Текст книги "Каждый мечтает о собаке. Повести"

Сергей Алексеевич оглянулся и помахал ему рукой. Он и сам-то по-настоящему очнулся в море, когда холодная вода обожгла ему тело, и он почувствовал, что ему никогда в жизни не доплыть до этой далекой проклятой скалы и что все это смешно и просто глупо. Но тем не менее он равномерно размахивал руками и удалялся от берега. Сергею Алексеевичу почудилось, что вот сейчас он просто утонет, и это было невероятно. И про него будут говорить, что он провоевал всю войну, прошел через семь кругов ада, а потом просто, обыкновенно утонул. Нет, надо заворачивать обратно. Сергей Алексеевич посмотрел на берег и увидел, что мальчишки теперь наблюдают за ним… Хорошенькое дело – повернуть назад, когда они смотрят!

«Подумаешь, в реке плыть потяжелее, чем в море, – подумал Сергей Алексеевич. – Особенно когда в тебя стреляют, и когда ты думаешь о сыне, и когда ты видишь, как другие навсегда скрываются под водой, а берег так упрямо не приближается». Витька сидел в лодке, а он плыл рядом, схватившись за ее борт. Этот борт был расщеплен в нескольких местах пулями. Сначала и он сидел в лодке, но потом туда втащили трех раненых, и он прыгнул в воду.

Солнце светило Сергею Алексеевичу в глаза, и от этого ему было еще труднее плыть, но он плыл и плыл, со злобой рассекая воду. Но вот он дотронулся рукой до скалы, рука у него от напряжения дрожала: ему хотелось влезть на скалу, чтобы отдохнуть, но он понимал, что тогда у него уже не хватит сил, чтобы вернуться. Он оттолкнулся от камня, опустился с головой под воду, вынырнул, снова схватился за камень и, не выдержав, вылез из воды.

К скале подплыл на лодке молодой загорелый парень из спасательной команды.

– Что, жить надоело?

Сергей Алексеевич не ответил.

– Садись в лодку, – сказал парень и, видя, что Сергея Алексеевича почти не слушаются ноги, протянул ему руку и добавил: – Эх, папаша, папаша, жизнь прожили, а ума, видать, не нажили!

Сергей Алексеевич примостился на корме, а парень сильными и ровными рывками греб к берегу.

Он вылез из лодки под пристальными взорами мальчишек, оделся, заплатил штраф в пятьдесят копеек за нарушение режима купания и, не произнеся ни слова, пошел домой.

Драка

Коля пропустил мимо всех пассажиров с лайнера, вздохнул и вошел в магазин. «Почему это никогда не бывает все совершенно хорошо? – подумал он. – Вот, например, родители. Ждешь, ждешь их, а они не едут».

Раньше он думал, что все люди на земле делится на две половины: одни наши и за нас, другие – против, враги. А теперь он с сожалением открыл для себя, что в «нашей половинке» люди тоже бывают всякие. Иногда не понимают самых обычных вещей. Тиссо… Сильный, красивый, а зачем-то унизил Сергея Алексеевича. Разве ему трудно было сказать доброе слово? А Юрка около него вьется вьюном.

Кажется, он ничего не забыл купить, о чем просил Сергей Алексеевич. «Ничего себе. Доплыл до Горбатой скалы. Жалко только, что заболел». Купил в аптеке все лекарства, кроме одного, и решил забежать в поликлинику к тете Кате, попросить у нее это лекарство.

В поликлинике лекарства тоже не было, и Коля побежал к выходу.

– Подожди ты, сердобольный! – окликнула тетя Катя. – Тебе письмо пришло.

«Наконец-то», – подумал Коля, и радость, чудная радость, овладела им.

Всяк его поймет, кому приходилось ждать. А теперь все кончилось благополучно и начинался настоящий праздник. Он повернулся, чтобы лететь домой за письмом.

– Юрка его взял, – только и успела крикнуть тетя Катя. – Он в цирке…

А Коля уже бежал по улице. В цирке так в цирке, хотя каждая встреча с Тиссо ему была неприятна.

Юрку он увидел еще издали. Тот, стоя за изгородью, мыл лошадь Тиссо.

– Давай письмо, – нетерпеливо сказал Коля.

– Лезь в карман. – У Юрки были мокрые руки.

Коля вытащил из Юркиного кармана письмо, опустил авоську с продуктами на землю, торопливо разорвал конверт, но вместо письма оттуда вытащил собственную фотографию.

