Текст книги "Малиновый пеликан"

Секретный птичник

Я представил себе, а может быть, мне даже приснился, но приснился очень уж явственно, медленно плывущий над территорией нашей РФ американский спутник, из которого, преодолевая невесомость, сыплются на землю тучи мелких клещей. Когда я в очередной раз проснулся, или мне показалось, что проснулся, Зинуля уже рассказывала Варваре что-то о себе. О том, что она фельдшер опытный. Может оказать первую помощь при инсульте, инфаркте, аппендиците, холецистите. Может сделать укол, искусственное дыхание, непрямой массаж сердца и принять роды. В «Скорой помощи» работать трудно, но приходится. На зарплату мужа с двумя детьми не проживешь, хотя зарплата немаленькая. Спасибо нашему Перлигосу. Он о народе заботится, зарплаты регулярно повышает, но торгаши задирают цены, и зарплаты все равно не хватает.

– А муж мой, знаете, где работает?

– Где? – спросил я, или мне приснилось, что спросил.

– Ой, – спохватилась она, – а я вам не скажу. Я пожал плечами (или приснилось, что пожал).

– Не скажете, и не надо. – Мне показалось, что своей равнодушной сговорчивостью я ее разочаровал.

– Нет, вы знаете, – поправилась она, как бы извиняясь, – я бы вам сказала, вам лично, тем более что «Зимнее лето», но не имею права.

– Ну не имеете, не говорите.

– Но вам же интересно. Вы, наверное, думаете, где же это у нее муж работает, если она не может об этом говорить.

Я, честно сказать, больше думал о клеще, чем о ее муже и его месте работы. Но заметил:

– Если он у вас в ФСБ работает, мне это совершенно неинтересно.

– Вот я так и думала, что вы подумаете, что в ФСБ. Это все так думают. Как скажешь кому, что муж на секретной работе, так сразу, ах, да, ну понятно, ФСБ. А он вовсе и нет. Вот если б вы заинтересовались, я бы вам не сказала, потому что, если кто интересуется, значит, может, не зря, может, он американский шпион. Или китайский. Да сейчас и хохляцкий может быть. Так я вам скажу, но между нами. Он в птичнике работает.

– В птичнике? Кур разводит?

– Кур, – сказала она со смешком. – Таких кур, что, если бы вы узнали, вы очень бы удивились.

– А чему там удивляться, ну куры как куры, наверное. Или они какие-то особые?

– Вот именно что особые. Вот с такими крыльями, – она раскинула руки в стороны, – и с таким вот клювом, – одну руку приткнула к носу, другую вытянула во всю длину.

