Текст книги "Зимняя вишня"

А приснилось мне, что, когда раздался звонок, я сняла трубку и услышала знакомый уже женский голос:

– Девушка, не кладите трубку! Вы одна? И я тоже одна, наш где-то загулял. Послушайте, девушка, а вы не считаете, что нам пора познакомиться? Хотите, я к вам сейчас приеду?

Хочу ответить, рот раскрываю, а выговорить ничего не получается, как у рыбки из сказки.

– Я адрес знаю. Хотите? Значит, я еду.

Потом темнота, немочь и тоска бессильная, и вот в дверь звонок… Звоночек такой усеченный, и я хоть и не хочу, а дверь открываю.

На пороге – она. Нарядная, как тогда в ресторане, волосы распущены по плечам, лицо симпатичное, вовсе не злое, в руке полиэтиленовый пакет.

– Юлия Ивановна, – протягивает мне руку.

Я беспомощно оглядываюсь, и мне открывается грозная картина: Лариса и Валюшка стоят за моей спиной, плечом к плечу, суровые, настороженные.

Гостья усмехается.

– Вот вас, оказывается, сколько. А у меня всего бутылка, – и достает шампанское из пакета.

По-хозяйски идет на кухню, а мы за ней.

– Из чего будем пить? – Углядела бокалы за стеклом стенного шкафа. – У вас мило. Я тут еще кое-чего принесла. – Достает из пакета огурцы, коробку сардин, салат в стеклянной банке. – Хозяйничайте, девушки, а я пока бутылку открою. Мужчин здесь нет, буду за мужика. Да что ж вы, девушки, такие неактивные? К вам все-таки гость пришел!

И Лариска с Валюшкой, подлые, вдруг начинают демонстрировать активность: тарелки из сервиза тащат на стол, ставят бокалы, а меня здесь уже как бы и нет.

Она разворачивает фольгу с пробки и продолжает разговор, но уже совсем не со мной, а только с ними:

– Вы на меня не сердитесь?

– За что? – спрашивает Валюшка.

– За то, что я – жена!

– Так вы же в этом не виноваты! Это она, – кивает в мою сторону Валюшка, – виновата, что вы все еще жена!

– Во всем виноваты мужики, – сурово режет огурец Лариска. – Потому что тряпки и безвольные существа.

– Он, наверное, говорил, что я несчастная, пропаду без него. Было, да?

– Конечно, говорил, – за меня отвечает Лариска, а гостья смеется:

– Черта с два я без него пропаду! Пусть едет на все четыре стороны и не надеется. Девушки, я же еще не старуха?

– Да вы еще – королева! – влюбленно кричит Валюшка. – Ларис, правда, Юлия Ивановна – королева?

– Конечно, королева, – уверенно отзывается Лариска.

– Я, девушки, догадывалась, да все в зеркало некогда было заглянуть. – Гостья морщится, орудуя над трудной пробкой. – Я ведь сама – зеркало, такая у меня домашняя профессия. В меня постоянно глядятся: изволь отражать наши мысли, чаяния, сомнения. То мы на жизненном перепутье, то ипохондрия, то любовь у нас неземная… – Тут снова телефон зазвонил, и гостья кивнула: – Вон, уже трезвонит. Меня ищет. Да куда он, девушки, от меня денется!

И Валюшка с Лариской слушают ее речи, кивают, соглашаются. И вдруг такое меня зло берет за то, что я здесь лишняя, за бессилие свое, что я все это зло мысленно сосредотачиваю на побелевших от усилия пальцах гостьи, воюющих с неподатливой пробкой… И вдруг: бах! Вылетает пробка, взболтанное шампанское хлещет ей в лицо, на локоны, на элегантное платье. И гостья беспомощно замирает.

И, разом потеряв всю свою победительность, опускается на стул, лицо – в руки, руки – в колени, и затряслись ее мокрые плечи… А телефон звонит и звонит до тех пор, пока я не понимаю, что это звонит будильник.

Глава десятая
Подруги

Надежный товарищ прозвенел ровно в половине восьмого, как положено. Хотя сегодня в такое время не надо вставать и спешить некуда.

Тем не менее встаю, включаю проигрыватель: «Держи меня, соломинка, держи…», иду в ванную. Умывшись, принимаюсь перед зеркалом за свое лицо. Собираешься жить дальше – держи форму.

Покончив с лицом, вхожу в Антошкину комнату, распахиваю шторы. Белым-бело вокруг, на крышах и на тротуарах.

