Текст книги "Жучка и Швейцарский отшельник"

Каждое утро тогда в лес приходило много людей, желающих подработать на лесопосадках или на заготовках. Люди приходили из окрестных сел – О рлова, Никонова, Углянца, Полесного, именовавшегося тогда Кагановкой. Сейчас можно только удивляться работоспособности тех людей. Каждый день спозаранку они проходили от своих домов до места работы в один конец более десяти километров, работали до начала вечерних сумерек, после чего шли обратно. Иногда они прихватывали с собой кое-что из даров леса – г рибы, ягоды, или вязанки из сухих сучьев – в сёлах, где не было леса, топить печи было нечем. И так каждый день. Из разговоров взрослых до меня доносилось, что в колхозах нагрузка на людей была ещё больше. Официально вынос из леса даже сухих сучьев считался воровством. Лесничий и лесники, чтобы привлечь к работе больше людей, не обращали на это внимания, но главную роль в пресечении такого процесса выполнял участковый милиционер по фамилии Мандрыкин. Его штаб-квартира, на современном языке офис, располагалась где‐то на Тресвятской, но в лесничестве он появлялся довольно часто.

Щуплого телосложения, маленького роста с признаками горбатости, с выделяющейся на фоне такой фигуры пистолетной кобурой на боку, всегда пьяный, взглядом хищного зверя он вызывал пугающую реакцию у детей, которые при его приближении разбегались, а взрослые старались отойти от него подальше. Как можно было догадываться, основной целью появления такого стража порядка была не столько охрана социалистической собственности, сколько желание найти самогонщиков и принять соответствующую дозу. Никто не видел, чтобы он уносил бутылки с собой. Он любил зайти в какой‐нибудь дом, принять дозу, закусить и выполнять дальше свои государственные дела. Особенно доставалось от него женщинам из окрестных сел, которые пытались вынести из леса вязанки хвороста. Он отбирал хворост, разорял вязанки, приводил их в непотребный вид и прогонял женщин. Очень сожалел, что при существующей власти никого не может подвести под расстрел, как было в прошлом. Как только он уходил, женщины возвращались, кое‐как собирали хворост и, уже в сумерках, уходили с тем, что могли унести. Через год, или меньше, этот реликтовый страж порядка куда‐то исчез. Видимо, алгоритм охранного пса, рычащего на любого увиденного человека, недовольство ограниченностью своих действий при новом хозяине, звериный душевный настрой, и режим постоянного пьянства, выполнили свою роль в ускорении отхода его в мир иной на соответствующее место. Того, кто пришёл вместо него, никто не видел. Может быть, это место упразднили, поскольку нужды в нем особо не было.

Большим подспорьем для заработка в те годы была заготовка корня бересклета, который принимали на заводе синтетического каучука, где он использовался в качестве сырья для получения какого‐то пластичного материала. За какие‐то полтора-два года в лесу были полностью уничтожены все кусты бересклета, что конечно, отразилось на состоянии других лесных культур.

Несмотря на все такие негативные процессы, лес в те годы был объектом научных изысканий. Частыми гостями в лесничестве были сотрудники Воронежского, сперва лесохозяйственного, далее лесотехнического института. Каждое лето в лесничестве в течение полутора – двух месяцев проходили производственную практику студенты лесохозяйственного факультета. Студенты жили в специально построенном для них бараке. Об уровне цивилизации их пребывания в лесничестве можно было судить хотя бы тем, что в одной из комнат конторы, отведенной для работы студентов, стоял биллиардный стол с точно выверенной горизонтальной плоскостью и комплектом шаров. Студенты приглашали местную детвору, в том числе и меня, поиграть в полноценный биллиард. Это нами рассматривалось как вершина проявляемого к нам уважения, хотя, особых успехов в таком деле, никто из нас не достиг.

Бабушка Маревна умерла в конце пятидесятых годов, так и не дождавшись своего мужа, пропавшего в системе сталинских спецслужб. Соседи похоронили её в пятьдесят четвертом квартале, где уже были захоронения умерших ранее жителей поселка.