Я думаю, что в наших условиях и не только в наших хранение государственных и военных секретов – дело не очень надежное. Сколько ни предупреждают людей, допущенных к наиболее охраняемым тайнам, беря с них подписку о нераспространении, стращая суровыми наказаниями за возможные утечки, а все-таки редко кто из них способен гарантированно удержать все, что знает, в себе. Не знаю, как кто, а я, если мне кто-нибудь доверяет какую-нибудь тайну, особенно если важную тайну, если государственную или военную, я испытываю неодолимое искушение с кем-нибудь ей поделиться. Как-то она, эта тайна, меня тяготит, мешает мне спокойно носить ее в себе. Вы, конечно, тут же спросите, случалось ли мне выдавать подобную тайну, я вам отвечу: не приходилось. Потому что мне ее никогда никто не доверял. Но, судя по себе, я почти уверен, что каждый человек, знающий какую-нибудь важную тайну, испытывает соблазн ее разболтать. Есть, конечно, такие стойкие, которые сопротивляются этому соблазну, но у них бывают очень пытливые жены. Которые, заметив, что муж ведет себя как-то не так и что-то скрывает, заподозрят его сначала в супружеской неверности (уж это как пить дать) и проявят такую настойчивость, что в конце концов до всех тайн доберутся. Я бы советовал всем агентам секретных служб не скрывать свои служебные тайны от жен, потому что это может очень плохо кончиться для них же. Мне рассказывал один матерый шпион, что он, находясь в стране потенциального противника, выполнял порученные ему деликатнейшие задания втайне от всех, и от жены в первую очередь. А жена, обратив внимание на частые и странные отлучки, поздние приходы и нелепые объяснения мужа, предположила самое худшее и устроила за ним слежку. Для этого переодевалась в мужскую одежду, меняла парики и даже наклеивала бороду и усы. Чем привлекла внимание соответствующих секретных служб. Те стали следить за ней, а через нее вышли на мужа и в конце концов разоблачили его и поймали с поличным. Теперь он сидит в американской тюрьме и ждет, когда его на кого-нибудь обменяют. Вот к чему может привести шпиона излишняя бдительность. Видимо, муж Зинули держал свой язык не на слишком надежном замке, а она, очевидно, проникшись ко мне ничем не оправданным доверием, сообщила, что место работы ее мужа – это какой-то сверхважный, сугубо секретный научно-исследовательский институт, который находится… Она даже указала точный адрес. И будь я действительно агентом ЦРУ, как меня в том некогда обвиняли, я бы этот адрес непременно запомнил и сообщил своим заокеанским хозяевам. За соответствующую, естественно, плату. Но я, во-первых, не агент, во-вторых, не алчный, в-третьих, беспечный, в-четвертых, не придал словам Зинули особенного значения и даже не запомнил названия института, который, конечно, называется не птичником, а имеет очень длинное официальное название. Что-то вроде Государственного научно-исследовательского института гомоорнитологии и вневидовой трансформации имени Юрия Андропова. Название я запомнил не точно, а имя запомнил, потому что оно меня удивило. Удивило тем, что, как мне помнилось, этот самый Юрий Андропов, будучи птицей высокого полета, сам достижениями в области орнитологии отмечен, кажется, не был. А возможно, и был, но мне по невежеству это неизвестно. Запомнил я еще и то, что институт находится в самом центре Москвы, но филиалы его расположены в отдаленных уголках нашей великой, в смысле размеров, страны, а главный филиал находится в Крыму. Никто о нем ничего не знает, но его сотрудники занимаются экспериментами настолько важными, что им выделили бюджет, превышающий стоимость строительства моста через Берингов пролив. Эксперимент осуществляется под контролем специальной государственной комиссии, а комиссию возглавляет лично… тут она сделала паузу, а я не выдержал:

– Кто?

Она как-то странно задумалась, набрала полную грудь воздуха, будто собиралась нырять, и, медленно выдохнув, поднесла к губам палец:

– Сам!

– Сам? – переспросил я, искренне усомнившись. – Это в каком же смысле?

– А в таком, – перешла она совсем на шепот, – что люди все спрашивают, все удивляются, чем он там занят. Разве он не видит, что страну разворовывают, издают дурацкие законы, одну войну не кончили, другую начали, а он куда смотрит? А он куда надо смотрит. Он такое дело задумал, вы даже себе не представляете. Он, так и быть, скажу вам по секрету, занят превращением человека во что-то другое. И настолько серьезно относится к этому проекту, что лично проверяет ход экспериментов и в некоторых лично участвует.

На мое предположение, что превращение человека во что-то другое, это может быть что-то клиническое по изменению пола, а при чем тут птицы, она засмеялась, замахала руками: что вы, что вы, другое, это совсем другое. Изменять пол – это совершенная чепуха, этим может кто угодно заниматься. Она сама работала с одним профессором, который подпольно превращал женщин в мужчин, а мужчин в женщин. Этот профессор когда-то был таким же фельдшером, как и она, потом купил себе диплом, а некоторое время спустя списал чужую диссертацию, после чего стал доктором наук и профессором. Недавно его разоблачили, но поскольку диплом он купил пятнадцать, а диссертацию спер двенадцать лет назад, то есть за пределами срока давности, то его диплом и его научные звания остаются при нем и он по-прежнему делает операции по перемене полов, имея при этом обширную клиентуру с деньгами. Работая с профессором, Зинуля присмотрелась к тому, как все это делается, и сама могла бы попробовать, но научных званий нет, а на покупку диссертации денежек не хватает. Цены на нефть упали, все сильно подорожало. Но там, где работает ее муж, занимаются совсем другим. Созданием нового человека.

– А, – говорю я, – так в этом же нет ничего нового. Нового человека семьдесят лет пытались создать коммунисты.