– Подъем!

Антон чуть шевельнулся и снова затих. Наклонясь, тормошу его, щекочу пятку:

– Да проснись ты, надо же, какой бурундук!

Открыл глаза, пожмурился, вспомнил что-то и глядит на меня настороженно.

– Опять на пятидневку?..

Вытаскиваю его, теплого, из-под одеяла, ставлю на ноги, еще нетвердые со сна.

– Ну зачем же на пятидневку. У меня отпуск.

– И мы будем вместе? – смотрит недоверчиво.

– Конечно. И сегодня будем вместе, и завтра будем вместе, и послезавтра будем вместе. Одевайся!

Набираю Ларискин номер.

– Лариска. – Недоуменное молчание в ответ. – Это я, привет.

– Слышу… Ты где?

– Дома.

– А…

– Ага. Потом расскажу.

– Хороша, – только и отзывается Лариска.

– Вы тоже хороши. Лучшие подруги, называется.

– То есть?.

– Да это так, сон дурацкий приснился. Ларис, у меня в доме – ничего, покормишь нас с Антошкой? Мы поднимаемся.

– К Валюшке загляни по дороге, – говорит Лариска. – Все время занято у нее, трубку, наверное, сняла. Она ведь, оказывается, от Сашки залетела, а он так и не объявился.

Черт ее знает, что у нее на уме. Я как раз сама к ней собиралась.

Антошка оделся, спускаемся к Валюшке. Умница у меня сынуля, про вчерашнее ни слова, ни одного вопроса.

Звоню. Не отвечают.

Тут дверь лифта хлопнула – Лариска приехала, не вытерпела.

Еще звоню – до упора.

И вдруг рука опускается.

– Лариска, по-моему, газом пахнет.

Лариска наклоняется к замочной скважине. Принюхивается.

– Точно, газ.

Мы оторопело смотрим друг на друга, и я бросаюсь обратно, домой, к телефону.

– Подожди! – кричит Лариска и звонит в квартиру напротив, молодец, догадалась. Открывает человек в майке.

– Ольга, «скорую»! – командует Лариска. – Топор, лом есть? – сметая хозяина, врывается в квартиру…

Стоим в начале длинного больничного коридора, перед столом, который загораживает ход дальше. Там, вдали, мелькают халаты сестер, кого-то везут на каталках, бродят ходячие больные, а здесь сидит толстая скучная тетка, перекладывает на столе бумажки и никуда нас не пускает.

– Зря стоите, девушки, больше вам ничего не скажут, сказано вам было: с больной проведена интенсивная антидотная терапия.

– Так уже три часа прошло!

– Вот и шли бы домой.

– Там наша подруга, понимаете, – втолковывает Лариска, – имеем мы право знать, что с ней?

– Есть порядок: о состоянии больных – через справочный стол.

– А мы можем поговорить с лечащим врачом?

– Конечно, приемные часы от десяти до двенадцати, сегодня уже поздно. Завтра.

– А если она к завтрашнему дню уже умрет?

Тетка разводит руками: все, мол, смертны.

– Да что с ней говорить! – не выдержав, взрывается Лариска. – Она просто издевается, ты что, не видишь? А время идет… слушай! Софья Николаевна ведь главврач?

– Да!

– Звони ей. Она наверняка здешнего главврача знает! А с вами мы не здесь поговорим!.. – слышу я, убегая на лестницу, к телефону, грозный Ларискин голос.

Звоню. Дома бабы Сони, конечно, нет. Рабочего телефона ни ее, ни Филиппа не помню. Опускаю трубку. И вижу: по лестнице поднимается неведомо откуда взявшийся Герберт. Совершенно не вписывающийся в ситуацию. Но, как ни странно, я ему даже обрадовалась.

– Я не мог ехать дальше. Вернулся почти из Москвы. Зашел к тебе, и случайно соседи…

– Герберт, какое несчастье! Ты Сашке звонил?

– Кому?

– Сашке, Сашке!

– Я не знаю, где он.

– Надо же его, подлеца, найти.

– Это их вечные дела. Оля, нам необходимо поговорить.

– Герберт, как можно сейчас… – Я бегу обратно к Лариске, Герберт тянется за мной.

– Герберт, – тоже обрадовалась, увидев его, Лариска. – Идите скорее. Нас никуда не пускают. Вот, это наш друг из-за рубежа, он тоже интересуется… Товарищ Герберт!

