Текст книги "В сетях шпионажа, или «Час крокодила»"

Впускать только рыжих

Как доехать или дойти до Клуба журналистов, в Галле в 70-е годы знал каждый. Это вовсе не значило, что жители древнего ганзейского города на востоке Германии сверх меры почитали вторую древнейшую. Их осведомленность о местонахождении клуба объяснялась другими причинами: в этом большом четырехэтажном здании было несколько ресторанов и ресторанчиков, каждый из которых имел свою специфику и соответствовал кошельку определенной толщины. Внизу аппетитно благоухала жареными цыплятами дешевая бройлерная, на втором этаже находились вместительный ресторан подороже и маленькая вайнштубе. О ней и пойдет речь, поэтому живописать другие достопримечательности клуба не имеет смысла.

«Вайнштубе» трудно перевести на русский одним словом. «Винница» не подходит. Здесь изысканная кухня, хорошие вина и коньяки. Водки не подают. Цены солидные, и публика тоже солидная, состоятельная. Тут почти всегда можно найти свободное место и расслабиться на часок-друтой в атмосфере уюта, покоя и доброжелательной предупредительности, излучаемой элегантным кельнером.

Вайнштубе Клуба журналистов вмещала не более восьми столиков. У одной из стен стояло пианино. За пианино сидел старый тапер Гизе, чья память хранила всю музыку мира. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы он в ответ на просьбу сыграть ту или иную мелодию развел руками и сказал: «Das kann ich nicht»[10]10
  Я это не умею (нем.).


[Закрыть]. Публика относилась к старику и его консерваторской эрудиции с почтением. Многие пытались угощать тапера. Он охотно выпивал с завсегдатаями заведения, однако пьяным его никогда не видели. Гизе был со всеми одинаково ровен в обращении, весел, остроумен.

Мы иногда использовали вайнштубе для встреч с иногородней агентурой из числа интеллигенции и деловых людей, а также для проведения других оперативных мероприятий. Об одном из них я вспоминаю всегда с улыбкой.

Надо было организовать знакомство нашего агента с объектом разработки (назовем его Отто), располагавшим весьма многочисленными и интересными связями на Западе. Отто был гурманом, меломаном и бабником. Каждую пятницу он посещал вайнштубе с одной из своих любовниц, которую угощал ужином и музыкой в исполнении старика Гизе. Познакомиться с Отто было поручено агенту Клюге, асу своего ремесла. На этот случай я позаимствовал его у берлинских коллег. В назначенную пятницу Клюге, явившись в вайнштубе и заказав ужин, должен был в присутствии объекта разработки затеять дискуссию на музыкальные темы с Гизе. В ходе этого спора ему надлежало преднамеренно допускать мелкие ляпсусы, на один из которых неизбежно клюнул бы Отто. Человек тщеславный и хвастливый, он не упустил бы возможности блеснуть познаниями в области музыки перед своей дамой и сам пошел бы на контакт с Клюге. Вот это и есть экстра-класс в оперативной деятельности. Когда же агент по своей инициативе прет на объекта, то тут налицо брак, грязная работа, достойная порицания.

За два часа до начала мероприятия я пришел в вайнштубе ознакомиться с обстановкой. Через минуту у моего столика возник обер-кельнер Рольф. Мы были с ним хорошо знакомы. Он давно сотрудничал с криминальной полицией и мне оказывал кое-какие мелкие услуги. Отношения наши носили официально-дружеский характер. Сделав заказ, я осведомился, много ли посетителей придет вечером.

– Очень много, – сказал Рольф.

– Вот как! – удивился я. – При такой погоде все должны после работы двинуть на дачи. Прогноз не предвещает дождя.

– Прогноз врет, как репортер. Правду говорит мой радикулит, – возразил кельнер. – Надвигается гроза.

И он отправился на кухню.

Радикулит никогда не обманывал Рольфа, а при плохой погоде кабаки всегда полны. Я закручинился. Если вайнштубе будет набита битком, наше мероприятие провалится. Нам нужен оперативный простор для маневра, да и каждое слово должно быть услышано. Надо срочно что-то придумывать. А если…

– Слышал новость? – спросил я, когда кельнер вернулся с подносом.

– О какой новости идет речь? – заинтересовался он.

Надо сказать, что Рольф при всем своем внешнем лоске был весьма недалеким парнем. Его домашняя библиотека состояла из трех книг: телефонной, Правил уличного движения и Библии. Вся информация о положении в стране и мире шла к нему от клиентов. Он верил в то, что ему рассказывали, и нес услышанное дальше. Как раз на его дремучести и был основан мой расчет.

– В Стокгольме, – начал я доверительно, – завершил работу Всемирный конгресс рыжих. Решением ЮНЕСКО все рыжие заносятся в Красную книгу природы.

– Правильно, – заметил Рольф. – Рыжих не так много на свете.

– Это еще не все, – продолжал я. – Сегодняшний день объявлен Международным днем рыжих. Не исключено, что галльские рыжие захотят отметить свой праздник в лучших ресторанах города, в том числе здесь. Учти, что среди рыжих много влиятельных людей. Будет нехорошо, если для них не найдется свободных мест.

Рольф молча разбросал по столикам таблички с надписью «Reserviert»[11]11
  Заказано (нем.).


[Закрыть].

– Как ты думаешь, – спросил он, – уместно ли будет поздравить их с праздником?

– А вот это лишнее. Далеко не каждый из них гордится цветом своих волос.

Я расплатился и на время покинул вайнштубе. Когда я снова вернулся туда, за окном уже шелестел дождь и погромыхивало. Рольф встретил меня у входа в зал.

– Впускаю только рыжих, – похвастался он.

– Ты умный человек, шеф, – похвалил я его. – Принеси-ка мне форелей и бокал легкого вина.

Заняв место в дальнем углу зала, я осмотрелся. Прямо передо мной маячил рыжеватый затылок Отто, любезничавшего со своей пассией. За другими столиками сидело еще несколько рыжих. Две дамы были явно крашеные. Вскоре появился Клюге, полный, вальяжный сорокалетний сангвиник. У входа он притормозил, вытирая носовым платком пот с лысины, покрытой рыжеватым пухом, незаметно озираясь и оценивая обстановку. Затем проследовал к свободному столику, бросив на ходу таперу: «Bitte “Berliner Luft”, Meistre!»[12]12
  Пожалуйста, «Воздух Берлина», маэстро! (нем.)


[Закрыть] При этом он фамильярно подмигнул Гизе, которого видел впервые. Тот, привыкший ко всему, поднял руки над клавиатурой, и зал от плинтусов до плафона заполнила бравурная, ликующая мелодия. Отто оглянулся и обратил внимание на Клюге. Игра началась.

Нормальная агентура не любит, когда оперработник наблюдает за тем, как она выполняет задание. Но Клюге был артистом своего ремесла. Он нуждался в публике, и этой публикой должен был стать я. Агент работал талантливо. Он все сделал на уровне мировых стандартов. Я ушел домой, когда Клюге уже пил на брудершафт с Отто, а девица последнего хохотала, задыхаясь и повизгивая от острот агента.

Клюге позвонил мне на следующее утро и сказал только одну фразу: «Die Sashe ist gelaufeu!» На русском это означает нечто среднее между «дело в шляпе» и «процесс пошел». Забегая вперед, скажу, что разработка, начатая в Клубе журналистов, завершилась через год вербовкой источника информации на Западе.

А я спустя пару дней навестил Рольфа в его заведении. Кельнер был хмур и обслуживал меня подчеркнуто официально.

– Ты чем-то недоволен, шеф? – полюбопытствовал я.

– Скажи по-честному, для чего тебе понадобилась вся эта канитель с рыжими? – спросил он.

– Ах, ты вот о чем! Это был обычный розыгрыш. Ничего более. Прости, если обидел. Кстати, я принес тебе кое-что. Вот, взгляни-ка. Механическая бритва. Незаменимая вещь в твоем бунгало, где, если я не ошибаюсь, нет электричества.

Рольф принял подарок и рассыпался в благодарностях.

Людоед

Транспортный «юнкерс», набрав многокилометровую высоту, крался над безбрежным лесным морем Русского Севера. Стояла темная зимняя ночь. Шел декабрь 1941 года.

В пассажирском отсеке самолета сидели лейтенант абвера Хюбель и пятеро его подопечных, завербованных в лагерях для советских военнопленных и прошедших специальную подготовку в одном из учебных центров немецкой военной разведки. Это была диверсионная группа, перед которой поставили задачу хотя бы на короткое время вывести из строя Транссибку в районе Шарьи. По ней перебрасывались к осажденной Москве дальневосточные и сибирские дивизии.

Хюбель был бодр и то и дело отпускал мажорные шуточки, стремясь поднять дух у хмурых сосредоточенных парней с пристегнутыми парашютами, которым через минуту предстояло провалиться в холодную неизвестность.

Командир экипажа обеспокоенно поглядывал на приборную панель: горючего осталось мало, едва хватит на обратный путь, а штурман все колдовал над картой.

– Мы над целью, – доложил он наконец.

– Слава богу! Приступайте к десантированию.

Штурман и второй пилот направились в пассажирский отсек. Трое русских, перед тем как шагнуть в черную дыру открытого люка, матюкнулись, четвертый перекрестился, пятый медлил, судорожно вцепившись в скобы, приваренные к фюзеляжу.

– Ты что?! – заорал лейтенант.

– Боюсь.

Это был самый сообразительный и хитрый из агентов. Из-за ранней седины он получил кличку Серый. Как раз ему и надлежало возглавить группу.

Хюбель дал знак штурману и второму пилоту. Те отодрали пальцы Серого от скоб, а лейтенант мощным пинком под зад вышвырнул русского из самолета, после чего захлопнул люк. «Юнкерс» лег на обратный курс.

Ночное десантирование непростое дело. Во время приземления один повис на дереве метрах в пятнадцати от земли. Замерзая, он долго орал и просил, чтобы его сняли, но, в конце концов, умолк и перестал раздражать остальных. Те довольно быстро нашли сброшенные вместе с ними ящики с орудием и взрывчаткой, а вот контейнера с продовольствием никак не могли обнаружить. Истоптав в безуспешных поисках десяток квадратных верст дремучего леса, умаялись и развели костер. Дико хотелось есть. Серый первым подал мысль насытиться мясом подвешенного. Автоматными очередями они перешибли стропы и, когда покойник свалился к их ногам, проворно раздели и расчленили труп. Жаркое, приготовленное на самодельном вертеле, оказалось неожиданно вкусным. Горячая пища вернула им самообладание. Быстро построили землянку и начали судить да рядить, как быть дальше. То, что их выбросили не туда, куда планировалось, сомнений вызвать не могло. Чащоба, в которую они попали, лежала где-то за пределами имевшейся у них карты. Разногласия между диверсантами носили чисто тактический характер: одни предлагали немедленно пробираться лесами на запад к своим, то есть к немцам, другие – ждать оттепели, а дождавшись ее, опять-таки идти к линии фронта. О явке с повинной речи не было, поскольку всех, прежде чем послать на задание, повязали кровью. В итоге решили отсиживаться в землянке до весны. Питаться предполагали дичью. Ее, однако, не оказалось в звеневшем и потрескивавшем от сорокаградусного мороза бору. Пришлось есть человечину. К закланию приговаривали слабейших. Последние двое долго боролись во тьме вонючей норы, рыча и полосуя друг друга ножами. Победил Серый.

Обнаружили его только в апреле, совершенно озверевшего и почти разучившегося говорить. Для вышки не хватило уликовых материалов. Отмотав чудовищный срок на лесоповале, он вернулся в родной курортный городок, где четверть века торговал чебуреками на привокзальном перроне. Все любили и привечали чистенького услужливого старичка с его отменного качества продукцией. Он стал как бы визитной карточкой города.

И все-таки года брали свое. Серый уже начал было подумывать о вечном, но тут задули ветры перестройки, вдохнувшие в него новые, молодые силы. Он выпрямился, голос его окреп, в глазах появился живой блеск, в характере пробудились дремавшие доселе нахрапистость с настырностью. Он засуетился, забегал. Ему, фронтовику, жертве сталинизма, испытавшей ужасы ГУЛАГа, без очереди выдавали лицензии, предоставляли крупные ссуды. Сегодня он владеет всеми кафе, ресторанами и ночными барами курорта. Конкурентов смёл легко и беспощадно. Его уважает и лелеет городская власть, а на прочих ему наплевать.

Однажды внук попросил Серого рассказать что-нибудь о войне.

– В той войне, – ответил Серый, загадочно улыбнувшись, – каждый воевал за свое.

Больше ничего рассказывать не стал. Подумал только: «Жаль, что не родился пятьюдесятью годами позже. Времечко-то мое все впереди!»

Папаха

Папаху шили на заказ. Когда серая каракулевая красавица была готова, я установил ее рядом с цинковым ведром уборщицы тети Шуры и, убедившись в том, что папаха и ведро равны по высоте и прочим параметрам, удовлетворенно потер руки. Можно было начинать операцию.

А в это время пожилой горский эмигрант второй волны Абдул-Межид Тагиров сидел в одной из уютных кофеен Франкфурта-на-Майне и размышлял о том, как похлестче напакостить своей ненавистной и любимой родине. Из окна кофейни было хорошо видно гигантское здание бывшего концерна «Фарбениндустри», построенное еще до войны в стиле модерн. Теперь здесь размещался филиал ЦРУ в Европе. Вокруг копошились щедро финансируемые американской разведкой эмигрантские центры и организации. Цель у них у всех была одна – разрушение Советского Союза и реставрация капитализма на его территории. В те далекие времена они вовсе не были уверены в том, что эта цель может быть когда-либо достигнута. Мы были могущественной монолитной державой и боролись с ними на равных с переменным успехом.

Тагиров на протяжении долгой своей жизни неоднократно менял хозяев. В 30-е годы он, будучи осведомителем НКВД, сдавал под вышку мулл и горских националистов, в 40-е перебежал на сторону Гитлера и служил поначалу в абвере, потом – в гестапо, после войны приютился под крылом ЦРУ. На нем, как говорится, пробы негде было ставить.

Тагиров принимал непосредственное участие в подготовке агентуры, засылаемой в Советский Союз. Он очень много знал, этот человек, утративший чувство причастности к земле предков. Люди КГБ вертелись вокруг него, но он быстро распознавал их волчьим чутьем и либо со смехом прогонял от себя, либо закладывал американцам, не делая при этом различий между русскими и кавказцами. Правда, иногда ему снились синие горы с бездонными расселинами мрачных ущелий, пенистые ручьи, где плескалась форель, запах кизячного дыма и вкус подгорелых бараньих шашлыков, но, проснувшись, он со злобой гнал от себя даже воспоминания о таких снах. А между тем подкатывала старость, и смутные видения юности постепенно перерастали в навязчивую манию, в звериную тоску, в неодолимое желание побывать там, где он появился на свет.

Когда я получил в свое производство наблюдательное дело на Тагирова, то, ознакомившись с ним, понял, что велось оно вяло, шаблонно, без выдумки. И у меня возникла мысль подкинуть объекту оперативного наблюдения человека в папахе, но сделать это не совсем обычным образом. Начальство мой замысел одобрило.

В группу туристов, направлявшихся в Западную Германию, был включен агент Гарун, умный интеллигентный кавказец средних лет. Вручая ему папаху, я говорил:

– Это приманка, наживка для горской эмиграции. Вам не нужно никого искать. Они сами придут к вам. Нас интересуют настроения, намерения и связи. Запомните: настроения, намерения и связи. Конечно, адреса и телефоны, но лишь в том случае, если сами будут давать. Никаких инициатив с вашей стороны! Все инициативы должны исходить только от них!

– Не нравится мне эта затея, – сказал Гарун, рассматривая папаху. – Я всю жизнь ходил в шляпе. А в Европе буду вообще гороховым шутом смотреться. Да и в райком партии могут пригласить после возвращения…

– Папаху наденете, как только сойдете с трапа самолета, – перебил его я, – и будете снимать ее только ночью, перед сном. В папахе вся соль операции. А райкома не бойтесь. Мы вас прикроем… Главные сюрпризы вас могут ожидать во Франкфурте.

– Родина Гёте, – вспомнил агент.

– Правильно. Но там вам будет не до автора «Страданий юного Вертера», потому что Франкфурт – место дислокации штаб-квартиры ЦРУ и место проживания Тагирова. Знаете Тагирова?

– Слыхал.

Тагирова на Северном Кавказе знали главным образом по газетным публикациям. Знали как отъявленного негодяя и предателя.

– Вот если он к вам придет, гоните его в шею. Скажите, что не хотите рисковать служебным положением и будущим своих детей.

– А если он возьмет и уйдет?

– Значит, будем считать операцию провалившейся. А если не уйдет, тогда…

И я подробно проинструктировал Гаруна по всем возможным вариантам развития его контакта с объектом.

Сначала операции «Папаха» развивалась успешно. Представитель никому не известного народа в экзотическом головном уборе сразу попал в западногерманскую прессу. Вокруг него роем закружилась горская эмиграция. Гарун был со всеми вежлив, обходителен, дружелюбен, но не более. Близко к себе никого не подпускал. Держался с достоинством.

Трехдневное пребывание во Франкфурте прошло на удивление спокойно. Последний вечер Гарун провел в компании наших туристов, угощавших немецкого гида, который оказался чрезвычайно обаятельным и хорошо подготовленным в профессиональном отношении парнем. В свой номер агент вернулся поздно и застал там незнакомого пожилого человека кавказской внешности, сидевшего перед включенным телевизором.

– Кто вы? – удивленно спросил Гарун.

– Я Тагиров, – ответил незнакомец, прибавляя телевизору громкости. – Не бойся меня. Я не сделаю тебе ничего плохого.

– Уходи! – сказал Гарун. – В нашей группе полно кагэбэшных сексотов. Я не хочу рисковать…

– Постой! – отмахнулся от него неожиданный визитер. – Ты меня не интересуешь, хотя должен заметить, что законы гостеприимства ты не блюдешь. Дай-ка мне твою папаху.

Он внимательно осмотрел головной убор и вынес приговор:

– Ей не более недели от роду, и носить ты ее не умеешь. Ты похож в ней на чучело. Не позорься. Но сам по себе замысел был хорош. Приятно иметь дело с умными людьми.

– Уходи! – повторил опешивший Гарун.

– Вот что, – продолжал Тагиров, не обращая внимания на его реплику. – Передай людям, которые тебя послали, что я готов работать на них. Мои условия: три года честного сотрудничества и спокойная старость в родном ауле. Все. Пусть шлют связника. Пароль будет такой: «Пускай я судьбой на заре моих дней, о южные горы, отторгнут от вас…» А отзыв: «Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ…» Ты знаешь, чьи это стихи?

– Лермонтова, – пролепетал Гарун.

– Молодец. Прощай.

Тагиров похлопал агента по спине и исчез.

Что было дальше, я расскажу как-нибудь в другой раз. А папаху мы подарили Гаруну. Он сделал из нее воротник к зимней куртке, которую носил, пока я его знал.

Час крокодила

Генерал Болдин слыл остряком и балагуром. Однако острословие и балагурство были лишь маленьким элементом его имиджа. Этот дар суровый жесткий оперативник и аналитик Болдин виртуозно использовал для усыпления бдительности как врагов, так и незадачливых партнеров по служебному общению. Впрочем, подчиненные генерала, люди в большинстве своем тертые, давно раскусили начальника и, будучи вызванными к нему на ковер, старались не терять бдительности и не попадаться на удочку…

– Лет тридцать назад, – рассказывал Болдин, весело поглядывая на Павлика Лахтюкова, только что вернувшегося из Буганды, – мне довелось присутствовать на выборах вождя одного из бугандийских племен. Вождя они выбирали на год, а потом убивали, что само по себе у меня не вызывало возражений. Любой правитель успевает за год такого натворить, что его можно за милую душу топить в нужнике. После казни вождя эти негры созывали народное собрание и бросали в толпу головной убор бывшего своего властелина. Думаешь, люди шарахались от царского венца кто куда горазд? Вовсе нет. Такая начиналась свалка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Визг, крик! Мелькали зады, головы, руки, ноги. Наконец, кто-то самый тупой и здоровый поднимался на ноги, крепко прижимая к животу соломенную корону, утыканную перьями попугая. И на изодранной роже сияло блаженство. Знал ведь, сукин сын, что через год его лишат жизни, а был счастлив. Вот она – власть! Говорят, что слаще ее только оргазм, жранье и отправление естественных надобностей.

Павлик засмеялся. И тут лицо шефа в единый миг стало каменным, а взгляд – ледяным. Конец, подумал Лахтюков, проглатывая застрявший в горле комок, сейчас спросит. И генерал спросил. Вопрос прозвучал неожиданно, как выстрел в тихой ночи, хотя Павлик ждал его и подготовил разные варианты ответа. Он сидел, опустив глаза и соображая, какой из вариантов пустить в ход, но вдруг ослепительно острая и ясная мысль пронзила мозг: надо рассказать правду, одну только правду. В правде спасение.

– Так кто же сочинял за тебя шифровки в Центр? – повторил свой вопрос генерал.

В Буганде уже более сотни лет правят бал англичане. Невелика страна, а грабануть тут есть что: медь, хлопок, кофе, цитрусовые и прочее. До 70-х годов прошлого века о Буганде мало кто слышал. Она была одной из самых неприметных жемчужинок британской короны. Однако с течением времени ветры перемен задули и здесь. Несколько сот молодых людей, получивших образование в Америке и Европе, стали тусоваться вокруг резиденции генерал-губернатора и требовать независимости. Шотландские стрелки, охранявшие дворец, палили в воздух, отгоняли их.

– Патрик, – сказала однажды жена сэра Кемпбелла, английского наместника в Буганде, – эти черные собаки не дают нам спать. Надо бросить им кость, и тогда они успокоятся.

Губернатор позвонил в Лондон и получил карт-бланш на свободу действий. Из толпы борцов за независимость выдернули парня, окончившего юридический колледж в Эдинбурге, и провозгласили его президентом страны. Ребята из тусовки получили должности в структурах нового режима и разошлись. Сэр Патрик и его супруга снова могли спать спокойно. Мукека, так звали новоиспеченного президента, в первом же выступлении по телевидению столицы Буганды Сампалы заявил, что его родина будет самым демократическим государством Африки. Услышав это, сэр Патрик расхохотался. Провозглашать демократическую форму правления в стране, населенной сотнями враждующих разноязычных племен, чье развитие едва достигло стадии первобытного коммунизма, было чистым безумием.

– Зря ты смеешься, – заметила супруга сэра Патрика. – Демократия, по меткому определению учредителя известной премии Альфреда Нобеля, есть диктатура подонков. Это как раз то самое, чего заслуживают эти сукины дети.

Маленький, ушастенький, большеротый, с плохо развитой нижней челюстью Мукека походил то ли на хорька, то ли на мартышку. Он не исчезал с телеэкранов, молол разный вздор и сулил золотые горы каждому бугандийцу. Очень любил слово «адекватный», которое употреблял кстати и некстати. Его никто не принимал всерьез. Никому не пришло бы в голову выполнять какие бы то ни было его указания. Страной практически управляла кучка олигархов и прохиндеев из окружения Мукеки. При нем в Буганде буйно расцвела коррупция. Все разваливалось и сыпалось, и тогда англичане решили заменить диктатуру группы подонков диктатурой одного подонка. Их выбор пал на Бургабу, сержанта полка шотландских стрелков, звероподобного малого, который смахивал на гиббона, еще не решившего, спускаться ему с дерева или немного подождать. В одно прекрасное утро Бургаба был произведен в фельдмаршалы и назначен на пост главнокомандующего армией Буганды, состоявшей из двух батальонов мотопехоты и трех танков. Шотландские стрелки любили Бургабу: он хорошо играл в регби. Правда, для возбуждения в их черном друге спортивного азарта его надо было как следует шарахнуть палкой по башке, напоминавшей своей конфигурацией огромную кормовую тыкву.

– Тебе нужна моя поддержка? – спросил сэр Патрик Бургабу, отправляя его на дело.

– Не нужна, справлюсь один, – отрезал фельдмаршал.

В этот день Мукека съел на спор с президентом соседней Тарзании тридцать пирожных, которые запивал колой, и ему стало плохо. Его тошнило и пучило, но надо было ехать на телестудию, чтобы еще раз покалякать с нацией о ее благе. Глядя на жалкое чучело, кривлявшееся на телеэкране, жена сэра Патрика, женщина высокообразованная, не могла удержаться от того, чтобы не процитировать Вольтера:

– Если бы люди только знали, какие ничтожества ими управляют!

Тут за спиной Мукеки появился Бургаба. По экрану поползли полосатые волны, потом из их пучины возник старый негр, выстукивавший на тамтаме боевой танец племени нвамба.

– Свершилось, – сказал сэр Патрик. – И это правильно, ибо демократия есть не что иное, как одурачивание народа при помощи народа.

Немного тоталитаризма Буганде то же самое, что инъекция антибиотика человеку, чей организм поражен гангреной.

Увидев за своей спиной звероподобного фельдмаршала, Мукека сразу все понял и попросил:

– Не убивай меня. Дай мне возможность уехать в Тарзанию. Я клянусь, что никогда не вернусь в Буганду.

– Нет! – сказал Бургаба. – Ты умрешь сейчас. Пробил час крокодила.

Крокодил был тотемом его племени. Бургаба перерезал президентскую глотку, нацедил полный пивной фужер хлеставшей из сонной артерии крови и стал пить ее, смакуя, мелкими глотками. Затем вспорол Мукеке брюхо, достал печень и откусил здоровенный кусок, который тут же выплюнул.

– Shit![13]13
  Дерьмо! (англ.)


[Закрыть] Цирроз! Он же выжирал по две бутылки бренди в сутки, поганец!

Трех танков вполне хватило Бургабе для прекращения бессмысленной, по его мнению, деятельности парламента. Архиепископа и Верховного судью он пристрелил лично. На закате дня Бургаба в набедренной повязке и боевой раскраске с копьем в одной руке и Библией в другой присягнул на верность британскому народу и объявил себя царем людей, животных, птиц и рыб. А вечером, на приеме, устроенном в его честь столичной элитой, Бургаба прилюдно трахнул жену лидера местных либералов и заявил, что с демократией в Буганде покончено навсегда. Сэр Патрик и его супруга нахохотались от души.

Самолет с Павликом Лахтюковым на борту приземлился в аэропорту Сампалы за сутки до государственного переворота, на который сначала мало кто обратил внимание. Такое в Африке повседневная обыденность. Павлик сам попросился в Буганду. Он был молод, здоров и хотел самоутвердиться на очень непростом участке разведывательной деятельности. Конкурентов у него не было. В забытую людьми и богом страну с ужасным климатом ехать добровольно никто не стремился.

Резидентура в Сампале сидела под крышей советского посольства с весьма ограниченным контингентом сотрудников, и назвать резидентурой ее можно было с огромной натяжкой, ибо состояла она из двух человек – резидента и шифровальщика. Двадцатисемилетнему Павлику Лахтюкову его новое положение очень льстило. Пожилой шифровальщик Алексей Петрович быстро осадил его наступательный пыл.

– Ты не вздумай заниматься тут агентурной работой, – предупредил он. – Главная твоя задача – не подхватить какой-нибудь хитрой болезни и уберечь ребенка от глупых крокодилят, которые иногда забираются в сад нашего коттеджа. До голубого Нила-то рукой подать.

– Ну, нельзя же совсем ничего не делать, – неуверенно пробормотал Павлик.

Тут он вспомнил дружка Серегу Соловьева, который узнал о революции в стране пребывания из сообщений местного радио, а вовсе не от секретных источников, за что был вышвырнут из разведки со строгим выговором по партийной линии. От полного разгрома его спасло лишь то, что революция оказалась просоветской. «Вот если бы я, – размышлял вслух Серега, стоя у проходной объекта в Ясеневе, – за недельку до переворота отбил депешу в Центр о том, что мною там-то и там-то созданы предпосылки для прихода к власти просоветского режима, я был бы сейчас увешан наградами от уха до уха, да и в звании повышен».

– Пей много виски с белыми журналистами. Они тебе все и расскажут, – посоветовал Павлику Алексей Петрович. – У тебя печенка в порядке?

– Не жалуюсь.

– Значит, сдюжишь.

Предшественник Павлика не передал сменщику ни одного агента. То ли всю его агентурную сеть скормили крокодилам, то ли негры после воцарения Бургабы ударились в панику и побоялись выходить на обусловленные встречи.

Павлик пил много виски с белыми журналистами, но от этого было мало проку. Белые братья не владели информацией, поскольку бугандийцы шарахались от них, как от чумы. При Бургабе любой туземец, вступивший в контакт с белым или желтым, исчезал бесследно в течение суток. Между тем Центр требовал информации. Павлик затосковал и начал пить много виски сам с собой. Жена его, увидев, что муж потихоньку спивается, встревожилась не на шутку. Надо было спасать любимого Павлика.

Бургаба за границу не ездил. Впрочем, однажды он смотался в Англию, никого не предупредив об этом.

– Чем мы обязаны вашему визиту? – обратилась к нему королева в Букингемском дворце.

– Видите ли, ваше величество, – ответил царь людей и прочей твари, – в Буганде так трудно найти туфли четырнадцатого размера.

– Где же ваша супруга? – полюбопытствовала королева.

– Она приболела, ваше величество.

За несколько дней до этой беседы Бургаба зарезал любимую жену, расчленил ее и велел приготовить себе жаркое из филейных частей ее тела.

– Не слишком ли он одиозен? – спросил у сэра Патрика Кэмпбелла британский премьер, когда Бургаба отошел в сторонку.

– Но ведь это оплот антикоммунизма в Центральной Африке! – возразил генерал-губернатор.

Сказать по чести, сэра Патрика не только коробило, его корежило, когда Бургаба демонстрировал ему огромную морозильную камеру, набитую отрубленными головами своих врагов. Но что поделаешь? Интересы короны и капитала испокон веков доминировали в британской политике над ценностями божескими и человеческими. За короткое время своего правления Бургаба расстрелял, обезглавил и просто скормил крокодилам более полумиллиона соотечественников…

Генерал Болдин, начиная гневаться и выходить из берегов, снова спросил уже на очень повышенных тонах:

– Так кто ж писал за тебя шифровки в Центр?

– Нина, – прошептал Павлик.

– Жена, что ли?

– Жена.

– А откуда же взялись все эти ценные источники: Лев, Какаду, Слон, Зебра и прочие?

– Источники не блеф. Они были.

– Говори, я слушаю…

Нина Лахтюкова восторженно приветствовала загранкомандировку мужа. Выпускница института Азии и Африки, специалист по всему комплексу политических и экономических проблем Центральноафриканского региона, кандидат наук, она мечтала написать монографию об одной из стран Черного континента, и вот судьба подарила ей такой случай. Однако уже в первый день пребывания в Сампале радужный настрой сменился животным ужасом. Она увидела, как метровый крокодиленок, переваливаясь на коротких ножках, быстро крадется к ее трехгодовалому сынишке, игравшему на лужайке перед их коттеджем. Нина схватила с плиты раскаленную сковороду и со всего размаха ударила ею безобразную рептилию по носу. Нос – самое чувствительное место у нильских гадов. Крокодиленок недовольно подрыгал хвостом и обратился в бегство. С той минуты Нина не отходила от ребенка. Она была женщиной мужественной, решительной, способной на поступок. Заметив, что ее горячо любимый Павлик становится алкоголиком, Нина провела с ним «душевную» беседу, которую завершила такими словами: