Текст книги "Леди GUN"

– Да, мы люди далекие от политики, – сказал Матвеев. – Мы люди дела. Но это не значит, что нам радостно созерцать то, что творится. В конце концов, все это влияет на наш бизнес. Если на чей-то еще не влияет, то повлияет, будьте уверены. Самое страшное, когда к власти приходят голодранцы. Они рвутся к власти с одной задачей – нажиться за ее счет. Состоятельному человеку незачем наживаться за счет власти. Богатый человек будет править бескорыстно, он не купится на дешевку. Как ни странно, все идет к тому, что именно нищета сейчас на пике популярности. Поэтому я за создание новой партии, которая будет выражать интересы крымских предпринимателей. И возглавить ее должен дядюшка Цезарь, как самый опытный и уважаемый из нас.

Крымский папа взял заключительное слово:

– Ну что ж, партия так партия, во имя мира и стабильности в Крыму мы должны объединить наши усилия. Зачем нам война – это верно. Ведь любой спор можно разрешить без злобы, по-христиански. Всегда можно договориться, найти компромисс. Надо друг друга уважать. Мы здесь собрались не для того, чтобы препираться с законом. Мы закон чтим, уважаем власть. Нас всех объединяет желание достичь мира в Крыму, и раз для этой великой цели необходимо создать партию, что ж, и я поддержу эту инициативу. Но хочу предупредить сразу – Цезарь не будет стоять в оппозиции существующей власти, какой бы она ни была…

* * *

– Идут, идиоты! – воскликнул Шарун, заприметив приближающуюся колонну манифестантов. – Терентьич, неужели нельзя раз и навсегда заткнуть этим крикунам рты? У тебя же для этих целей целый генерал-майор милиции есть.

– А зачем? – с философской риторикой изрек представитель президента Украины Ломов. – Они тебе что – жить мешают? Хай ходють! – ухмыльнулся он.

Демонстранты, обогнув Большую Морскую, на площади адмирала Ушакова закидали попутно тухлыми яйцами здание городского телевидения, обвинив телевизионщиков в том, что те продались израильской разведке «Моссад». Они вышли на финишную прямую своего шествия – улицу Ленина. Трехтысячную толпу, охваченную единым порывом, подбивали прокричать хором народные трибуны, возомнившие себя вождями.

– Севастополь – Россия! Крым – Россия! – скандировали демонстранты, размахивая сине-красно-белыми полотнищами и флагами Республиканской партии Крыма.

Вышедших на улицу людей разных возрастов и сословий породнил новый образ врага – многоликий украинский национализм. Разношерстность демонстрантов никого не смущала. В одной колонне шли пареньки в камуфляжах из Союза ветеранов Афганистана и чернорубашечники из Русского национального единства, активисты Республиканской партии и коммунисты. Те, кто в Москве проводил бы свои сборища на разных площадях, в Севастополе выступали единым блоком. Всех объединяла оппозиция к существующей власти, и никому в толпе, ведомой эйфорией массового психоза, не было дела до того, насколько долговечен и крепок возникший союз. Приверженцы различных движений напропалую твердили друг другу о необходимости символического акта гражданского неповиновения, суть которого сводилась к поднятию российского Андреевского флага над украинской госадминистрацией.

Вожди рекомендовали отстаивать российский стяг энергичнее. Они кричали:

– Российский флаг вместо петлюровского!

Главный запевала, словно апеллируя к футбольным фанатам, выкрикивал:

– Чорновил?!

Толпа бесновато гудела:

– Нет!

– Руху?!

– Нет!

– Хмаре?! – Взбудораженный людским многоголосьем глашатай продолжал свой экспромт.

– Нет! – ревела толпа.

– УНСО?!

– Нет!

– Киеву?!

– Нет!

– Бандере?!

– Нет!

– Трезубцу?!

– Нет!

– Двуглавому орлу?!

– Да!

– Севастополь – Россия! Крым – Россия! Черноморский флот – российский!