В 1960 году в поселок наконец‐то провели высоковольтную линию электропередачи напряжением шесть киловольт, поставили трансформаторную подстанцию, снижающую напряжение до 380/220 вольт, подвели электроэнергию к пилораме и к каждому дому. Жизнь вроде бы улучшилась, но руководство лесничества почувствовало кадровый голод – наступила пора нехватки работников. Старшее поколение стало переходить в состояние неработоспособных пенсионеров, либо уходить в мир иной. Молодое работоспособное поколение начало рассматривать более привлекательные варианты работы на предприятиях Воронежа, благо электрификация железной дороги позволила сократить время в пути от Тресвятской до города до получаса. До Тресвятской был путь в четыре километра, но это всё равно казалось более лёгким, чем работа в лесу. Несмотря на блага электрификации, работать на пилораме стало некому. Люди из посёлка стали уезжать, дома стали пустеть. Контора Углянского лесничества была перебазирована на Тресвятскую. Не знаю, существует ли оно сейчас, это Углянское лесничество. В те годы на значительной площади леса, где росли деревья ценных пород, были проведены сплошные рубки. Лесовосстановление не проводилось, местность начала заполняться низкопробным осиновым естественным самосевом и захламляться.

С 1952 года или с семилетнего возраста мои родители перевезли меня в Воронеж, где я учился в школе и в лесничестве бывал, преимущественно в летний период, во время каникул, либо в редкие выходные. Приезжая туда всегда приходилось слышать о радостях, горестях и трудностях бытия местного населения.

В 1962 году мой дедушка продал дом, построенный когда‐то моим прадедом, и они вместе с бабушкой уехали в Воронеж. Связь моей семьи с бывшим местом жительства прекратилась. Через два года, когда я в студенческие годы на заработанные во время производственной практики деньги, купил мотороллер, заехал в бывшие родные места. Проехал по посёлку, но из своих сверстников почти никого не нашёл. Грибов в то время в лесу было мало, да и мотороллер оказался не таким хорошим транспортом для лесных дорог, так что в глубине леса не побывал. Заметил только, что домик Маревны был заколочен и забор вокруг него начал разрушаться.

И вот, спустя сорок восемь лет от того времени я решил проехать по когда‐то бывшим родным местам. Почему не бывал там раньше? Может быть, сказывался дефицит времени – п рошедшие годы ни для кого не характеризовались лёгкостью жизни. А может из-за того, что имеющийся у меня тогда низкоседящий автомобиль с приводом на одну ось не мог служить хорошим средством передвижения по дорогам тех мест, характеризуемыми труднопроходимыми участками рыхлого песка или непролазных луж. После того, как у меня появился полноприводный автомобиль с достаточно высоким дорожным просветом, такая задача оказалась легко решаемой.

Подъехать к поселку я решил со стороны Сомова. Теперь там есть асфальтированная дорога, ведущая к Маклоку. Эта дорога пересекает участок леса, когда‐то бывший в собственности воронежского землевладельца Харина. Кто был этот землевладелец и как его звали, не знаю, из воспоминаний детства помню, что те места, находящиеся сравнительно далеко от Углянского лесничества, характеризовались наличием деревьев ценных пород и обилием грибов. Там были окультуренные заросли ирги, ягоды которой люди использовали как лекарственное средство. Тогда мне в компании сверстников приходилось совершать утомительные велосипедные поездки до так называемой «Харинской канавы», наградой за что было возвращение с обильными порциями даров леса в виде грибов или ягод, половина которых съедалась на обратной дороге. Но что‐то в обязательном порядке довозилось до дома. Современный взгляд на эти места выявил изменения далеко не в лучшую сторону. Тогда мне запомнились величественные сосны разных пород с несколько иной кроной и хвоей на ветках в сравнении с тем, что можно видеть в ещё сохранившихся пригородных лесонасаждениях. Сама канава, вырытая когда‐то примитивным ручным трудом, бывшая непреодолимым препятствием для гужевого транспорта, находилась в полузаросшем кустарником, слабо заметном состоянии. Не было знаменитых реликтовых сосен. Были какие‐то не особенно примечательные, в большинстве своём хилые хвойные деревья. Когда‐то казавшееся огромным Харинское озеро полностью высохло, на обнажившемся дне рос хвощ и появляющиеся самосевные произрастания березы. Высоты более метра они не достигали, видимо, погибали от подхода их корней к грунтовой воде. В лесу было много упавших никому не нужных деревьев, никто не подбирал ещё пригодную к чему‐нибудь лесопродукцию, не то, что когда‐то дефицитный сухой хворост, за сбор которого люди ощутимо рисковали.

Некоторые просеки были в заросшем состоянии, но по отдельным из них можно было проехать. Мой автомобиль с приводом на все колёса без особых трудностей преодолевал все встречающиеся на пути участки рыхлого песка или раскисших луж. Поневоле возникла мысль – такую бы технику, да в те годы. Поневоле вспомнилось, как мужики вытаскивали застрявшие в грязи гружёные лесом автомобили, какие только приёмы распределения силовых факторов не применяли. Как натужно выли моторы, а какие речевые лексические обороты там звучали – можно только догадываться. Но, как сейчас приходится слышать – всему своё время. Или как хочется сказать – всякому времени своя техника.

Взгляд на то место, где находился посёлок Углянского лесничества, может дать информацию только тому, кто там когда‐то побывал. Сохранилась дорога, ведущая по направлению к Графской. Сохранился пруд, когда‐то глубоководный, а сейчас находящийся в наполовину заросшем состоянии. На местах, где стояли дома, были или кучи мусора, или в некоторых местах совсем ничего не было. Постороннему взгляду ничего не говорило о том, что не так давно здесь было населенное людьми место.

Специально проехал по дороге в направлении Графской мимо того места, где был похоронен Прокопий Семёнович. Ориентироваться было сложно, квартал леса стал совсем другим. Когда‐то, проезжая на велосипеде, я видел расположенный недалеко от дороги холмик земли с установленным металлическим штырём со звездой в верхней части. Ничего такого сейчас не заметил. Тогда в лесу лежало много разбросанных металлических частей от военной техники. Сейчас ничего подобного не было. Можно вспомнить металлоломный бум девяностых годов прошлого века, когда в пункты приёма металлов было свезено всё, что можно было поднять. Не обошло такое явление и эту местность. Лес был хорошо очищен от металла. По всей видимости, и звезда с могилы Прокопия Семёновича была оценена в какую‐то сумму в пункте сбора металлолома.

Не случайно, в лесу нельзя расслабляться, потому как там можно встретить кого угодно. Помню, как однажды мой дедушка пришёл домой и сообщил, что какие‐то мужики украли оградку с могилы моего прадеда, что люди видели, как они несли её к Тресвятской. Вполне возможно по их нравам они могли поставить эту оградку в своем палисаднике и каждый день проходить через эту калитку. Что касается получеловеческого типажа личности, способного на любой вандализм, то можно видеть, как в нашем законодательстве такому людскому составу отведено относительно комфортное место. И пусть кто‐нибудь мне возразит.

В пятьдесят четвёртом квартале леса, где производились захоронения жителей посёлка, почти ничего не напоминает о наличии там кладбища. Могильные холмики на беглый взгляд не просматриваются. Или едва видны. Только у одной могилы поставлен крест. И никаких надписей. Никакой информации о том, где кто зарыт.

К сожалению, не смог точно определить и нахождение могил своих предков. Может быть с точностью до десяти метров смог что‐то предполагать. Люди интеллигентного вида из расположенной неподалёку возле Тресвятской воинской части собирают в этом квартале грибы. Какие бывают последствия от потребления таких грибов, можно догадываться. Заметил наличие разрытых ям, которых в прежние годы там не было. Неужели солдаты из этой воинской части, уходящие в самоволку, могли разрывать могилы? Допустить такое вполне возможно. После того, как эта воинская часть была построена, местное население стало страдать от непрошенных визитов солдат, убегавших в самоволку. Солдаты лазали по садам, могли зайти в дом, своровать ценные вещи. Жаловаться руководству части было бесполезно, никаких мер не предпринималось. Насколько мне запомнились личности офицеров из той части, в их трезвости можно было сильно усомниться. Как там сейчас? Не думаю, что есть перемены к лучшему. По непроверенным сведениям, воинской части там нет, остался лишь жилгородок. Но при въезде на ту территорию есть ворота и находящиеся рядом с ними солдаты.