– Не такого нового, – возразила Зинуля. – Коммунисты пытались изменить, как бы это сказать, сознание человека. Чтобы он мыслил по-новому, но выглядел, как все остальные. А тут речь идет о создании гибридного человека, чтобы он обладал человеческим умом и способностями разных диких животных. Чтобы умел бегать, прыгать, настигать добычу и летать, как птица. Последнее, кстати, является приоритетным, то есть, по-нашему, главным направлением института, и кое-что уже сделано. Скоро мы все увидим этого нового человека, это будет человекообразная птица, а точнее, птицеобразный человек, с крыльями.

Я полудремал, когда она начала нести эту лабуду, но тут проснулся, а может быть, мне только приснилось, что я проснулся. И хотя, как читатель мог заметить, я даже и наяву люблю выслушивать дикие фантазии диких людей и, как правило, их не останавливаю, но тут не выдержал.

– Что за чушь вы, Зинуля, – сказал я, – извиняюсь, несете. Вы же в вашей фельдшерской школе изучали немного биологию, зоологию, теорию эволюции, наконец. Вы можете себе представить, какие это могут быть человекообразные птицы или птицеобразные люди? Даже обезьяны человекообразные только условно считаются похожими на человека, а вообще-то им до человека так далеко. Ведь они еще даже говорить не умеют.

– Вот именно они не умеют, – решительно возразила Зинуля. – А птицы умеют. И попугаи, и вороны, и скворцы. И если птицы могут то, что делает человек, то и у человека есть шанс перенять что-то от птицы.

– Да он и перенял, – говорю, – Жуковский, не Василий Андреевич, поэт, а Николай Егорович, конструктор, давно сказал: «Человек по отношению веса своего тела к весу мускулов в семьдесят два раза слабее птицы. Но я верю, что он полетит, опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума».

– Вот и я говорю, что полетит, – поставила Зинуля знак равенства между собой и Жуковским.

Можно ли уловить ту грань, когда явь переходит в сон? Не знаю, как у кого, но у меня не получается. Зинуля мне эту чушь плела, потом эта же чушь продолжилась в другом виде, в виде сна, хотя, допускаю, что и ее рассказ мне тоже приснился. Но в этом втором акте ее рассказа мне показалось, что мышцы мои усилились в семьдесят два раза, и я стал птицей, не перестав быть человеком. Впрочем, это со мной случилось не первый раз. Такие сны мне снятся часто. По крайней мере раз в месяц. Я набираю полную грудь воздуху, задерживаю дыхание и, небольшим усилием воли преодолев земное притяжение, поднимаюсь над землей. Мне это так легко делать, что потом, проснувшись, я все еще представляю себе, что вот сейчас встану с постели, всего лишь чуть-чуть подпрыгну и зависну в воздухе.

