– А что другие! Что они умеют: ля-ля, тополя, пришел-ушел, «не грусти, малыш». А за Гербертом вы с Антошкой как за каменной стеной будете. Ты смотри, какой он умный мужик: где бы тем, другим, разглядеть, что рядом с ними живет баба, красивая, молодая, с которой счастлив будешь по гроб жизни: все у нее для этого есть – и опыт, и ум… Даже ребенок есть уже готовый, пеленки стирать не надо! И ласки вагон нерастраченной. Только все это в замороженном виде – приходи, отогрей вниманием, и не надо ста тысяч выигрывать. Так кто-нибудь из других-то это разве разглядел? А твой Герберт еще в первый вечер усек. Поэтому иди за него, не раздумывай, а что мы с тобой про женскую самостоятельность говорили – наплевать и забыть! – закончила Лариска свое удивительное выступление.

Только мне почему-то от ее справедливых слов жизнь не стала яснее и вопросов не убавилось.

– Ох, Лариска, легко тебе со стороны…

– А я могу и не со стороны, – отважно заявляет Лариска. – Будешь долго раздумывать – сама на него глаз положу. Учти!

Вернулась домой. Переоделась, платье висит на плечиках, туфли сиротливо стоят рядышком. Антошка сегодня у Софьи ночует, и нет без него привычной, успокоительной суеты. Тоска зеленая, маета, хожу по комнатам, хочу чем-нибудь заняться, все из рук валится, а ноги сами ведут к телефону.

Набираю Валюшку – номер не отвечает, Лариске звонить нечего, поговорили. Да и совсем не тот мне номер нужен… Набираю его, запретный. Женский голос в трубке:

– Алло!

Молчу.

– Алло!

Тянусь пальцем нажать на рычаг – и вдруг:

– Девушка, подождите, не кладите трубку! Я догадываюсь, что это – вы. Пожалуйста, не кладите! Это жена Вадима. Я не знаю, как вас зовут, но это ведь вы? Да?

Я так и застыла с пальцем на рычаге.

– Это вы. Я знаю, как вы молчите. Знаю, что у вас роман с Вадимом, и давно. И что вы моложе меня, лет на десять, да? И красивая. Он бы себе не позволил некрасивой. Как он вас называет – «малыш»? Алло! Вы слушаете? Значит, вы любите Вадима? Ну так берите! Милая девушка, я ведь его не держу. Просто мы с ним двадцать три года вместе. Это уже, наверное, что-то другое, больше, чем любовь. Во всяком случае сильнее… Не верите? Жалеете меня? А вот жалеть меня не надо. Вы мне не соперница, разве что товарищ по несчастью.

И гудки в телефонной трубке.

Глава девятая
День приезда, день отъезда

Самое неприятное, что, приняв решение, которого ждал Герберт, нужно было пойти на работу и для начала взять отпуск. Кое-как, укромными уголками прокралась в нужные кабинеты, никого, кого боялась встретить, не встретила, но Кирилла Ивановича было не миновать.

Он прочитал заявление «в связи с изменением семейного положения».

– Ну вот все и встало на свои места: кому – свиданья, а кому – расставанья. Что ж, Ольга Николаевна, поздравляю!

– Спасибо. Вам надо вот здесь подписать.

Он не подписывает, медлит, и вид у него какой-то непривычный, потерянный.

– Честно сказать, не ожидал такой прыти. Вы меня почти уж убедили, что за стиркой и готовкой схоронили высокие порывы. А оно вон как. Впрочем, тихие чаще других дожидаются своего громкого часа.

Я стою и томлюсь. Наверное, это и ему очень хорошо стало ясно.

– Знаю, знаю, что в любимцах у вас не ходил, скорее – наоборот. «Крысенок»…

– Кирилл Иванович…

– Ненавидели меня, знаю. А я… Знаете, кого я больше всех ненавидел? Вот и неправильно подумали. Ему я просто завидовал, а теперь и завидовать нечему. Мы уже вряд ли с вами увидимся, так что можно признаться: вы мне больше чем нравились, Оленька. Вот я и ненавидел за это себя. И если случайно вам перепадало от меня злости и ехидства, так это я над собой ехидничал и на себя злился. За безнадежность своих мечтаний. За то, что родились мы с вами с разницей в столетие.

Он поднял глаза, и в первый раз я увидела их не острыми и колючими, а печальными.

– Кирилл Иванович, – говорю я обезоруженно. – Я ведь…

– А вам ничего говорить не надо. И я больше не буду. Я ведь просто так сказал, чтобы вы знали. Может быть, вы и сами себе истинную цену знаете, скорее всего… Что вы не для этих стен и пыльных бумажек. А для красивой, достойной вас жизни. Иначе и быть не может, вы для нее рождены. Поверьте, я знаю. В чем и подписуюсь.

Поставил подпись на моем заявлении, протянул его мне. А я молчу и не знаю, чем ответить на его откровения.

– Вы мне открыточку пришлите с видом Женевского озера, – подсказал он сам и знакомо усмехнулся. – Вы ведь, по сведениям нашего первого отдела, кажется, туда направляетесь?

Начинается наше с Антошкой утро, обычное, как всегда. Это день сегодня будет необычный. А пока беготня, ворох перемеренной одежды, почти собранная сумка, зеркало, фен на волосах, Антошкино великое сидение за кашей.

– Мама, а Гелбелт Малтынович сколо плиедет?

– Скоро, скоро.

– Мам!

– Ну что еще?

– А у Гелбелта папа тоже плодавец?

– Ты бы лучше «эр» скорее научился выговаривать.

– Почему?

– А то Гелбелт, Гелбелт. Может, теперь тебе придется каждый день это имя говорить.

– Почему?

– Потому. Может… мы с ним вместе жить будем. – Заглядываю осторожно на кухню, проверить, какая реакция.

– А иглушки он будет далить?

– Будет.

– Ул-ла! А когда?

Вот тебе и вся реакция. Продажная вы душа, Антон Филиппович.

– Когда, когда… Когда у пруда без труда расцветет резеда!

– А когда – у плуда… без тлуда…

– Когда ты «эр» научишься выговаривать и не будешь задавать глупых вопросов. Доедай лучше быстрее!

Звонок в дверь. Лариска и Валюшка. Лица похоронные, у обеих глаза красные, заплаканные. Правда, у Лариски еще и от насморка, простудилась, вдобавок ко всем печалям. Валюшка вообще как в воду опущенная. У нее вдобавок ко всем печалям Сашка пропал, и есть подозрение, что с той самой, стриженой.

Оглядывают мою сумку и наряд:

– Что, вот в этом и поедешь?

– Ага.

– Что-то уж больно затрапезно.

– Не сбивай меня, Лариска, я уже все перемерила и решила, поеду в чем всегда хожу.

В последний раз останавливаюсь перед зеркалом: белый свитерок, брюки – по-моему, все правильно.

– Он же тебя отцу будет показывать, всяким там родственникам, начальству. Ч-хи! – надрывно, со слезой чихает Лариска. – Сережка заразил. Это все, Валюшка, ваши сквозняки в саду. Хочешь, дам тебе мое серенькое, с воротничком, помнишь?

Еще звонок.

– Плиехал! – пулей вылетает из кухни Антошка. Но это телефон звонит. Беру трубку, замираю.

– Алло! Это я. Малыш, нам нужно встретиться. Ты меня слышишь? Алло! Почему молчишь?

Кладу трубку обратно на рычаг. Не было звонка, и ничего я не слышала.

У Лариски с Валюшкой спор из-за платья.

– С ума сошла – серенькое.

– А что? Нарядное.

– Ольгунька все правильно решила: если они умные люди, встречать будут не по одежке. Когда? – произносит Валюшка самый волнующий вопрос.

Я – само спокойствие, вношу, стоя у зеркала, последнюю поправку в косметику.

– К половине подъедет. Десять часов по шоссе до Москвы, повидаемся с отцом, подадим бумажки, и… – я оборачиваюсь с беспечной улыбкой к подругам, – конец, девочки, вольной жизни!

Но никто в ответ не улыбается, и мне бы надо согнать эту ненужную улыбку с лица, но почему-то не сгоняется, заклинилась.

– Просто я сейчас вдруг представила: вот бы его папашке с моим папашкой познакомиться!

– Смешно, – хмуро говорит Лариска. А Валюшка и вовсе вдруг разревелась.

– Чего ты? – обнимаю я ее.

– Мне кажется… Я подумала, – рыдает Валюшка, уткнувшись мне в плечо, – что мы больше никогда не увидимся…

– Ну что ты такое говоришь? Умру я, что ль?

– Это я умру. – И слезы ручьем. – У меня предчувствие.

– Ну почему, почему?

– Жить не хочется…

– Вот дура, – сморкаясь, сипит Лариска. – Свет у нее клином сошелся на этом обалдуе. Ну умрешь, а с кем мы девичник перед свадьбой будем устраивать? Ты, Олька, учти, мы тебя просто так не отпустим и на свадьбу все в Москву прикатим, верно, Валюшка?

Валюшка виновато хлюпает, кивает, размазывает слезы кулачком, силится мне улыбнуться.

– Девочки. – И нет у меня больше слов, чтобы сказать дорогим подругам все, что я хотела бы им сказать. – Девочки…

– Плиехал! Плиехал!

Вот теперь – правда. Антошка с подоконника увидел машину, и на часах – ровно половина.

И сразу начинается суета и беготня по квартире. Антошка схватил свой автомат, Лариска надевает на него куртку, автомат мешается, а Антошка ни на секунду не хочет с ним расстаться, рвется к дверям. Валюшка уже на пороге стоит с моей сумкой.

– Да подождите, ненормальные! – кричит Лариска. – Вы что – нерусские? Присесть надо на дорогу!

Садимся где кто был, в разных концах комнаты. И лица сразу у всех становятся серьезными и значительными, даже у Антошки.

– Ну, – вздохнув, встает Лариска. – С богом!

Лариса перекрестилась. Все поднимаются и идут к дверям.

Одна я продолжаю неподвижно сидеть на краешке тахты.

Они заметили это только в прихожей. Вернулись обратно. Глядят.

– Ты что? – забеспокоилась Лариска.

– Ольгунь… ты что?

Я медленно, словно потяжелела за секунду, поднимаюсь.

– Ничего… Иду… Иду.

Бежит под колеса нашего «мерседеса» шоссе Ленинград – Москва, мелькают километровые столбы, дорожные знаки, остаются за бортом тихоходные трейлеры, проплывают церквушки на пригорках. Ясное осеннее утро, бодрая музыка из автомобильного кассетника.

Руки Герберта в перчатках, как всегда уверенно, лежат на руле. Я сижу рядом.

На заднем сиденье, рядом с моей сумкой, расположился Антон, неразлучный со своим автоматом.

Молчим – в машине царствует музыка.

Герберт иногда коротко поглядывает на меня, словно удостоверяясь, здесь ли я и все ли со мной в порядке. Со мной все о'кей. Я спокойно сижу в удобном кресле, гляжу на бегущую дорогу, а грустно мне или радостно – мое лицо тебе не расскажет, и знать тебе ни о чем не надо. Обычное, по-дорожному никакое лицо.

– Хочешь кофе?

– Да, если не трудно.

Достаю термос. На мне – обязанности бортпроводницы: налить из термоса кофе и передать Герберту, который его выпьет мелкими глотками, не спуская глаз с дороги. Улыбнуться в ответ на его благодарную улыбку, прикрыть ветровое стекло, оглянуться и проверить, как дела у притихшего Антошки, улыбнуться ободряюще ему. Что еще… Достать из сумки на заднем сиденье косметичку: быть красивой – тоже обязанность бортпроводницы.

И вдруг, сверх программы, нет, не сверх, а по какой-то другой, невероятной, но в глубине души предугаданной и ожидаемой программе, я увидела в заднем стекле…

…как потрепанный, до боли знакомый жигуленок, мотаясь по шоссе от невероятного напряжения всех своих лошадиных сил, готовый вот-вот разорваться от отчаянной скорости, лавируя между автобусами и грузовиками, медленно, но верно догоняет нашу иномарку…

Я застываю, не сводя глаз с жигуленка.

Он совершенно необъяснимым образом настигает нас, обходит, подрезая спереди, и Герберт едва успевает увернуться на обочину.

– Черт… Хулиган! – Герберт резко тормозит.

И жигуленок останавливается впереди, занесясь поперек дороги. А из него выскакивает решительный и страшный, в распахнутой куртке, Вадим.

И дальше все происходит в секунду: Вадим подбегает к машине, распахивает дверцу с моей стороны, вытаскивает меня, от неожиданности почти не сопротивляющуюся, потом распахивает другую дверь, заграбастывает с заднего сиденья Антона, и с Антоном под мышкой и с моей сумкой в руке идет к своему жигуленку.

Мы с Гербертом стоим возле «мерседеса» и смотрим, как захлопывается задняя дверь жигуленка за Антоном и моей сумкой, как Вадим садится за руль и открывает для меня правую дверцу; слышим, как включается мотор и как, опомнившись, заметался и заревел в машине Антошка.

Герберт бросается к жигуленку, но я встаю на его пути, и теперь на моем лице он читает все, чего не смог прочитать по дороге.

– Герберт, милый… Прости… – Я обнимаю его, целую и бегу к раскрытой для меня двери.

А он остается рядом со своим опустевшим, грохочущим музыкой «мерседесом» и ошалелым взглядом провожает нашу машину, которая, с визгом развернувшись, уносится назад, к Ленинграду…

– …Где же, ну где же ты был все это время?

– А ты?

– Я так устала, и так соскучилась…

– А я? Боже, какой же я был идиот! Ведь действительно, такая простая арифметика: если два человека любят друг друга, если им вместе так хорошо, как и не придумать… Это же проще, чем дважды два, верно?

– Да! Да!

Он поднимается с постели.

– Все. Конец бессмыслице. Завтра же перевожу вещи.

Я поворачиваю голову и вижу, что он сидит на стуле уже в брюках и надевает ботинки.

Он заметил мой взгляд и добавил поспешно:

– У меня ведь нет ничего с собой, даже пресловутой зубной щетки.

Я продолжаю смотреть на него, и в сердце что-то тихо стынет, стынет и тоскливо сжимается.

– У меня лишняя найдется.

Он секунду подумал, встал, взялся за рубашку.

– Нет, надо все рассказать Юле. Нельзя убегать трусливо, не объяснившись, это будет опять вранье. Завтра же утром… Хотя завтра у нее аспирантский день – не лучшее время для разговоров. Вечером…

Я встала и накинула халат. Какой бедлам в комнате, все разбросано, следы сборов.

– Ты обиделась?

– Нет, что ты.

– Но разве не подло начинать новую жизнь с малодушия? Я не прав?

– Прав.

Хожу, подбираю разбросанные вещи, только бы заниматься каким-нибудь делом, сосредоточиться, чтобы не выдало лицо. Он ходит за мной, продолжая убежденно:

– Если мы ждали этого столько лет, какая разница – днем раньше, днем позже. Ты не представляешь, когда я узнал, что ты уехала, меня словно током шибануло: как же я без тебя? Какая чудовищная несправедливость! Ты слышишь?

– Слышу.

Иду в прихожую, заглядываю к Антошке. Он спит в обнимку с автоматом, сморенный всеми потрясениями сегодняшнего дня.

– Малыш, ты все-таки сердишься?

– Нет, что ты. Спасибо тебе.

– За что?

– Что устранил несправедливость.

Иду в ванную, снимаю колготки с веревки.

– Просто я знал, что ты его не любишь. Я правильно знал?

Молчу, он подходит, обнимает меня сзади.

– И давай забудем это все, как страшный сон. Да?

– Конечно.

Я высвобождаюсь тихонько, снова выхожу в прихожую.

– Тебе пора. Уже половина двенадцатого.

Снимаю его куртку с вешалки, он надевает ее.

– Знаешь, малыш, давай так: прощаться не будем, как будто я просто вышел в соседнюю комнату. Ведь эти два дня пролетят, как мгновение?

Он улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ.

– Конечно.

Как ни старательно улыбаюсь, что-то кажется ему все-таки подозрительным, он вглядывается в мое лицо.

– А хочешь, я сегодня останусь? Это теперь уже не имеет никакого значения. Позвоню и скажу, что я у тебя…

– Что ты. Иди. Уже поздно.

Он, как обычно, на прощанье проводит ладонью по моей щеке.

– Тогда, как всегда – до завтра?

– Как всегда!

Хлопает дверь.

Стою перед зеркалом. Ни горя в глазах, ни обиды. Одна усталость. И хочется спать. Спать…

Заснула сразу, но спала как-то странно: то ли мне казалось, что я сплю, то ли снилось, что не сплю. Во всяком случае то, что ночью у меня зазвонил телефон, это мне точно приснилось. Это я, когда проснулась, поняла.