Транспаранты клеймили позором волюнтаризм Хрущева и его клики. Правозащитники Республиканской партии требовали денонсации указа 1954 года о присоединении Крыма к Украине, ругали крымский парламент, окрестив его марионеткой киевских панов, доказывали правомочность референдума о статусе республики.

Шарун и Ломов наблюдали за демонстрацией, глядя в узкие щели между створками жалюзи в кабинете миллиардера. Гул становился все громче, выкрики глашатаев – все разборчивее. Демонстранты приближались к центральному входу четырехэтажного офиса Шаруна, его штаб-квартире, одновременно являющейся зданием Церковного банка. Сверху им было видно все. Зато их не видел никто.

– Никогда бы не подумал, что настанет такой момент, когда я пожалею об этом, – задумчиво произнес Шарун.

– О чем? – спросил Ломов.

– О том, что моя резиденция находится на улице Ленина. Если бы офис находился не в центре, мне бы не пришлось лицезреть эту картину. Но ведь кто-то же за это заплатил?

– Да брось, Антоша, все это несерьезно, – поспешил успокоить Ломов.

– Тот, кто за это платит, наверняка так не считает. И главное – все происходит с молчаливого согласия Цезаря, а ведь мы с Цезарем вроде как договорились.

– Где-то ты прав, – согласился Ломов. – Но схематизм и упрощение – удел роботов, а еще желтоперых юнцов, которые совсем не видели жизни. На тебя сделали ставку большие люди, ты уже не халдей, не шавка, ты – фигура, политическая фигура. А теперь давай посмотрим, как ты мыслишь, как ты быстро угадываешь, где враг, где друг. Как ловко ты расфасовываешь черное и белое. Ты делаешь это бездумно, на автомате. А как насчет полутонов, мой дорогой? И не обижайся на меня. Нельзя все понимать буквально. – Ломову показалось, что Шарун не слушает его. – Эх, молодежь, – снисходительно улыбнулся Ломов.

– Я слушаю, – голос Шаруна звучал как-то отрешенно. В действительности разговор занимал его, но то, что происходило на улице, было куда интереснее. У демонстрантов появилось корявое чучело в белой сорочке.

– Долой Кравчука! – кричали хором протестующие. До офиса Шаруна им было рукой подать.

– Что-то у них Кравчук получился уж больно щуплый, – оценил Шарун. – Терентьич, а ведь это чучело – глумление над государственной символикой. Разве президент не символ государственной власти? Как ты можешь терпеть это безобразие?

– Мне нужны голоса этих баранов. Кстати, это чучело – ты, а не Кравчук, присмотрись. Они тебя несут.

Шаруну стало не по себе, когда его глаза разглядели надпись на дощечке, которая болталась на чучеле, а уши проглотили мощный взрыв тысяч голосов. Люди шли под его окнами и кричали по слогам: «Шарун – вор!» Черная краска на дощечке скандировала вместе с демонстрантами той же фразой: «Шарун – вор».

– Кажется, они решили сжечь меня, – как полоумный, прошептал Шарун, увидев, как один из демонстрантов принялся под всеобщее улюлюканье поджигать чучело. Сорочка вспыхнула мгновенно, торчащая на древке восковая голова с соломенным париком за секунду сгорела дотла.

– Шарун – вор! – орали демонстранты, остановив свое шествие прямо напротив центрального входа в офис. Шарун сопротивлялся подступившему желанию метнуть в толпу гранату. Ломов дружески постукивал его по плечу. Точно так стучат по спине тому, кто подавился. Повод подавиться был. Костью в горле застряла людская злоба.

Вдруг звон разбитого стекла саданул по ушам. Хотел метнуть он, а бросили в него! Правда, пока лишь камнем в окно его кабинета. Увесистый осколок чуть не угодил в лицо. Шарун заметался по кабинету, выкрикивая, как умалишенный:

– Арестуйте этих скотов!

Ломов уже отдавал приказ начальнику милиции:

– Арестуйте зачинщиков беспорядков и передайте дело в прокуратуру!

– И теперь ты станешь утверждать, что они все это делают как энтузиасты? – прошипел Шарун.

– Да нет, похоже, нескольким из них все же заплатили.