– От папеньки и маменьки, – сказал Юрка и заглянул через Колино плечо, увидел фотографию и добавил: – Ничего. Шедевр.

Коля спрятал фотографию, он явно разочаровался. Из цирка вышел Тиссо и, незамеченный, подошел к мальчишкам.

– Тиссо обещал меня с осени устроить в цирковую школу, – расхвастался Юрка.

– Слушай его больше, – сказал Коля. – Трепач твой Тиссо.

– Полегче, полегче, – сказал Юрка. – Еще неизвестно, кто трепач.

– А как он разговаривал с Сергеем Алексеевичем? – возмутился Коля. Это благородно, по-твоему?.. А ты к нему подлизываешься. Смотреть противно!

– Брось меня воспитывать, – сказал Юрка.

Коля повернулся, чтобы уйти, и натолкнулся на Тиссо.

– А, брат милосердия, – сказал Тиссо. – Ну, как твой старик?

– Ничего, – ответил Коля.

– Он что, обиделся на меня?

– На вас? – Коля посмотрел с вызовом на Тиссо: – Чего ему обижаться. У него есть дела поважнее.

– Ну да, – сказал Тиссо. – Он большой начальник.

– Дядя Гена, а что было бы, если бы вы этого старого хрыча пальцем толкнули? – засмеялся Юрка. – Рассыпался бы в порошок.

– Дурак ты, – сказал Коля. – И подлиза.

– Здорово он тебя, – сказал Тиссо. – Не в бровь, а в глаз.

– Слушай, ты, умный! – со злостью сказал Юрка. – Раз ты такой благородный, может быть, тебе противно жить в нашем доме?

– А я не у тебя живу, – сказал Коля. – Вот приедет отец, и уеду.

– Дядя Гена, послушайте его… – закричал Юрка. – Отец, отец… А он ему вовсе и не отец.

– Юрка, Юрка, – притворно возмутился Тиссо. – Ты что?

– Так он ему правда не отец, – сказал Юрка. – Он женился на его матери, когда ему был год!

– Врешь! – закричал Коля. – Сволочь! – И не помня себя бросился на Юрку.

Тиссо поднял его, отнес в сторону и поставил на землю.

– А еще братья, – сказал он. – Нехорошо.

Болезнь

Сергей Алексеевич тем временем лежал и ждал Колю. Иногда он проваливался в полусон, и ему казалось, что он ранен, но это ныла простреленная нога…

Вот он услышал рокот самолета – его везли в Москву в госпиталь, к знаменитому Мандрыке, – и увидел немецкий истребитель, промелькнувший над ним, и вспомнил свои слова: «Моя песенка спета», которые прозвучали в нем тогда без всякого страха, но с жалостью подумал о молоденьком летчике, «хозяине» его самолета.

Потом Сергей Алексеевич очутился в кабинете, на стенах которого висели плакаты времен гражданской войны. Перед ним, расставив ноги в новеньких сапогах, в широких красных галифе и френче, стоял друг его детства Шаблов, по прозвищу Васька-банщик.

«А что вы вчера делали в церкви? – закричал Васька-банщик. Отвечайте!»

«Васька, ты что? – удивился он. – Я отца хоронил».

«Как разговариваете! – кричал Васька. – Вы куда пришли? Забыли?.. Голос Васьки приобрел сверхъестественную силу. – Командир атеистической Красной Армии не имеет права ходить в церковь».

«Выходит, «мертвым гнить, а живым жить»?! – спросил он. – Эх, ты!..» повернулся и пошел к дверям. Но, по мере того как он шел, двери все отдалялись и отдалялись, и кабинет Васьки-банщика стал бесконечным. И тогда он побежал. Он бежал и бежал и вдруг стал уменьшаться в росте и наконец превратился в мальчишку. И тут же увидел своего отца. В каждой руке отец держал по новенькой галоше на малиновой подкладке: он был, легонько пьян и смотрелся в галоши, как в зеркало.

«Теперь куплю тебе буквы с вензелями, и будешь ходить в галошах при вензелях, как господин директор или путейский инженер. – Отец смеялся, и его бороденка мелко дрожала. – Барином тебя сделаю. – Начал крутить перед его носом галошами и пританцовывал: – Барыня, ба-ры-ня… Судары-ня, ба-ры-ня!..»

«Комроты Князев, смир-р-р-но!» – услышал он крик Васьки-банщика, хотел притвориться, что это относится не к нему, но быстро-быстро стал расти и превратился в комроты Князева.

«Кругом! – донеслось до него. – Шагом м-м-марш! Ать-два… Выше ногу… Носок оттяни…»

Он возвращался к Ваське-банщику, четко печатая шаг, расправив плечи, вынув раненую руку из перевязи, вытянув руки по швам. И тут он увидел, что Васька-банщик держит его галоши. «Отдай, отдай!» Выхватил у него галоши, крепко прижал к груди и бросился наутек. Бежал до тех пор, пока не оказался у собственной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель увидел Лусию. Она сидела в напряженной позе на их диване, на этом широком кожаном диване, одетая в светлый костюм, который был на ней в тот последний день. На голове шапка-ушанка.

«Что стоишь в дверях? – спросила она, не повернув головы. – Входи, раз пришел».

Он робко вошел в комнату. Вид у него был жалкий и виноватый: он в пижаме, с завязанным горлом и почему-то босой.

«Ты хоть галоши надел бы», – сказала она.

Он попытался надеть галоши, но они были малы.

«Я виноват перед тобой», – сказал он.

«А где Витька?» – спросила Лусия.

«Там», – Сергей Алексеевич кивнул на дверь.

«Позови его…»

Бесшумно ступая, он подошел к двери: за дверью стоял Коля.

«Ко-ля, – тихонько позвал он, – Ко-оль», – чтобы она, Лусия, не услышала имени мальчика, и ввел его в комнату.

Лусия бросилась навстречу Коле, обняла его. Ушанка слетела у нее с головы и покатилась к босым ногам Сергея Алексеевича.»

«Здравствуй, Витя, – шептала Лусия. – Дорогой мой!»

А Сергей Алексеевич зашел за ее спину и приложил палец к губам, прося Колю о молчании.

Где-то затрещал движок, Сергей Алексеевич вздрогнул и проснулся. У стола Коля разгружал авоську с продуктами.

– Коля! – окликнул Сергей Алексеевич.

Мальчик поднял голову.

– Что там трещит, не знаешь?

– Отбойный молоток, – сказал Коля.

– Совсем как автомат, – заметил Сергей Алексеевич. – На войне мне часто снилось, что я плыву по тихой, мирной реке, а сейчас снится война.

Он вспомнил свой сон про отца и вспомнил, как его в действительности хоронили. Это было сразу после гражданской войны. Он только что вернулся с польского фронта и приехал в родной город в командировку. И умер отец. Его вызвал военный комендант, этот самый Васька-банщик, и запретил идти на похороны, потому что отец был верующим и его будут отпевать. А это, мол, подрыв авторитета командира Красной Армии и потеря революционной бдительности. Но все же он пошел на похороны в гражданском платье с чужого плеча, как вор. Он прятал глаза от людей и поднимал воротник пальто, боялся встретить знакомых. И теперь, через столько лет, ему было стыдно той своей трусости.

– А тебе, наверное, ничего не снится. – И с завистью добавил: – Спишь без задних ног?

– Мне? – переспросил Коля, и вдруг у него вырвалось: – Сегодня приснился сон… Будто у меня отец не родной, – он чуть не захлебнулся и не заплакал от этих слов, – а от меня скрывают.

Сергей Алексеевич впервые поднял глаза: слишком странными показались ему слова мальчика.

– Чего только не приснится, – сказал он. – Ну, а дальше-то что?

– Проснулся. – Тоска совсем одолела Колю, и ему нестерпимо захотелось все рассказать Сергею Алексеевичу, чтобы легче стало, и он готов был уже открыться, но вместо этого сказал обычные слова: – Одного лекарства не достал. Вот рецепт.

– Оставь себе, – сказал Сергей Алексеевич. – При случае возьмешь. – Он заметил в кармане Колиной рубахи конверт. – Это что, письмо от родителей?

– Фотограф прислал. – Коля протянул Сергею Алексеевичу конверт.

– Ну-ка, ну-ка! – Он вытащил фотографию из конверта.

Одно дело представлять себе, что вместо Коли на камне сидел Витька, а другое дело – фотография, и на ней действительно Витька… Сергей Алексеевич забыл о Коле и когда наконец опомнился, то мальчика уже не было в комнате. У Сергея Алексеевича мелькнуло в голове, что получилось как-то неудобно, и мальчишка вроде был чем-то расстроен, а он даже его не расспросил.

Телеграмма с опозданием

А тем временем Коля торопливо собирал вещи. «Я им в тягость, – думал Коля. – Они и на Севере поэтому болтались, чтобы отделаться от меня. Уеду куда-нибудь и поступлю на работу. Или лучше попрошу Сергея Алексеевича, чтобы он устроил меня в Суворовское училище». С этой мыслью он взял в одну руку чемодан, в другую – клетку с кенаром и направился к двери. У него теперь было одно-единственное желание – побыстрее отсюда убежать, чтобы никого не видеть: ни тети Кати, ни Юрки. Быстрее, быстрее! Все хорошее, что было в нем к родителям, куда-то улетучилось, и теперь им владела только обида. На столе лежала телеграмма, он сначала в лихорадке даже не заметил ее.

И тут пришел Юрка.

– Колька, – крикнул он, притворяясь, что между ними ничего не произошло, – телеграмма! – и помахал бумажкой над головой.

Но телеграмма была ему не нужна, она прибыла с опозданием.

– Ты куда? – Юрка загородил Коле дорогу.

– Куда надо. – Он держался из последних сил.

– Совсем псих. Телеграмма же!

– Возьми ее себе на память, – сказал Коля. – А ну, пусти!

Юрка, отталкивая его от двери, открыл телеграмму и прочел:

– «Будем завтра. Целуем. Твои папа-мама».

– Пусти! – крикнул Коля в отчаянии.

Юрка отступил, и Коля выскочил на улицу.

…Сергей Алексеевич сразу понял, что случилась какая-то неприятность. Коля вошел в дверь без стука, с чемоданчиком и клеткой.

– Что с тобой? – Он подошел к Коле, и тот вдруг уткнулся ему в грудь и заплакал, как маленький. – Ну, ну, – сказал Сергей Алексеевич. – Ты ведь не девчонка. – Взял у него чемоданчик и клетку и усадил на стул. Рассказывай… Рассказывай. Сразу легче станет.

– Я вам говорил про сон. Что у меня отец не родной. Так это правда. Юрка сказал.

– Только и всего? – сказал Сергей Алексеевич. – И ты из-за этого так раскис! Что значит не родной? Он тебя любит, считает своим сыном…

– Ничего он меня не любит, – сказал Коля. – Иначе не врал бы.

– Ну, и куда же ты собрался? – спросил Сергей Алексеевич.

– В интернат… куда же… – сказал Коля. – Если не откажете, то я хотел бы в Москву, в Суворовское. Напишете письмо?

– Напишу. Давай только так. Завтра поговоришь с ними – и в дорогу.

– Нет, – сказал Коля.

– Он же тебя любит, как родного, – сказал Сергей Алексеевич. – Я уверен.

Но не так-то легко было пробиться к сердцу и разуму Коли и убедить его. Он ожесточился и не хотел ничего слышать.

– Мне их жалость не нужна. – Коля встал. – Напишете письмо?

– Напишу, напишу. Вот сейчас допьем чай, и напишу, – сказал Сергей Алексеевич. – Или вот что… Завтра уедем вместе.

– Правда? – радостно спросил Коля.

– Правда. – Сергей Алексеевич подумал, что совсем неплохо, что Коля будет учиться в Москве. Он сможет навещать его, и все будет прекрасно. Но в следующий момент он вспомнил о его родителях, и ему стало стыдно. Тихо, собираясь с мыслями, как правильнее поступить, добавил: – А все-таки ты похож на Витьку… Он тоже не любил, когда его жалели… Только он был веселый… – Вспышка радости, возникшая от возможности увезти Колю в Москву, прошла, и теперь он весь растворился в желании помочь мальчику. – А ты нос повесил. А у Витьки жизнь была трудной, без матери рос.

– А Лусия? – спросил Коля. Он был по-прежнему возбужден, но предложение Сергея Алексеевича уехать вместе слегка взбодрило его.

Сергей Алексеевич промолчал: так неожиданно они подобрались к Лусии. Неужели настал и этот час? А зачем, собственно, ему отвечать на Колин вопрос? Лучше промолчать. Но слова уже рвались из него.

Он помнил этот день, еще один счастливый в его жизни, и в Витькиной тоже, и у Лусии. Только кончился он плохо. Он помнил это двухместное купе поезда и настольную лампу под абажуром, которую Лусия прикрыла платком, чтобы свет не мешал Витьке спать.

А Витька совсем и не спал, притворялся, прошептал, будто во сне, «мама» в тот момент, когда Лусия поправляла на нем одеяло. Конечно, он не спал, просто так ему было легче назвать ее мамой.

«Что он сказал?» – спросила Лусия, хотя все слышала сама.

«Ма-ма», – сказал он.

Потом дверь в их купе открылась, и вошли пограничники. Лейтенант и старшина. Он встретил через несколько лет этого лейтенанта на фронте: храбрый был лейтенант, но он не смог преодолеть своей антипатии к нему и перевел его в другую часть.

«Извините, товарищ комбриг, – сказал лейтенант. – Проверка документов».

Он достал свои документы и протянул лейтенанту.

«Разве эта территория входит в пограничную зону?» – спросил он.

«Да, – ответил лейтенант. – Со вчерашнего дня», – и протянул ему документы.

«Это мои», – кивнул он на Витьку и Лусию.

Лейтенант повернулся к Лусии и сказал:

«Ваши документы?»

Лусия не поняла, что у нее требовали, и повернулась к нему. Тогда он достал из кармана разрешение Лусии на въезд в Советский Союз и отдал лейтенанту.

«Пока это ее паспорт, – попробовал он пошутить и даже улыбнулся лейтенанту, чтобы задобрить его. – Она из Испании. Я беру всю ответственность на себя».

«Извините, товарищ комбриг, – сказал он ему. – Без специального разрешения пропустить в запретную зону не имею права. – Отдал честь и вышел в коридор. – Старшина, – обратился он к пограничнику, который сопровождал его, – проводите гражданку в комендатуру».

Он знал, что просить лейтенанта бессмысленно, но все же угрожающе произнес:

«Ну что ж, поговорим в комендатуре», – и стал быстро застегивать пуговицы на гимнастерке.

Потом они шли длинным спящим поездом. Впереди лейтенант, за ним Лусия, затем старшина. А за ними он; каждый раз, когда Лусия оглядывалась, он махал ей рукой: я здесь, я тебя не покину.

Они шли бесконечно длинными вагонами, где плакали дети, разговаривали шепотом в темноте мужчины, а в проходах стояли влюбленные парочки – жизнь шла своим чередом. Они вышли на перрон, а поезд тронулся. Это было неожиданно, он совсем забыл про поезд и про Витьку. Он впрыгнул на ходу на подножку вагона и еще раз на секунду поймал белую точку костюма Лусии.

– Сергей Алексеевич! – окликнул Коля.

Тот поднял глаза. Странно, он не заметил, как замолчал, и не знал, что он рассказал Коле, а что просто вспомнил.

– На следующей станции мы с Витькой сошли, – сказал Сергей Алексеевич, – заехали за Лусией и вернулись обратно.

Целую неделю жили на чемоданах… Отправили телеграмму в Москву и ждали, когда Лусии дадут советское гражданство. Чтобы они могли пожениться и жить, как все люди.

Сергей Алексеевич поймал себя на мысли, что он все время уходит от главного. Ему бы рассказать Коле, как он потерял Лусию, а он рассказывал и рассказывал ее печальную историю, просто бил на жалость. Он стал сам себе противен и окончательно замолчал.

Лусия тихо подошла к нему и прижалась щекой к его щеке. «Ой, колючий, сказала она. – Неласковый».

Сергей Алексеевич помнил, что тогда он действительно не брился недели две, а борода у него была жесткой. Но теперь его по-другому больно ударили ее слова. И правда, он был тогда с нею «колючим и неласковым».

– А что с ней было потом? – спросил Коля.

– Потом?.. Случилась эта история с Витькой. Кто-то пустил слушок по военному городку, что Лусии не дают гражданства, и начали придумывать, почему не дают. А ребята наслушались этих разговоров и сказали Витьке, что, может быть, Лусия фашистка.

– А он что? – спросил Коля.

– Подрался, – ответил Сергей Алексеевич.

Он недавно был в этом городке: их дом сохранился после войны. И он побывал в своей квартире – хозяева оказались хорошие люди – и подошел к окну, из которого он тогда увидел бегущего Витьку и услышал крики ребят, преследующих его.

Витька бежал в расстегнутом пальто, без шапки, с галстуком в руке, а за ним гнались мальчишки. Витька вбежал в подъезд, и он пошел открыть ему дверь. Мальчишки настигли Витьку на лестничной площадке и, когда он появился в дверях, торопливо бросились вниз.

Витька поднял сумку и вошел следом за ним в комнату. Под глазом у него был синяк, нос разбит в кровь и полуоторван воротник пальто.

«Что это еще за номера?» – строго спросил он.

«Они говорят…» – Витька замолчал и покосился на Лусию.

«Что они говорят?»

«Галстук хотели у меня отнять». – Витька не подозревал ее в недобром, он ей верил.

Тогда он увез их в Москву.

– …Сергей Алексеевич, вы устали? – сказал Коля. – Ложитесь.

– Да нет… – ответил Сергей Алексеевич. – Вот видишь, у Витьки тоже была не родная мама. Ну и что из этого? Он же ее любил, и она его любила.

Непонятно было, для кого он произнес эти слова: для себя или для Коли. Конечно, больше для себя. Он знал, что Витька любил Лусию. Но разве он сам не любил, разве не боролся за нее?

Он тогда добрался до самого маршала. Они были старые знакомые, вместе служили в гражданскую в Первой Конной.

«Виктор ее мамой называет, – сказал он. – А по-вашему выходит, что она чуть ли не враг какой-то…»

«Ты, пожалуйста, не передергивай. Никто ее врагом не считает, – ответил маршал. – Но пока у нее нет паспорта, ей не разрешат въезд в погранзону. Ты и сам отлично понимаешь…»

«Эта волокита может тянуться год», – сказал он.

«Не мальчишка… Виски вон седые… А рассуждаешь, как будто пороха не нюхал… – сказал маршал. – Мне докладывали, никто из испанских товарищей ее не помнит… Откуда она, кто?»

«А моя рекомендация? Она пришла к нам добровольно в самое трудное время».

«Твоя рекомендация продиктована личными отношениями, – сказал маршал. А нам нужны факты, доказательства… Ведь мы ей советское гражданство даем, да еще в жены определяем к командиру пограничной дивизии».

«Тогда и меня здесь оставляйте», – сказал он.

«Комбриг Князев, приказываю вам немедленно выехать к месту назначения».

Он ничего не ответил маршалу и повернулся, чтобы уйти.

«Ну что ж, – сказал маршал. – Пишите рапорт об увольнении из армии».

– Но вы не бросили ее?

– Я не мог уйти из армии… – жестко сказал Сергей Алексеевич. – А потом началась война.

И наступила абсолютная тишина. Сергей Алексеевич высказался до конца. А Коля, вернувшись к своим собственным печалям, сжавшись в комочек, сидел на стуле. Потом ему стало страшно, потому что он почувствовал неприязнь к Сергею Алексеевичу.

А Сергей Алексеевич все еще стоял в кабинете маршала.

«Меня? Из армии?!»

«Не о себе думай, – сказал маршал. – О стране, которая окружена врагами».

А потом он шел по длинному-длинному коридору, такому длинному, что ему не было конца, и это было его единственным минутным успокоением, потому что на улице его ждали Лусия и Витька. Он шел так медленно, что на него даже оглядывались, но все же дошел. Лусия его ни о чем не спросила, по глазам поняла.

Они стояли около поезда Москва – Гродно, того самого поезда, на котором совсем недавно ехали втроем; говорили друг другу слова, точно расставались на несколько дней.

«Ты береги себя, – сказала Лусия. – И Витьку».

«Как только получишь паспорт, сразу телеграфируй… А я со своей стороны… Может быть, я уйду из армии…»

Она покачала головой.

«Сейчас приду домой… Сварю обед… на завтра… Для одной это недолго… Как тебе моя новая прическа? – с трудом произнесла Лусия. Хороша куколка?» – Она почти плакала и повернулась, чтобы уйти, но столкнулась с Витькой.

Они ели эскимо, которое принес Витька. Самое горькое мороженое в их жизни.

«Можно, я останусь с Лусией?» – вдруг сказал Витька.

Из порта донесся удар колокола. Вот так же тогда звякнул тоскливо колокол отправления. Лусия стояла на перроне и плакала. Сергей Алексеевич помнил каждое ее движение, каждый жест: вот она подняла руку, потом тыльной стороной ладони смахнула слезу… Уже чужая для него, недоступно далекая, хотя их разделяло всего несколько метров. Но это было непреодолимое расстояние. Это было уже не просто расстояние, а время, которое нельзя было остановить, так же как нельзя вернуть вчерашний день. И в этом времени была война, в которой он потерял след Лусии навсегда.

Сергей Алексеевич подошел к ширме, ему показалось, что Коля не спит.

– Коля! – окликнул он.

Мальчик не отозвался. «Надо будет завтра как-то уговорить его встретиться с родителями», – подумал Сергей Алексеевич. Затем погасил свет и тихо опустился на кровать. Он ощущал непривычную легкость, словно тело его лишилось веса.