Я подталкиваю Герберта вперед, и мы с Лариской глядим на него с воспрянувшей надеждой.

– Куда? – всей тушей выросла перед Гербертом тетка, едва он шагнул в запретную зону. – Это что вы мне тычете? Не знаю никаких документов, мне никакие документы не указ.

– Но послушайте… – каменея лицом, говорит Герберт.

– Порядок для всех один! А шуметь будете – сообщим туда, откуда у вас документ!

– Где у вас главврач?

– В десятом корпусе, через территорию. Только сейчас обед.

– Бред какой-то собачий…

– А вот выражаться у нас не позволено ни своим, ни зарубежным.

– Лариска, – вдруг приходит мне страшная мысль. – Это она нам нарочно голову морочит, наверное, все плохо, а ей говорить не велели. Да? – допытываюсь я у тетки. – Да?

– Не думаю, – отвечает тетка, сдержав зевок. – От газа летальность не тотальная.

– Оля, – Герберт трогает меня за плечо, – я тебя ни о чем не спрашиваю. Но так люди не расстаются. Ты уверена, что поступила правильно? Давай все-таки поговорим.

– Я тебе все сказала: прости, если можешь. И вообще – какой может быть разговор, если мы даже не знаем, жива ли она?

– А если – жива, – тут же поймал он меня на слове. – Он может состояться?

– Не знаю… Нет.

– …поймите, мы ведь можем быть чем-нибудь полезны, – втолковывает тетке тем временем Лариса. – Дать кровь или, там, кожу… Пригласить хорошего врача.

– Врачи у нас все хорошие.

– Я думаю, Оля, это здраво: врачи должны делать свое дело, а мы свое.

– Вот, зарубежный ваш товарищ правильно рассуждает, – одобрительно заметила тетка.

– Ой, слушай, Герберт, если не можешь помочь, лучше отойди!

– Хорошо, конечно, но…

– И помолчи! – Я отхожу сама, снова приступаю к тетке. – Слушайте, вы же медицинский работник, как вам не стыдно так разговаривать с людьми!

– Я нормально разговариваю. А вот вы кричите да еще при зарубежном госте.

– Оля… – это опять Герберт, он отводит меня в сторону.

– Господи, ну что еще?

– Безумные порывы красивы, но недолго вечны. Ты скоро это поймешь, если уже не поняла. Однажды ты проснешься в своей квартире под будильник и осознаешь, как это нелепо – ломать свою жизнь под воздействием мифов.

– Мифов? – всеми напряженными нервами вскидываюсь я. – Человек умирает – это миф?

– Ну не так сказал, я не это имел в виду. Извини.

– Ладно, только помолчи… – Иду обратно.

– Оля, опомнись. Вале ты ничем не поможешь. А у нас еще есть время успеть самолетом. Вот билеты.

– А то папочка уедет?

Злость во мне начинает подниматься, особенно как посмотрю на его спокойное лицо с беспокойно играющими скулами.

Он мою невольную грубость переварил, помолчав секунду.

– Ты спрашивала меня, люблю ли я. Если тебе нужны слова – да. Очень.

И потому, как он это тихо и просто сказал, я поняла, что сказал он правду.

– Может быть, жизнь устроена жестоко, – продолжает Герберт, – но почему беда или чья-то ошибка должны быть помехой счастью? За которое мы оба должны держаться, пусть хоть мир рухнет. Потому что мы нужны друг другу.

– Но ведь это неправда…

Он поднял на меня снова вдруг закаменевшее лицо.

– Что неправда?

– Герберт, когда смерть рядом – лжи быть не должно, даже полуправды быть не должно!

Он смотрит на меня неподвижным взглядом, а я продолжаю говорить, и словно грех уходит из моей души:

– Ведь любят не за то, что – хороший или нужный, а просто потому, что любят. А без любви счастья не бывает, а если и бывает, то я больше такого счастья не хочу…

Как он на мои слова отреагировал, не знаю. Не видела, потому что увидела совсем близко в коридоре мелькнувший халат врача и зеленую шапочку, и, на всех теток наплевав, бросилась через кордон за этим халатом, за этой шапочкой, и в три прыжка их настигла.

Врач, молоденький, белобрысый, с веселыми голубыми глазами, остановился удивленно.

– Доктор… Вы знаете больную, сегодня привезли, газ?

– Ну, допустим.

– Что с ней, доктор?

Он оглядел меня внимательно, потом менее внимательно Лариску, которая тоже подбежала.

– А вы, собственно, кто ей будете?

– Мы подруги.

– Хорошие подруги, – говорит врач, поглядывая на нас поочередно. – И что же вы, подруги, хотели знать?

– Она будет жить?

– Будет.

– И вы ее выпишете?

– Нет.

– Почему?

Он помолчал, терзая нам нервы, потом сжалился:

– Да она уже часа два как ушла.

Мы разинули рты:

– Как?!

– Ножками, я думаю. Травилась предусмотрительно, форточки открыла. Она с кем живет?

– Мы все в одном доме живем!

– В одном? Это интересно. Такие хорошие подруги, и в одном доме. – И все постреливает на меня своими голубыми веселыми глазками. – Может, заодно и адресок дадите, чтобы проведать больную.

– Что за вопрос! – кричит воспрянувшая Лариска. – С нас не только адресок причитается, с нас – банкет!

А врач между тем на нее не реагирует, а смотрит исключительно на меня, и довольно нахально. Я даже отвела глаза. И отведя, увидела в широком окне, как разворачивается и тяжело, как катафалк, отваливает от больницы белый «мерседес».

Глава одиннадцатая
Бегу

Что-то мне сны стали часто сниться – к старости, наверное.

Снится мне сон – бабушкино гаданье, только как будто это не бабушка, а я сама гадаю перед зеркалом на Крещение.

Горят свечи, и вот через свечи я вижу лестницу, а на ней возникают ботинки и медленно движутся вниз. И это ботинки Вадима, которые до мельчайших подробностей изучила. Но за ногами вдруг появляется край белого халата, и я знаю, что сейчас появятся и зеленая шапочка, и голубые смеющиеся глаза. Но они не появляются, а вместо них возникает другое, совсем неизвестное лицо, немолодое, солидное, с аккуратно стриженными усами. И от неожиданности вдруг такой меня охватывает страх, что я сбрасываю свечи и из комнаты вон, бегу по длинному, как будто больничному коридору, а мне спокойный незнакомый голос говорит вслед: куда бежишь, глупая? А я бегу и не могу остановиться…

Бегу на лыжах. Давно не бегала.

Погода ясная, солнечная, снег скрипит, лыжня отличная, день выходной, вокруг полно лыжников в ярких костюмах, палки звонко чиркают по снегу остриями, телу хорошо, упруго и свободно, и в голове никаких мыслей, кроме одной: бегу и мне хорошо.

Бегу, да вдруг крепление соскочило. Наклонилась починить, никак не получается. По снегу ко мне придвинулась длинная тень и остановилась.

– Все равно без меня не получится. Давайте помогу.

Подняла голову – стоит голубоглазый, в меховой шапке, я его сразу узнала. В пальто и без лыж.

Он возится с креплением, косится на меня.

– Где-то я вас уже видел.

– В больнице, вероятно.

– Ах да! Подруги, которые мне банкет заиграли? Как наша больная?

– Хорошо, спасибо. А вы почему без лыж?

– Я на работе. Вон, – кивает он на весело раскрашенный домик, возле которого цветные тенты, стойки для лыж и даже столики расставлены на снегу, как в кафе. – Спортбаза для фирмачей. Оазис капитализма в снегах России.

– А вы?

– А я сегодня при ней дежурю. Вдруг кто свою драгоценную ногу сломает. Здоровье для них – первое дело. Орудие производства. Вон глядите, какой мистер-твистер катит.

Мимо нас к домику, шумно скрипя лыжами по снегу, подкатывает мужчина. Крепкий, усатый, краснолицый, без шапки на рыжих волосах. Лихо развернулся, скинул лыжи, воткнул в снег, а из кармана достал массивную трубку и сунул ее в рот.

Уверенный такой, лет за сорок, движения неторопливые, цену себе знает, и, видимо, достаточно высокую.

– Впечатляет? – спрашивает доктор, увидев, как я смотрю на фирмача. – Представляете, на сколько его нога застрахована, если у него в каждой стране по представительству?

Мужчина словно почувствовал, что о нем речь, обернулся. Встретился взглядом со мной, раздвинул усы в улыбке. И вдруг проделал такой фокус: зубами подкинул вверх трубку – она перевернулась в воздухе – и зубами же ее поймал. И снова мне улыбнулся, довольный эффектом, и, кажется, даже подмигнул. И вдруг я поняла, что это лицо видела во сне… Ну не это, конечно, а чем-то очень похожее. И мне опять стало не то что страшно, как-то, скорее, беспокойно. Когда вокруг солнце и люди, ночные страхи не такими страшными кажутся.

