Текст книги "Медведь"

Глава третья

– …Конечно, женщина должна многим жертвовать ради своего собственного счастья. С этим я согласна. Я и сама часто… Н-да… Но мне кажется, что ты зашла в этом своем самопожертвовании слишком далеко…

Тело Любаши лучилось свежестью. Она стояла перед зеркалом, подняв руки – вытирала полотенцем голову. Ее девичьи груди поднялись вверх, соски торчали в разные стороны. А Маргарита еще лежала в ванне, и белоснежные хлопья пены окружали ее, словно кружево.

– Может, ты и права, – безразлично ответила она. – Но этот обычай распространен во многих странах. Саудовская Аравия, Иордан, Йемен, арабские Эмираты, Сирия, почти вся Африка… Тысячи женщин живут со своими мужчинами так же, как я со своим мужем, и прекрасно себя при этом чувствуют. Там так принято. Это даже считается хорошим тоном.

– Но ты же не обязана была поступать так же, как африканки… Или сирийки. – Любаша нервно дернула плечом. – К чему было это делать?..

– Ты так говоришь, будто считаешь меня навеки искалеченной, – улыбнулась Маргарита. – А это совсем не так. Ничего особенного я не потеряла. Во всяком случае, я не чувствую особой потери. Подумаешь, клитор удалила!.. Приобрела я гораздо больше.

– Это он заставил тебя сделать это?

– Петр?.. – уточнила Марго. – Нет, конечно.

Из белоснежной пены показалась ее нога. На гладкой коже играли блики от лампы. А ноготки на пальчиках были покрыты перламутровым лаком.

– Он меня не заставлял, – пояснила Маргарита. – Просто однажды намекнул, что ему больше по душе фригидные женщины. Почему я должна была отказать ему в этой прихоти. Мы были знакомы уже два года. Мы встречались каждый день. Фактически, я жила в его Доме на положении любовницы…

– Наложницы…

– Нет. Скорее, жены. Но это меня не устраивало. Совсем не устраивало.

– И после операции твое положение изменилось? Он стал лучше к тебе относиться?

– Гораздо, – кивнула Маргарита. – Он сделал мне предложение, а это говорит о многом. Впрочем, он и раньше ко мне неплохо относился. Любил. По-своему, конечно. – Маргарита собрала в ладошки хлопья пены и начала следить за тем, как искрятся радужные пузырьки, как они оседают и с легким шорохом лопаются. – Он сам этого не знал. А я видела – любит. Видела также и то, что ему нравится, когда секс приправлен легким налетом насилия. Почему бы мне было не пойти ему навстречу.

– Наверное, он тебя ревновал, – лукаво предположила Любаша. – Он и сделал тебя фригидной, чтобы не ревновать. Признайся, что я права.

Она уже вытерла волосы и теперь сушила их феном. Ее рыжие пряди трепетали в горячих потоках воздуха, сплетались, ниспадали на плечи, скользили по спине – густые, волнистые, с золотистым блеском.

Маргарита лениво любовалась своей подружкой: ее худощавой, не оформившейся еще до конца фигурой, тонкой талией, плавной дугой бедер. Девочка очень скоро обещала стать красавицей. Еще год, другой… Жалко будет с ней расставаться. Впрочем, времени еще достаточно, чтобы успеть насладиться ею сполна.

– Ты ошибаешься, моя милая. Петр меня никогда ни к кому не ревновал. Ему, по-моему, вообще незнакомо это чувство. Он трезво оценивает свои силы и мой темперамент. Поэтому он разрешает мне спать с другими.

– Ничего себе! – ахнула Любаша. – Он что: продает тебя за деньги, сдает в аренду?..

– Глупости, – дернула плечами Маргарита. – За деньги… Он богатейший человек. Один из самых богатых людей в стране. И он очень умен. Скажешь тоже… За деньги… Ты забыла, кажется, что я его жена. Он доверяет мне. Поэтому позволяет делать все, что я хочу.

– И ты пользуешься этим? – с интересом спросила Любаша.

– Только когда он согласен.