Чаще всего во сне я летаю низко и медленно, но в этот раз поднялся так высоко, что увидел Землю как шар, который скрипел и медленно прокручивался подо мной, давая возможность разглядеть океаны и материки так четко, прямо как на карте Google в формате 3d. Долго я летел. Проплыли подо мной Белоруссия, Польша, Германия и остаток Европы, Атлантический океан, американские штаты, Тихий океан, но дольше длился мой перелет с востока на запад над Россией, длинной, малозаселенной, дремучей. И я видел не только леса, поля, горы, реки, города и деревни, но и богатства недр: подземные нефтяные озера, залежи угля и всяких руд, золота, железа, алмазов и еще черт-те чего, и думал, как хорошо, в достатке и мире могли бы жить жители этих просторов. И мне показалось, что устроить на земле мир, порядок и хорошую жизнь очень просто. И на самом деле было бы просто, если бы управляющие этой страной люди не… Ну на то, чтобы совсем не воровали, на это рассчитывать было бы наивно, но чтоб знали хотя бы какую-то меру. И особо ценные работники чтобы получали не по пять миллионов в день, ну а допустим… на один миллион в день даже самый ценный работник концы с концами свести как-то мог бы. И если бы люди, приближенные к казне, как-то сопоставляли свои потребности со своими аппетитами, но при этом не ставили перед страной и народом грандиозных задач по построению светлого будущего, не громоздили бы гигантских сооружений, перекрывающих реки и проливы, преображающих природу, были бы поскромнее, не воображали бы, что мы лучше всех, и не искали особую дорогу, а пошли бы обыкновенной, протоптанной, которую скромные и неглупые европейские люди до нас нащупали путем преступлений, проб и ошибок. Хорошо бы, размечтался я, отказаться от проведения всяких олимпиад, чемпионатов, от дорогих иностранных футбольных тренеров, от пышных праздников с танками, пушками, ракетами и прочим громыхающим по брусчатке железом, поменьше бы поклонений всяким священным реликвиям, а еще… а еще, а еще я бы посоветовал этим, над которыми я летел, воздержаться от присоединения чужих территорий и заставления живущих там людей жить так же плохо, как мы. Я летел, смотрел вниз, и вся эта проплывавшая подо мной территория показалась мне широкой рекой, скованной вековым слоем льда. Я смотрел на реку и думал: нет, этот лед никогда не растает и не расколется. Так и будет под своей толщей держать в замороженном виде все живое. И вдруг прямо на моих глазах по всей поверхности пошли зигзагообразные трещины. Лед стал лопаться, разваливаться на отдельные льдины, которые, отдаляясь одна от другой, образовывали большие полыньи бурлящей темной воды. Начался ледоход. Огромные куски, похожие по очертаниям на субъекты Российской Федерации, отваливались от основной массы и, кружась в бешеном темпе, отправлялись в самостоятельное плавание. Первыми отвалились и поплыли куски, похожие по очертаниям на Сахалин и Камчатку с Чукоткой. За ними последовали Курилы, остров Врангеля, Новосибирские острова, полуостров Таймыр, а затем лед пошел ломаться в середине, и куски, напоминавшие опять же по очертаниям республики Якутию, Мари Эл, Татарстан, Башкортостан и Нижегородскую область, стали отдаляться друг от друга, находясь в странном кружении. Завороженный всем этим видом, я смотрел вниз и пытался понять, какой из этих кусков похож на какую территорию, и, пока гадал, проплыли подо мной Тверская, Владимирская и Московская области, и вот уже засверкала куполами всех своих сорока сороков Москва. Я вдруг испугался, что она из-под меня уплывет и мне придется приземляться где-нибудь в Белоруссии или в Польше, и стал снижаться некрутой спиралью. И спустился уже почти до самой земли, но на последних метрах утратил способность держаться в воздухе, полетел камнем вниз и от страха, что расшибусь, проснулся под крик: ё-моё!

Иван Иванович

Проснулся, увидел склонившуюся надо мной Варвару.

– Ты не ушибся? – встревоженно спросила она.

– Вроде нет, – сказал я. – С чего бы мне ушибаться?

– Пашка, блин, тормозит резко, – вступила Зинуля. – Хорошо, что вы привязаны.

– Как же не тормозить, блин, когда колесо, блин… – колесо прокололось, – имел в виду Паша, – заменив слово «прокололось» эвфемизмом наоборот, и, вылезая из кабины, добавил: – Хорошо еще, что правое переднее, а если б левое, могло, блин, вынести на встречную полосу и тогда всем нам… – конец, он хотел сказать.

Я вылез вслед за ним, толкнул колесо ногой.

– Да, – говорю, – прокол. Запаска у тебя далеко?

– Какая, блин, запаска, – сердито ответил Паша. – Моя запаска на складе лежит.

– В каком смысле? В таком смысле, что нет у меня запаски, не выдали. – И добавил еще несколько слов, с которыми мне пришлось согласиться. Тут же перед нами возник симпатичный молодой человек уголовной наружности, в синем комбинезоне с масляным пятном на груди, с косичкой на затылке и домкратом в руке.

– Ну, что, – говорит, – командир, прокололся?

– Прокололся, – бурчит Паша.

– Ну да, бывает. На этом месте все прокалываются. Давай запаску и полштуки, сейчас все сделаем..

– Нет у меня запаски. – хмуро сказал Паша. – И полштуки нет, а до получки еще два дня.

– Так я и думал! – сказал лохматый сердито и разочарованно. – Ездят, а чем думают, непонятно.

– А ты-то чем думаешь? – сказал Паша. – Ты же видишь, государственная машина, а все равно гвозди подкладываешь.

– Не гвозди, а шипы, – уточнил молодой человек. – Нехорошо, конечно, но семью-то кормить надо. Вот и работаю, колеса частным людям менять помогаю. А для гостранспорта есть гостехпомощь.

– Дать бы тебе по башке.

– И не пробуй, – миролюбиво предупредил прокольшик. – Я же тут не один работаю. У нас тут, можно сказать, целый мафиозный трудовой коллектив. – И, движением головы указав на стоявшего у фонаря напарника с монтировкой, направился на другую сторону улицы обеспечивать проколы встречному транспорту. Напарник пошел за ним. Паша, высказавши по поводу всех прокольщиков несколько непечатных, но не переходящих на критику государства мыслей, сел на свое место и принялся звонить по мобильному в службу технической помощи, чтобы привезли запаску.

А я, воспользовавшись неожиданной паузой, вышел размяться и подышать свежим воздухом.

На мокром от только что прошедшего дождя асфальте желтым расплавленным и расплывшимся маслом отражались огни уличных фонарей. Фары проносящихся автомобилей отражались полосами, которые мгновенно вытягивались, сокращались и исчезали. Вечер неожиданно для этого времени года и суток был теплый. Я расстегнул куртку и, заложив руки за спину, пошел гулять по тротуару, туда-сюда. Когда второй раз шел туда, кто-то меня окликнул по имени-отчеству. Я повернул голову и увидел вылезавшего из черного «Мерседеса» некрупного человека в сером демисезонном пальто с черным бархатным воротником и в фетровой шляпе-котелке с загнутыми полями, такие головные уборы, по моим представлениям, носили в девятнадцатом веке.

– Добрый вечер, – сказал этот человек и протянул мне руку с маленькой и, как я почему-то подумал, потной ладошкой и обручальным кольцом на безымянном пальце. Прежде чем ответить обратным жестом, я пристально вгляделся и увидел перед собой человека неопределенного возраста, огуречной наружности, с лицом, не имеющим ни одной индивидуальной черты, хотя именно этим оно мне показалось очень знакомым.

Тем не менее…

– Не имею чести, – сказал я холодно и от рукопожатия уклонился.

– Ну как же, как же-с, – проговорил обладатель котелка, подражая, очевидно, какому-то литературному персонажу из далекого прошлого, когда в моде были такие головные уборы. При этом руку опускал медленно, очевидно, надеясь, что, если я передумаю, ему не нужно будет опять поднимать ее высоко. – Мы ведь с вами встречались. И имели очень обстоятельную, так сказать, беседу-с.

– Мы с вами встречались? – Я вгляделся в него еще пристальней и вскрикнул не радостно, но удивленно: – Иван Иванович!

– Он самый, – самодовольно осклабился Иван Иванович, но руку повторно протягивать не решился.

А я смотрел на него и удивлялся, как же я сразу его не узнал. Его лицо, конечно, совершенно незапоминаемо, но, представьте себе, именно этой абсолютной незапоминаемостью и запоминается. Теперь я, конечно, его узнал. Это был тот самый Иван Иванович… то есть Иван Иванович это, понятно, выдуманное имя. Кто выдумывал, не слишком-то напрягался, да и задача не требовала напряжения. Они все были тогда и, наверное, сейчас Иваны Ивановичи, Николаи Николаевичи, Петры Петровичи, Владимиры Владимировичи, чтоб нам легче запомнить и им не сбиваться… так вот это был тот самый Иван Иванович, который жарким летним днем какого-то очень давнего года допрашивал меня в душном кабинете… то есть, прошу прощения, не допрашивал, а спрашивал (формально это был не допрос, а профилактическая беседа), почему я пишу упаднические, как ему казалось, тексты… Все у вас, говорил, жизнь какая-то грустная, приземленная, герои бескрылые, а ведь на самом деле… И он мне тогда тоже раскрывал глаза на наши достижения, военную мощь и космические успехи, обещал помочь овладеть оптимистическим взглядом на жизнь и угрожал печальными для меня последствиями, если я не приму его помощи, а о нашей беседе кому-нибудь расскажу.

– Но позвольте, – сказал я, ведь мы с вами встречались чуть ли не в середине прошлого века, а вам тогда уже было, как мне казалось, ну не меньше чем за пятьдесят.

– Прекрасная память! – похвалил он меня. – Мне действительно было немного за пятьдесят. Мне и сейчас примерно около того же.

– Как же так получается?

– А вот так и получается. – Он слегка развел короткими ручками. – Вы ведь мудрый человек, очень интересуетесь людьми моей профессии и давно могли бы заметить, что мы, как бы вам сказать, не стареем, а движемся вместе со временем… Поэтому, как говорится, вы приходите и уходите, а мы остаемся. Что поделаешь, служба такая, не отпускает. И стареть нам нет ни времени, ни причины-с. Но что мы все обо мне, давайте о вас. Куда путь держим, если не секрет?

Я охотно ему поведал, что еду в институт Склифосовского, никаких тайн не имею, антигосударственных мыслей (соврал, конечно) в голове не держу, потому что мне сейчас не до них.

– А что такое? – Он поверил и забеспокоился отсутствием у меня антигосударственных мыслей, чего раньше за мной вроде как не замечалось.

Я рассказал ему про клеща.

– Ах, вот оно что! Наконец-то вы сами заметили. Так ведь он, этот клещ, давно в вас сидит. Что смотрите на меня? Разве не так?

– Не так, – сказал я. – Вы имеете в виду условного клеща, а я вам говорю про реального, про насекомое, которое влезло мне вот сюда в живот и вовсе не условно, а физически.

– Ну, это как раз ерунда, – отмахнулся он. – Этого клеща любая медсестра из вас в один момент выковыряет, – а вот этот, который сидит у вас здесь, – он постучал себя по лбу, – с ним даже мы справиться не можем. То есть можем, но не всегда.

– Очень вам сочувствую, – говорю. – С другой стороны, если б нас, таких, как я, не было, вы бы все были безработными.

– Это верно, – вздохнул он, – но я, собственно, не из личной выгоды, а исключительно ради познания наблюдаю и думаю. Вот вы, начиная со всяких там народников, все проявляете недовольство властью, печетесь за народ, а ведь народ-то вас об этом не просит.

– Не просит, потому что сам выгоды своей не понимает.

– Очень даже понимает, – возразил мой собеседник. – Лучше вас понимает. Его выгода состоит в том, чтобы все было, как есть, по заведенному издревле порядку. Он понимает, что жизнь так устроена, что с одной стороны – он, а с другой – господа, или начальство, или, как это называется, то есть люди, которые берут на себя труд за него думать и им руководить. Говорить ему, как жить, кормиться и умирать. Его такое разделение труда устраивает, а вы испокон веков зовете, насильно тащите его к чему-то такому, чего он не понимает, и поэтому всегда готов вас сдать нам. Народники, помните, по деревням ходили, грамоте крестьян учили, чтоб прокламации могли понимать. Так эти же крестьяне в полицию их сдавали. Так было тогда, так есть и сейчас. Если вести отсчет хотя бы от Радищева, то за две сотни с лишком лет тысячи людей, боровшихся за так называемое народное счастье, сгинули, пропали, как говорится, ни за понюх табаку, а народ этого даже и не заметил. Так стоят ли такой цены ваши усилия? Подумайте лучше о себе. Чего вам не хватает? Все у вас лично сейчас есть. Ваши книжки печатают, хотя я бы, на мой вкус, кое-какие главки все-таки выкинул и кое-что попросил бы вас переписать, но мы этого не делаем, а что касается народа, то он, если вы примечаете, сыт, одет, обут и властью доволен. Всегда доволен, во всяком случае, она всегда может в этом его убедить. Вы вот все кричите: народ бедствует, а он не бедствует, он просто живет скромно, как привык. Хлеб, картошка, соленый огурчик, бутылка с получки, ему ничего больше не надо. Ему лишь бы войны не было.

– Вот именно, – сказал я, – лишь бы войны не было. Но вы же без войны не можете. Вы уже сто лет ведете войну с собственным народом, а как только возникает возможность или вам кажется, что она возникла, лезете наводить порядок к соседям. Зачем вы туда лезете? Что вы там потеряли?

