Текст книги "В тихой Вологде"

– Потакаешь царским изменникам! Они власть забрали в городе, вооружились, делают, что хотят.

Брошенный из толпы кирпич попал губернатору по голове. Он закрыл рану рукой и крикнул притихшей толпе:

– Люди русские, опомнитесь! Против власти бунтуете!

Вдруг послышалось пение гимна: «Боже, Царя храни». Из здания вышла группа крестьян, держа в руках портреты Государя Императора и Государыни. Не прекращая пения, они двинулись к ближайшему полицейскому участку, куда и сдали портреты на хранение.

Пожар внутри здания разгорался. Подъехала пожарная команда, стали разворачивать шланги, но крестьяне с криками «не дадим тушить подлого гнезда», не пускали пожарных к насосам и даже стали перерезать шланги. Лодыженский стал уговаривать крестьян позволить пожарным хотя бы отстаивать только соседние дома. С этим они согласились и даже сами стали работать на насосах.

В это время продолжалась погоня крестьян за боевиками. Настигнутых крестьяне жестоко избивали. Алексей, без труда ускользнувший от толпы из дома Бартенева, бежал по улице Пятницкой (ныне улица Мальцева) в сторону реки. Наперерез ему из-за угла выскочили крестьяне. «Студент!» – раздался крик. Видно, студенческий мундир действовал на них, как красная тряпка на быка. Алексей бросился бежать. Бегун он был неважный, топот и крики позади нарастали. Пистолет колотил по бедру. «Остановиться и выстрелить? – промелькнуло в голове. – Нет, тогда уж точно разорвут на части». Он забежал во двор большого двухэтажного дома и увидел, что одна из дверей приоткрыта. Это было спасение. Через мгновенье он уже был на крыльце, рывком открыл дверь, повернулся и, увидев вбегающих во двор крестьян, достал пистолет и поспешно выстрелил. Кажется, ни в кого не попал: стрелок он тоже был неважный. Закрыв изнутри дверь на засов, он помчался по коридору, чуть не сбив с ног женщину с ребенком. Она в испуге опустилась на пол, прижав к себе малыша. – «Где у вас черный ход?» – кричал он, размахивая оружием. Женщина только беззвучно открывала рот. На счастье, в коридоре показался мужчина, который быстро всё понял и вывел Алексея черным ходом. Озлобленные крестьяне закидали дом камнями, до смерти напугав его жителей.

В тот день толпа разгромила еще типографию газеты «Северная Земля». Выбили окна, двери, проникли в помещение, разбросали по полу шрифты и поломали главную машину. После этого двинулись к дому городского головы Клушина, про которого все знали, что он потакает революционерам. На защиту своего покровителя собрались дружинники в числе около 150 человек. Они произвели три залпа в воздух и разогнали толпу.

К семи часам вечера в городе стало спокойно. Еще через четыре часа из Ярославля прибыла рота солдат, но усмирять уже было некого…

Приведенное здесь описание первомайских событий 1906 года сделано на основе донесения прокурора Вологодского окружного суда Б. С. Врасского прокурору Московской судебной палаты[6]6
  Старая Вологда. XII – начало XX в. Сборник документов и материалов. – Вологда: «Легия», 2004. – С. 444.


[Закрыть]. Вологодского прокурора трудно заподозрить в симпатиях к крестьянам, участвовавшим в беспорядках, ведь он и сам, будучи в гуще событий, был сбит с ног ударом крестьянской дубины. Тем не менее, из его подробного доклада можно сделать вывод, оправдывающий землепашцев, оставивших плуг и взявших в руки колья и камни. Вот как прокурор заканчивает свое донесение:

К вечеру громадное здание Народного дома сгорело дотла, так что от него остались только одни кирпичные стены, в самый же разгар пожара из объятого пламенем здания раздавались постоянно глухие взрывы, свидетельствующие о значительном количестве хранившихся в нем патронов, а вечером, когда огонь стал утихать, нахлынувшая на пожарище толпа нашла в нем несколько десятков револьверов, которые тотчас же расхитила…

К сему считаю нужным добавить, что причиною описанных событий 1 мая в г. Вологде является полное нежелание либеральных элементов городского населения считаться с настроениями местной рабочей и крестьянской массы и с их экономическими интересами, страдающими от забастовок и беспорядков, и щадить их глубокую преданность идее самодержавной царской власти и благоговение перед особой Государя Императора, беспрестанно оскорбляемой ими на митингах в Народном доме. Сам же ход и размеры постигшего Вологду бедствия находят себе, по моему, объяснение единственно в полной недостаточности и слабом вооружении городской полиции (на всю Вологду имеется 49 городовых, вооруженных лишь никуда не годными шашками и револьверами системы Лефоше, совершенно не годными к употреблению), в полном отсутствии войск, и обнаружившейся в этот день полной несостоятельности единственной имеющейся в распоряжении местной администрации реальной силы – полицейских стражников. Состав стражников этих, находящихся в фактическом заведовании и в обучении у адъютанта Вологодского губернского жандармского управления Пышкина, оказался настолько проникнутым духом самой крайней политической нетерпимости, что даже пример и приказания губернатора не могли заставить их перейти к активным действиям против толпы, производившей беспорядки и погромы во имя борьбы с «царскими изменниками и бунтовщиками»…

* * *

Происшедшие в Вологде события обсуждались в Государственной Думе первого созыва в июне 1906 года. По запросу депутатов выступал министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин. Ниже приведена стенограмма его доклада.

П. А. Столыпин:

Я перехожу ко второй части запроса, касающейся происшествий в городах Вологде, Царицыне и Калязине, проверенных как чинами министерства внутренних дел, так и чинами прокурорского надзора. В первом из этих городов, в Вологде, толпа сожгла Народный дом, повредила 4 частных дома, разгромила типографию и пыталась разгромить дом городского головы. При этом на месте осталось 2 убитых и 28 раненых. Дознание выяснило, что беспорядки начались вследствие насильственного закрытия лавок группою манифестантов, когда в город съехалась масса народу для закупок припасов ввиду двух праздников – Николина и Троицына дней. Затем, при столкновении с толпой, первый выстрел был произведен со стороны манифестантов. Губернатор, прокурор и полицеймейстер прикрывали собою избиваемых; последний затаптывал костры, сложенные из книг, выброшенных из народного дома.

Трудно даже себе представить, чтобы тут была обвинена администрация в устройстве и сочувствии в учинении погрома. Причина была ясна – насильственное закрытие лавок, объектом же злобы народа явился Народный дом, который был обычным местом сборища политических ссыльных, причем в октябре там на митингах раздавались речи о вооруженном восстании, а сцена была украшена надписью «Да здравствует республика», что тогда же вызывало протест и беспорядки со стороны простонародья. Такие же беспорядки повторились по этому же поводу в декабре. Что началом беспорядков послужили действия манифестантов, было видно из крайне враждебных отзывов прессы и из показаний всех опрошенных лиц. Погром не был своевременно прекращен вследствие малочисленности полицейских сил. Всего налицо было 59 человек, войска же приехали слишком поздно, так как они были вызваны из соседнего города по железной дороге. Нарекания со стороны некоторых лиц, вызванные действиями ротмистра Пышкина, который командовал стражниками и который будто бы действовал недостаточно решительно против толпы, объясняются тем, что стражники были только что сформированы и сам он получил от губернатора приказание не стрелять. При таком положении едва ли он мог действовать более активно, Однако, если бы судебное следствие, которое ведется по этому делу, показало обратное, то министерство не преминет соответственно распорядиться.

Как видим, Столыпин кратко пересказал упомянутое выше донесение вологодского прокурора. Следом за ним выступил Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров Конституционно-демократической партии. Он основывался на том же источнике, что и Столыпин, однако его трактовка событий была другая. Он увидел желание властей разгромить очаг свободомыслия в Вологде с помощью крестьян. Никаких убедительных доводов в пользу этой версии он не привел, но его блестящая риторика, свойственная либералам того времени, произвела впечатление на членов Думы. Намекая на какие-то ему одному известные сведения, Набоков обвинил ротмистра Пышкина в том, что тот заранее наметил дома для погромов и подготовил погромщиков. Далее Набоков сделал обобщение. Он заявил, что в России рядом с каждым, даже очень хорошим, губернатором есть «тайное правительство», свой Пышкин, который проводит погромную политику. Вот отрывок из его продолжительной речи.

В. Д. Набоков:

… У нас тоже есть тайное правительство – своего рода ротмистр Пышкин, и есть открытое правительство, которое в иных случаях, в лице представителей своих, одушевлено, может быть, горячим желанием положить конец всему этому безобразию. Но вологодский губернатор хорошо понял, что когда рядом с ним существует и продолжает до сих пор свою благонамеренную деятельность ротмистр Пышкин, то ему, вологодскому губернатору, при ротмистре Пышкине делать нечего и что если ротмистр Пышкин будет продолжать вести свою темную агитацию, возбуждать темные силы и направлять их, а за него будет, так сказать, отдуваться открытая власть, то для нее это положение несколько недостойное. Каково же в самом деле их положение? Они за всё отвечают, а может быть, и не знают, что ротмистр Пышкин делает за их спиной. И один из них, вологодский губернатор, это понял и ушел в отставку. Я думаю, что это пример с точки зрения личного достоинства, государственного достоинства, – пример, достойный подражания (аплодисменты)… Для Вологды дело вовсе не в том только, чтобы ушел г. вологодский губернатор или г. вологодский полицеймейстер: надо убрать прежде всего ротмистра Пышкина. Я думаю, что и для России мы должны, конечно, требовать, чтобы ушли те, которые сочли возможным существование с «ротмистром Пышкиным», но вместе с тем мы считаем, что когда они уйдут, то другие могут прийти на их место с одним только категорическим условием, чтобы были навсегда из русской жизни вырваны господа ротмистры Пышкины! (бурные аплодисменты).

Министр внутренних дел пытался возражать.

П. А. Столыпин:

Дело о погроме передано следствию, и если судебным следствием будет выяснена вина ротмистра Пышкина, то он, конечно, будет в ответственности. Что же касается вологодского губернатора, то я должен сказать, что он подал в отставку ранее вологодского погрома. Затем, когда я его спрашивал по телеграфу о нареканиях, которые распространяются на администрацию и полицию, он ответил, что это сплошная ложь – извините за это выражение, но эти слова были в телеграмме…

Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю, (шум, крики: отставка!).

Таким образом, ротмистр Пышкин был с высокой трибуны выставлен организатором погромов. Фактически Набоков, упражняясь в красноречии, вынес человеку приговор, не имея на то оснований, поскольку следствие по этому делу не было завершено. Неудивительно, что Иван Федорович Пышкин, 38 лет от роду, выпускник Павловского военного училища, был убит террористом в 1907 году в Екатеринбурге.

То, что произошло в Вологде в мае 1906 года, можно назвать столкновением двух миров. Один мир – крестьянский, традиционный, домашний, требующий мирного труда и порядка. (Следует знать, что крестьяне того времени – это не забитые советские колхозники. И бунт их был, вопреки известному высказыванию Пушкина, не бессмысленным, а имеющим вполне определенную цель: прекратить самоуправство действующего в городе вооружённого отряда революционеров). Другой мир – чужой, оторванный от той почвы, на которой выросло Российское государство, мир, желающий радикальных перемен. Сейчас, с высоты нашего XXI столетия мы знаем, что второй путь был для России гибельным, и ничем нельзя оправдать моря крови и страданий, через которые прошла страна. А в то время либералы-интеллигенты раскачивали корабль государства, не предвидя, что вместе с кораблем потонут и они сами.

Ах, если бы человек, одержимый идеей разрушить государство, мог хоть на минуту увидеть то будущее, которое он сам себе готовит! И увидел бы тогда Набоков, как он бежит с чемоданами по трапу отплывающего из Севастополя парохода, оставив гранитный особняк в Петербурге, родовое поместье в пригороде, обреченный на скитания за границей вместе с такими же, как он, горе-либералами, заварившими в России такую кровавую кашу, что жители огромной страны расхлебывали ее долгие годы.

И увидел бы Алексей Иванович Окулов, как он, старый большевик, бывший член ВЦИКа, горбится с лопатой в руках на дне огромного котлована и мечтает как о высшем благе о миске мутной баланды и о своем месте на нарах в холодном бараке.

И увидел бы Александр Федорович Клушин, городской голова, дом которого был всегда гостеприимно открыт для политических ссыльных, как его волокут по каменным ступеням в подвал ОГПУ, потому, что, избитый на допросе, он не мог передвигаться самостоятельно.

Многое может удивлять нас в России начала XX века. Странным кажется, что слово «патриот», означающее человека, любящего свое Отечество, среди интеллигенции того времени считалось бранным. Судя по стенограммам заседаний Государственной Думы, назвать кого-либо патриотом означало заклеймить его как ярого врага прогресса, ретрограда. Зато большим почетом пользовались «западники» типа Набокова, про которых сказано: «и всё чужое возлюбил, и всё свое возненавидел». Но ведь любовь к своему Отечеству равносильна инстинкту самосохранения, и утрата у людей этого чувства грозит нации гибелью.

Странным кажется и отношение либералов-интеллигентов к террору. Они не только оправдывали террористов, но откровенно радовались, когда пуля или бомба лишала жизни государственного служащего, будь то министр, губернатор или простой городовой. А вот когда летом 1906 года был застрелен член Государственной Думы банкир Герценштейн, известный своими лево-радикальными взглядами, возмущению либеральной интеллигенции не было предела. Как-то сразу всем стало ясно, что это дело рук черносотенцев. Откликнулись на это событие и в Вологде. В Спасо-Всеградском соборе состоялась панихида по убиенному Михаилу, на которой служил, а потом и выступил с взволнованной речью священник Софийского собора Тихон Шаламов[7]7
  Шаламов Тихон Николаевич (1868–1933), отец известного писателя Варлама Шаламова. Был сторонником активного вмешательства Церкви в политику и общественную жизнь. После революции стал обновленцем.


[Закрыть]. Совсем по-другому реагировали либералы, когда жертвой террористического акта становился не разрушитель государства, а его строитель или страж. Приведем здесь отрывок из воспоминаний А. А. Тарутина, выпускника Вологодской гимназии, после 1917 года заведовавшего культпросветом в Вологде[8]8
  Вологда в воспоминаниях и путевых записках: Конец XVIII – начало XX века ⁄ Сост. М.Г. Ильюшина. – Вологда: «Русь», 1997.


[Закрыть].

.. А вот ученик выпускного класса реального училища Сергей Золотов – это уже не миф, а подлинная героическая личность. Золотов, чуткий свободолюбивый юноша, возмущенный реакционной воспитательной политикой директора Поморского, решил в компании с такими же самоотверженными и наивными товарищами убить Поморского. Бросил в квартиру директора бомбу; бомба взорвалась, но жандарм от просвещения остался цел, а юношей посадили в тюрьму. Просидевши здесь более года по приговору кровожадного царского суда, Золотов погиб от чахотки. Это было в 1911–1912 году.

Как видим, кровожадным, по мнению работника культуры, было царский суд, а не маньяк, пытавшийся взорвать своего учителя вместе со всей семьей.

Чем объяснить такую нравственную ущербность интеллигенции? Конечно, это следствие её безрелигиозности, отхода от Церкви, который начался со времен Петровских реформ и продолжается поныне.

* * *

В тот памятный день Павел работал в мастерской один: Веня исчез с самого утра. На улице послышались крики, распахнулась дверь и в помещение ворвались два гимназиста, здоровые парни с пробивающимися усиками.

– Эй, мастеровой, кончай работу, выходи на манифестацию.

Павел от неожиданности выронил шило из рук.

– А вы кто такие будете?

– Мы пролетарии, такие же, как ты. Сегодня наш праздник, пролетарский.

– Чего это вдруг? Понедельник сегодня. Никуда я не пойду. Крестьянин я, а не пролетарий.

– Ах ты, лапотник, мы тебе щас покажем классовую борьбу.

Гимназист пнул ногой столик с инструментом, тот с грохотом перевернулся. Павел вскочил, схватил толстую палку с деревянным сапогом-колодкой на конце.

– А ну, пошли вон!

В это время в дверях появился хозяин с бледным испуганным лицом.

– Павел, кончай работу, закрываю мастерскую…

Так Павел оказался в толпе крестьян, встретивших колонну демонстрантов на Гостинодворской площади. Когда боевики выстроились и направили револьверы на толпу, крестьяне опешили. Превосходство было явно не на их стороне, надо было расходиться. И тут раздался залп. Охнул и осел на землю мужик, стоящий рядом с Павлом, это был Николай – бочкарь из Ивановской. Широко открыв глаза, он держался за живот, из-под пальцев у него сочилась кровь. Раздался дикий, в сто глоток, крик толпы, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость. Стрелявшие, как нашкодившие мальчишки, бросились врассыпную, кое-кто побросал оружие. Вдали мелькнула Венькина рыжая шевелюра и зеленая рубаха. «Вот гад, к крамольникам подался», – пронеслось в голове у Павла.

Он и ещё десяток разъяренных крестьян погнались за группой боевиков. Те свернули в какой-то двор с высоким забором и заперли за собой ворота. Крестьяне стали ломиться в ворота, и тут изнутри несколько раз выстрелили. Павлу обожгло лоб. Он схватился за рану и почувствовал кровь. «Пуля в лоб. Это что, конец?» – промелькнуло в голове. Однако вместе со всеми отбежал от ворот и сел на траву.

– Погоди, сынок, я тебе щас кровь вытру, – незнакомый мужик достал белую, видно, только что купленную женскую косынку, обтер Павлу лицо и стал промокать рану. – Не пужайся, – успокаивал он, – деревянные заусеницы торчат, щепкой тебе кожу содрало.

Павел, прижимая косынку ко лбу, поплелся к дому тети Марии, рассчитывая застать там родителей. Так оно и вышло. Сначала охи, ахи, а через некоторое время Павел сидел на лавке, мать промывала ему ранку и приговаривала:

– Чево было соваться, куда не надо. Дуралеи! С палками на леворверы.

Отец ругался на боевиков:

– Паскудники окаянные, чтоб им пусто было!

– Ой, что там творится! – говорила тетя Мария. – Дым валит, знать, подожгли что-то. Стреляют без конца. – Она терла в чашке сырую картофелину, потом выложила кашицу на бинт и обмотала Павлу голову. – Тебе, Павел, надо Бога благодарить, что пулю от тебя отвел. А еще за то, что раной этой тебя Господь увел от греха.

В деревню возвращались порожняком: непроданное зерно оставили у Марии, та обещала найти покупателя. Ехали по Глинковской улице, свернули направо и проехали мимо Николы на Глинках. Темнело, настроение было унылое, а тут еще застучало колесо у телеги.

– Где-то тут недалеко, на Золотушной набережной должна быть мастерская, – сказал отец.

Со стуком и скрежетом подкатили к воротам с надписью: «Каретная мастерская Девяткова». Их встретил сам хозяин – мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с натруженными руками.

– Что, раненого везете? – кивнул он на Павла, сидящего в телеге с повязкой на лбу.

– От бунтовщиков пострадавший, – сказал отец. – Обстрелянный уже, хоть и на войне не бывал.

– Неужто под пулю попал?

– Рикошетом задело. Легко отделался. Николая-то, бочкаря, убили наповал. Знамо дело, управа раздала оружие молокососам, так чего хорошего ждать.

Отец вместе с хозяином занялись ремонтом: меняли колесную втулку и попутно обсуждали сегодняшние события. Отец возбужденно говорил:

– Кто у нас бунтует супротив власти? Не голодные, не раздетые, а студенты, что на казенном коште.

– От приезжих житья нету, – слышался голос хозяина. – Вооружились и распоряжаются у нас в городе, за нас решают, что нам делать – работать или идти на митинг.

– Вот народ-то наш вологодский их малость и окоротил. Гнездо ихнее сожгли и типографию разгромили, где они свои прокламации печатали.

С ремонтом управились быстро, и тут неожиданно для Павла состоялся разговор, который определил его дальнейшую судьбу. Хозяин мастерской сказал ему:

– А ведь мы с тобой встречались. Не узнаёшь? Вместе вчера на исповедь стояли. И тётку твою я знаю, она мне говорила, что ты у сапожника в подмастерьях. Ну и как? Осваиваешь сапожное дело?

Павел недовольно махнул рукой:

– Неохота и вспоминать.

– А хочешь, иди ко мне в работники. Мне как раз нужен человек. Каретное дело, брат, такое, что всему научишься: и столярничать, и в кузне работать, и по слесарной части. Ученикам я плачу семь рублей в месяц, да бывают наградные за срочную работу. А если не городской, у меня для таких комнаты есть.

Подошел отец:

– А что, Павел, переходи к Дмитрию Кирилловичу, а то я гляжу, ты совсем с лица спал. Каждый день по десять верст туда и сюда. Только вы уж его, Дмитрий Кириллович, на сенокос, да на жатву отпустите, сразу после Петровок.

– О чем разговор, сенокос да жатва – дело святое…

* * *

Приближалось Преображение – престольный праздник в родной деревне Павла. Накануне в домах делали уборку. Мать Павла вымыла во всём доме полы, настлала чистые половики и принялась за пироги. Павлу она доверила протирать иконы и чистить мелом оклады, и он, разложив под её присмотром старинные образа, долго кропотливо трудился. Потом занялся большим медным самоваром: вынес его во двор и до блеска надраил толченым кирпичом. Братьям и сёстрам тоже не дали бездельничать: вручили заготовленные заранее голики и отправили подметать деревенскую улицу. Отец водил купать коней к ручью, а, вернувшись, стал затапливать баню. В чулане томились, ожидая гостей, две больших корчаги хорошо выбродившего пива. Стояли еще две корчаги сладкого сусла – любимого напитка детей и женщин.

Утром в храме прошла праздничная служба, потом святили яблоки. Народ расходился в приподнятом настроении, все спасские чувствовали себя именинниками. У церковного крыльца, как всегда в престольный праздник, собрались нищие и увечные со всей волости. Их ждали: женщины подавали пироги и шанежки, мужчины оделяли копеечками.

Часам к трём стали подходить гости, кое-кто подъезжал на телегах. Взрослые мужики и бабы с детьми сразу расходились по родственникам, а молодёжь ещё на подходе к деревне выстраивалась шеренгами поперёк улицы. Сначала шли парни с гармошкой, за ними девушки. С песнями прошли вдоль улицы и обратно, потом двинулись к околице, где их ждала местная молодёжь. Сначала церемонно обменялись поклонами, потом бросились обниматься. Радостный гомон оглашал округу. Пошла весёлая пляска.

Павел стоял и ждал, когда придут бурцевские. Татьяну он за всё лето видел только трижды, да и то в компании, так что не удалось толком поговорить. Он с волнением ждал встречи. Сегодня он оделся по-праздничному: на нём была кумачовая рубаха с широким поясом, новые суконные штаны и хорошо смазанные дёгтем сапоги. Наконец он увидел свою Таню, подходившую в компании девушек. Ах, как она была хороша! Правда, похудела, стала смуглая от загара, но всё равно была самой красивой. И расшитая узорами светлая юбка, и казачок, и кружевной платок, и полусапожки – всё смотрелось на ней ладно и весело.

Павел едва успел перемолвиться с ней, как её подхватили подруги и увлекли плясать. Девушки образовали круг, поочередно выходили, приплясывая, и пели частушки. На круг выскочил сам гармонист Василий, тот самый парень, что ухаживал за Татьяной. С тальянкой в руках он остановился напротив неё и пропел:

 
Сероглазая сударушка,
Пойдёшь ли за меня?
Я на карем жеребёночке
Приеду по тебя.
 

Павел затаил дыхание. Что она ответит его сопернику? Татьяна оказалась умелой плясуньей. Она закружилась так, что юбка на ней стала колоколом, а от мелькающих узоров рябило в глазах. Потом она ловко отбила дробь ногами и запела:

 
Во саду берёзка выросла
Без летнего дождя.
Я дала словечко милому —
С другим гулять нельзя.
 

Василий сел на приготовленный для гармониста пенёк, но гармонь отдал своему дружку. Музыка продолжалась. На круг вышел немолодой холостяк, недавно вернувшийся из армии:

 
Что вы, девки, не любили,
Пока был я молодой.
А теперя моя рожа
Обрастает бородой.
 

Все захохотали. Павел собрался с духом и, пройдя круг, глядя на Татьяну, пропел:

 
Я тогда тебя забуду,
Ягодиночка моя,
Когда вырастет на камушке
Зелёная трава.
 

Татьяна, растягивая на плечах платок, и глядя Павлу в глаза, отвечала:

 
Я тогда тебя забуду,
Сероглазый дроля мой,
Когда вырастет на камешке
Цветочек голубой.
 

Вечером он провожал Таню домой. Шли в Бурцево большой компанией, почти все парами. Только что всех щедро угостили пирогами и свежим пивом, и усталости, как не бывало. К деревне подходили, когда уже совсем стемнело, но вдруг, как по заказу, из-за туч выкатилась полная яркая луна, словно приглашая продолжить гулянье. Молодежь встретила ночное светило криками восторга. Разошлись кто куда, две парочки даже скрылись в овинах.

Деревня уже засыпала, лишь в отдельных окнах горел свет. Пахло молоком, свежим сеном, яблоками. Павел с Таней подошли к пруду, сели на лавочку под березой и долго заворожённо смотрели на лунную дорожку, что золотым мостиком протянулась от берега до берега. Наконец Павел решился: обнял свою зазнобушку и, словно в омут бросился, поцеловал ее первым в своей жизни, неумелым поцелуем. Какие мягкие были у неё губы, как затрепетала она вся и как сияли в лунном свете её изумленные глаза! Как бы хотелось, чтобы эти мгновенья никогда не кончались. Но вот она зашептала: «Пусти, Паша, мне домой пора, небось уже ищут меня». Он проводил Таню до дома, посмотрел из-за калитки, как она поднялась на крыльцо и помахала ему рукой, и даже услышал недовольный голос её матери: «Наконец-то пришла, гулёна».

Он шагал домой по освещённой луной дороге, будто на крыльях летел, душа его ликовала. Но только успел дойти до бурцевской выгороды, как услышал сзади голоса и топот ног. На его памяти в Спасов день ни разу не обошлось без драки, поэтому он, не теряя времени, вытащил из изгороди здоровенную жердину. Подбежали двое. Одного, высоченного, он сразу узнал – это был тот самый Вася-гармонист. Подойдя ближе, Вася гаркнул:

– Так и есть, это Пашка Хитров! Это он, гад, наших девок отбивает. Щас мы его поучим малость.

Они стали заходить с разных сторон. Павел закрутил суковатой дубиной над головой:

– Что, двое на одного! Ну, давай, подходи!

Они остановились. Вася сказал:

– А что, Пашка, давай по-честному, один на один. Ты, Лёха, не лезь, – он кивнул в сторону дружка. – Давай так: кто одолеет, того и Татьяна будет. А другой, значит, к ней более не приставай. Ну что, лады?

«Да он, кажется, пьяный, – сообразил Павел. – Точно, даже издали самогоном разит. Вроде мой ровесник, а вино пьет. И такой мою Татьяну обхаживает». Он сильно разозлился на пьяного Ваську.

– Что ж, давай, – сказал он. – Смотри только, чтоб всё по-честному. Значит так: ногами не драться, ниже пояса не бить.

Павел слышал, что этот дуролом дерется жестоко и что с ним лучше не связываться. Но ведь и Павел, тоже не новичок в кулачных боях и не раз выходил вместе с односельчанами биться стенка на стенку с парнями из соседних деревень. А прошлой зимой он нашел в журнале «Нива» уроки английского бокса с подробными рисунками. Изучал внимательно, чтобы овладеть новыми приемами. Научился бить не так, как деревенские, а без замаха, быстро и точно. Отрабатывали приемы с братом, надев овчинные рукавицы, набитые паклей. Освоил и прямой удар в голову, и боковой по челюсти, и удар по корпусу, и уклоны, нырки, отскоки.

«Главное, не даваться ему в руки, а то подомнет», – размышлял Павел, снимая праздничную рубаху и бросая на изгородь. Голый по пояс, он встал в боевую стойку.

Да, ручищи у Васьки были как грабли, он с самого начала пытался загрести Павла к себе. Тот отскакивал, уворачивался, выбирая момент для точного удара, но дотянуться до Васькиной головы было непросто, а бить по груди бесполезно – всё равно, что стучать по дубовой бочке. Всё-таки Васька схватил его за руку, сдавил, как клещами, и дёрнул на себя, но тут же получил мощный удар в голову. Разжав руку и смазнув кровь с губы, он рассвирепел и с медвежьим ревом бросился на противника, работая кулаками, как цепами на молотьбе. Павел растерялся, попятился к изгороди, закрываясь руками, и все-таки пропустил два тяжёлых удара, от которых у него помутилось в голове. Мелькнула даже мысль – убежать, но тут же подумалось: он ведь не только себя защищает, но и Таню; как же

быть ей, беззащитной. Нет, против этой ярости надо выставить точный расчёт.

Он отпрыгнул в сторону, поднырнул под летящий сбоку кулак и ударил врага под дых. Тот крякнул, согнулся, и Павел тут же нанес ему боковой удар в челюсть. Ваську крутануло, понесло в сторону, однако он устоял и снова бросился в атаку. Теперь его напор ослаб. Павел пугал его ложными движениями левой в живот, а сам бил правой в голову. Из разбитого Васькиного носа текла кровь, может быть, и хмель делал своё дело, но он явно выдыхался. Вот в который раз он бросился на Павла, пытаясь подмять его под себя, но нарвался на прямой встречный в челюсть и упал как подкошенный. Поднялся на четвереньки, но снова плюхнулся на землю и, лёжа на животе, стал выплёвывать кровь изо рта.

Павел стоял, тяжело дыша, не подозревая, какая опасность над ним нависла. Выручила луна: он вовремя заметил мелькнувшую по земле длинную тень и дернулся в сторону. Тяжёлая палка, обдирая кожу, скользнула по руке и врезалась концом в землю. Он придавил этот конец ногой и, развернувшись, другой ногой изо всех оставшихся сил пнул в бок согнувшегося над палкой Лёшку. Тот упал и истошно завопил: «Лежачего не бьют!»…

Павел добирался домой долго. Остановился у ручья, с трудом разделся – пальцы еле слушались – и залез в воду. Омыл кровоточащую ссадину на руке, кровоподтёки. Потом отмачивал разбитые костяшки пальцев, чувствуя, как от холодной воды стихает жгучая боль. Выйдя из воды, отряхнулся, кое-как натянул на мокрое тело штаны и рубаху и дальше шёл посвежевший. Усталость проходила, появлялось чувство гордости за одержанную победу. Он еще не знал, что, повзрослев и уже помирившись с Василием, будет вспоминать о жестокой драке со стыдом, и ещё долго совесть будет укорять его, омрачая светлое воспоминание о первом поцелуе…

Прошло, прокатилось трудовое крестьянское лето. Северное, недолгое лето со светлыми ночами в июне и звёздными в августе, с июльской жарой и грозами, с одуряющими запахами скошенных трав и звенящей тишиной лесных ягодных полян. К сентябрю сложили стога, смолотили рожь и ячмень, околотили и постлали лен, а потом свезли тресту на гумно. В начале сентября начали копать картошку и убирать огородину. Крестьянская страда пошла на спад.