Любаша замерла. Теперь она была похожа на мраморное изваяние. Только густые пряди волос продолжали извиваться в горячих воздушных струях – легкие, как шелк. В глазах испуг и вопрос. А над верхней губой от волнения выступили мелкие бисеринки пота.

– И о наших встречах ты тоже спрашиваешь его согласия?..

Любаша напряженно ждала ответа. Она знала, что никогда не добьется правды. Ей и не нужна была правда. Пусть Марго солжет, пусть обманет, как последнюю дуру. Она готова поверить любой лжи, лишь бы успокоиться, лишь бы увериться, что Лозовскому ничего не известно, что этот седой, степенный человек, которого уважает и немного боится даже отец, ничего о ней не знает.

– Ну что ты! Как можно!.. О наших с тобой отношениях он даже не догадывается, – улыбнулась Маргарита. – Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты принадлежишь мне и только мне. Я не хочу делить тебя ни с кем. Даже с ним. Это тайна. Твоя и моя тайна.

– И ты никогда не скажешь ему?

– Почему это тебя так волнует? Что с того, если он и узнает?

– Я прошу тебя… – Любаша умоляюще прижала руки к груди. – Они же давние друзья с моим отцом. Отец не поймет… И мне не хотелось бы его огорчать. Особенно сейчас, перед выборами.

– А… – рассмеялась Маргарита. – Мэра Санкт-Петербурга – в президенты! Отдай свой голос за Попкова! Вместе с Попковым – к возрождению! Знаем, знаем… Читали… Выкинь все из головы, глупенькая. Какое мне дело до политики? Для меня существуешь только ты! Смотри!..

Маргарита поднялась на ноги, зрелая, прекрасная, с разметавшейся по плечам копной желтых волос, дерзкая от сознания своей красоты. Она повернула один из многочисленных золоченых рычажков в изголовье ванны, и тут снизу, из-под воды, ударили воздушные струи.

Розовая вода заклокотала, вскипела, заходила бурунами, закружилась водоворотами. Пена с шипением поднялась над краем ванны, пушистыми клочьями полетела на кафельный пол. Маргарита начала тонуть в пенном облаке. И вдруг пена словно взорвалась разноцветными пузырями.

Легкие, нежные, прозрачные они начали подниматься вверх, к самому потолку, а в этом невесомом, радужном кружении мерцала сияющая фигура Маргариты.

– Ведьма, – прошептала Любаша. – Или ангел… Как прекрасно…

А над призрачной завесой изогнулась маленькая радуга. И сквозь волшебное сияние Маргарита протягивала к Любаше руки, словно приглашала разделить с ней свою радость.

Мужчинам было сложно разговаривать с Маргаритой. Каждый из мужчин, с которым она когда-либо встречалась, в конце концов переставал контролировать свои поступки и терял голову. Безмятежная, с невинным ангельским лицом, она неосознанно излучала сексуальный вызов, какое-то странное высокомерие, которое вызывало в мужчинах неодолимое желание что-то ей доказать, в чем-то убедить, совершать какие-то поступки, которые они никогда бы без нее не совершили, говорить вещи, о которых они потом жалели.

Да, разговаривать с ней было нелегко с самых первых минут знакомства. Легче не становилось и при следующих встречах. Когда Маргарита поднимала свои огромные карие глаза, медленно покачивала крутыми бедрами, проводила рукой по золотистым волосам, мужчины терялись – они забывали, что хотели сказать. И разговор начинал вилять, уходить в сторону, прыгать с пятого на десятое, потому что Маргарита вела беседу сразу двумя способами и только один из них был словесный. Может, в этом были повинны ее железы и гормоны.

Все в ней излучало половой призыв – не только внешность, но и походка, жесты, мимика, поза, запах и даже блеск в глазах. И она не прилагала к этому никаких усилий. Все происходило само собой. Это шло изнутри нее, было состоянием ее души, ее сущностью.

Маргарита созрела очень рано. Она была старшей дочерью в семье. Кроме нее было еще пятеро детей. Мать постоянно сидела в отпуске по уходу за детьми, а отец был не в состоянии прокормить всю семью. Поэтому Маргарита училась в интернате, сама по себе, и виделась с родителями редко, не чаще, чем раз в месяц.