– Но кто?!.

– Уж они-то этого не скажут точно. Я уверен, что тот, кто нанимал этого метателя, ему не представился. Можно только догадываться. Кто тебя так не любит? Пожалуй, многие. Но тут ничего личного. Политика…

* * *

Когда Борис входил в кабинет к Елене, он заметил, как суетился перед дверьми начальник охраны Петелицын, пытаясь придать своему лицу печать смятения. Петелицын неловко улыбался и покашливал. Борис по привычке не видел его в упор, несуразность в движениях командира «молотобойцев» не бросалась в глаза, иначе он не вошел бы так сразу, как обычно входил.

Ее не было в кабинете. «Наверное, в спальне», – Борис негромко кашлянул. Безрезультатно. В голове бессознательно вырисовалась странность в поведении Петелицына. Ему все стало понятным, когда из спальни донесся испуганный мужской шепот. В сердце защемило. Борис знал, что Елена время от времени развлекается со смазливыми жиголо. Он много раз видел, как к особняку подвозили нарядных красавчиков-юношей. Для него все эти женоподобные денди были на одно лицо. Она играет с ними, как с куклами. Обретя власть и деньги, она стала большой развратницей.

«Как я с самого начала не разглядел в ней стерву. Сука!» – Борис старался подавить в себе ярость. Единственный способ заглушить эмоции – раздумье.

Ведь он мужчина, он себя уважает и не допустит глупых приступов ревности, тем более что теперь они будут выглядеть еще бестолковее в ее глазах, чем раньше. «Она не заслуживает моей любви, но почему мне так больно? Возьми себя в руки. Смахни гнев с лица. Опомнись, у тебя, по сути, нет никаких прав на нее. Абсолютно никаких. Ты даже не был с ней в близости, ты только мечтал об этом всю жизнь. И не смог добиться. Хотя бы силой. Нет, парень, не хитри сам с собой. Ты бы не смог, потому что слюнтяй, потому что любишь по-настоящему и навсегда. Безответная любовь. Признайся сам себе – ведь безответная же! А безответная любовь сродни болезни. Страдаю только я, люблю только я. Она, правда, тоже любит, но лишь себя и свои проекты. Она даже боится привязываться к кому-нибудь из своих сладких мальчиков, не хочет привыкать и поэтому меняет их как перчатки. Волчица – и благодаря этому многого добилась, а эти молокососы просто не в меру самолюбивые болваны», – так размышлял Борис, невольно прислушиваясь к потрескиванию дров в камине.

У каждого из этих юношей, выхоленных и зализанных гелем, здесь были свои интересы. В покои Матушки они попадали по-разному. Родионова занималась с ними любовью как бы между делом, но нельзя сказать, что она сквозь пальцы смотрела на эти связи. В таких случаях говорят: решила оторваться на старости лет, наверстать упущенное.

Она сделала себе поблажку и почти не осуждала себя за этот грех, почти… Ей не нравились секс-машины с недельной щетиной, большие и волосатые. Организм требовал нежных, ласковых мальчиков с правильными чертами лица, умными глазами, гладко выбритых, с красивой фигурой и ровными плечами. Такие мальчики тянулись к ней – еще бы, ведь Матушка считалась в городе чуть ли не самой крутой. Это было главной наживкой для любопытных юношей, готовых трахнуть даже трехсотлетнюю черепаху Тортилу ради сомнительной возможности одним махом сменить дно на седьмое небо.

Вряд ли жизнь этих симпатичных мальчиков до знакомства с влиятельной леди можно было считать дном, но в силу сопоставления с роскошью и расточительством Матушки и ее бесшабашного окружения, вследствие юношеского максимализма среднего не было дано. То было дно, а это – круто. Точно так же вряд ли уместным было сравнение блистательной Родионовой с Тортилой. Вербовщики, попросту сутенеры, эдакие держатели своеобразного гарема, особо не утруждали себя, оказывая ей услуги. «Мадам» была супер.