– Мы, – сказал он, – восстанавливаем историческую справедливость. Мы объединяем весь русский мир, и мы его объединим независимо от того, нравится это вам или не нравится.

– Вы русский мир объедините, а зачем? – спросил я и этим вопросом поставил его в тупик.

– Что значит зачем? Что значит зачем? Что значит зачем? – трижды он повторил мой вопрос, пока обдумывал возражение. – Что значит зачем? – спросил он в четвертый раз и ответил своим вопросом: – А то, что мы самый разделенный в мире народ, а то, что двадцать пять миллионов русских вынуждены жить за пределами России – это вас не волнует?

– А чего ж мне волноваться, я-то живу в пределах. А если вас судьба двадцати пяти миллионов волнует, так позовите их сюда, в Россию, дешевле будет, чем захватывать их вместе с территориями. У нас, – уточнил я, – страна большая, малозаселенная. И пятьдесят миллионов бы легко разместились, так что и не заметишь. Так позовите их.

Иван Иванович смутился и помрачнел.

– Так зовем же.

– И что же?

Он насупился и неохотно сказал:

– Не едут, сволочи. Уж мы им все обещаем. Жилье построить. Работой обеспечить. А они опасаются, что обманем.

– Ну и не зря опасаются. Вы же нам всем коммунизм обещали построить, а построили ГУЛАГ. Вот они, разделенные, и опасаются, что вы им то же самое снова построите.

– Ерунда это все, – сказал он. – ГУЛАГ остался в далеком прошлом, и нечего его без конца поминать. То время прошло, и теперь у вас все хорошо. Книжки печатаются, гонорары текут, живите в свое удовольствие. Езжайте на курорт, купайтесь, загорайтесь, читайте, наслаждайтесь природой, рисуйте или фотографируйте, наконец. Это безопасно. Запомните, жизнь коротка и неисправима, старайтесь взять от нее все, что удастся, и радуйтесь ей такой, какая есть. А если вы не опомнитесь, то…

– То вы меня посадите?

– Нет, – поморщился он, – посадить это последнее, что бы мы с вами сделали. Посадить вас – это глупо и, как выражаются умные люди, контрпродуктивно. Конечно, при случае можно и посадить, но шуму-то будет… сами знаете. Однако есть же всякие другие способы, ну, как бы вам сказать, избавления от назойливого персонажа, радикальные, совершенно бесшумные, вызывающие подозрения, но недоказуемые.

– Вы имеете в виду…

– Вот именно то, что вы подумали. Со всяким человеком может случиться инфаркт, инсульт. Ну, можно утонуть, разбиться на машине и, наконец, – на лице его заиграла блудливая улыбка, – клещик может оказаться все-таки энцефалитным. Впрочем, будьте пока здоровы. Тем более что вам, кажется, привезли то, чего вы ожидали.

В самом деле подъехал микроавтобус оранжевого цвета с надписью по бокам: ТЕХПОМОЩЬ.

– Мы еще увидимся, – сказал мне Иван Иванович и дернул правой рукой, очевидно, намереваясь мне ее протянуть. Но опомнился, не протянул и полез в свой «Мерседес».

А из техпомощи выскочили два молодых человека спортивного вида в синих новеньких спецовках, с вышитыми желтыми нитками именами Василий и Никифор и в почти белых нитяных перчатках. Не говоря лишних слов, они колесо сняли, размонтировали, шину завулканизировали, колесо собрали, поставили на место, посмотрели выразительно на Пашу, поняли, что с него ничего не возьмешь, и Василий сказал:

– Ладно, чего там.

А Никифор посоветовал:

– Ехай, старик, как хочешь, но под ноги поглядывай. И через Крещатик не вздумай, там все перекрыто. На Майдане укры бузят и покрышки палят.

Парни уехали, а я стал думать, что это они сказали? Какой Крещатик, какой Майдан и кто такие укры? И то и другое, насколько я помнил, находится в другой стране, в другом городе, а мы хотя и на шоссе имени того города, но приближаемся к Московской, а не имени того города автодороге. «Чушь какая-то», – сказал я себе, но посоветовал Паше переместиться от греха подальше через Боровское и Минское шоссе на Можайское, по которому точно к тому городу, в котором Майдан, не попадешь.