Поэтому они никак не могли поверить, что их девочка, сама кротость и послушание, вдруг, очертя голову, бросила интернат и исчезла. Они считали это шуткой, глупой ребяческой выходкой: либо Маргарита разыгрывает их, либо попала под влияние дурной компании. Ну нельзя же в самом деле взять вот так и броситься в пропасть!..

Впрочем, особенно они и не переживали, считая, что это недоразумение как-нибудь уладится само собой. Кроме Маргариты, было еще пятеро детей, которых нужно одеть, обуть, накормить, поставить на ноги.

Отец Маргариты, пятидесятилетний мужчина, начальник строительной бригады, главенствовал в доме. Его слово считалось законом. Он очень много работал, но денег все равно не хватало. Отец был бережлив до скупости. Он привык владеть ситуацией и принимать решения, но поступок Маргариты поставил его в тупик. Впервые в жизни он столкнулся с открытым неповиновением дочери и не знал, как ее можно образумить. Поэтому он выбрал самый простой путь: махнул на нее рукой и вырвал все ее фотографии из семейного альбома.

Мать была пятью годами младше отца. Ее фигура оплыла от многочисленных родов. Быт, хозяйство, обеды, стирки, властный характер отца превратили ее в бессловесное домашнее животное. Втайне она прикладывалась к рюмке и была уже на грани хронического алкоголизма. Вполне возможно, что решение Маргариты оставить интернат заставило мать переступить эту грань. Маргариту это не интересовало. Родители уже многие годы были для нее посторонними людьми, далекими и чужими.

В тот далекий воскресный день Маргарита просыпалась не спеша. Она долго лежала в постели между сладкой дремой и явью, потом села, потянулась, широко зевнула и протерла пальцами глаза.

После вчерашнего дождя обои в углу опять отклеились. Влажные потеки на стене образовывали причудливые силуэты, напоминающие то диковинных животных, то сказочные замки, то забавный шарж на учительницу математики Швабру.

Маргарита посмотрела в окно.

Окошко в их комнате было совсем маленькое. Из-за стареньких штор пробивался лучик солнца – робкий и слабый. Он скользил по серым обоям, по блеклому коврику с изображением трех медведей, по книжной полке над кроватью Глафиры, по полустертым надписям, оставленным прежними воспитанницами, пробегал по линолеуму. А потом на солнце набежало облачко и солнечный зайчик спрятался, оставив девушку в полном одиночестве, в полумраке и забвении.

Глафира еще спала. Вчера она вернулась поздно. Забралась, как обычно, через окно, долго ворочалась и все материлась по поводу «этой скотины», которая обращается с девушками как с коровами, которых нужно заклеймить, а сам не может даже вымыть свою машину, и на заднем сиденье сваливает всякое барахло, словно это не машина, а помойка.

Маргарита спустила свои ноги с кровати и прошлепала к окну. Отодвинула штору, выглянула во двор. Небо было ясным, облака растаяли, и солнечные лучи заливали теплом спортивную площадку и сад. Высоко над крышей учебного корпуса, едва видимая в потоках света, кружила птица. Маргарита опять зевнула и стянула с себя сорочку.

По дороге к платяному шкафу она бросила ее на неубранную кровать. Затем открыла дверку и посмотрела на себя в огромное зеркало.

Стройные ноги, загорелые. В полумраке комнаты загар казался еще темнее. А незагорелая грудь была белой, как снег. Маргарита нравилась сама себе. Она покрутилась перед зеркалом, воображая себя то монахиней, то проституткой, а потом рассмеялась и начала одеваться.

Когда оглядываешься на события, круто поменявшие жизнь, память восстанавливает все в мельчайших подробностях. Одно только было странно: все возникающие перед Маргаритой видения были пронизаны тишиной. Конечно же, на самом деле все было не так: под окном на площадке играли в футбол мальчишки, шумели листья зацветающих яблонь, и весенний ветер, врываясь в комнату, играл занавеской.

Но память почему-то стирала все эти звуки и оставляла только тишину. И эта тишина была пронизана величавым спокойствием и уверенностью, ощущением скорой радости, для которой не нужны слова и звуки, которая может обходиться жестами и взглядами, молчанием. В памяти Маргариты тот день и слился с тишиной, со сладостным, неторопливым течением времени, с приближением жаркого лета и с плавным кружением далекой птицы.

А сейчас Маргарите трудно даже представить, что на свете есть тишина. Она присутствует только в памяти. Вокруг всегда столько людей, музыка, встречи… Иногда ей казалось, что тишина больше никогда не вернется, что она осталась позади, в прошлом, на пороге каникул, в том воскресном весеннем дне, совсем в другом мире, с которым все давным-давно покончено.

Тишина умерла. Она отодвинулась за кулисы, ушла с арены, стала чем-то второстепенным, стертой тенью позабытого понятия, видением, миражем. А потом и вспоминать о прошлом стало тягостно.

Но даже если бы Маргарите представилась возможность повернуть вспять время, вернуться назад и снова окунуться во времена своей юности, она наверняка почувствовала бы себя обманутой. Она просто не знала бы, что ей там делать – чужой, усталой, утратившей все иллюзии.

Но Маргарита все равно любила бродить по тропам воспоминаний. Память все приукрашивала, стирала грязь, возвеличивала обманы, наделяла тайным, двойным смыслом самые незначительные детали. И когда сердце начинало биться в груди отчаявшимся узником, когда страх и беспокойство опутывали липкой паутиной, а душа слабела и дрожала от недостатка жизни, радости и тепла, Маргарита вновь окуналась в теплые течения воспоминаний, в то солнечное весеннее утро, когда она увидела парящую в небе над учебным корпусом птицу. И боль отпускала, потому что сердце не может жить без сладкого обмана и утешения – боль и отчаяние превращают его в камень.

– Все это ноль, – объявила Глафира.

Она уже проснулась и теперь полулежала на кровати, закинув руки за голову.

– Что ноль? – поинтересовалась Маргарита.

– Все. Помнишь, Швабра нам вчера рассказывала про ноль? Не все, мол народы, до него додумались. Так вот – вчера я додумалась. Все ноль. Сколько ни шагай из минус бесконечности в плюс бесконечность, все равно окажешься на нуле.

Глафира производила обманчивое впечатление физически хрупкой девушки. Но она была наполнена какой-то могучей внутренней энергией. И этот внутренний жар придавал всем движениям Глафиры неуемность. Она все время двигалась, куда-то спешила, с кем-то встречалась. Рот ее не закрывался ни на минуту. И в ней никогда не утихала непонятная ярость. Маргарите иногда казалось, что в минуты гнева от Глафиры пахнет мускусом, как от рассерженной змеи.

– Тебе опять не повезло с ухажером?

– Свиньи, эти мужики. Сплошные нули. А этот… Даже целоваться не умеет. Накинулся на меня, как будто опаздывал на поезд, то клевался в губы, как попугай, то как разинет рот, будто пришел на прием к стоматологу. Кусается еще… До сих пор болит. – Глафира озабоченно коснулась пальцами нижней губы. – И язык засовывает так глубоко, до самой печени, будто и не язык это, а член… Я чуть не задохнулась.

– А ты надеялась, что это принц, и в его замке стоит четырехспальная кровать, отделанная золотом, и она уже расстелена. Горят свечи, в бокалах искрится вино… Да?

– Дворец!.. – фыркнула Глафира. – Скажешь тоже… Он затащил меня в свою чумазую машину. Боров… И сражался с застежкой лифчика, как с диким зверем. Ну скажи, неужели так трудно мужикам понять, что для того, чтобы расстегнуть лифчик, нужно тянуть крючки не в разные стороны, а наоборот, навстречу друг другу?.. Пришлось самой снять. А этот козел уставился на мою грудь, рот раззявил и говорит: «Ни фига себе сиськи!..» Болван!.. Ноль. Я тебе точно говорю. Полный ноль. Надоело.

– Что тебе надоело?

– Все надоело. И ты тоже.

Глафира отвернулась к коврику и начала обводить пальчиком фигуры трех медведей.

Именно в этот момент все и произошло. Маргарита словно проснулась. Она удивленно огляделась вокруг: серая комната, серые обои, серая жизнь… Что она здесь делает? Что ее здесь удерживает?

А за окном хохотали мальчишки и светило солнце. Маргарита вдруг почувствовала, что и этот хохот, и лазурное небо, и птица, парящая в вышине, – все это она, ранее раздробленная на осколки, рассыпанная по всему миру, а теперь целостность вернулась, а с ней вернулись радость и смысл, и надежда. Словно за спиной выросли крылья. Легкая, нетерпеливая, Маргарита летела ввысь, как та птица, а серая комната, тесное гнездо, осталась далеко внизу.

И Маргарита поняла, что назад она уже не вернется. Ее ждали солнце, ветер, дальние дороги, а, может быть, в конце пути и принц в просторном замке, где уже расстелена четырехспальная золоченая кровать, горят свечи и искрится в бокалах вино.

Она сняла со шкафа дорожную сумку и начала укладывать свои нехитрые пожитки.

– Что это ты делаешь, Маргоша? – Глафира с интересом наблюдала за сборами.

– Уезжаю.

– К кому?

– Не к кому, а куда.

– Хорошо. И куда?

– А никуда. На поиски удачи. Вслед за Синей птицей. – Маргарита застегнула молнию и направилась к двери. – Прощай, Гланя.

– Дура! – зло выкрикнула Глафира. – Осталось всего полмесяца. Получишь аттестат. Без него-то как же?..

– Как-нибудь.

У порога Маргарита остановилась и еще раз посмотрела на свою комнату. Чувство жалости, что-то вроде ностальгии, неожиданно налетело, заполнило сердце. Маргарита бросилась к Глафире и порывисто ее обняла.

– Прощай, подружка. Желаю тебе удачи.

– И тебе, – ответила Глафира. – А если некуда податься, отправляйся к моей сестрице Соне. Я ей позвоню. Адрес ты знаешь.

Сказала и отвернулась.

Когда Маргарита выходила из комнаты, Глафира все так же лежала в постели и опять чертила узоры на трех облезлых медведях.

Сначала Маргарита хотела пройти по всем комнатам, обнять на прощанье всех друзей и подружек, но потом посчитала свой порыв смехотворным. «Долгие проводы – лишние слезы», – решила она и незаметно покинула интернат. В кармане у нее было почти пусто. Но на несколько дней хватит. А там видно будет.

Через час Маргарита тормознула огромный автофургон и, не раздумывая, уселась в просторную кабину.

Глава четвертая

Ночь надвинулась на город, как огромный лесной зверь. Над оранжевыми пятнами уличных фонарей клубилась легкая дымка тумана. Она поднималась выше, к самому брюху ночного зверя, к темным, синевато-фиолетовым облакам. И опять зарядил дождь – мелкий, неторопливо смывающий с городских стен остатки дня.

Лето в этом году не удалось. Почти каждый день над городом падал дождь. Мелкой водяной пылью дождь сыпался с крыш, с ворчанием хлестал из водопроводных труб, крупными каплями разбивался об асфальт – лужи кипели столбиками брызг.

Тучи медленно ползли над городом, касались крыш – ночной зверь с мокрой, дымящейся от сырости шкурой, осторожно брел по городу, опасливо заглядывал в желтые прямоугольники окон, скалился на запоздалых прохожих, снующих между его мокрых лап.

Плащи, зонтики, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и женщины, освещенные витрины магазинов и переливающийся каскадом неонового света вход в ресторан, где под бетонным навесом толпились очень одинаковые молодые девушки в ярких блестящих плащах. А вдоль обочин текли мутные ручьи. Город. Огромный город, над которым безраздельно властвует дождь.

Михаил Иванович Малахов, секретный агент по кличке «Медведь», остановил свой серебристый «БМВ» в двух кварталах от своей «берлоги» – тайной квартиры, о существовании которой знали только он и генерал Федеральной Службы Безопасности Федор Филиппович Потапчук. Дальше следовало бы идти пешком: машина могла примелькаться в маленьких двориках, начала бы вызывать ненужный интерес, вопросы… А зачем секретному агенту вызывать излишнее любопытство к своей персоне?..

Секретный агент…

Малахов усмехнулся. Он вспомнил свое детство. Пятиэтажный дом на окраине Санкт-Петербурга, за домом пустырь, а за пустырем свалка – излюбленное место игры.

Там можно было качаться на ржавых, скользких трубах, продираться сквозь кустарники изогнутой проволоки, взбираться на вершины гор ветоши и мокрого картона. А вокруг торчали позвонки и ребра каких-то машин, челюсти экскаватора, из разорванного брюха которого свешивались разноцветные провода – внутренности.

Черные рифленые шины, разломанная мебель, гнилые бревна, и белые черви, извиваясь, рыли ходы в черной мякоти древесины. Битые стекла, фарфоровые черепки, кузов самосвала, напоминающий старинный замок. А рядом валялся распахнутый, словно пасть дракона, капот автомобиля. А под ним растут мелкие цветы.

Поднявшиеся в грязи, в нечистотах и слизи, они качают своими голубыми головками рядом с болтающейся дверцей. Их нежные, причудливо сложенные лепестки, покрытые сверкающими бусинками недавнего дождя, отражаются в масляной радуге лужи.

Здесь после школы вместе со своими приятелями Малахов играл в сыщиков и шпионов.

О, сколько ловушек таилось на поле битвы! Горлышки разбитых бутылок будто готовились полоснуть по горлу, а ржавые консервные банки с неровными зазубренными краями так и поджидали голые щиколотки. И нужно было идти тихо, осмотрительно – красться, обходя изломанные листы шифера, гнутые металлические фермы, кучи битого кирпича… Где-то там, между горой старых матрасов и жестяными бочками таился коварный шпион, и от предстоящей с ним схватки зависели судьбы всего мира.

Домой они возвращались только поздним вечером и были, как говорится, «усталые, но довольные». Ссадины на коленях, синяки, дикие рысьи глаза и рогатка в кармане.

Тогда профессия секретного агента казалась чем-то удивительно прекрасным, загадочным, полным волнующей тайны. Рыцарь без страха и упрека… Бескомпромиссный витязь на страже справедливости…

Малахов выбрался из машины, захлопнул дверцу и зашагал по мокрому тротуару. По распахнутому зонтику застучали тяжелые капли. Дождь окружил Михаила, обнял своими мокрыми лапами.

Чудно. Тогда, в детстве, свалка за пустырем казалась ему целым миром, опасным, интригующим, волшебным. А потом, с возрастом, ценности переместились. Теперь весь мир кажется свалкой. Может, это сказываются годы? Может, права Анюта, считая его, тридцатилетнего мужчину, стариком?

На углу улицы собралась небольшая толпа. Она перегородила тротуар. Перед ней, на ярко освещенных ступенях бара, возвышался затянутый в прозрачный полиэтиленовый плащ мужчина. Он что-то говорил, громко и убежденно. На его длинной, всклоченной бороде, словно слезы, блестели капельки дождя. Полиэтиленовая накидка в свете неона была похожа на кожу, а под ней просвечивал красный пиджак, отчего казалось, что уличный проповедник истекает кровью.

– …Россия обанкротилась и биологически, – вещал бородатый пророк. – Рождаемость падает просто катастрофически, россияне превратились в алкоголиков и наркоманов, а их дети страдают от неврозов и слабоумия. Оглянитесь вокруг! Мы вырождаемся! Мы заглатываем тонны спиртного, никотина. Гашиш, героин, ЛСД можно купить среди белого дня просто на улице! Мы отвернулись от природы, а город губит нас…

Чтобы обойти толпу, Малахов сошел с тротуара на проезжую часть. Он замедлил шаг. Его поразили лица собравшихся: строгие, сосредоточенные. Женщина с хозяйственной сумкой, дородный мужчина с кейсом… А вон тот белобрысый парень недоверчиво скалится…

– …Наши правители обанкротились идеологически, – продолжал жарко кричать Бородатый. – Они перебрали все экономические, все философские системы и завели страну в тупик.

А мораль?!.. Мы мечемся от атеизма ко всем мыслимым вероучениям, а в душе остались дикарями. Вокруг царит беспредел! Мы на словах постоянно требуем бога, царя, порядка, но в сердце своем отвергаем их, потому что на самом деле ни черта нам не надо – ни бога, ни царя, ни порядка, а надо нам только хлеба и зрелищ! Каждый вечер мы уходим в алкоголь или наркотики и мечтаем, как о несбыточном, получить задолженную за несколько месяцев зарплату… Посмотрите на нашу молодежь! Ее охватило уныние и, как следствие этого, разложение! И мы видим это разложение, но воображаем, будто оно нас не касается. А оно все равно отравляет нас безнадежностью, сковывает нашу волю и тянет к пропасти. А ведь это наше будущее!

Малахов разглядел за спиной бородатого адепта красочный плакат «Все голосуйте за мэра Санкт-Петербурга Попкова!» и ему стало скучно. Так бывает, когда вместо свежей, зрелой мысли приходится выслушивать банальности, а истину подменяют суррогатом.

Он уже жалел, что прислушался к словам бородатого агитатора. Ему не хотелось даже смотреть на него. Бородатый слишком горячился, логику его суждений заменяла страстная убежденность, излишняя жестикуляция и безапелляционный тон. К тому же он сильно шепелявил, а это выпадало из образа пророка грядущих бедствий.

Малахову часто приходилось слышать такие вот вдохновенные разговоры о пропастях, в которые стремительно катится Россия. Чаще всего это оказывалось или политической игрой депутатов Государственной Думы, или следствием жизненных неурядиц отчаявшегося человека – нехваткой денег, отсутствием работы…

Пропасть…

Часто она является лестницей, помогающей взобраться на Олимп. Затеваются дутые политические процессы, энергичный деятель собирается перевернуть мир, воображает себя потрясателем основ и спасителем России.

Но вот по телам своих соперников он взобрался на самый верх, и их одолевают уже иные заботы. А оставшиеся внизу теряют веру. У них остается только надежда. И они начинают искать нового кумира, а он не заставляет себя долго ждать. И тогда начинается все сначала.

А неделю назад на этих самых ступенях стояла женщина. В руках она держала какие-то брошюрки. За ее спиной висел все тот же портрет Попкова. Вокруг нее так же толпились люди, но говорила она им не о пропастях – она вдохновенно говорила о надежде.

Странно… Малахов, несмотря на свою фотографическую память совершенно забыл, как она выглядела… Помнил только голос, высокий, захлебывающийся. И голос этот призывал к действию.

– Неотъемлемой частью надежды является твердая вера в воздаяние, – изрекала проповедница. – Все в этом мире связано, а человек является узлом сплетения всех связей.

Женщина выступала с удовольствием, рассчитывая, должно быть, обратить в свою веру кого-нибудь из своих немногочисленных слушателей. Малахов никак не мог понять, понимает ли она сама то, о чем толкует, или же механически пересказывает отдельные фразы из какого-нибудь учения. Но люди не перебивали ее, хотя Малахов заметил, что многие перестали улавливать суть ее рассуждений. Однако все внимали с интересом.

А женщина сыпала притчами, философскими рассуждениями, цитатами из тайных доктрин. Она привела пример правильного поведения человека, искренне верящего во Вселенскую справедливость. Малахова тогда ошеломило сходство такого поведения с его собственными действиями – действиями убийцы на тайной службе в ФСБ.

– Надежда – это и есть действие, – убеждала проповедница. – Однажды утром вы просыпаетесь, открываете кошелек, подсчитываете наличность и убеждаетесь, что денег на жизнь у вас совсем не осталось. Лишь несколько мятых банкнот отделяют вас от полной нищеты. Однако у вас осталась надежда, и потому вы не должны сдаваться и впадать в отчаяние. Ведь у вас появилась возможность на деле проявить свою веру во Вселенскую справедливость, воплотив ее в надежду.

Люди смущенно переглядывались. Они не совсем понимали, как же в таком случае нужно делать и как поступать правильно.

– И что вы предлагаете? – спросил один из слушателей.

– Я предлагаю поступить так, как поступил бы искренне верящий во Вселенскую справедливость человек.

– Это как же?

– Очень просто. Искренне верующий вышел бы на ближайший перекресток и разбросал бы остатки своих денег во все стороны! – заявила женщина. – И деньги вернулись бы к нему, как зерно возвращается к посеявшему его.

Тут люди загалдели, кто-то рассмеялся – слушатели начали расходиться. А женщина продолжала кричать им в спины, что деньги обязательно вернутся, они умножатся многократно благодаря Вселенской справедливости, потому что надежда – причина – повлечет за собой следствие – тысячи тысяч рублей. Только неверующему, а значит, слепому, такое развитие событий может казаться колдовством.

Но люди уже не слушали ее. Одни разочарованно покачивали головами, другие презрительно усмехались – все торопились по своим делам. Вскоре возле женщины остался только Малахов.

– А сами вы верите в то, что говорите? – спросил он уличную проповедницу.

– Конечно, – с вызовом ответила она. – Нужно только верить в справедливость. Это является единственным и совершенно необходимым условием успеха. А если не веришь, то только разрушишь всеобщие связи и непоправимо навредишь себе.

Женщина собрала в стопку свои брошюрки, сошла со ступенек и пошла по улице вниз, легкая, воздушная, окруженная солнечным светом. А Малахов, задумавшись, смотрел ей вслед.

Справедливость…

Не она ли заставила его пройти Афганистан?

А потом, после возвращения домой, когда он мечтал оглядеться по сторонам, чтобы вырваться, наконец, из того кровавого круговорота, который его засосал, разве не мечта о справедливости указала ему новый путь?

Тогда он был молод и пытался найти хоть какой-нибудь смысл в своих беспорядочных исканиях. Но жизнь была уже другой, и любые его раздумья оборачивались мучительным недоумением. Мирная жизнь отторгала его. А война, в ее бесполезной абсурдности, наоборот, представлялась совершенно ясной и понятной.

Бессмысленность происходящего была очевидной. И эта очевидность доводила Малахова до неистовства. Он не мог понять, почему люди, другие люди, видевшие то же самое, что и он, а может быть и больше, читавшие те же газеты, живущие рядом с ним, по соседству, и далеко, на другом конце страны – почему они смирились?

Почему они с какой-то непонятной радостью и упоением приняли участие в этом безумном спектакле, где им отведена роль безвестных статистов? Почему они так безоговорочно и свято верили в мудрость правителей, способных провозглашать расточительство и коррупцию единственным способом спасения разграбленной страны? Почему?

Порой все это казалось Малахову невозможным, приснившимся кошмаром. Но сон не кончался, длился месяцы, годы. И тогда Малахову чудилось, что все вокруг него играют в какую-то непонятную, непостижимую игру, а теперь, забыв правила, забыв, что это не игра, а жизнь, мечутся бессмысленно и бесцельно по игровому полю. А потом в жизни Малахова появился человек с удостоверением офицера Федеральной Службы Безопасности. И этот человек предложил работу.

Иногда Михаил пытался разглядеть, что ждет его там, впереди. Но время поворачивалось вспять, взгляд тонул в потоке воспоминаний, скользил по разрозненным течениям мыслей, и снова вовлекал его в кровавый круговорот, из которого не было исхода. Но теперь в его жизни был смысл – справедливость…

– …Поэтому я призываю вас отдать свои подписи в поддержку мэра Санкт-Петербурга Виктора Михайловича Попкова. – Бородатый, похоже, заканчивал свое выступление. – Мы должны гордиться этим человеком. Вся деятельность Виктора Михайловича Попкова была направлена на борьбу с…