Кое-кому из жиголо дозволялось присутствовать в свите Родионовой на приеме в новом доме мод, на вечернем рауте в каком-нибудь загородном особняке или откушать яств со шведского стола на закрытой премьере в национальной опере имени Шевченко. Они тщательно пережевывали деликатесы на расстоянии вытянутой руки от спикера парламента, а иногда удавалось перекинуться словцом с Виталием Кличко или поболтать ни о чем с Софией Ротару. Если случалось такое, то в упрямые головы этих эгоистов клином всаживалась тревога о том, как бы удержаться, не сглупить.

Молодость! Как она безрассудна, не всегда бескорыстна, но всегда быстротечна…

Самым ненавистным из всех любовников Родионовой для Бориса был один высоченный брюнет по имени Юра, со смуглой гладкой кожей, чуть раскосыми глазами и прямым носом. Борис считал его самым хитрым и потому готов был убить его первым… Хитрость и коварство этого юноши, по мнению Бориса, заключались вот в чем. Он отказывался принимать от Родионовой деньги, проникновенно говоря ей о том, что с любимой женщины ни денег, ни подарков брать не будет, что для него высшее наслаждение быть рядом с его обожаемой королевой, что большего не надо. Словом, лепил из себя любовника-мученика, всем сердцем любящего и рассчитывающего на взаимность, не забывая при случае пустить слезу. И так искусно вошел в роль, что заставил поверить многих. Что касается Родионовой, то ей по крайней мере была интересна эта игра. Юноша врал очень технично.

Борису это действо было отвратительно. Ну а парню все это не мешало получать от своей королевы денег и подарков больше всех. Единственное, чего не учел юноша, так это того, что у его королевы при таком богатстве выбора альтернатива таки была. Плюс жажда новизны, ведь ничто не вечно под луной… Мальчишка стал ей надоедать. Сегодня Родионова решила устроить с ним прощальный вечер и одарить его последним презентом на память. В очередные же фавориты попал легкомысленный жиголо, выполняющий свои постельные обязанности холодно, без лишних вздохов. Новый мальчик довольно сносно имитировал независимый нрав и более или менее ровно строил из себя Бельмондо, который нарасхват. Подобная самоуверенность, почти правдоподобная, не сходящая с лица маска безразличия, плавно переходящая в кислую мину, – это была новая постановка взаимоотношений со своей благодетельницей. Это было новое веяние, новая волна, именно то, чего требовал текущий момент.

Паренек угадал и выбрал нужный стиль поведения. Делал вид, что не дорожит хозяйкой. Хотя делал это очень осторожно, не перегибая палку. На самом деле ему было очень трудно, а то, что Родионова и с этим пареньком играла белыми, являлось очевидным фактом. Новые правила были интереснее для нее потому, что подкупали своей новизной. Ею, видите ли, не дорожат! Однако исход был предопределен. Либо ей это быстро надоело, либо – в том случае, если б она почувствовала, что привыкает к человеку, – пинок под зад чуть позднее.

Парню бы повезло, если бы пинок был образным, а не буквальным, наотмашь. Не хватало еще сердечных дел… К сердцу Родионовой путь преграждал изощренный разум. Она давно убедила себя в том, что умеет не давать волю чувствам. Она считала себя одиночкой. Такой же одинокой волчицей ее представляли себе другие.

Но сердце неподотчетно мозгу, пульс Родионовой бился учащеннее, когда она думала о своем материнском долге. Она понимала, что разврат, которому она предается с мальчиками, по возрасту такими же, как ее сын, – большой грех. Но что-то черное внутри отбрасывало покаяние каждый раз, и с каждым разом все легче и бесцеремоннее. И она снова не осуждала себя за предание искушению. Почти.

Зато за двоих осуждал Елену Борис. Каменным истуканом стоял он в пустом кабинете, застряв на мысли, зачем же он сюда пришел. И если бы не видеокассета, которую он держал в руке, то не скоро бы вспомнил. «Соберись, возьми себя в руки…» – злость встряхнула его. Эта сука думает, что на ней свет клином сошелся. И больше всех в этом виноват, конечно, он. Повернуть бы время вспять, возвратить все назад…

С каждым годом она становилась все дальше и дальше от него. Теперь она чужая. Это она втянула его в грязь, она сделала его таким. «Зачем ты держишь меня у себя под боком? Я теперь для тебя не мужчина, я – советник… Будь ты проклята, тварь. Я тебя ненавижу. Господи, накажи ее, накажи эту машину или верни ей человечность. Или ты мстишь мне, наказываешь меня за мои грехи? – Борис закрыл глаза. – Как же мне больно».

Он вдруг захотел выскочить отсюда, но остался: «Какого черта не вышел сразу? Столько простоял здесь, идиот! Сейчас она выйдет… Главное, чтобы речь была связной, дело ведь действительно серьезное, а ты думаешь… О чем ты думаешь? Что, мало у тебя было женщин?» – самоуспокоение такого рода обычно действовало, когда он думал о Елене наедине с собой, но в этот момент…

Дверь спальни откатилась по рельсикам в сторону. Вышла Елена. Она была в длинном шелковом халате небесного цвета, туго завязанном поясом. Волосы были распущены. Губы чуть вспухли и порозовели. Прищуренные глаза привыкали к свету. Там, в спальне, на кровати нежился очередной сосунок. «А может, убить его при ней, чтоб знала, а ее трахнуть наконец? Избить, как суку, и трахнуть!»

Борис не сделал бы этого, но сама мысль, что в принципе сделать это он может, его порадовала и немного успокоила. Он готов был говорить, ему надо было что-то говорить, о чем-то спорить. Она не должна видеть его замешательства. Хватит, прошли те времена. Благо, было о чем говорить. «С тоном как-нибудь сориентируюсь…»

– Вечер добрый, Елена Александровна. Я не вовремя? Ты уж прости, дела привели. У нас возникли проблемы в Крыму. События там разворачиваются не по нашему сценарию.

– Не тяни резину, говори толком, по существу, – обрезала Родионова и опустилась, тяжело вздохнув, на кресло у камина. Она резко швырнула в топку полено, ей не терпелось узнать, какие вести из Крыма принес Борис.

Крымские дела с недавних пор приобрели для Родионовой особый статус. Она считала затеянную игру на полуострове проектом своей жизни. Это была крупная авантюра, имеющая все предпосылки к успеху, и не ввязаться в нее означало для Матушки жалеть после об этом и клясть себя за упущенный шанс сделать нечто великое. Она неестественно медленно моргала, напряженная и готовая слушать. Борису же показалось, что в мыслях Лена все еще в спальне. Он так и не научился понимать ее по выражению лица.

Борис начал с фактов:

– В общем, дела такие. Только что получен факс из севастопольского филиала банка «Эльвира» и Церковного банка. Крупные кредиторы не возвращают деньги. Один потерялся, другой пошел в отказ, говорит: «Не брал заем» – и что будет разговаривать только через суд. В обоих случаях залог оказался фиктивным. Получено сообщение от наших друзей из окружения главы СБУ генерала Марчука… Цезарь, на которого мы смотрели вполглаза, собирал сходку на теплоходе «Тарас Шевченко». А начальник МВД Крыма, видно, кормится из двух лап. Буквально час назад я разговаривал с ним по телефону и вынес из этого разговора одно: на ментов нам лучше не рассчитывать. Лена, я, честно говоря, считаю ошибкой, что мы сунулись в Крым в тот момент, когда и так дел невпроворот. Никогда не было столько политики.

– По этому поводу мы уже общались, и тогда, кажется, я сумела тебя убедить, – перебила его Родионова. – Но я смотрю, как только запахнет жареным, тебя сразу тянет в кусты, Боря. Политика – это наш козырь. Мы, а не наши враги, проводники политики государства на полуострове. Мы в глазах президента Украины – сила, способная умерить пыл сепаратистов.

Услышав такое, Борис изумился. «Зарвалась», – подумал он.

Родионова продолжала:

– И этим надо пользоваться. Усвой же наконец простую истину. Нужно ловить момент. Все институты власти в Крыму наши: служба безопасности, суды, правоохранительные органы, таможня, налоговая инспекция, телевидение, парламент… Вся светская власть. Единственная проблема – население. Но и оно неоднородно. И нам стоит обнажить и подчеркнуть эти различия. Лучше, чем через религию, этого не сделать! За счет нас президент убивает двух зайцев. Мы насаждаем в Крыму украинскую автокефалию. И главное, собственно, ради чего мы полезли туда, – мы налаживаем кредитно-финансовую систему, полностью подотчетную Киеву, открываем филиалы киевских банков. Мы провозглашаем, что успех любого бизнеса в Крыму зависит от лояльности к законам Украины. Это должна сделать я, потому что, если этого не сделаю я, за это возьмутся другие. Курорты – главный приз.

Борис посинел от злости. Уже в который раз Елена таким образом ставила его на место. Она всегда разговаривала тихо, и чем тише был ее голос, тем жестче был смысл фраз. Когда она хотела выбить человека, с которым общается, из колеи, она говорила очень тихо. Сейчас был именно тот случай. Однако Родионова, увидев, что добилась своего, сменила интонацию:

– Твое недоумение и настороженность непонятны. Когда мы начинали в Киеве, мы не афишировали себя. Теперь мы меняем тактику, на что ты реагируешь болезненно. До сих пор ты сомневаешься, Боря, а я не хочу, чтобы ты утонул в собственных сомнениях. Они только мешают делу. Обратной дороги нет. Мы не подпольщики. Полная легальность, четко очерченные цели. Ничего страшного не произошло. Естественно, наступили кое-кому на мозоль, а надо было давить сразу. Роланда пока придержим. Я ему сама позвоню. А то он сгоряча докажет миру, что конец света возможен в отдельно взятом городе. Поручим дело Петелицыну, пусть берет своих гоблинов, дадим ему еще пару проверенных ребят из ЦСБ, и договорись с этим Бульбой из УНСО, пусть даст несколько своих фанатиков. Он не знает, как отблагодарить меня за те контейнеры с оружием…

Борис вспомнил про тот случай. По распоряжению Матушки он отрядил тогда адвоката клана Лисовского, который лично выезжал на границу «подмазывать» таможню. Бульба не мог по-нормальному сунуть взятку, таможенники подумали, что их прощупывает Беспека, – и ни в какую. Лисовский разговаривал от имени Бориса, и у него взяли деньги. А теперь Матушка посчитала, что черед националистов оказать услугу, отплатить «добром за добро». Тем паче что Бульба хвастался своими снайперами, которые вернулись из Грузии и выполнили, по его словам, личный заказ Шеварднадзе – ликвидировали какого-то типа, на котором облажались даже наемные киллеры.

– Дадим этих стрелков на усиление Петелицыну, – расставила точки над «i» Родионова, – и наделим его всеми полномочиями. Пусть вышибет всех врагов наших из Крыма, пусть разберется там с Цезарем, его двурушническая позиция меня настораживает. В общем, снаряжай бригаду и отправляй завтра утром. Экипируй людей под спортивную команду, чтобы все в одинаковом были. Устроим в Крыму «спартакиаду». Да, позвони, чтобы встретили и позаботились о размещении, чтобы все было без засветки. Держи меня в курсе.

– Стало быть, война… – Боря все еще был не в своей тарелке, но, перемолов услышанное, он представил себе такое, от чего не мог прийти в восторг. Задав вопрос, Борис сразу пожалел об этом. Во взгляде Елены он прочитал негодование. Она вновь заговорила очень тихо:

– К чему договариваться по нескольку раз об одном и том же, выкраивать у кого-то уступки, если можно забрать все разом. В свое время я шла на переговоры, когда чувствовала, что меня прижали, что я пока не собралась с силами, чтобы драться. Сейчас другая песня. Я вхожа на самый верх, ты прекрасно знаешь. И что бы мои люди ни делали в Крыму, для этой высокой аудитории я всегда сумею преподнести сделанное в выгодном свете. Вспомни, когда мы наводили справки о крупнейших дельцах Крыма через Беспеку, проходила информация, что некоторые из них через подставные фирмы финансируют пророссийское движение в Крыму. Так что есть повод шлепнуть кое-кого как неугодных державе врагов. Пусть считают меня бандеровкой, сейчас это модно. С УНСО дружбу вожу, чем не бандеровка!

Борису показалось, что Елена развеселилась, ее тон стал слегка задорным. Так виделось со стороны. На самом же деле когда Родионова хотела окрепнуть в собственной правоте, то размышляла вслух, растолковывая трудные ребусы не столько для других, сколько для самой себя.

– Теплое море – мечта всей моей жизни, я буду там хозяйкой. Построим терминалы, международный аэропорт, новые фешенебельные отели на Южном побережье. А до этого заполучим уже действующие курорты. Опыта нам не занимать. Да, я согласна с тобой: много политики. Я сама старалась избегать ее, но оказалось, и политическую карту можно кропить. Киев пока выигрывает у Москвы спор по Крыму. И мы выиграем его до конца. Они уже опоздали, когда согласились в Белой Веже закрепить за нами этот благодатный край. Требовать назад подарки – непорядочно. Поздно спохватились. Я нужна официальной власти, ведь у меня теневые бразды правления, ведь со мной можно болтать неофициально, можно попросить, чтобы я устроила серию шумных убийств, пару эффектных взрывов, нагнала страху на зевак.

– Они тебя сдадут, как только в тебе отпадет надобность… – не согласился Борис.

– Что ж, безвыходных положений не бывает, сделаем разворот на сто восемьдесят, – стояла на своем Родионова, – изобразим верноподданнический экстаз. Какая нам разница, проукраинский председатель Верховного совета или пророссийский президент. Ха-ха! Сменим Родину. Правда, российский ставленник наверняка не будет ручным. А в Киеве у нас все схвачено. Для нас сейчас главное – выиграть время и укрепиться на полуострове, пока путь туда из России наглухо закрыт, – все это она выпалила на одном вдохе, не видя перед глазами ничего и никого. Борис почувствовал в ее голосе какую-то нездоровую одержимость. Родионова, расслабившись, заговорила снова, уже обращаясь к Борису:

– Ну что, все еще сомневаешься? Не нравишься ты мне в последнее время. Неужто стареешь? Рановато. Или устал? Нет, Боренька, ты уж извини, без тебя как без рук. А может, личные проблемы?..

Она спросила это между прочим и наверняка продолжила бы так: «Подыщем тебе красивую девушку» – или: «Пора тебе наконец обзавестись женой». Борис взорвался. Он хотел кричать, но сердце продиктовало устам ответный вопрос:

– Не слишком ли много времени ты мне уделяешь? Ведь тебя там ждут, – напряженным голосом произнес Борис, кивнув на дверь в спальню.

Родионова изумилась, заметив, как наполнились влагой глаза Бориса. «Это уже чересчур, второй случай на день, – подумала она. – Столько времени прошло, а он еще не переболел мною. Нет, с этим пылким влюбленным надо что-то придумать. Потом. По два раза на день решать амурные вопросы я не в состоянии. Этот Юрочка в спальне тоже плачет, как девочка. Надо быть жестче, надо отправлять восвояси сразу, не устраивать прощальных вечеринок. Сейчас выпровожу этого кукловидного любовника. В конце концов, за удовольствие заплачено. А как быть с Борей? Да никак. Поставить его на место – и баста».

– Я сама разберусь, где и кто меня ждет, – ледяной взгляд Родионовой обдал Бориса холодным ветром. Это говорила Матушка. – Ты находишь, что я уделила тебе много времени? Тогда впредь твоя персона не будет удостаиваться такой чести. Ты утомился. Вместо того, чтобы давать дельные советы и помогать, ты лишь споришь и сомневаешься. Иди и выполняй распоряжение. Слава богу, в тебе еще не умер исполнитель. Да предупреди Петелицына, чтобы не было утечки информации. Все, я вызову тебя, когда созрею для общения с тобой. Не смею задерживать. – Не простившись, Родионова повернулась к камину лицом, взяла со стеклянного столика колокольчик и позвонила. Явился лакей, она приказала вызвать тапера.

Борис уже выходил из кабинета, как вдруг заметил боковым зрением, что из спальни высунулся альфонс. Ему стало еще сквернее, когда он пригляделся к показавшейся фигуре. Это был ненавистный ему Юра, почему-то одетый и какой-то то ли мокрый, то ли заплаканный. Борис вышел, хлопнув дверью.

В голове был шум, как в черноморском рапане. Он проклинал себя за слабовольность, за то, что не может вычеркнуть Лену из своей жизни. Он шел делать то, что велела хозяйка, и вспоминал, как очень давно он пытался ее удержать, говоря ей, что сделает ее королевой. Тогда он был никем, он был простым приходским садовником… А кто он теперь – тоже никто, исполнитель чужой воли. Нет, он исполнитель ее воли. Откуда у нее эта патологическая одержимость, всего ей мало! Может, сказывается обделенность молодости, а может, надломленность в психике – следствие того самого злополучного шантажа, в результате которого она оказалась в Киеве…

«Она хочет доказать сама себе, что без постороннего вмешательства представляет собой женщину, равной которой нет. Она себя или чрезмерно любит, или безгранично ненавидит. Скорее ненавидит. Елена несчастна, и я должен быть рядом. Я буду делить свою любовь к ней на нас двоих. Получится ли исправить искаженное, вернуть чистое? Время покажет. Я уже столько жду, что готов ждать всю жизнь. А есть ли оно, это время? Она так спешит, что можно и не успеть…»

Следом за Борисом Родионова выпроводила надоевшего жиголо, ей осточертело слушать мурлыканье распустившего нюни юноши. Хотелось побыть одной. «Слишком много почестей для высокооплачиваемой проститутки», – подумала она и сухо сказала:

– Юрий, в твоих услугах я больше не нуждаюсь. Счастливо.

Юноша ушел. В дверях он столкнулся с прибывшим по вызову тапером по прозвищу Бетховен.

При виде тапера Родионовой стало легче, шестидесятилетний Бетховен с пушистыми седыми бакенбардами сел за рояль. Родионова забывалась, когда он играл. Сейчас ей хотелось именно этого – убежать от действительности, от прошлого, даже от будущего.

Бетховеном пианиста прозвали, потому что он подобно угрюмому автору мировых музыкальных шедевров был глух. Во всяком случае, если бы кто-то задался целью поговорить с Бетховеном, тому пришлось бы очень сильно постараться, чтобы достичь цели, не надорвав глотки. Скорее всего, именно это послужило одной из причин того, что Бетховен вышел победителем в конкурсе на личного тапера Матушки. Престарелый Бетховен так свыкся со своим новым прозвищем, так гордился своей работой, что прямо-таки расцвел и помолодел.

Он пришел на устроенный в национальной опере конкурс наобум, никак не считая, что его недостаток сочтут продолжением его достоинств. Виртуозом он не был, но репертуар, которым он владел, пришелся Родионовой по душе. Он играл классику – сонаты и увертюры Моцарта, Баха, Бетховена, однако Родионова чаще всего заказывала вальсы и оперетты Штрауса, особенно его «Сказки Венского леса». Тапер заметил, что никакая другая музыка не имеет на его хозяйку такого воздействия, как этот чарующий вальс.

Она напрягалась, ее глаза широко раскрывались, но, похоже, ничего не видели или видели нечто воображаемое, мистическое. Она думала о чем-то своем, замуровывая свой дух в собственном теле или, напротив, паря над ним и созерцая мир с отрешенных высот свободного духа. Казалось, в минуты, когда мелодия Штрауса наполняла зал, мир переставал для нее существовать и тревога уносилась прочь.

Бетховену были знакомы и импровизации в джазе. Он пытался поиграть что-нибудь модное, но хозяйка всякий раз предпочитала свой любимый мотив. Бетховен привык к этой странности своей благодетельницы и совсем теперь не думал о разнообразии и гармонии жанров.