Текст книги "Монументальная пропаганда"

23

Пока Аглая обедала, ее сосед Шубкин обустраивался в новой квартире. Опрыжкин за дополнительную плату поставил ему книжные стеллажи, на которых разместились сочинения Ленина, Горького, Маяковского, Короленко, Куприна и входящего в те времена в моду Сент-Экзюпери. Стеллажами с библиотекой были заняты все четыре стены, за исключением, естественно, дверного и оконного проемов, а перед книгами Шубкин расставил портреты своих кумиров, в число которых вошли Ленин, Дзержинский, Горький, Маяковский и особо почитаемый герой его молодости Джузеппе Гарибальди. Покончив с библиотекой, Марк Семенович установил у окна свой так называемый письменный стол, поставил на него самодельную настольную лампу, приемник «Рекорд», выкинул за окно проволочную антенну. Ему не терпелось послушать какую-нибудь из западных радиостанций и проверить, как они слышны на новом месте, но «Голос Америки» в здешних окрестностях почему-то не принимался вообще, «Свободу» сильно глушили, а Би-би-си работало только по вечерам.

24

Весь день Аглая провела в хозяйственных заботах: стирала, мыла полы и окна, сменила постель. Допуская при этом, что Шалейко протрезвеет, одумается и не придет. Но вскоре после семи вечера в дверь постучали. Она открыла и увидела расплывшегося в улыбке Степана Харитоновича с бутылкой коньяка в одной руке и с бумажным пакетом в другой.

– Тебя кто-нибудь видел? – спросила Аглая.

– Не знаю, – пожал плечом Шалейко. – Там, кажись, две старухи на лавочке сидят, но тебе-то шо? Ты ж незамужняя.

– А я не о себе, – сказала Аглая, – а о тебе. Я же сейчас вроде опальная.

– Да ладно, опальная, – беспечно отозвался гость, ставя на стол бутылку и высыпав из пакета два лимона и конфеты «Мишка на Севере». – Мне-то шо, шо опальная? Думаешь, я теперь буду тебя стороной обходить? Я же Шалейко. Казак! Я в атаку без каски ходил. – Он похлопал себя по лысине, чтобы показать, как он ходил без каски. – Пули не боялся, осколкам не кланялся, а теперь шо ж? Мне лишь бы жинка не застукала, а на партийные органы мне, как бы тебе сказать, вот наплевать, как говорится, и растереть. Ну покажь, как живешь, – попросил Шалейко.

Он обошел всю квартиру, постучал по стенам, подергал оконные рамы, спустил в унитазе воду и вынес суждение:

– Квартира хорошая. Шо практически без фундамента, это плохо. А шо с удобствами, хорошо. И ванная, и это. За цепку дернешь, и оно у-ух! А мы в деревне все еще по старинке. Вода из колодца, удобства во дворе, мыться – у баню. А газ у тебя откуда?

– Из коллектора, – сказала Аглая.

– Это шо такое?

– Это у нас в подвале. Двенадцать баллонов с газом. Пропан-бутан.

– Пропал-болтал, – засмеялся Шалейко и тут же одобрил: – Газ хорошо. Я у Киеве у родичей жил, так у них тоже газ. Вот такую каструлю поставишь – через пять минут кипит. Я так думаю, может, и мы когда доживем до того, шо в кажном колхозе будет электричество и газ, канализация. Мне говорят, ты шо, чокнутый, а я говорю не чокнутый, а имею мечту. Ленин о том мечтал, и я тоже. Нет, я себя не равняю. Ленин это, знаешь, ого, а я это совсем другое. У Ленина мечта была, может, с километр, а у меня токо полметра, а все ж таки мечтать кажный имеет право. А вот то, шо твой дом практически без фундамента, это плохо. А шо, как землетрясение?

– Да откуда у нас землетрясение, – возразила Аглая. – Это где-нибудь в Средней Азии. Или в Италии. Или в Турции. А у нас таких вещей никогда не бывало.

– И то правда, – сказал Шалейко. – Не было. А щас будет. – И, схвативши Аглаю в охапку, поволок в спальню. – Ой, щас будет землетрясение!

Она не упиралась. Только спросила:

– А как же коньяк?

– Не прокиснет, – заверил Шалейко.

Вижу ясно, как избалованный современный читатель замер в предвкушении подробностей того, что именно случилось в спальне Аглаи Степановны Ревкиной, какие положения принимали герои, какие части организма между собой и каким образом совмещали, какие слова при этом друг другу шептали и как именно пришли к завершению. Но ничего этого автор рассказывать не будет. И не столько по причине присущего ему целомудрия (это само собой), сколько потому, что рассказывать особенно нечего. Герои наши были рабоче-крестьянского происхождения и воспитания, сексуального обучения не проходили, теперешних программ телевидения «про это» не видели, книг индийских, китайских или иных об изысках эротики не читывали, читали в основном газету «Правда», «Блокнот агитатора» и «Краткий курс истории ВКП(б)». Слова «секс» Аглая не слышала вообще, а Шалейко слышал, но думал, что это шесть по-немецки. Так что все обошлось без особых пикантностей, хотя надо отметить, что пробудил-таки настырный Степан Харитонович в Аглае какое-то чувство, потому что он, хоть и не образованный, но физически крепкий, старался, сопел, грыз ее волосы и говорил ей: «Ты моя кыса».

И вот когда она уже приближалась к той станции, до которой ни разу в жизни не доехала, и он был на том же пути, и оба готовы были обрушиться с горы и погрузиться в нирвану, как где-то совсем близко (но не в них самих, а вовне) заиграла музыка и грудной женский голос просто сказал:

– Говорит Би-би-си. Начинаем передачу из Лондона. Западные корреспонденты передают из Москвы, что по циркулирующим здесь слухам политика десталинизации встречает заметное сопротивление наиболее ортодоксальных членов КПСС. В связи с этим в Президиуме ЦК КПСС рассматривается вопрос о возможной чистке партийных рядов от тех, кто тайно или явно противится новому генеральному курсу, разработанному на Двадцатом съезде… Как заявил один из партийных деятелей, партия будет выявлять и наказывать не только тех, кто прямо выступает против нового, но и тех, кто не дает им должного отпора.

«Это же про меня!» – вдруг подумал Шалейко, и в груди его появилось неприятное чувство.

– Это шо? – спросил он, не оставляя своих усилий, но чувствуя, что трезвеет.

– Не обращай внимания, – прошептала Аглая, задыхаясь и стараясь не утратить возраставшего возбуждения. – Это новый сосед. Шубкин. Ты его знаешь.

– Шубкин, – повторил Шалейко разочарованно. – А если мы его слышим, значит, и он…

– Не знаю. Меня это не волнует, – быстро и раздраженно сказала Аглая, и сказала неправду, ее как раз очень взволновало, что Шубкин, может быть, слышит, это даже, наоборот, возбудило ее еще больше, и если б у Шалейко хватило ума или такта помолчать секунду-другую…

– А меня волнует, – не прекращая своих действий, зашептал ей в ухо Шалейко. – Ты слыхала, говорят, будет чистка. Для тех, хто противится и не дает отпора. А я не противлюсь и твою позицию, – он задвигался еще интенсивнее, – целиком и полностью осуждаю.

– Ах, ты осуждаешь, ты осуждаешь! – возмутилась она, пытаясь при этом не остыть и дойти до точки. Но у него в это время шел обратный процесс, и, хотя он из вежливости еще елозил по ней, дело шло на спад. Она, почувствовав это, сама стала скисать, не выдержала и столкнула его с себя довольно грубо. Бормоча невнятные извинения, он сполз на пол и стал одеваться.

Она его не попрекала, но смотрела злобно. Накинула шелковый китайский халат с павлинами и ждала нетерпеливо, пока он застегнет все свои пуговицы. Он уже надел шляпу и двинулся к дверям, когда она выхватила у него из рук портфель и стала совать в него коньяк и лимоны.

– Да ты шо, Степановна! – попытался он ее урезонить, но она вручила ему портфель и сказала:

– Сгинь, сопля!

Шалейко такое обращение показалось очень обидным, и оно тем более было обидно, что его в детстве в самом деле звали Соплей. Тяжело вздыхая, вышел он на лестничную площадку в надежде, что незаметно покинет дом, не привлекши ничьего внимания. Правда, там, перед домом – он вспомнил, – сидят какие-то старухи. Они носы свои готовы во все совать, но по слепоте, глухоте и глупости авось не поймут, кто он и откуда идет.

Но прежде чем снова встретить старух, он уже здесь, на лестничной площадке, столкнулся с Шубкиным. Марк Семенович, прослушав очередную передачу Би-би-си, решил вынести мусорное ведро и подумать по пути о текущих событиях. У него по поводу возможной чистки в КПСС тоже возникли различные идеи, и он сочинял уже на ходу очередное письмо Хрущеву с требованием не ограничиваться изгнанием высокопоставленных фракционеров, но очистить партию от наиболее оголтелых сталинистов, засевших в партийных организациях областного и районного уровня.

Шубкин вышел с ведром на площадку и тут нос к носу столкнулся с Шалейко. Шалейко, увидев Шубкина, решил, что тот слышал скрип кровати и слова «ты моя кыса» и захотел посмотреть, кто же их произносил. Не понимая того, что творческий человек, каковым был, конечно, Марк Семенович Шубкин, будучи погружен в свои мысли (а он в них был всегда погружен), настолько отрешался от всего вокруг происходящего, что никаких разговоров, никаких посторонних звуков не слышал, а если и слышал отдельные охи, ахи и слова, то лишь как невнятный шум, как отдаленный гул морского прибоя. Но Шалейко, не понимая тонкостей душевного устройства творческого человека, был уверен, что этот гад слушал и, может быть, даже подслушивал и потому таиться перед ним бессмысленно.

– А-а, – сказал он, изображая неподдельную радость, что увидел Шубкина. – Здорово!

– Здравствуйте, – сказал Шубкин рассеянно или, как показалось Шалейко, уклончиво.

– А я тут, понимаешь… Ну, выпил. И сцепление полетело. Я в Доме колхозника заночевал…

– Хорошо, – сказал Шубкин отвлеченно и ничего не имея в виду, но Шалейко показалось, что за словом «хорошо» содержится недоверие Шубкина к услышанному.

– Ну, я ж тебе объясняю, – сказал Шалейко, обижаясь неизвестно на что. – Ну, был выпимши. Признаю, со мной это бывает. И встретил. А я же живу как собака, все по командировкам. То на партконференцию, то на совещание передовиков, то на сессию, то на выставку. Жинка у меня больная по женскому делу. Она мне сама говорит: ты, Степа, можешь чего хочешь, токо меня не бросай. А я шо ж, человек слабый. На фронте в атаку без каски ходил, пули меж виском и ухом свистели, а им не кланялся. Я же ж Шалейко! Я ж из казаков. Но когда вижу симпатичную бабешку, тем более… да вот… – Он вздохнул и опять приосанился. – Но зато в идеологическом плане не признаю никаких компромиссов. Тут Шалейко твердый, как кремень. – И показал сжатый кулак, изображая им, очевидно, крепость названного минерала. Но решил попробовать и другой подход. – Слухай, а может, по коньячку? Смотри, хороший, молдавский, четыре звездочки. Нет? Дело твое. А шо там по бибисям-то об нас рассказуют? Шо-то обратно клевещут, а?

Последнюю фразу он сказал как бы мимоходом и без нажима, но с намеком, что, мол, если ты про меня донесешь, то и нам есть кое-что куда надо просигнализировать.

– Да так, – ответил Шубкин рассеянно. – Ничего особенного. – Ему хотелось поскорее отделаться от Шалейко и побыть наедине со своими мыслями. Поэтому он сделал вид, будто что-то забыл, и вернулся к себе в комнату, оставив мусор невынесенным.

А Шалейко постоял еще на площадке, пожал плечами и с неохотой стал спускаться вниз.

25

Уже темнело, но двор по случаю воскресенья и теплого вечера был полон народу. Дети играли в футбол, в прятки, в фантики и в ножички. Милиционер Толя Сараев накачивал колесо мотоцикла «Ковровец». Шурочка-дурочка на примусе варила кошкам какое-то варево. Старухи в полном составе сидели на лавочке. Жора Жуков играл на аккордеоне танго «Утомленное солнце». Мать его Валентина танцевала с Ренатом Тухватуллиным, а жена Тухватуллина Рая снимала с веревки белье, ревниво поглядывая на танцующих.

Короче говоря, когда Шалейко вышел от Аглаи, там перед домом уже собралась такая куча приметливого до чужой жизни народу, мимо которого и муравей бы незамеченным не прополз. А Шалейко был вовсе не муравей, а крупный и заметный со всех сторон мужчина. Да к тому же в соломенной шляпе. И напрасно он надеялся, что люди во дворе, занятые сугубо своими делами, на него не обратят внимания. Они, конечно, обратили. Еще когда входил, обратили. А когда выходил – тем более. А когда он, стараясь не быть опознанным, нагнул голову и надвинул шляпу на глаза, они обратили внимание и на то, что нагнул голову, и на то, что надвинул на глаза шляпу. Шалейко удалился в сторону улицы Розенблюма. Старухи посмотрели ему вслед, и Гречка сказала в условно вопросительной интонации:

– Это он от кувыки, штолича, вышел?

На что получила ответ:

– Знамо, от кувыки, от кого же еще.

Будучи человеком относительно трезвого ума, Шалейко не подумал, что люди, встреченные им при выходе от Аглаи, выполняли чье-то задание, но по житейскому опыту знал, что старухи, проводящие время на лавочках, ввиду незагруженности ума чем-нибудь практически нужным, бывают приметливы и памятливы, и, если кто у них спросит, сидели ли они в такой-то вечер на лавочке и не заметили ли проходившего мужчину определенной наружности в соломенной шляпе, разумеется, скажут: как же, как же, конечно, заметили, и тут же вспомнят подробно, в чем был одет, как выглядел, когда пришел и во сколько времени вышел.

26

Из всех развлечений, доступных в свободное время партийному человеку с большими возможностями, секретарь обкома Николай Иванович Грызлов предпочитал три: охоту, рыбалку, баню. В субботу он отправился в охотничье хозяйство «Осинки» и там заночевал. Вечером попарился. Две девушки-комсомолки его как следует веничком похлестали, помылили, помыли, в простыню завернули, пивка принесли и другие удовольствия сделали, а потом вместе с ним и песни попели. Утром была охота. Удачная. Грызлов подстрелил двух уток и одного кабана. Те же комсомолки обед приготовили замечательный. Салат «Столичный», салат из свежих овощей, солянку сборную с грибами и маслинами, утку по-пекински, кисель клюквенный, и водочка была в графине из холодильника. Ох! Ах! Ух! – сказал Грызлов, глядя на это изобилие, но сказал мысленно, потому что партийный руководящий товарищ не может иметь человеческих эмоций, а если еще имеет, то поостережется выражать их при подчиненных. Даже в бане, когда девушки Грызлова делали ему всякие приятности, он и там принимал их усилия с каменным лицом и с таким видом, как если бы был полностью одет и сидел в президиуме. Обслуживая его, девушки никогда не могли понять, прибегает ли он к их услугам для удовольствия или считает, что так полагается. Закрытый был товарищ, гвоздями заколоченный, как гроб. Но когда рюмку первую выпил, не удержался и крякнул, и только погрузил вилку в салат «Столичный», как вдруг во дворе затарахтело – прикатил на мотоцикле нарочный с протоколами и резолюциями прошедших по области районных конференций. Расписался Николай Иванович в получении и, прихлебывая солянку, стал листать доставленные бумаги. Лениво листал, заглядывая в конец, заранее зная, что там будет. Коммунисты района с большим воодушевлением приняли весть о Пленуме Центрального комитета КПСС, заклеймили жалкую антипартийную группу в составе т.т. и примкнувшего к ним. В конце стояло везде: «Принято единогласно». И после резолюции, пришедшей из Долгова, тоже стояло, что принято единогласно. Но немножко в другой редакции: «Принято единогласно при одном воздержавшемся в лице т. Ревкиной». Прочтя эту фразу, Грызлов так открыл рот, что солянка вытекла обратно в тарелку. Аппетит пропал. Не дотронувшись до утки по-пекински, Грызлов пошел к директору хозяйства и из его кабинета позвонил домой Нечаеву. Нечаев как раз тоже сел обедать и уже заложил за ворот салфетку. И тут как раз жена позвала его к телефону, прошептавши в страхе: «Грызлов».

Нечаев взял трубку и, понимая, что в воскресенье Грызлов без дела звонить не будет, сказал официально:

– Нечаев у телефона.

Ожидая, что в ответ с ним поздороваются, спросят, как дела. Но Грызлов, ничего не спросив, сказал сразу:

– Оказывается, у тебя в районе есть своя оппозиция.

Разумеется, имея в виду Аглаю Ревкину. А когда Нечаев стал говорить о заслугах Аглаи и о том, что с ней надо поработать, Грызлов резко заметил:

– У нас, милый друг, с оппозицией не работают, у нас ее уничтожают.

И, не дожидаясь ответной реакции, положил трубку.

Вот тут-то все и началось. Нечаев послал жену за Поросяниновым, который был вскоре найден в парикмахерской. Поросянинов, думая, что его пригласили к обеду, явился без промедления с бутылкой водки «Посольская» и запасом свежих анекдотов, чтоб посмешить начальство.

У порога, тщательно вытирая ботинки, он сказал:

– Вчера я слышал анекдот про козу и сороку. Летит, значит, сорока…

– Ноги можешь не вытирать и сразу топай обратно, – перебил сурово Нечаев. – Завтра будем исключать Ревкину. Поручаю тебе собрать бюро, и чтобы был полный кворум.

– А что случилось? – удивился Поросянинов.

– Полный кворум, – повторил Нечаев.

– Да какой кворум? Как я до завтра его соберу? – спросил Петр Климович.

– Звони по телефону, работай ногами. В общем, делай что хочешь, но кворум чтоб был, – сказал Нечаев и отвернулся.

27

Покинув Аглаин двор, Степан Харитонович направился сразу к себе в Дом колхозника, который находился по ту сторону железной дороги. Подпрыгивающей походкой Шалейко шел в сторону вокзала, испытывая ощущение, что за ним кто-то сзади крадется, скрываясь за деревьями, или следит из-за неосвещенных окон.

Шалейко шел быстро, а вечер надвигался еще быстрее, как будто сама темнота кралась за Шалейко на мягких лапах. И постепенно стали зажигаться огни в окнах и на столбах вдоль дороги, вернее, не на всех столбах, а только на одном при подходе к вокзалу. На остальных столбах лампочки отчасти перегорели, отчасти были побиты в прошлом году сильным градом, а отчасти расстреляны местными мальчишками из рогаток. И с тех пор то ли лампочек не было, то ли некому был их вкрутить, но улица ночами жила в полном мраке. Зато сам вокзал, через который лежал путь Степана Харитоновича, со всех сторон светился электрическим раем.

Вокзал в городе Долгове, как и во многих ему подобных, играл особую культурную роль. Не имея лучшего места для вечерних прогулок, местная публика стекалась сюда по субботам и воскресеньям к прибытию дальних поездов.

Этих поездов было четыре, и все четыре московские. Два – один из Москвы, другой в Москву – проходили днем. И два других тех же направлений останавливались здесь вечером с промежутком около получаса. Стояли каждый по четыре минуты. И эти минуты до прибытия первого поезда, после отбытия второго, в промежутке между ними и особенно во время стоянки того и другого воспринимались долговчанами как волнующее событие. И в самом деле, это было красиво и впечатляюще. Гладкий перрон из хорошо укатанной кирпичной крошки очень отличался от городских улиц, темных и кривых, в лучшем случае крытых булыжником.

Двухэтажное здание вокзала было построено в начале века из серого шершавого камня. В нем было все, что полагается: зал ожидания, билетные кассы, два буфета и ресторан. На фронтоне по обе стороны от круглых часов и светящейся вывески с названием станции располагались портреты коммунистических основоположников: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

Между прочим, в том самом 1957 году в Москве должен был состояться Всемирный фестиваль молодежи. К великому этому событию готовился и Долгов. Поэтому долговский вокзал в ожидании проезжающих на фестиваль зарубежных гостей был почищен и приведен в порядок, а у главного входа в вокзал было вывешено на понятном иностранцам языке объявление:

«TUALET NAKHODITSYA ZA UGLOM».

А у клумбы перед вокзалом для той же категории пассажиров на специальной фанерке было написано:

«ZVETY NE RVAT’! PO TRAVE NE HODIT’!»

Иностранцы в Долгове пока что встречались редко, но и без них вечерами на здешнем перроне бывало людно и весело.

Первыми задолго до прихода очередного состава появлялись девушки. Они ходили по две, по три, источая запах крепких духов местного производства. Тут же возникали здешние парни в вельветовых куртках-бобочках и в широких расклешенных брюках. Супружеские пары, нарядившись в самое лучшее, неторопливо двигались вдоль перрона, приветствуя друг друга почтительным наклонением голов и приподнятием шапок, кепок и шляп. У входа в вокзал продавались бублики с маком, газированная вода с сиропом «Крюшон» и сливочное мороженое в вафельных стаканчиках. А иногда даже и надувные шарики для детей. Так все гуляли туда-сюда в терпеливом ожидании приходящего по расписанию краткого праздника. Девушки шуршали крепдешином, молодые люди, волочась за ними, мели платформу своими клешами, пытались завязать разговор:

– Девушка, а девушка, из вас что-то выпало и пар идет.

Девушка либо гордо не отвечала, либо отвечала:

– Дурак! – И тем самым давала повод для дальнейшего общения.

Минут за пятнадцать до прихода поезда публики на перроне прибавилось за счет футболистов «Урожая». Им сегодня удалось сыграть с хозяевами поля вничью – 1:1, после матча они выпили в чайной уже не компот, а водку. Теперь добавляли из закупленного в дорогу, пользуясь поочередно одним стаканом на всех. При этом весело шумели, надеясь, что на этот раз удастся покинуть Долгов небитыми. Но напрасными были их надежды: местные болельщики частично просочились уже на перрон, поджидали остальных, а пока, прогуливаясь в одиночку и парами, приглядывались к футболистам с неравнодушным вниманием.

Поезд появлялся издалека, из темноты. Сначала слышался далекий, но сильный крик паровоза, потом из-за дальнего поворота выскакивали и начинали быстро приближаться три светящихся глаза, три фары, свет которых тонкими струйками бежал по рельсам, затем становился больше и ослепительней, и вот на станцию в клубах пара врывался, пыхтя и свистя, двигая блестящими рычагами и кривошипами, «Иосиф Сталин», гордость советского паровозостроения, с пятиконечной звездой на могучей груди. Он втаскивал за собой длинную, пропахшую копотью вереницу вагонов, двери которых одновременно распахивались, свету становилось еще больше, пассажиры в пижамах и тапочках спрыгивали со ступенек, и одни с чайниками торопились за кипятком, другие за бубликами и мороженым, остальные смешивались с местным народом. На перроне возникало оживление, атмосфера временной многолюдности, даже как бы столичности, слышалась чистая московская речь: «Сматри, какой прелестный гарадок!», «А пачем ваши агурчики?» – и возникало ощущение, что это не жалкий перрон захолустной желдорстанции, а что-нибудь вроде парка имени Горького, или улицы Горького, или даже Бродвея.