Находясь у мест захоронений своих предков, поневоле возникает вопрос – правильно ли сам поступил, что не связал свою жизнь с лесом, что не продолжил династию лесоводов, существовавшую до меня на протяжении нескольких поколений? И после некоторых раздумий напрашивается ответ: видимо, да. С учётом всех изменений, прошедших в обществе в течение нескольких прошлых десятилетий, убеждаешься в том, что реализовать себя в той мере, которую сейчас имею, в лесных делах я бы не смог. Наверное, правильно, что когда‐то по совету отца, вместо лесного хозяйства выбрал автомобильное хозяйство и чего‐то там достиг. В девяностых годах прошлого двадцатого века мне приходилось наблюдать, как военнослужащие офицеры шли на любые меры, чтобы оградить своих сыновей от службы в армии. Видимо они знали в этой части больше других людей. Наверное, не случайно и мой отец, будучи доцентом кафедры лесной таксации, когда‐то посоветовал мне выбрать другую специальность.

Разумеется, в лесных делах больше романтики, больше приятного окружения природой, но просматривается строгая властная вертикаль, не допускающая восходящие вверх возражения. Лес, как и всё ценное, надо любить, и иногда приходится восторгаться такой любовью со стороны некоторых людей, бескорыстно преданных своей профессии. Только любовь можно просто убить грубым вмешательством, и она не всегда может быть фанатичной. Людям, живущим на лесной земле, при нашей законодательной базе, есть что терять. Отсюда мне запомнилась их высокая терпимость к притеснениям, покорность и почтение ко всему вышестоящему. Да, видимо, и желание при хорошей возможности уехать в город.

На транспорте обстановка немного иная. Нет сильного давления строгой вертикальной иерархии. В конфликтных ситуациях всегда присутствуют возможности маневра, зачастую многовариантные. Человек ещё чуть запуган, но не так сильно, а иногда и, совсем смел, при принятии собственных решений. Хотя и не так часто.

Заехал в пару уголков леса, находясь в которых наблюдаешь какое‐то непонятное явление. Местность становится совершенно незнакомой и, хотя прекрасно знаешь находящиеся неподалёку просеки и тропинки, не можешь понять, где какая сторона света. Чем больше находишься в таком месте, тем сильнее начинаешь ощущать на себе чей‐то следящий взгляд, причём, далеко не с добрыми намерениями. Стоит отойти в сторону метров тридцать – всё проходит, ты вновь прекрасно ориентируешься на местности. В годы моего детства такое можно было списать на несформировавшуюся впечатлительность. Но всё полностью повторилось. Что там в этих местах? Может быть какие‐то тайные захоронения? Или малоизученные современной наукой геопатогенные зоны? Трудно что‐либо предположить. Сколько в лесу таких мест, из которых каждое со своей тайной? И, хотя прекрасно видишь за кронами деревьев, припаркованный на просеке свой автомобиль, расстояние до которого чуть больше ста пятидесяти метров, начинаешь испытывать какое‐то тревожное состояние, как какой‐то властный хозяин ненавязчиво советует тебе уйти с его территории. С наступлением сумерек усиливается желание поскорее сесть в автомобиль и возвращаться в город к своему постоянному месту жительства с осознанием того, что теперь уже никто не узнает, что когда‐то было в этих местах, что таится под толщей лесного гумуса. Ничто и никто никому теперь ничего не расскажет. Лес умеет хранить свои тайны.

Швейцарский отшельник

На территории Графского лесхоза Воронежской области, километрах в шести в глубине леса от посёлка «Углянец» и километрах в десяти от станции «Графская» находится, а правильнее сказать ещё существует лесной уголок, почему‐то называемый Швейцарией. Откуда пошло это название никто из местных жителей толково вряд ли расскажет, может только кто‐нибудь из ещё живущих старожилов тех мест вспомнит такое слово, а в лучшем случае покажет направление, где это место можно найти.

