Текст книги "Поле Куликово"

Шестая тысяча по докладам проверяющих выглядела наравне с четвертой и пятой, третья – лучше. Хотя Мамай не ожидал иного и тумен выглядел внушительной силой, гнев его не проходил. Он спешился, сел на услужливо подставленный золоченый стульчик прямо перед первой линией воинов, мрачно осматривался, принюхивался к смрадным запахам, вслушивался в злой визг коней, уставших от топтания на месте, в гортанные крики начальников.

– Позовите Есутая…

Руки правителя, лежащие на коленях, сжались в кулаки, словно он душил в них злой крик. Солнце тускло глядело сквозь испарения, уходя на закат, и в бледных лучах его узкое лицо Мамая с прикрытыми глазами казалось неживым, как маска на трупе. Те, кто видел сейчас это лицо, невольно думали, что властелин Орды носит в себе какую-то злую болезнь. Темник долго стоял, ожидая.

– Скажи, Есутай: можно ли идти в поход с воинами, у которых ржавые мечи, негодные луки, у которых даже нет щитов, а кони с набитыми холками и треснутыми копытами?

– Повелитель, в тумене таких воинов мало. Завтра их совсем не будет, – хрипло ответил темник. – Тумен не может состоять из одних отборных сотен, ты это знаешь.

Гримаса усмешки оживила лицо Мамая, глаза сверкнули из-под коротких рыжих ресниц.

– Мало сегодня. А сколько их станет после первого большого перехода?.. Ты не устал, Есутай? Тумен велик, а ты стар.

Ничто не изменилось в темном морщинистом лице военачальника, только дрогнула шелковая плеть в руке да ниже склонилась голова. По свите прошел тихий говор, и от передних всадников, уловивших Мамаеву речь, тоже пошла волна говора, словно от брошенного в воду камня.

– Ты ведь знаешь, – негромко ответил Есутай, – я всю жизнь провел в седле, мой меч верно служил всем ханам Золотой Орды. – Мамаю почудился нажим в словах «всем ханам», глаза его широко открылись, руки уползли в рукава халата. – Я не искал себе почестей и славы, Орда сама ценила мой меч. С тобой вместе я привел к покорности вышедшие из повиновения улусы, которые взбунтовал хан Мурат, и теперь по обе стороны Итиля простирается власть нашего единого государства, твоя власть. С Бегичем я ходил к Понтийскому морю, мой конь топтал долины и снега Кавказа, ныне десятки племен, что живут за Кубанью и Тереком, покорно платят дань Орде и присылают тебе всадников для войны. С Араб-шахом я усмирял русов, мы пригнали в Орду тысячи невольников и много кибиток добра. Не из тех ли трофеев золотой пояс, что украшает твой живот? А сколько походов совершил я в восточные степи и за Каменный Пояс,[8]8
  Каменный Пояс – Уральские горы.


[Закрыть] отгоняя диких кочевников!..

– Я помню твои старые заслуги, – прервал Мамай дерзкую речь темника. – Но всякий большой военачальник должен вовремя уступить месте молодому, чтобы старая слава его не обросла плесенью насмешек. Даже Повелитель сильных последние годы провел в золотой юрте, посылая во все стороны могучих сыновей и лучших полководцев. Ведь когда трясущийся от старости хан или мурза выступает перед сильным народом, изображая вождя, он только сам думает, что величествен и красив. Он смешон и глуп – это замечают даже бродячие собаки. Повесь он хоть на нос золотые побрякушки – трухи не скрыть…

Есутая словно плетью хлестнули, но Мамай, возвышая голос, жестко говорил и говорил:

– Самое опасное в другом: такой повелитель сам не управляет народом и войском, ибо глаза его плохо видят, руки плохо держат поводья, тело ищет покоя, а душа – лести. Рано или поздно он попадает в окружение жадной клики хитрых льстецов, пройдох и корыстолюбцев, они забирают в свои руки ту власть, которая дана правителю, но которой он уже не может владеть. А власть клики – самая страшная. Устраивая свои делишки, заботясь лишь о собственном благополучии, эти люди плодят новых негодяев, развращают народ и губят государство. В твоем тумене я обнаружил со стороны начальников неуважение к моим приказам и заветам Повелителя сильных. В твоем тумене поставщики обманывают воинов. В твоем тумене продают коней перед походом, торгуют вином пришлые люди, а начальники пьянствуют. Неужели все это дозволяет темник Есутай, тот темник Есутай, с которым я когда-то усмирял врагов Орды? Ты уже не можешь крепко держать поводья власти, туменом должен командовать сильный начальник!

Последние слова Мамай почти кричал и словно бросал новые камни в людское море, а волны ропота разбегались, достигали других тысяч, возвращались и сталкивались, рождая мутную пену. Наконец гул стал угрожающим, и Мамай насторожился:

– Что это?

Есутай мрачно усмехнулся:

– Войско слышит твои слова, повелитель. Войско не хочет над собой другого начальника.

Мамай вскочил. Телохранители придвинулись, и десяток конных нукеров тоже подступило вплотную. «Есутай!.. Есутай! – ловил Мамай в гуле тысяч. – Слава Есутаю, слава храброму покорителю ста народов!.. Есута-ай!..» Рука потянулась к поясу – не то за мечом, не то за жезлом власти… Ропот не утихал, темная стена войска, всегда послушного ему, как стадо баранов, угрожающе надвигалась, превращаясь в непонятную, необъяснимую силу, и слово «Есутай» гудело в тысячах глоток, напоминая рой разъяренных шершней, чье гнездо потревожено медведем. Мамай уже ощущал ядовитые жала в своем теле, пот выступил на лбу, он затравленно оглянулся. «Купленная» им отборная тысяча угловатой скалой чернела на фланге тумена, там же стояла охранная сотня. Не успеют. Да и устоят ли против пяти тысяч обозленных всадников?.. Что это – повелитель Орды испугался нескольких тысяч грязных шакалов, одетых в бычьи шкуры?!

Порыв ветра остудил лицо, черная стена словно отпрянула, затихая. Пока Мамай молчал, и слова-камни не летели в людское море, оно выжидающе замирало. Мамай вдруг оттолкнул телохранителей, увидел лица мурз: одни – испуганные, другие – злорадные, и последние он запомнил. Прохрипел:

– Коня! Призовите ко мне начальника первой тысячи!

Вскочил на белого аргамака, вырвал сверкающий знак военной власти, трубы торопливо пропели «Внимание и повиновение!», последние волны ропота, откатываясь, замерли, даже лошади прекратили возню и визг.

Нет, не сам Есутай нужен этой голодной своре. Отведав плетей, она испугалась нового господина, у которого слово и плеть действуют заодно, – видно, при «добром» темнике шкуры многих отвыкли от палок. Пусть оставят себе Есутая для утешения, его все равно не прогонишь, но плеть они получат.

Гарцуя на коне, он слышал, как разливается вокруг тишина, но вот словно обвал родился где-то, нарастая: к середине войска шла охранная сотня на гнедых стройных конях, а за нею отборная тысяча на вороных, закованная в угольную броню, качала лес черных копий. Она на ходу перестроила фронт, остановилась позади сменной гвардии лицом к войску. До чего ж хотелось Мамаю обрушить гнев на ближнюю из строптивых тысяч – перепороть, разогнать, раздать по малому отряду в другие тумены! – но это не так просто, и он сначала был лисицей, а уж потом волком. Войско должно принадлежать Мамаю – до последнего всадника.

– Мои храбрые богатуры! – произнес высоким звенящим голосом, и бирючи передали его слова от тысячи к тысяче. – Вы знаете, зачем я провожу строгие смотры, заботясь о силе и славе войска, исполняя заветы того, кто покорил нашему племени семьсот двадцать народов. Сила Орды – порядок. Повелитель сильных говорил, что даже командующий стотысячной армией заслуживает смерти, если он не выполнит приказ своего правителя.

Мамай крутнулся в седле, опалил взглядом темника, продолжал:

– Но тот, кто исполнителен и предан своему повелителю, тот страшен врагу и дорог нам. Сегодня я уже отметил наградами воинов первой тысячи, я знаю: славные джигиты есть и в других. Тумен готов к битвам, и потому я выделяю из своей казны тысячу цен лошади серебром для выдачи воинам соразмерно их отличиям в службе, а мои люди проследят, чтобы серебро было распределено по справедливости.

Степная гроза не ревет так, как ревели шесть тысяч глоток, прославляя повелителя, его щедрость и справедливость. Губы Мамая кривились. Как мало нужно, чтобы купить жадное и тупое человеческое стадо! Тысяча цен лошади – для каждого из них это сказочное богатство, а подели на весь тумен – жалкая горстка серебра, и то, гляди, как бы не осело наполовину в кошельках начальников.

…– У меня много туменов, и я не могу дать вам сегодня больше. Зато скоро я отдам вам богатые города врагов – там все будет ваше. А пока велю темнику Есутаю выделить от себя также цену пятисот лошадей для награждения тех, кто достоин.

Пока войско вновь восторженно ревело, Мамай косился на Есутая. Темник глух к богатству, но цену пятисот лошадей, конечно, наскребет, в крайнем случае потрясет своих наянов – пусть они обозлятся на господина.

– Моя награда серебром, – снова бросал в жадные уши Орды, – не должна попасть лишь к тем, кто сегодня получил отличия в виде красных рубцов на спине.

Хохот покатился по рядам всадников. Да, они испугались плети, но сейчас каждый, кого она не коснулась, сожалел, что нукеры и исправники не перепороли всех остальных, что в общем-то наказанных обидно мало… Знал Мамай, как управлять жадной человеческой стаей: буди в ней жадность, вовремя бросай кусочки жратвы, держи впроголодь и дразни обещанием жирного куска, которым она вот-вот насытится до отвала, – и стая послушно побежит за тобой, готовая растерзать всякого, на кого ее натравишь…

– Теперь слушайте мою волю. Вашим храбрым туменом командует военачальник Есутай, чья слава принадлежит Орде. Мы должны позаботиться, чтобы слава эта не покрылась пылью. Есутай стар, тяжесть великих походов сгибает его плечи, глаза его стали тускнеть от времени, и я боюсь, что ленивые тарбаганы, хитрые лисицы и шакалы, ядовитые змеи начнут плодиться среди вас. Я нашел ему в помощники молодого беркута, чьими глазами он будет высматривать скверну, чьими лапами когтить ее. А мудрости у него хватит своей.

Мамай кинул подачку насторожившейся стае: она останется в надежде, что править улусом и войском по-прежнему будет добрый Есутай. Вскинул жезл, приказал:

– Темир-бек! Стань рядом!

Словно поднятый вместе с конем мощными крыльями, черный всадник отделился от своей тысячи, подлетел к Мамаю и замер, похожий на мрачную статую. Мамай протянул руку к одному из свиты, мурза поспешно открыл небольшой ларец, достал золотой знак с изображением священного полумесяца, Мамай наклонился к черному всаднику, своей рукой приколол знак к его левому плечу. От волнения лицо Темир-бека налилось кровью, стало еще угрюмей, глаза застлал туман, и видели они одного Мамая, и Мамай в этих глазах становился всесильным богом, чья щедрость не знает границ. Приблизился знаменщик, склонил зеленое полотнище с золотым полумесяцем, новый темник прижал его к лицу, но и без этой клятвы Мамай знал: безвестный и небогатый наян Темир-бек, вознесенный им на вершину воинской власти, отдаст за Мамая кровь по капле и тело по кусочку… Но вот он выпрямился, в глазах его больше не было тумана, они пристально оглядели весь отряд войска, и в них сверкнул звериный огонь.

– Слава повелителю Золотой Орды! – пролаял он грубым голосом волкодава. – Слава непобедимому Мамаю!

Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что ее въедливый начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь целым туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, с удовольствием думал, что двоевластие в этом тумене не будет долгим. Темир-бек наклонился к нему.

– Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.

Мамай кивнул.

– Солнце устало, близится ночь, – глухо сказал Есутай. – Скатерти в твоем шатре расстелены, и тебе пора отдохнуть – ведь завтра у тебя много дел.

Мамай тронул коня, спросил: доволен ли Есутай назначенным ему помощником.

– Милость твоя бесконечна…

В подсохшей закатной степи возникло облако пыли, оно приближалось, и Мамай сдержал коня. Сотня воинов гнала лошадей и скот; жалобно мычали утомившиеся коровы, хрипло ревели быки, сквозь стук телег доносился усталый плач детей. За всадниками плелось на веревках несколько чернобородых полуобнаженных мужчин, лица и спины их были покрыты запекшейся кровью и вспухшими рубцами. В телегах везли длинноволосых женщин в растерзанных пестрых одеждах, сквозь цветастую рвань смуглела кожа, жалко выпирали худые лопатки, полные муки глаза смотрели с опавших лиц, и только алые губы, жемчуг зубов да уголь крутых бровей дразнили воображение. Многие женщины прижимали к себе черных, как скворцы, детей с исплаканными, в пол-лица глазами. Воины, проезжая мимо, низко кланялись, остро пахло конским потом, разогретой сыромятиной и еще чем-то – чужим, не ордынским. Пленники на веревках смотрели прямо перед собой мутными, опустошенными глазами, – наверное, ордынский стан и яркая свита Мамая и войска, шевелящиеся на равнине темной тучей, казались им миражем, не раз возникавшим в горячечном кровавом тумане, сквозь который их гнали целый день… Запыленный сотник подскакал к свите, склонился.

– Говори.

– Отряд выполнил приказ темника Есутая. Мы захватили зловредное племя, ворующее скот. Я решил самых сильных мужчин не убивать, сарацины могуг быть хорошими чабанами и табунщиками.

– Хе-хе-хе, – проблеял один из мурз. – Какой раб из цыгана? Не успеешь приставить к табуну – сбежит, да и коня сведет. Волка не ставят стеречь стадо.

– Всех убивать – Орда останется без рабов, – отрывисто произнес Темир-бек, присоединившийся к свите. – Нам нужны кузнецы, эти годятся. Прикуем к наковальням – пусть бегут.

– Темник говорит хорошо, – кивнул Мамай. – Теперь ордынцам время воевать. Работать будут рабы.

Он последний раз скользнул взглядом по телегам, которые тронулись в сторону юрт, где произойдет дележ добычи и лучшую часть, как всегда, выделят правителю. Но он даже не подумал об этом – больно мелка дичь. Лишь на миг задержался в ушах плачущий детский голос: «Су-у!» – наверное, одна из полонянок заставила своего ребенка просить воды на том языке, который всем понятен в кочевой степи: «Су-у!..» Но что для владыки Орды жалкий писк какого-то звереныша? Ведь сарацинов не считали даже за людей. Они были чем-то вроде полусказочных аламастов, людей дикого племени, которые жили в непроходимых горных лесах, лишь изредка, в неурожайные годы, спускались в долины, к человеческим селениям, жестами и малопонятными звуками просили пищу. Обычно горцы их прогоняли, но иногда подкармливали, заставляя делать какую-нибудь простую работу: перетаскивать тяжести, очищать поля и тропы от каменных обвалов – они выполняли работу покорно и тупо, только надо было их вовремя остановить. В одном из походов в горную страну Мамай приказал взять для интереса трех аламастов в войско. Каждый из них легко переносил наковальню, которую с трудом поднимали четверо сильных мужчин, мог на плечах тащить лошадь (почему-то лошади их совершенно не пугались), одной лапой вырывал из промоины нагруженную кибитку, мог долгие версты нести по раскисшей дороге тяжелый деревянный помост для преодоления оврагов и ручьев. Казалось, сила их неиссякаема, но даже перед последним рабом они были послушнее собак. Кормили их зерном и несваренными мясными отбросами, из-за которых они враждовали с собаками на потеху воинам. Но потеха длилась недолго: три аламаста очень скоро приучили свирепую собачью орду, сопровождающую войско, держаться на почтительном расстоянии. Дрались они не только лапами и зубами, но и метко бросали громадные камни. Мамай хотел испытать их в бою, но из этого ничего не вышло – пробудить вражду к людям и даже к лошадям в темной душе аламастов оказалось невозможно. На охоте в плавнях большой реки их послали взять обложенного в камыше тигра, объяснив, насколько возможно, что тигра надо притащить живым. То ли они не поняли, то ли ярость борьбы затмила их скудный разум, но тигра они задушили. Мамай рассвирепел: живого тигра в клетке он намеревался послать в столицу, как символическую весть о том, что свирепые горские племена скручены им, – это произвело бы впечатление не только на тогдашнего хана, но и на весь ордынский народ. Тигра выслеживали все дни, пока войско отдыхало, а найти нового – дело непростое. В гневе Мамай приказал отхлестать начальника охоты кнутом, аламастов – побить стрелами. Их отвели на поле, поставили рядом, окровавленных, со свисающими клочьями волосатой шкуры – тигр был старый и огромный, – и молодые воины поочередно выпускали в них стрелы, стараясь попасть в сердце. От попаданий в другие части тела аламасты лишь вздрагивали, удивленно глядя на убийц темными печальными глазами из-под выдающихся надбровий. Но даже пораженные в сердце, они падали не сразу: обливаясь кровью и жалко мыча – «а-ла-ллам», – поднимали лапы к лицу, медленно опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле, словно молились. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им всемогущими богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным… Если бы все другие народы стали такими!

Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и еще три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему сильных военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии окончательно закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами…

После обильного, но нешумного ужина и вечерней молитвы – в походах Мамай не любил вина и громких пиров – в шатре он остался вдвоем с новым темником. Уже давно не мог Мамай спать в одиночестве. Кто-то, преданный ему не меньше, чем он сам себе предан, должен быть рядом. Этот кто-то сейчас находился далеко, в шелковой Мамаевой юрте посреди войлочных юрт его личного куреня, а здесь Темир-бек казался Мамаю самым верным наперсником и стражем. Кроме того, если в темном шатре спят двое, враг может их перепутать. Укладываясь в постель, негромко сказал:

– Получше смотри за старым волком, еще не все его зубы стерлись.

– Я буду смотреть за ним твоими глазами, повелитель, – отозвался Темир-бек из темноты.

…Перед Мамаем стлались дороги, множество дорог, уводящих в бледное степное марево, в жуткую бесконечность вселенной. Они вздыбливались где-то над горизонтом, развевали гривы мерцающей пыли, ржали, как лошади, и на призывное ржание дорог неслись отовсюду табуны призрачных коней – черных и рыжих, золотых и белых, игреневых и совсем красных, – они скакали вдаль, вслед за гривами пыли, и в красном закатном пламени под их копытами бездымно сгорала земля. Деревни и города испуганно таращили лягушачьи глаза окон, вздымали огненные руки, жалобно выли в небо и шарили, шарили огненными руками, а кони скакали, разнося новое пламя, оно было повсюду, и сам Мамай стоял в огненном лесу, окруженный жадными ищущими лентами. Голос хана Хидыря, или Абдула, или Махмета, или другого из убитых пронзительно вопил: «Держи хана! Держи хана!..» Мамай рванулся от страшных щупалец, и они тотчас его заметили, кинулись со всех сторон, – а кони скакали мимо, – и вытянутая полоса пламени настигла, сверкнула у самого горла, коснулась его, острая и ледяная, как зимняя сталь. Мамай вцепился в горло и проснулся. Он сидел на постели, терзая рубашку, и вдруг облился холодным потом: в шатре был человек. Мамай вырвал из-под подушки кинжал, готовый метнуть его на самый легкий шорох, и уронил руку. Темир-бек… Он мог убить Темира!.. Почудилось движение, Мамай тихо окликнул темника.

– Слушаю, повелитель.

– Почему ты не спишь, Темир?

– Сегодня я – твой ближний телохранитель и не сомкну глаз до утра.

– Проклятый сон, – проворчал Мамай, чувствуя неловкость. Темир-бек, наверное, видел, как он схватился за кинжал.

– Ты устал, повелитель, а в шатре душно. Я открою полог.

– Не надо. – Мамай набросил халат, нашел у постели мягкие туфли, вышел наружу.

Часовые, увидев его, чуть отступили в темноту. С севера тянуло свежестью, в огромном черном небе пылали бесчисленные созвездия, лучи их кололи глаза, и Мамай подумал: погода будет сухая, это хорошо – русы соберут много хлеба. Вблизи кольцом стояли палатки охранной сотни, кое-где за ними тлели небольшие костры, едва озаряя фигуры воинов. По одну сторону за палатками лежала черная степь с редкими огоньками, по другую – в полгоризонта вставало зарево близких и далеких костров. Было еще рано, Орда не спала. Если существуют небесные духи, они, наверное, видят сейчас в степи не меньше огней, чем на небе. Орда… Миллионорукий, миллиононогий, миллионоротый зверь, вышедший на охоту, простерся по степи, и костры его становищ кажутся тысячами его горящих глаз. Мамай содрогнулся от мысли, что зверя этого он вывел сам, раздразнил посулами жирной добычи, и его уж нельзя загнать в степную берлогу. Хоть раз надо накормить до отвала, пустить ему кровь в битвах – тогда он присмиреет. Иначе растерзает хозяина и переметнется к другому. Так неужто правитель – сам невольник тех необузданных сил, которые руководят темной толпой, и только до тех пор сидит он в седле, пока умело направляет шенкелями власти миллиононогого зверя, идущего на запах пищи? Прежде Мамай не знал таких мыслей. Прежде Мамаю казалось – стоит ему сесть на трон, и он будет вертеть Ордой, как захочет. Все не так. Повсюду он чувствовал сопротивление, как было и в этом тумене. Он добился своего, но Орда помнит уступки и при случае его победы над нею обратит в смертный приговор своему правителю. Пока Орда позволяет ему убирать противников, потому что Орда пошла за ним, распаленная посулами побед и большой добычи, но что последует за первым его поражением? Отступать поздно. Только военные победы принесут ему ту власть, когда правитель и Орда становятся как бы одно. Этого добились Чингиз и его ближние потомки. Добьется ли Мамай?..

Он вздрогнул – черная птица пронеслась над самым шатром. Его светлая одежда, наверное, видна далеко – как же он забылся?! Прилетит из темноты стрела, отравленная страшным ядом каражервы, – без звука уйдешь вслед за бывшими ханами. Мамай отступил под полог шатра, но разве тонкий шелк – защита от стрел? Может прилететь не одна – десяток, два десятка, сотня. Старый волк Есутай, конечно, понимает, что его поймали в капкан не для того, чтобы долго кормить, а он пока здесь хозяин. Говорят, Батый спал в кибитке с железными стенками. Не завести ли такую?

Он опустился на верблюжью кошму, покрытую шелком, и вдруг насторожился.

– Ты слышишь топот, Темир?

– Да, повелитель. Ночью пасут коней. Это табун гонят к реке.

Мамай прилег, но глаз не закрывал. Скоро шатер слабо озарился, – наверное, поблизости воины раздули большой огонь, и в красноватом неровном свете, неслышно ступая по ковру, к постели подошел последний хан из чингизидов Махмет, присел в ногах Мамая, долго смотрел на него круглыми птичьими глазами, тряхнул кровавой косицей, прохрипел перерезанным горлом: «Спишь, мой верный темник? Бок-то тебе вон копьем просадили, видишь, – черная побежала». Он коснулся одной ладонью своего горла, другую обмакнул во что-то рядом с Мамаем, покачал головой, и на лицо Мамая упали багровые капли, вспыхивая, подобно лучам от камня в золотом жезле. «Смотри, мой верный темник, у меня красная кровь, а у тебя – черная. Я ведь всегда знал, что она у тебя черная». Махмет положил на лицо Мамая мокрую руку, и Мамай напрягся до дрожи, пытаясь приподняться, отбросить то, что его душило, пока не полетел в бездну… Навстречу ударил свет, ровный и золотистый, исчезли стенки шатра, земля открылась ему в удивительном, невозможном образе – огромный сияющий шар, зеленый и синий, желтый и белый, розовый и лиловый, облитый голубым хрусталем воздушного океана, напоенного солнцем. Он сидел на самой вершине величественного шара, над ним звучал нежный голос любимой дочери красавицы Наили, она что-то говорила непрерывно и ласково, говорила и гладила его лицо прохладными руками. Он не мог разобрать ее слов, он лишь улыбался в слезах, чувствуя, как эти слезы, звуки нежного голоса и прикосновения прохладных рук наполняют душу светом, вымывают из нее черную кровавую накипь. И круглая степь покрывалась цветами, белые верблюжата резвились на лужайках, гоняясь за пестрыми бабочками, и эти веселые верблюжата, и степь в цветах, и небо, и голос Наили были слиты, были одно, и он был почти одно с ними, табунщик Мамай. Почти одно, потому что ему мешало быть с ними, стать ими какое-то шевеление под войлоком, на котором сидел. Его начинала раздражать эта помеха, он пытался придавить телом, погасить неприятную возню под собой, но то, что он сдерживал, тоже начинало злиться, вырывалось, верещало, словно большая сильная крыса. Голос дочери отдалялся, затихал, а крыса визжала, бешено рвалась на свет, Мамая подбрасывало и раскачивало, и отовсюду из окружающего пространства гремели хохот, вой и свист. Вот уж совсем гаснет голос дочери, и вокруг – ни цветастых лужаек, ни округлого понятного мира, только черно-кровавая тьма, и он с ужасом пытается удержать то, что с отвратительным визгом рвется наружу: знает, нельзя выпускать, – это гибель. А хохот гремит в самые уши, он в отчаянии силой воображения вызывает спасительное лицо дочери, Наиля наклоняется к нему сквозь красный сумрак, и в тот же миг вырывается эта – рука в черных подтеках ложится на лицо дочери. «Черная кровь! На ней, на твоей Наиле, черная кровь, – гремит хохот. – На всем твоем проклятом роду черная кровь, и вы все в ней захлебнетесь!..»

– Проснись, – Темир-бек осторожно трогал его колено. – Проснись, повелитель.

Мамай непонимающе смотрел на одетого темника с горящей восковой свечой в руке. В открытый вход задувало прохладой, и свеча слабо трепетала. Где-то в степи снова топотал табун.

– Тебя мучили степные духи, повелитель, и я осмелился тебя разбудить. Духи летяг за войском, они требуют от тебя крови врагов; я знаю их – меня они не раз посещали ночами. Я послал всадника к моему отцу, он великий знахарь и пришлет снадобье. Это снадобье отгоняет нечисть и дает спокойный сон. Всадник скоро вернется.

Мамай привстал, откинул скомканное верблюжье одеяло.

– Я оценю твою услугу, Темир-бек. Но не злые духи меня тревожат – мысли о врагах, которых еще много в Орде. Я сплю спокойно лишь посреди костров моей личной тысячи.

– О врагах в эту ночь забудь, повелитель. Я приказал за палатками твоей охранной сотни поставить воинов первой тысячи с особым паролем. На два полета стрелы к твоему шатру приблизится разве только мышь. – Он наклонился к самому лицу Мамая, тихо добавил: – Даже между шатрами сопровождающих тебя мурз и твоим шатром стоит линия моих самых доверенных воинов.

Мамай схватил темника за плечи.

– Темир! Ты подготовил мне тысячу воинов, каких немного в Орде. За это я возвысил тебя, но думал – не слишком ли? Я недооценил тебя. Слушай, Темир. Твой тумен станет вторым в войске после моего. Теперь же я усилю его двумя тысячами, и вороньи перья на шлемах вы замените соколиными. Ты станешь первым моим темником, но помни: у тебя отныне те же враги в Орде, что и у Мамая. Они тебе не простят. Готов ли ты?

– Повелитель! – темник припал к ногам Мамая. – Приказывай!

Мамай коснулся его бритой головы.

– Служи мне так, чтобы получить из рук моих награду, о которой мечтают цари. Заслужи ее… Встань и погаси свечу. Я сплю, и снадобья мне не надо.

Теперь сон Мамая был глубок и темен. Он как бы охватывал весь тот черный круг на два полета стрелы, который ограждали черные воины Темир-бека. Открыл глаза Мамай уже после восхода, и встревоженный темник сам вошел к нему с вестью: ночью Есутай покинул стан и увел с собой третью тысячу. Эта тысяча наполовину состояла из старых воинов, которых Есутай не раз водил в походы, вторую половину составляли молодые охотники и табунщики.

– Куда ушел?

– Говорят, в земли улуса – там еще остался народ.

Мамай принял весть спокойно, хотя тысяча воинов – потеря немалая. Не вассальный сброд – ордынцы. Но может, это и лучше, что вблизи столицы появится опытный военачальник с отрядом. Тохтамыш поостынет. На племянника Тюлюбека, чингизида, сидящего в Сарае под именем великого хана Орды, надежда плохая – полководец никудышный. А Есутай своей Орде не изменит, даже обиженный.

– Ушел – не жалей. Вот ты и князь, а не просто темник. Помни мое слово.

Глаза Темир-бека вдруг показались Мамаю счастливыми, – видно, темник догадывался, о какой награде вел речь его повелитель минувшей ночью. Мамай позавидовал ему: сам он уже не помнил, что значит быть счастливым.

Мамай вдруг почувствовал: он сделал все, что хотел сделать в этом тумене. Оставил на праздник состязаний несколько мурз из свиты и приказал поднять охранную сотню.

– Прикажешь мне назначить начальника первой тысячи или ждать твоей воли? – спросил темник.

– Тебе нужен сильный помощник, я пришлю моего сотника Авдула. Теперь, я думаю, он вернулся из разведки. Подружись с ним.

– Благодарю, повелитель. Богатура Авдула знает вся Орда. Он станет мне братом.

Мамай сдержал усмешку и тронул коня. Проезжая через становище, снова похожее на мирную кочевую орду, завернул к месту судилища. На вытоптанном пятачке вокруг позорного столба, увенчанного грязной шкурой шакала, плотной толпой стояли начальники войска. Лицом к столбу в массивном дубовом кресле, похожий на черного филина, восседал начальник четвертой тысячи, старый сивоусый наян. Не было тут ни муллы, ни судейских исправников – только воины да войсковой писец; по сути, это был военно-полевой суд, осуществляемый по приказу правителя. Перед судьей на коленях со связанными руками стояло несколько человек – торговцы и чиновники, заведовавшие снабжением войска. Их схватили накануне вечером и, судя по разорванным пестрым халатам, сквозь которые проглядывали исполосованные спины, по голым вспухшим пяткам, с них уже сняли допрос. Возле столба висел над костром закоптелый медный котел, в нем пузырилась черная жижа, источая едкий смоляной дымок. На том же костре в раскаленной докрасна жаровне тускло блестели желтые металлические кружки, похожие на монеты персидской чеканки. Толпа, расступаясь, склонилась перед Мамаем, подсудимые завыли, начали бить землю лбами, моля о милости. Мамай подал знак судье – продолжай. Писец начал читать с бумаги проступки и вины некоего Менглетхожи: обсчитал темных пастухов при поставке в войско баранов, простые и грубые ногайские седла выдал казначею за дорогие черкасские, а вырученные лишние деньги взял себе; данных ему в помощь людей с лошадьми использовал так, будто они его работники, – посылал их к арменам за вином и тем вином торговал в Орде по запрещенной цене; наконец, разбавлял водой ценный лак для покрытия луков, а оставшийся лак сбывал охотникам на ордынских базарах. Далее перечислялись имена тех, кто клятвенно свидетельствовал о справедливости обвинений – тут были и пострадавшие, и подручные поставщика.