В этот раз на перроне было еще веселее, потому что, как только появились вдали огни паровоза, местные болельщики, восприняв идущий издалека свет как сигнал к действию, немедленно накинулись на футболистов и началась потасовка, впрочем, не нарушившая общего течения дел.

Как раз в такой момент попал на перрон Степан Шалейко. Здесь встретил он много разных знакомых, поговорил с ними о сломанном сцеплении, погоде и видах на урожай и, обеспечив себе полное алиби, уже собирался покинуть перрон, как вдруг столкнулся нос к носу с Петром Климовичем Поросяниновым. Тот куда-то бежал с озабоченным видом, но, увидев Шалейко, ткнул его пальцем в живот и сказал:

– Во! Ты мне как раз и нужен. – И заодно поинтересовался: – А промежду прочим, ты почему в воскресенье не дома?

Шалейко, подозревая, что вопрос задан не зря, торопливо стал объяснять в тысячный раз, что вчера на выезде поломалось сцепление, в райкомовском гараже обещали починить, но чем дальше объяснял, тем больше ему самому казалось его объяснение чистым враньем, хотя говорил он чистую правду.

Поросянинов и точно ему не поверил, решив, что тот просто запил. Однако придираться не стал. Не до того было.

– Вот что, друг ситный, – сказал он дружелюбно. – Придется еще задержаться, и завтра утром не вздумай уехать.

– А у чем дело? – поинтересовался Шалейко.

– Скоро узнаешь, – пообещал Поросянинов. – Ты к Аглае Ревкиной как относишься?

Не зная подоплеки вопроса, Шалейко перепугался еще больше. «Неужто уже донесли!» – подумал он. И стал быстро соображать, а что именно могли донести? Если что в чайной вместе сидели, то мало ли чего. Все-таки она еще коммунист, еще неисключенная. Конечно, ведет себя неправильно, но ведь не конченый человек. Нечаев сказал, будем с ней работать. И можно считать, что он с ней работал, убеждал ее как коммунист и старший товарищ отказаться от заблуждений. Призывал оценить свое поведение, не идти поперек партии, не смотреть в прошлое, смотреть только вперед. Ему даже стало казаться, что он и впрямь общался с Аглаей ради воспитательной цели. Ну, а что было дальше, кто про это знает? Шубкин скажет про это? Не скажет. У самого рыло в пуху – Би-би-си слушает. А эти старухи… Ну что они знают? Только что зашел да вышел…

– Ты что? – дошел до него откуда-то очень издалека голос Поросянинова. – Ты меня понял? Я тебя спрашиваю, ты к Ревкиной как относишься?

– А почему спрашиваешь? – поинтересовался Шалейко, надеясь по ответу определить степень осведомленности.

– Потому что завтра ты должен, как штык, явиться на внеочередное бюро райкома. Будем проводить персональное дело.

– Персональное?! – ахнул Шалейко. – Да за что же?

– За вражескую вылазку, – объяснил Поросянинов. – А что же ты думаешь, мы такие вещи будем прощать?

Разумеется, Степан Харитонович понял так, что под вражеской вылазкой имеется в виду его собственная вражеская вылазка. Или может быть, точнее, залазка в постель врагини народа.

– Да какая там вылазка? Да ты шо! – нервно заговорил Шалейко. – Какая вылазка? Шо я такого сделал? Ну, зашел в чайную, ну, выпил, женщину угостил, проводил до дому, это же разве вылазка? Я же ей не сказал, шо я с ней согласный хотя б у чем.

– Слушай, – сказал Поросянинов. – Меня не колышет, кого ты чем угощал. Хотя ты коммунист и не должен с чужими бабами, тем более на людях, но я тебе не о бабах, а о коммунисте Аглае Ревкиной. Завтра будем выводить ее из партии.

– Аглаю? – переспросил Шалейко. – Ревкину?

– Аглаю, – подтвердил Поросянинов. – Ревкину.

– Ага. Ну да, да, – закивал охотно Шалейко, чувствуя облегчение и делая вид, что он так и думал. И чтобы совсем снять с себя малейшие подозрения, быстро сообщил Поросянинову, что он и сам глубоко возмущен антипартийным поведением упомянутой выше особы. Но при этом пожелал сказать о ней и что-нибудь положительное.

– Просто не понимаю, – посетовал он почти искренне. – Все ж таки она же ж была наш товарищ. Честная, принципиальная. В коллективизации участвовала, в войну партизанским отрядом командовала… Воевала, говорят, очень храбро.

– А теперь, – резко прервал Поросянинов, – со своим же народом воюет. И с партией. В общем, завтра решительно выступишь и осудишь. Понятно?

– Понятно, – кисло согласился Шалейко.

– Не слышу уверенности в голосе, – отметил Поросянинов. – Говори прямо, выступишь или нет?

В это время раздался свисток дежурного по перрону. Паровоз откликнулся радостным нетерпеливым гудком. Он здесь уже застоялся, клокотавший в нем пар распирал его грудь, звал дальше во тьму и в дорогу. Паровоз рявкнул так, что могли полопаться барабанные перепонки, и, трогаясь с места, выпустил густое облако, в котором Поросянинов временно потонул. У Шалейко мелькнула в голове сумасшедшая мысль: а что, если вот сейчас немедленно скрыться, но он даже осознать эту мысль не успел, как Поросянинов вновь перед ним воплотился и повторил свой вопрос:

– Так ты выступишь или нет?

Шалейко не отвечал, глядя на проходящие перед ним вагоны. Висевшие на поручнях урожайцы, дергались, стряхивая с себя на ходу наиболее цепких местных любителей спорта. Вот так бы хотелось Степану Харитоновичу стряхнуть Поросянинова, но тот вцепился в него покрепче долговских болельщиков:

– Не отвлекайся на постороннее и отвечай прямо – выступишь или нет.

– Ну, – вертелся Шалейко, – если надо, то как же. Я ж этот же… коммунист. Так шо само собой. – Сделал паузу. – Если только не заболею. В горле, понимаешь, саднит. Там в гостинице такой сквозняк, ну прямо вот это… Боюсь, шо ангина, понимаешь, или шо-то такое. – Он потрогал кадык и покашлял, как певец перед сценой. – Кхе-кхе! Надо бы горячего молока с медом попить, банки поставить, отлежаться…

– Понятно, – прервал его Поросянинов. – Хочешь сбежать?

– Я сбежать? Да ты шо? – всполошился Шалейко. – Да я же на фронте в атаку без каски ходил. У меня пули промежду виском и ухом свистели. Мне сколько раз комроты говорил: ты шо, Шалейко, хочешь без головы остаться или…

– Значит, выступишь? – уточнил Поросянинов.

– Ну, а как же, – вздохнул Шалейко. – Если надо, так шо ж. Я же ж Шалейко. Я ж из казаков. Я могу у чем-то и слабость проявить как человек. Но когда дело касается идеологии, тут коммунист Шалейко непоколебим, как это… как Брестская крепость.

– Вот и хорошо. Но Брестская крепость оборонялась, а мы будем брать рейхстаг. Завтра. А пока иди к себе в номер и не молоко с медом, не банки, а стакан водки с перцем, и все пройдет.