В середине прошлого двадцатого века, когда эти места были более заселены, чем сейчас, местные жители поговаривали, что в одно лето конца девятнадцатого века, в бытность правления страной императором Александром Третьим, туда приезжала группа учёных из Москвы или Санкт-Петербурга, обследовавшая окрестные леса. И тогда, возглавлявшему эту группу профессору, а по другим данным, сопровождавшей его молодой жене польского происхождения, очень понравился этот участок леса, где на площади около двух лесных кварталов располагались окружённые поросшие лесом земляные холмы и зелёные лужайки. Из подножий некоторых холмов били родники, дававшие начало ручейкам, которые, сливаясь, образовывали не особенно топкие болотца. От остальной части леса это место окружал не так чтобы высокий, но заметный земляной вал, как бы затрудняя доступ в этот уголок нежелательных завоевателей. Тогда группа учёных провела там несколько дней и, скорее всего после общения с местными лесоводами, эта часть лесного массива по инициативе приезжих стала называться Швейцарией, но, по некоторым данным, поскольку жена профессора была польского происхождения, какая‐то часть местных жителей стала называть этот лесной уголок Польшей, но слово «Швейцария» почему‐то звучало чаще. При этом, какое бы название в людском диалоге не употреблялось, всякому человеку из местного населения было ясно, о каком уголке леса идёт речь. По дошедшим из тех времён сведениям звали эту жену профессора то ли Яна, то ли Ядвига, была она лет чуть старше двадцати, а мужу её было далеко за сорок. Профессор занимался в основном научными вопросами, а все попутно возникающие проблемы быстро решала его жена, успешно командовавшая подчинёнными мужа научными сотрудниками и солдатами из числа отряда, сопровождавшего научную экспедицию. Тогда ещё высказывалась гипотеза, что много веков назад там располагалось городище древних то ли славян, то ли скифов, которые благодаря оборонительным сооружениям, выдерживали набеги завоевателей. Звучала мысль, что внутри холмов могли сохраниться пустоты, выполняющие роль подземных жилых помещений.

Этот участок леса характеризовался ещё и тем, что никаких, располагавшихся вблизи него дорог или тропинок не было. Подойти к Швейцарии можно было только пешком. Даже верхом на лошади подъехать туда было невозможно – болота хотя и не особо топкие, но грунт удельного давления лошадиной ноги не выдерживает – проваливается. Конечно, во всех близлежащих сельских поселениях, в рассказах о тех местах звучали всевозможные байки о лесных чудищах, о колдунах и ведьмах, похищавших непослушных детей и заходящих туда доверчивых молодых девушек. Кое-кто упоминал о лесном старце, встреча с которым приводила у одних людей к исцелению от недугов, а другие люди после такой встречи только доходили до дома и в короткий срок после этого умирали. Говорили про старца только самые болтливые из числа молодёжи, но те, кто постарше, советовали им приткнуться, дабы не накликать беду. Разговоры на эту тему если и были, то в самой доверительной форме и без посторонних.

Что такое грибы и ягоды для лесных жителей говорить не надо – это часть их рациона и, если летом выпадает достаточно дождей и есть хороший урожай грибов, далеко ходить не надо, дары леса можно собрать рядом с посёлком. Но когда наступает засушливый период, грибы и ягоды можно найти только в дальних глухих уголках леса, да и то не всегда. В Швейцарии грибы и ягоды можно было найти как в периоды дождей, так и засух. Близлежащие расположенными к этому участку леса были два диаметрально расположенные посёлка: Углянец и Ракитин, в котором располагалось Углянское лесничество, а через Углянец проходила железная дорога с направлением между Воронежем и Москвой. Если посмотреть сверху, то можно обозначить равносторонний треугольник, на вершинах которого располагаются эти посёлки. Расстояние от Углянца до Ракитина около шести километров и от каждого из этих посёлков такое же расстояние до Швейцарии. Люди из обоих посёлков старались без особой нужды в Швейцарию не заходить. Страху прибавлял и часто доносящийся оттуда по ночам вызывающий холод в спине волчий вой. Ещё ночные крики сов и уханье филинов не прибавляли людям спокойствия.

Моё детство прошло в безымянном посёлке на опушке леса в полукилометре от Ракитина, где я жил с бабушкой и дедушкой. В 1952 году мне исполнилось семь лет и меня готовили к переезду в Воронеж к родителям, чтобы там пойти в школу. Лето того года было не особо богато на тепло и дожди, так что хорошего урожая на грибы в ближайших от дома местах не наблюдалось. Конечно, после слабо перепадавших дождей можно было найти низкопробные грибы типа сыроежек, песочников, волнушек, но высокосортных белых, лисичек, белянок было мало. Несколько раз дедушка говорил, что хороших грибов в такую пору можно найти только в Швейцарии, но туда далеко идти. Мне тогда в детском стремлении к как можно большему познанию окружающего мира чрезвычайно интересно было узнать, что есть это место с непривычным для деревенской лексики названием, благо о европейской стране с таким наименованием какие‐то представления у меня существовали. Телевидения, тем более Интернета тогда не было, но в доме имелось много книг с подробными картами, по которым можно было приобщиться к основам географии и названиям государств.

