Текст книги "Causeries. Правда об острове Тристан-да-Рунья"

Надо еще одну черту экрана принять во внимание, чтобы вполне оценить всю глубину этой стороны его гипноза. Фильм, по сравнению с книгой и театром, отличается большим этическим оптимизмом. Тут почти всегда добрый побеждает злого, бедный богатого, угнетенный угнетателя. Это тоже неизбежно: экран не книга, обслуживающая ту или иную категорию читателей, у которой могут быть вкусы какие угодно; экран должен приспособляться к огромной этической чувствительности средних масс. Оттого здесь неизбежен всегда один и тот же рецепт: угнетенная добродетель страдает, публика ей сочувствует, публика начинает ненавидеть обидчика, публика ждет не дождется, чтобы ему воздано было по заслугам; настроение это нарастает и густеет; вот обидчик затащил бедную сиротку в свою берлогу, и надежды больше нет – но вдруг пред нами горная тропинка, Том Микс скачет на выручку, и уже из дешевых рядов вырываются нервные рукоплескания; Том доскакал, Том вышиб окно – и высшее осуществление справедливости выливается в том самом «жесте», и понятие того «жеста» сливается в эту секунду действительно со всем лучшим и самым чистым, что есть в молодой душе – но в рев восторга, которым откликается на этот акт священнодействия отроческая масса зрительного зала, слышится мне голос завтрашнего пороха.

…А впрочем – они, вероятно, будут не хуже нас, и еще лучше; когда племя незнакомое перерастет и заслонит от глаз прохожего глаза наших знакомцев, включая вас и меня, прохожий, имя которому история, ничего не потеряет; и не о чем беспокоиться. «Здравствуй, племя…»

1930

Бабий ум
Речь на дамском банкете

Когда мужчина выступает в роли крайнего феминиста – враги скажут: в роли «суфражистки», – это всегда выходит смешно. Причины я не знаю, но оно так. Поэтому в подобных случаях мы, мужчины, стараемся придать такой речи или статье тон отменно легковесный: чтобы можно было потом отречься – «это я не всерьез». Мы, так сказать, заранее приготовляем себе нравственное алиби. Я, малодушный, сегодня тоже последую этому осторожному обычаю; есть у меня на то еще одна причина и еще один предлог. Причина, что я в истории человек неученный; а предлог – что вообще на банкетах принято оратору глубокомыслия избегать, а за то блистать остроумием. Я, однако, принимаю на себя выполнить только первую часть этой двусторонней программы. Но прошу верить: при всем малодушии, алиби я себе не готовлю. Несмотря на фельетонный оттенок предстоящей застольной речи – это всерьез. Я действительно верю, что в роли государственного деятеля женщина больше на своем месте, чем мужчина.

Спор о праве женщины на политические права можно считать законченным. Но остается спор о том, годится ли она для этой функции, способна ли она использовать эти права так же хорошо, как мужчина. В этой области спорить гораздо труднее: тут нужны не доводы от разума, а факты из опыта, фактов же этих мало. Политическое равноправие женщины – дело вчерашнего дня. Тот небольшой опыт, какой уже накопился, говорит как будто не в вашу пользу. Дамы, очевидно, сами не склонны добиваться парламентской карьеры, иначе их было бы в разных палатах много больше. Те, которые прошли в народные представительства, пока особенно не выдвинулись. Найдутся, конечно, утешители, которые вам скажут, что начало ничего не доказывает. Я же, напротив, склонен думать, что в этом мало блестящем и малообещающем начале есть нечто характерное и даже органическое. Парламентское дело есть дело борьбы, притом борьбы публичной, на глазах у всего народа. Женщина, я думаю, действительно не любит проталкиваться локтями, и еще на площади, под тысячами биноклей.

Но вопрос в том, является ли депутатская деятельность главной формой политической деятельности. Я бы, например, с этим не согласился. Наполеон, вероятно, оказался бы далеко не блестящим членом конвента; г. Муссолини, пока был просто депутатом, тоже, кажется, никаких лавров не пожинал. Тут пред нами два лица, которым Бог дал великий талант именно проталкиваться локтями; и даже именно на площади; а все-таки – не на трибуне. Дело в том, что главное поле государственной деятельности – совсем не трибуна, а кабинет. Хороший государственный деятель – это не тот, кто умеет спорить, а тот, кто умеет править.

По вопросу же о том, способна ли женщина править, исторический опыт имеется, хотя о нем часто забывают, Все мы со школьной скамьи знаем о женщинах, сидевших на престоле, точнее, о женщинах, сидевших на престоле не в качестве мужниных жен, а в качестве самостоятельных государынь. Это мы все знаем; но одно, когда мы были на школьной скамье, нам забыл сказать учитель истории. Именно – простую статистическую справку: процент «великих» цариц среди цариц, по сравнению с процентом «великих» царей среди царей.

Попробуем наскоро и наизусть вспомнить старый наш учебник. Это, между прочим, дело не легкое. Бог его знает, зачем нас обучают всем наукам в гимназиях: ведь к двадцати пяти годам никто ничего не помнит, Как то в старом Петербурге, вечером, в очень молодой компании, при мне кто то устроил повальный экзамен по всему курсу средней школы. Были там барышни и мужчины; некоторые окончили курс с медалями. Среди барышень была одна учительница; она, конечно, выдержала допрос, но ведь она не в счет. Все остальные, обоего пола, срезались; абсолютно, чудовищно, гомерически срезались. Доказать пифагорову теорему не сумел никто; но половина даже не помнила, о чем эта теорема.

Династия Романовых была представлена в пяти вариантах, и в лучшем из них была пропущена Анна Иоанновна. На вопрос: «Что такое гидростатический парадокс?» ответил лишь один, а именно: «броненосец железный – а не тонет», Ответы были частью письменные, так что экзамен правописания получился сам собою, и тоже безотрадный. Все это я упоминаю не в скобках, а с умыслом: тут я, действительно, заранее готовлю себе если не алиби, то смягчающую вину обстоятельства. Мы решили вспомнить учебник, и вспоминать буду я – а помню плохо. Это именно я тогда представил список Романовых без Анны Иоанновны, и то лет двадцать пять назад. Поэтому за абсолютную точность моей статистики не ручаюсь. Но за вывод – вполне.

Да будет мне позволено начать с истории моего собственного народа. Цариц-правительниц было во Израиле всего две: Аталия (на языке синодального перевода Гофолия) в глубокой древности, и Александа-Саломея в конце маккавейской династии, лет за семьдесят до христианской эры. Аталия была, вероятно, женщина замечательная, но царица плохая; или так, по крайней мере, говорит библейский летописец, который явно ее не любил. Но Саломея была чрезвычайно хорошая царица; в позднейшие времена такую прозвали бы если не великой, и то «доброй», или «справедливой», или «благословенной», хотя процарствовала она всего только десять лет.

Читаешь у Иосифа Флавия историю этих последних маккавейских царей – словно уголовный роман: братоубийства, отцеубийства, яд, поджоги, измены, смута, гнет… И вдруг – десять страничек оазиса: Саломея. В стране покой, у власти прочно стоит одна и та же партия, притом самая толковая: фарисеи, по психологии нечто вроде консерваторов английского типа; процветает правосудие и благочестие; несколько войн в Иордании кончаются удачно – царица, очевидно, с толком выбирала не только министров, но и генералов. Об экономическом положении страны во дни Саломеи есть такая справка в Талмуде, характерная и по своей наивной образности, и по тому, что вообще Талмуд очень редко сочувствует женщине в роли начальствующего лица: во дни царицы Саломеи маслины были величиною с грушу. Или в этом роде. Может быть, фрукты не те, но пропорция та. – Саломея умерла, и опять началась уголовщина, и от царя-мужчины к царю-мужчине так и докатились династия и страна до гибели.

Одна из двух цариц: пятьдесят процентов. Среди царей-мужчин, от Саула до Аристовула, пропорция дельных правителей во Израиль далеко не столь же лестная.

Перейдем теперь к русской истории. Правящих цариц было в России, собственно, четыре: Екатерина первая, та самая Анна Иоанновна, Елизавета и Екатерина. Анна Леопольдовна, регентша в течение нескольких месяцев, не в счет. Собственно не в счет и Екатерина первая – она провела на перстоле два года. По настоящему в России царствовали только три женщины, и одна из них была Екатерина вторая, Но я согласен, для статистики нашей признать четырех; согласен даже на пятерых. В ряду царей-мужчин московских и российских того не бывало, чтобы не только тридцать три с третью, но и двадцать процентов из них заслужили всемирно-признанный титул «великих».

Стоит остановиться тут еще на одной стороне вопроса: очень любопытные и, по-моему, показательные получаются выводы, если бегло сравнить «величие» Екатерины с «величием» Петра. Петр был человек гениальный в полном смысле слова. Из таких, как он, вырабатываются большие вожди народные, даже если родится такой человек не во дворце, а в лачуге. Екатерина была женщина бесспорно способная, но ни в каком смысле не гениальная. В ее пьесах нет не только ни проблеска таланта, но и заметной какой либо индивидуальности нет. Знаменитый «Наказ» – хорошая компиляция, но по существу ничего «своего». У Петра в каждом слове, поскольку сохранились его слова, дразнящая самоличность «звенит и блещет, как червонец», даже когда содержание слов – абсурд. Может быть, одно из различий между гением и даровитостью – то, что талант выражает мнение своей среды и эпохи, а гений мыслит наперекор эпох и сред.

Об этом я говорю потому, что, быть может, в разнице между государственным творчеством Петра и Екатерины отразилась общая разница между великими царями и великими царицами: нечто вроде слушанного раньше – что женщина не любит проталкиваться локтями. Петр это любил и умел. Он был гениален, как разрушитель; он был столь же гениален и в одной из областей положительного зодчества – он обухом вколотил в заплывшие московские мозги сознание, что надо жить по-новому. Но вряд ли кто назовет его гением в смысле оформления этого «нового».

Когда в далекой древности, я проходил историю русского права, меня помню поразило, до чего часто неуклюже, иногда и совсем нелепо было органическое законодательство Петра; как много из его законов, из созданных им учреждений пришлось с головы до ног перестроить чуть ли не на завтра после его смерти; перестроить не в интересах реакции, а просто потому, что в петровском виде они бы не могли функционировать.

И из того же курса помню, что совсем иное впечатление получаешь от законодательства Екатерины. Оно обдумано, продумано, благоразумно; и ее учреждения просуществовали гораздо дольше – некоторые, если память не изменяет, сто лет и больше… Можно это объяснить, конечно, тем, что первый опыт никогда сразу не удается; можно также видеть в этом различии случайность – чисто личное несходство двух темпераментов; или несходство расовое – между великороссом и немкой. Настаивать не буду, но мне все же кажется, что тут есть и общий урок. Я бы его так выразил: в качестве низвергателя и завоевателя, мужчина выше женщины; а вот кто сильнее в качестве организатора – это еще вопрос.

Династию австрийских Габсбургов я, слава небу, никогда подробно не проходил; но вряд ли ошибусь, если напомню, что австрийский правящий дом, за все восемь столетий своего бытия, знал только одну императрицу-правительницу; и это была Мария-Терезия, т. е. вообще одно из двух-трех лучших имен во всей длинной цепи коронованных Габсбургов. Это – все сто «процентов»! И, опять-таки, главная заслуга ее есть заслуга организатора. Это она, если не всю империю, то, по крайней мере, немецкую и чешскую области ее вывела на путь цивилизации. Будь у нас сегодня время, стоило бы провести параллель между нею и сыном ее, Иосифом вторым. Toutes proportions gardes, есть в этой параллели нечто родственное с только что проведенной – Екатерина и Петр. Иосиф был человек с блеском и фантазией; не гений, конечно, но – искатель новых путей; только пути его никуда не годились. Мария-Терезия была просто очень толковая женщина, дельная барыня-помещица на троне, но ни 1848, ни 1867 год далеко не все то смел, что она построила.

В Англии мы должны снять со счета Викторию: хотя, по мнению современников и биографов, это была замечательная правительница, конституционные монархи обоего пола нас теперь не интересуют – ход правления в странах парламентского режима определялся не ими. Английская летопись расцвета парламентаризма упоминает четырех самостоятельных королев: и одна из них была Елизавета. Пред нами лучшая, самая блестящая, самая плодотворная эпоха английской истории, и при этом в каждом углу тогдашнего государственного быта – в ведении войн, в основании Ост-Индской компании, в почине городского самоуправления, в народном образовании, в расцвете литературы – явное, непрерывное, ревнивое личное влияние королевы. Опять-таки, мужчины на британском престоле очень далеки от двадцати пяти «процентов» величия.

Список этот, вероятно, можно и очень удлинить, если хорошо знать историю мира сего. Даже в странах, о которых я упомянул, были – кроме «великих» правительниц – просто хорошие правительницы, тоже лучше среднего типа царя-мужчины. Царствование Анны английской, в самом начале восемнадцатого века, считается одной из блестящих эпох королевства; а сама Анна была и совсем заурядная женщина. Русская Анна (как я выяснил, устыженно пополнял свое образование после того конфуза) тоже дала России десять лет сравнительного благополучия и несомненного прогресса. О Елизавете Петровне и говорить нечего. Если бы можно было составить сводку не великих, а просто дельных царей и цариц, то пропорция в пользу женовластия получилась бы, вероятно, еще более яркая.

Еще одно замечание: только одна из моих героинь, Екатерина, добилась власти при помощи переворота. Остальные получили трон в нормальном порядке наследования, точь в точь как большинство тех царей, императоров и королей, которые этим женщинам и в конюшие не годились. Нельзя, поэтому, сказать (кроме как об Екатерине), что «великие» царицы уже по самому способу своего появления у руля являются исключениями, и что сравнение, таким образом, неуместно. Вполне уместно.

При всем моем вышеупомянутом «суфражетничестве», мне бы не хотелось создать впечатление, будто я в этих замечаниях говорю дамам комплименты, а свое собственное мужское сословие обвиняю в бездарности. Напротив: как уже сказано, ни одна из этих цариц не кажется мне гениальной (Елисавета английская еще гораздо меньше, нежели Екатерина); а Петр или Фридрих Прусский или Наполеон были подлинные гении. Более того: я подозреваю, что среди царей-мужчин, правивших десятки лет без следа и славы, были нередко люди, гораздо более даровитые, чем Мария-Терезия, или Саломея-Александра; даже наверное были. В том то, по-моему, и все дело, к этому я и веду свои доводы, что великие правительницы были, в сущности, хоть, конечно, недюжинные, но ничуть не исключительные личности.

А вывод из этих доводов? Да будет разрешено изложить его в форме нарочито-преувеличенной, намеренно-парадоксальной, именно для того, чтобы суть вывода врезалась в память – а то, что прибавлено, для прянности, само собой отшелушится:

– Чтобы стать великим государем, мужчина должен быть гениален; но великая государыня может получиться из обыкновенной дамы.

В этом выводе (если отбросить нарочитую его прянность) тоже нет никакого комплимента особенностям женской натуры. Сведенный к надлежащим своим границам и степеням, вывод этот означает только вот что: во-первых, полезная государственная деятельность выражается, или может иногда выражаться, в двух совершенно различных функциях – одна из них «буря и натиск», а другая – организаторство; во-вторых, для бури и натиска нужны личные качества гораздо более редкие, чем для организаторства; и в третьих – если для бури и натиска, по причинам совершенно понятным, годятся почти исключительно мужчины, и притом только лучшие из них, которые на трон попадают редко, то функция организаторства, очевидно, легче и лучше удается женщинам – и по причинам, мне кажется, тоже вполне понятным.

Возвращаясь опять к воспоминаниям о школьной скамье, хочу сослаться на один из сократовских диалогов. За точность опять не ручаюсь: сам я этого диалога и в школе не читал, нам его рассказал учитель, и ответственность на нем. К Сократу пришел будто бы однажды юноша и заявил:

– Я готовлю себя к государственной деятельности.

– Похвальная цель, – сказал Сократ. – А знаешь ли ты, сколько у нас вдоль границы сторожевых постов?

– Мм… – ответил юноша, – …много. – Верно. А сколько может сразу причалить кораблей к пристани Пирея? – Мм… – ответил юноша. – Правильно. А почем теперь мера маслин на рынке? – Но я же не в ключницы готовлюсь.

– Правильно, – сказал Сократ, – а потому и не годишься пока в градоправители. Ступай поучись у ключницы; ибо, да будет тебе известно, управление домом и управление страною суть только низшая и высшая ступени одной и той же лестницы.

Если действительно Сократ так выразился, то сказал он только половину правды. Но это, по-моему, главная половина. Развитие государства идет иногда скачками и переломами, иногда спокойным строительством. И то и другое необходимо; но для скачков и переломов не всегда нужен верховный руководитель – французская революция прекрасно обошлась без своего Петра или хотя бы своего Муссолини, – тогда как строительство невозможно без главного директора. И, хотя директора всегда и всюду кроме случаев исключительных, мужчины, я не уверен, что это разумно. Может быть, следовало бы во всяком предприятии иметь директора для «инициативы» и директоршу для текущего управления – а также для приведения в порядок той неразберихи, которая нередко получается в результате даже самой удачной «инициативы».

Тут, повторяю, есть нечто органическое. Пропорциональный подсчет, который мы здесь проделали, при всей его поверхности – факт; отрицать его нельзя; приписать его случайности было бы просто неумно. История тронов несомненно доказывает, что женщина больше мужчины приспособлена к функции государственного правления в области организации и строительства.

Ничего удивительного в этом нет. В свете того, что сказал Сократ (даже если бы оказалось, что он этого не говорил), нужно только вспомнить, что с первых времен человечества мужчина всегда был добытчик, а организатором хозяйства была женщина. Так оно было у пещерных людей; так оно было у первых эллинов – Улисс шатался по свету, Пенелопа сидела дома и правила дворцом, вероятно и всем островом. Во времена Сократа «ключница», т. е. каждая мать семейства в Афинах, несла на себе, в миниатюре, почти все функции целого кабинета министров: составляла бюджет в пределах средств, отпускаемых ей мужем, вела счет запасам, изучала цены на рынке, закупала во время и с выбором, управляла штатом прислуги, распределяла между ними работу, посылала детей в школу, драла кого следует – все министерства тут в зародыше на лицо, кроме военного, иностранных дел и того департамента министерства финансов, который ведает взысканием налогов.

Только для этих последних производств нужен был добытчик, налетчик, насильник, т. е. мужчина. В нашем современном быту положение это не только не изменилось, но еще ярче, по-моему, выявилось. Вспомните, из какого круга теперь набираются государственные деятели. Это, по большей части, лица либеральных профессий; особенно много среди них адвокатов и публицистов – два ремесла, только в редких случаях связанные с управлением организованными предприятиями. Жены их, между тем, «сидят дома», т. е. правят королевством о пяти комнатах с кухней… Словом: с незапамятных времен, делу организованного управления обучается только малое меньшинство из мужчин – зато все женщины, по крайней мере все замужние женщины.

Может быть, тут играет привходящую роль еще одно обстоятельство: женщина не так легко, как мужчина, поддается той категории импульсов, которые принято называть страстями; во всяком случае, она реже мужчины дает «страстям» такую степень власти над собою, при которой они могли бы серьезно нарушить порядок внутри дома. Это многие отрицают, и охотно ссылаются на любовников Екатерины второй. Но прав был Апухтин, когда вложил в уста Екатерины гордый ответ: я много любила, но это не влияло на подбор моих министров. «Когда Тавриды князь, наскуча пылом страсти, надменно отошел от сердца моего, – не пошатнула я его могучей власти, и Русь по-прежнему цвела у ног его», Цвела или не цвела Русь у ног Потемкина, это вопрос другой; но о себе, о природе своих государственных критериев Екатерина тут говорит правду: они у нее были сами по себе, а критерии сердечные – тоже сами по себе… Но нет нужды восходить так высоко, чтобы найти подтверждение преимуществу самообладания, которым, по-моему одарена женщина.

Помните довоенную Россию, по воскресеньям? «Руси есть веселие пити»… Если это – расовая черта, то нет причины, почему она была бы свойственна только Ивану, а не Марье. Но по воскресеньям Иван сидел в кабаке, а Марья плакала за дверью, умоляя варвара пощадить детей и сберечь хоть огрызок вчерашней получки. Я считаю несомненным, что предрасположение к алкоголизму, если оно в данном племени имеется, распределено между обоими полами поровну. Но один пол ему поддается легче, другой меньше. Причины тому разные, есть и бытовые, И социальные, но главная, по-моему, та, что у женщин начало внутренней дисциплины несравненно сильнее, чем у мужчин.

Я кончил. Заключение изо всего сказанного можно сделать какие угодно, далеко не только «эмансипаторские». Поклонник Домостроя мог бы, например, сказать, что, раз самый талант управления у женщин связан с историческим их домоседством, то – именно в интересах развития этого таланта – пусть и дальше сидят дома… Но уж это не мое дело: я только представил справку и кончил.

1930