– Спасибо, – благодарю я доктора, надевая починенную лыжу. – Побегу дальше.

– На здоровье, – отпускает он меня с явным сожалением. – На банкет я уже, конечно, не надеюсь. Но приходите сами в следующий выходной. Я здесь каждое воскресенье дежурю. Поговорим о странностях любви.

– Ага! – убегая вперед, откликнулась я. – Приду. Исключительно обязательно!

Приходит домой с гулянья Антошка, снимает шубу и боты – а на столе стоит тарелка, полная крупных спелых вишен. Вытаращил глаза от изумления.

– Мам, откуда вишни?

– А, эти, – бросаю я небрежный взгляд на тарелку. – Эти из леса. Понимаешь, каталась я сегодня на лыжах по лесу – и вдруг вижу среди белых деревьев одно зеленое-зеленое и все в вишнях. Я сняла лыжи, залезла на дерево – дай, думаю, сынуле наберу, он ведь любит вишни. Вот и принесла.

Он смотрит на меня недоверчиво, потом вдруг хитро улыбнулся:

– А вот и неправда, зимой вишен не бывает! Ты их в магазине купила и разморозила!

– Ну-ка, ну-ка, – радостно насторожилась я, – еще раз скажи: р… раз…

– Размор-розила!

– Размор-розила! – кричим мы хором. – Ур-ра! Р-р-р-р! Р-размор-розила!

Часть вторая
О дашкове – автор

Глава двенадцатая
Вы ошиблись номером

Сны Вадиму Дашкову снились и раньше, но видел он их редко, и были они какие-то стертые, туманные. А к пятидесяти – стали ясными, цветными и реальными настолько, что Дашков даже путал иногда, что в его жизни сон, а что явь.

И сегодня приснился ему под утро давний сон, и так ясно.

Синее озеро, бревенчатый домик и неоглядные желтеющие дали на другом берегу, теплое бабье лето, и Дашков стоит у берега с удочкой. Несколько серебряных рыбин уже плещутся в ведерке. Кто-то подходит к Дашкову, неслышно ступая, сзади, и Дашков знает точно, что это Ольга и что в руках у нее огромный букет из красных и желтых осенних листьев, знает, что Ольга улыбается и хочет сказать ему что-то такое, что Дашкову очень хотелось бы услышать. Дашков хочет обернуться, но вдруг падает ведерко, и рыбины, судорожно хватая ртами воздух, бьются на траве. И чувство удушья передается Дашкову, грудь теснит так нестерпимо, что Дашков понимает, что сейчас умрет, и, чтобы не умереть, – просыпается.

Солнечный шар светится сквозь штору. Лицо Юлии Ивановны с закрытыми глазами, неподвижное и строгое, покоится на подушке соседней кровати. Журчит приглушенный на ночь телефон.

Потирая грудь, Дашков взял трубку.

– Да.

В трубке было молчание.

– Я слушаю. – Дашков покосился на спящую жену. – Говорите…

Опять молчание. Но трубка жила, дышала.

– Говорите, – повторил Дашков негромко, но настоятельно. – Я слушаю.

Молчание. Дашков вздохнул.

– Наверное, вы ошиблись номером, – сказал он. Тихо прибавил: – Перезвоню. – И положил трубку.

Глаза Юлии Ивановны были уже открыты.

– Меня?

– Извини, – оглянулся Дашков. – Не хотел будить.

– Я и так всю ночь не сплю, – сообщила Юлия Ивановна. Откинула одеяло и встала. – Бессонница страшная, в башке все – выкладки, выкладки. – Она взяла с тумбочки у изголовья кровати Дашкова кипу машинописных страниц и уселась с ними на велотренажер. – И ты всю ночь – шуршишь, шуршишь…

– А я, – задумчиво разглядывая телефон, сообщил Дашков, – сейчас чуть не помер.

– Так ведь не помер же, – резонно отозвалась Юлия Ивановна, крутя педали и одновременно просматривая страницы.

– Юля, – вдруг сказал Дашков, – когда я все же помру – обещай меня не сжигать, ладно?

– Что за гадости с утра, – брезгливо молвила Юлия Ивановна. – Бог мой! – Ее взгляд метнулся на часы, потом с упреком на Дашкова. – У меня доклад в десять, и ты молчишь!

Юлия Ивановна соскочила с седла, ее стройная – на зависть женщинам сильно за сорок – фигура в пижаме задержалась в дверном проеме:

– Дашков, будь другом!

– Буду, – привычно отозвался Дашков и тоже встал.

На кухне он выжал апельсин, слил сок в стакан. Чашка и масло уже стояли на столе, хлеб жарился в тостере, кофе вскипал в кофейнике.

Он выключил газ, вышел из кухни. По пути, приоткрыв дверь, заглянул в гостиную. Там на диванчике спал одетый человек, полунакрытый пледом, и всхрапывал во сне. Стоптанные башмаки стояли на полу.

В ванной шумела вода.

– Кушать подано, – сообщил Дашков через дверь.

– Минута.

Дашков вернулся на кухню. Принялся набирать телефонный номер, но, недонабрав, поспешно опустил трубку: в кухню вошла Юлия Ивановна, свежая, уже одетая, в синей юбке и белой блузке.

– Это черт знает что. – Она включила радио и села за стол. – Хожу по собственному дому как в гостях. Он что, пришел навеки поселиться?

– Уйдет, как устроится. – Дашков налил кофе в чашку.

Диктор сообщал последние новости:

– …с докладом о роли Советов в свете новых задач на Пленуме выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент Советского Союза…

– Господи, не думала, что еще способна так волноваться, – говорила Юлия Ивановна, похрустывая жареным хлебом. – Звонцов считает, что мой доклад – это или полный переворот в подходе к проблеме, или он сумасшедший. Чувствую себя ужасно, не выспалась, голова раскалывается, ты всю ночь шуршал… Кстати, ты почти ничего не поправил.

– Грамотнее стала излагать, – объяснил Дашков.

– Положим, излагала я всегда грамотно, – заметила Юлия Ивановна. – Другое дело, что, как верно говорит Бруевич, у тебя – здравый глаз.

– Бруевичу твоему никакой глаз не поможет.

– Во-первых, – неодобрительно сказала Юлия Ивановна, – Бруевич не мой, а твой. И если бы ты крепче за него держался, то к пятидесяти годам… Между прочим, где мы будем праздновать?

– Кого?

– Кого, чего… Юбилей! Или тебе теперь всегда будет сорок девять?

– Юля, – Дашков поморщился. – Ну его, к фигам…

– Не – ну, а – надо, Федя.

– Так я – Вадя.

– Тем более. – Юлия Ивановна спешными глотками допивала кофе. – Хоть так о себе людям напомнишь.

– …пленум принял организационные решения, – вещал диктор.

Юлия Ивановна смолкла на несколько секунд, выслушав, какие организационные решения принял пленум.

– В наше бурное время надо не бороду растить, лежа на диване, а ковать железо, твой Бруевич опять прав. Так, спасибо. – Она поставила чашку, поднялась, оглядела стол. – Будешь другом?

– Буду, – кивнул Дашков, и Юлия Ивановна исчезла. Дашков составил чашку, тарелки и стакан в раковину и пустил воду. Юлия Ивановна опять явилась на пороге кухни, собранная окончательно, в строгом костюме, с папкой в руках.

– Почему же, если меня, – спросила она вдруг, – ты ответил, что ошиблись номером?

– Когда?

– Этой твой очередной «малыш» звонил?

– Какой малыш? Почему «малыш»?

Некоторое время Юлия Ивановна смотрела на Дашкова пронзительным взглядом, потом сказала строго:

– Чтобы к вечеру твоего Шуйкина духу не было. Ко мне люди придут. Ну… К черту! – ответила она сама себе, не дожидаясь напутствия, и через секунду за ней хлопнула входная дверь.

Дашков вернулся в кухню, выключил радио, глянул в окно – Юлия Ивановна, остановив частника, после недолгих переговоров нырнула в машину – и снова взялся за телефон.

– Але, – после долгого гудения в трубке отозвался сонный девичий голос.

– Это я. Не ты мне сейчас звонила? И молчала?

– Чего это я буду молчать, – недовольно промычал голос. – Слоник спит. А сколько время?

– Не сколько время, а который час.

– Который? – отозвались, зевнув.

– Вставать пора слоникам. – Дашков положил трубку.

Мужчины, спавшего в гостиной, уже не было на диванчике, одни ботинки стояли. Дашков обнаружил его в спальне: маленький помятый человечек сидел на велотренажере и ногами в рваных носках крутил педали.

– Перпетум мобиле, – одобрил он. – И едешь, и от дома не отрываешься! Ты не боись, – прибавил гость, прекратив кручение. – Я исчезну к вечеру. Мне обещали.

– Да ладно… Мы тут всем классом вообще считали, что Шуйкин давно сгинул. Чего ж ты за столько лет не прорезался?

– Нельзя было, Вадик, – ответил Шуйкин серьезно. – После психушки был на нелегальном положении. Времена были такие, зачем же подставлять друзей.

Дашков собирал раскиданные Юлией Ивановной предметы туалета, поправлял сбитые одеяла.

– Мне бы еще день продержаться, – объяснял меж тем гость. – Я здесь уже вышел кое на кого. Обещали свести с людьми нашей платформы. Эх, было бы тебе про это интересно, я бы тебе столько мог поведать. Такое знаю…

– А рыба к чему снится, не знаешь? – спросил, разогнувшись, Дашков.

– Рыба? – Шуйкин честно призадумался. – Если жареная – то к еде.

– Рыбы нет, – сказал Дашков и пошел на кухню, а гость – за ним. Он открыл холодильник. – Борщ есть. Рубанем с утра борща?

Через полчаса Дашков вышел из дому.

Во дворе стоял старенький белый жигуленок с проржавевшим крылом. Дашков пнул спущенное переднее колесо, подергал двери, удалил с пыльных боков лаконичные надписи и, совершив этот ежедневный ритуал, двинулся на улицу.

В отличие от Юлии Ивановны ему не везло ни на частников, ни на таксистов, поэтому он направился к троллейбусной остановке, где нервничала, бесполезно вглядываясь в даль, возмущалась и бузила очередь. До слуха Дашкова доносились голоса:

– Когда порядок был – ходили как часы.

– Это – когда десять лет без права переписки, что ли?

– С правом уж или без права, не знаю, а водка была точно – без талонов.

– При вашем «порядке» вас за эти слова сейчас бы не в троллейбусе везли, а…

– Идет! – крикнул кто-то, распри мигом улеглись, и очередь, сплотившись, подобралась.

Троллейбус подкатил, но какой-то странный. Голубой, весь в надписях и рисунках, с глухими окнами.

– Дорогие ленинградцы! – объявил бодрый голос через динамик. – Приглашаем вас на выставку актуальной политической карикатуры молодых художников города. Благотворительный сбор поступает в фонд «Мемориал». Добро пожаловать!

Дашков засунул руки в карманы и зашагал по улице пешком.

Еще через полчаса он, перейдя мостик с грифонами, оказался перед узорчатой чугунной оградой, у ворот которой прежде всегда ставил свой жигуленок, ныне безнадежно вставший на прикол. Чинить его у Дашкова не было ни времени, ни особого желания. Никто теперь утром не напишет на стекле «привет», Ольга далеко, рыжий американец скатился на нее, как лыжный десант с гор, и увез с собой, всем на удивление, в мгновение ока, оставив Дашкову только сны, теснящие сердце. Да и жизнь поменяла свои параметры за пять лет.

Одно оставалось в ней неизменным – вывеска с отбитым углом у входа в здание: НИИ – и дальше стерто, неразборчиво…

Перед выгородкой, где находилось рабочее место Дашкова, стояли два стола, один был пуст, за другим две женщины делили и раскладывали по сумкам дефициты из продуктового заказа.

– Здравствуйте, – сказал Дашков. – Мне никто не звонил?

– Нет, – отозвалась одна из женщин. – Бруевич вернулся из Лондона, просил зайти.

– Спасибо. – Дашков проследовал за свой стол и взялся за телефон.

– Мама, это я, доброе утро. С работы, добрался благополучно. Как себя чувствуешь? Не в этом дело, а в чем? Но я же был у тебя позавчера… Мама. – Он терпеливо помолчал. – Сейчас не время и не место, я сегодня же приеду. Никакое не одолжение, я сам собирался. Скажи лучше, что купить… А? – Но на другом конце разговор прекратили, и Дашков тоже нажал на рычаг.

Утренний звонок продолжал странно беспокоить его. Покопавшись в записной книжке, Дашков набрал номер.

Долго не отвечали.

– …и получай обратно в третьем квартале, – раздался деловитый голос в снятой на конец трубке. – Да! Лейкин слушает.

Дашков медлил.

– Алло! Алло! – торопили в трубке.

– Это – квартира? – решился и спросил наконец Дашков.

– Не квартира это, – сердито отозвался голос. – Пять лет уже, как не квартира, сколько можно объяснять!

Последовали частые гудки, и Дашков положил трубку тоже.

Он посидел за столом, встал, вышел, пересек коридор и открыл дверь кабинета напротив.

Бруевич, с седеющими висячими усами и круглым лицом мальчика, хоть и постаревшего, нетерпеливо крутясь вместе с креслом, говорил по телефону. Кабинет напоминал склад: какие-то коробки, ящики с полураспакованной аппаратурой.

– Йес, сори, – неумело, а поэтому громко выговаривал Бруевич английские слова. – Ми гив тикет ту Лондон. Да! Спасибо. Сенк ю. Йес, йес, о'кей. Гуд бай. Извините. Сенк ю. Бай-бай!

Положив трубку, Бруевич загадочным взглядом уставился на Дашкова.

– Ну? – молвил он.

– Уот – ну? – спросил Дашков.

– Юбилей грядет?

– И ты туда же, – поморщился Дашков с досадой.

– Скромность, конечно, украшает, – согласился Бруевич. – Но на Западе это утверждение многими оспаривается. Не стыдно, что жена обскакала?

– Кто скачет, – сказал Дашков, – кто везет.

– Везти ты везешь, – опять согласился Бруевич. – Только этого, Вадя, мало на сегодняшний день, мало.

Бруевич подошел к сейфу, достал из него папку и, вернувшись, положил ее перед собой на стол.

– Знаешь, под влиянием лондонских туманов на ум иногда приходят удивительно солнечные мысли. Выгорит – поймешь наконец, что не зря вез со мной в одной упряжке. Да сядь ты, не маячь!

Дашков сел.

– Родилась гениальная идея. Наш отдел, как тебе известно, тянет половину всей институтской тематики. Согласен?

– Согласен.

– При желании он свободно вычленяется в самостоятельное образование. – Бруевич значительно поглядел на Дашкова. – При этом все приоритетные направления остаются в наших руках, а с ними – выходы на зарубежных партнеров, со всеми вытекающими приятными последствиями. Момент суперподходящий, обоснования я изложил. Только подать это нужно взвешенно, словом, проутюжить, ты это умеешь. Оформлю как фундаментальный труд. Считай это моим подарком к юбилею.

Дашков задумчиво молчал.

– Хоть бы «спасибо» сказал, – произнес Бруевич с обидой. – Если сам никак не овладеешь новым мышлением – слушай старших. Дядя ему спонсорствует, думает за него, подкидывает денежную работу.

– Как ты думаешь, – вдруг спросил Дашков, – можно узнать человека по молчанию?

– А кто молчит?

– Ну… Скажем, в телефоне…

– Баба, что ли? – уточнил Бруевич. Дашков пожал плечами.

– Старый ты козел, – ласково заметил Бруевич. – Чем о половых, ты бы лучше о внешних связях думал. Тебе с твоим умением, – он слегка пододвинул папку ближе к Дашкову, – тут на неделю делов! А если – нас поймут? Как тебе нравится титул: зам. дир. по внешне-экономическим сношениям?

– А дир. – ты?

– Я – это ты. А ты – это я, – сказал Бруевич веско. – Так я понимаю нашу старую дружбу. А как мы Юльке с ее докторской нос утрем!

– Феодал ты. – Дашков вздохнул и взял папку.

– Всем бы, Вадик, такое крепостное право. Имеешь режим наибольшего благоприятствования. На работу приходишь когда хочешь и уходишь…

– Кстати, – вспомнил Дашков. – Мне и сегодня надо уйти, с обеда.

– А что случилось? – озаботился Бруевич.

– Мать опять хандрит.

– Ну и топай. Привет от меня передай. Да, тут заказы привезли, ты, конечно, прошляпил. – Бруевич достал объемистый пакет из-под стола. – Возьми мой, если к матери едешь.

С работы Дашков ехал в пикапе-леваке, держа на коленях пластиковый пакет с предательски торчащими палками сухой колбасы.

– Круто отоварился, – заметил водитель.

– Матери везу, – пояснил в свое оправдание Дашков.

– Мамашам хорошо, – сказал водитель. – Пожили. А вот детишек – ох как жалко.

– А что такое? – спросил Дашков.

– Не слышал? Финский залив в июне перевернется, и весь – на Ленинград. Неужели правда не слыхал? Бабка одна знаменитая предсказала. Из Швеции, что ли… – Водитель вздохнул. – Так что шить нам белые тапочки.