В один из августовских дней, после возвращения из леса, дедушка сказал, что ему надоело безрезультатное хождение по грибы по нашему лесу и, завтра он пойдёт в Швейцарию. Естественной моей реакцией было идти вместе с ним, но дедушка принялся меня отговаривать. В качестве доводов он говорил, что мне ещё рано ходить на такие большие расстояния, что там нет никаких дорог, могут встретиться хищные звери и ядовитые змеи, но всё это только стимулировало мой интерес к познанию того места. К разговору подключилась бабушка с доводами, что ей страшно будет одной оставаться в доме, но, в конце концов, моё упорство взяло верх. Дедушка согласился меня взять с собой при условии, что я буду его слушаться и, дальше трёх метров от него не буду отходить. Условия были вполне приемлемыми. Под впечатлением ожидаемого я долго не мог заснуть, но утром следующего дня встал вовремя, когда дедушка уже начал собираться. Мы вышли не так чтобы рано, когда роса на траве уже начала просыхать, так как идти по лесной траве с сухой обувью более комфортно. Перед уходом дедушка зачем‐то положил в корзинку для грибов завёрнутый в тряпку большой финский нож и маленький ножик для срезания грибов. У меня тоже была небольшая корзинка и перочинный ножик. Святое правило для грибников – нельзя выдирать грибы из почвы, нужно только срезать, чтобы не нарушать грибницу.

По пути дедушка показывал мне волчьи следы, отпечатавшиеся на влажном грунте и оставшиеся на кустах с весны ужиные и гадючьи шкуры. Кое-что из этого я видел впервые, но естественного страха, почему‐то, не возникало. Всё внимание концентрировалось на поиске грибов. Трудно сказать, сколько мы прошли, но вскоре лес начал выглядеть как‐то по-другому. Почва была более влажной, нам приходилось обходить небольшие болотца. Чем дальше мы шли по этому лесу, тем чаще находили грибы, преимущественно белые и немного белянок. Попадались иногда чёрные грузди и красноголовые подосиновики. Тогда я уже знал, что белые грузди в наших лесах не растут – здесь для них слишком жарко. Наши корзинки были уже почти полными, как я увидел впереди небольшую полянку, на которой располагался земляной холм, окружённый с трёх сторон болотами. Внизу из-под холма протекал родник. Только тогда я почувствовал желание попить воды и, хотя у нас была фляжка с водой, почему‐то очень захотелось попить именно родниковой воды. Я побежал к тому роднику, но по пути нашёл ещё один такой же родник и попытался попить воды. Дедушка пробовал меня остановить, но звучание его слов я осознал только, подойдя к роднику. Вода была чистая, после первых глотков возникало желание пить ещё и ещё. Вслед за мной к роднику подошёл дедушка, тоже попил воды и сказал, что она хорошая. Он достал фляжку, вылил из неё всё содержимое и залил в неё родниковой воды. Осмотревшись вокруг, он заторопил меня возвращаться домой. Мы поднялись на бугорок и, тут я заметил, что на соседнем холме под большим дубом стоит маленькая избушка с небольшим окошком и входом, видимо, с другой стороны. Я сказал об этом дедушке, но он ещё больше заторопил меня домой. Неожиданно метрах в десяти от нас, возле орехового куста, возникла неподвижно стоящая фигура высокого старика с редкими длинными волосами на голове и седой бородой. В левой руке старик держал деревянный стержень, похожий на посох. Не шевелясь, старик смотрел на нас пристальным проницающим взглядом, наблюдая, как мы приходим в себя от неожиданной встречи.

– Здравствуйте – сказал мой дедушка.

– Доброго здоровья – ответил старик.

– Мы тут решили грибов пособирать – о бъяснил наше пребывание здесь дедушка.

– Собирайте, здесь их много, на всех хватит. Кто это с тобой пришёл, внучок?

– Внучок, ему на этот год в школу идти.

Старик как‐то ещё более пронизывающим, можно сказать диагностическим взглядом несколько секунд смотрел на меня, затем, обращаясь к дедушке, произнёс:

– Худоват твой внучок – о н сделал ещё одну паузу, как бы что‐то просчитывая про себя, затем продолжил – но проживёт долго.

– Спасибо, нам домой пора, грибов и так много набрали.

– Доброго пути – с тарик немного пошевелил посохом, как бы помахав нам рукой. Диалог звучал так, как будто встретившийся нам старик был давно знаком с моим дедушкой.

Мы пошли обратно. Отойдя немного, я посмотрел назад, ореховый куст и стоящий рядом дуб были на месте, но старика там уже не было. Обратная дорога оказалась более трудной, прежде всего от того, что грибы тоже обладали какой‐то силой тяжести. Дедушка предлагал мне дать ему нести мою корзину, но я отказывался и, лишь перед самым домом согласился, когда окончательно убедился, что запас сил исчерпан. Воду из родника мы не пили, всё принесли бабушке. Она, конечно, обрадовалась такому количеству грибов, но вместе с тем была озадачена, как теперь перерабатывать такой скоропортящийся продукт. Никаких холодильников и электричества тогда в тех местах не было. По приходу домой дедушка сказал бабушке, что старика мы всё же встретили, но всё обошлось благополучно. После того, как бабушка нас накормила, меня потянуло в сон, так как длительное хождение по лесу потребовало много затрат энергии.

Проснувшись, я застал бабушку и дедушку за переработкой принесённых нами грибов и стал задавать вопросы. Но дедушка неохотно отвечал, переводя разговор на всякие сказочные персонажи, бабушка несколько раз его останавливала. В конце концов, меня попросили об этом старике ничего никому не говорить, а то в нашей семье будет много бед, люди начнут умирать. Чтобы этого не было, я должен хранить молчание. Не особенно понимая, в силу семилетнего возраста, что здесь к чему, мне не хотелось, чтобы из-за меня умирали родные мне люди, и я дал обещание молчать, что до определённого периода времени строго соблюдал. Из всего увиденного и услышанного мне запомнился голос этого старика: необыкновенно чёткая речь без малейшего намёка на посторонние звуки типа шепелявости и его просматривающие всё насквозь глаза.

Позднее многое стало понятно потому, как тогда был 1952 год и народ жил в режиме страха – з а одно неосторожное слово или даже за неосторожный жест можно было запросто лишиться жизни. Только в глубине сознания без выхода наружу каждому нормальному человеку можно было проклинать этого звероподобного диктатора, которого его же режим, в чём уже нет сомнения, умертвил в марте 1953 года.

После прихода так называемой хрущёвской оттепели люди ощутили в себе наличие человеческого достоинства, стали более свободными, за произнесённые в относительно широких границах слова можно было не опасаться. Даже в школах проводились дискуссии, где можно было высказывать своё мнение. За неосторожно произнесённые слова сверху могли поправить, но не наказывать. Двумя годами позже, когда я приехал на летние каникулы, на тему о старике в Швейцарии с бабушкой и дедушкой уже был другой разговор. Дедушка сказал, что тогда со мной он встретил этого старика второй раз, слышал, что зовут его Андрей, что в Гражданскую войну он служил в Белой армии и, когда на Ракитине остановился белый отряд, его, раненого оставили в одном доме. Его вылечили, после чего он ушёл жить в лес. Позднее уже, будучи студентом и частично после окончания учёбы в институте, я получал из разных источников на эту тему более подробную информацию. В результате вырисовалась следующая история.

Государственные перевороты 1917 года, как февральский, так и октябрьский, не принесли ничего хорошего живущим людям. Начался расцвет бандитизма, сперва криминального, затем под государственными лозунгами. Но люди хотели жить, радоваться хорошим событиям. В 1917 году Андрей был студентом биолого-математического факультета Петроградского университета. Постоянно сменяющие одно другое известия о переменах в государстве его напрямую не касались, он хотел учиться, жить полноценной жизнью. Он жил с родителями в трёхкомнатной квартире на Васильевском острове, недалеко от университета. В один из ноябрьских вечеров Андрей и его друг Кирилл, с двумя девушками сидели в небольшом кабачке на Университетской набережной, пили приятные на вкус напитки, ели всякие сладости, слушали, как играют музыканты. Из окон просматривались холодные воды Невы, на противоположном берегу которой возвышался золотой купол Исаакиевского собора. Они часто захаживали в этот кабачок и, хозяин этого заведения, старичок Осип Наумович, хорошо знал, что им следует предложить из имеющегося ассортимента угощений. На улице было сыро и холодно, а в помещении было тепло и уютно, царила атмосфера приятного общения с друзьями. Неожиданно в зал вломились пьяные матросы. Пошатывающейся походкой они подошли к хозяину: