Текст книги "Враг Геббельса № 3"

Владимир Житомирский
Враг Геббельса № 3. Фронтовой дневник

Глава I
Семейная реликвия

Я стараюсь брать в руки эту книгу как можно реже – знаю, что, подпав под ее магию, уже не оторвусь от нее, вновь не прочитав до конца. Она затрагивает некие потайные струны, включает такие эмоции, что надолго выводит тебя из душевного равновесия.

Взгляд сразу упирается в пронзительные слова «Я знаю и помню, что ты ее будешь читать, Володька, и поэтому здесь все правда. Здесь не потребовались черновики и карандаш. Эта книга написана сердцем, тушью, пером. Для каждого рисунка потребовалась вся моя жизнь и еще полчаса. Это не мои слова, но это так».

Это семейная реликвия – рукописная книга «Мечты о прошлом и будущем», написанная моим отцом, Александром Житомирским, с его же полосными рисунками.

Это не дневник. Это свободные записки, воспоминания о детстве и наполненной оптимизмом довоенной жизни. Записки очень личные: пишущий их постоянно обращается к жене – моей маме, к своему отцу, своему сыну, старым друзьям.

Он начал писать книгу в разгар войны.

Отец тогда работал в редакции «Иллюстрированной газеты», которая с началом войны стала именоваться «Фронтовая иллюстрация». Размещалась редакция в здании «Правды». Поначалу издание предназначалось для красноармейцев. Но вскоре был спущен приказ делать еще и выпуск для немецких солдат, на немецком, разумеется, языке.

Вот как отец вспоминал этот день:

«Стоял июль сорок первого. Мы подошли к Новинскому бульвару. Белые колонны рухнули на асфальт. Вырвалось пламя, огонь продолжал бушевать. На фронтоне, на желтом фоне летели два ангела. Они трубили, словно хотели рассказать всему миру: гибнут книги! Горел самый красивый дом Москвы – Книжная палата… Уже месяц на нашей земле свирепствовала война. Мою жену Эрику с шестимесячным сыном отправил в Тбилиси к ее родителям. Мы, сотрудники еженедельника «Иллюстрированная газета», приложения к «Правде», жили в редакции, спали на холодных клеенчатых диванах и делали никому не нужный журнал. Однажды в свободный вечер решил проверить, цел ли мой дом. С приятелем, ретушером Сашей Комаровым, пришли на Трубниковский переулок. Дом был цел. Выпили бутылку вина, погрустили: журнал наш – дохлое дело, мы в стороне от схватки. На душе было скверно. С горьким чувством легли спать.

Вдруг зазвонил телефон. Это была Галина Николаевна Плеско, совесть нашей редакции, мы все ее любили и дружили с ней. Она была заместителем редактора. «Вот что, ребята. Как только можно будет передвигаться, молнией в редакцию. Срочное задание. Жду вас часам к шести…». Тогда уже были введены ночные пропуска, и у нас их еще не было. Мне показалось, что до шести еще далеко, я завалился на диван и вновь заснул. Меня разбудил телефон. То, что я услышал в трубке, сняло сон как рукой. Галина Николаевна ругалась, как матрос во время шторма. Мы вскочили, словно ошпаренные кипятком, небритые и голодные схватили такси на Кудринской площади. Оказалось, ночью ее вызвал начальник Политуправления Красной армии Мехлис и дал срочное задание подготовить макет нового журнала «Фронт-иллюстрирте» (Front-Illustrierte) для немецких солдат. Плеско обещала, что к девяти утра макет будет готов. Мы примчались в редакцию в 8.20! У меня в распоряжении было пятнадцать фотографий с фронта, название журнала и сорок минут. Ровно в девять Галина Николаевна увезла макет, в который вошли все фотографии, была намечена концепция будущего издания, нарисован заголовок, не менявшийся до конца войны. Так родился наш боевой журнал. С этого июльского дня и до самой победы все мои мысли были заняты пропагандой среди войск врага. Когда вышло несколько номеров журнала, Мехлис показал их Сталину. Тот их одобрил».

Продолжая делать журнал «Фронтовая иллюстрация» для нашей армии, маленький коллектив теперь готовил и издания для немецких солдат – помимо Front-Illustrierte еще и Freies Deutschland in Bild. Отдельные номера Front-Illustrierte выходили на итальянском, финском, венгерском. А еще делали фотогазету и листовки о героях войны на русском языке для наших и – важнейшая вещь! – контрпропагандистские листовки на немецком с фотомонтажами А. Житомирского.

Появились они таким образом.

Отец был и художником-оформителем, и автором фотомонтажных иллюстраций всех изданий. И вот на одном из его монтажей начальник Главного политуправления Красной армии (ГлавПУРа) написал: «Печатать отдельной листовкой. Тираж – один миллион». Так родились иллюстрированные листовки. На лицевой стороне был напечатан фотомонтаж, на «реверсе» – на русском и немецком языках текст, подтверждающий намерение предъявителя добровольно сдаться в плен. К таким солдатам отношение было получше, чем к захваченным против их воли во время боя.

Нет точной цифры, скольких немцев уберегли от смерти такие листовки, скольких – от совершения новых убийств. Соответственно, сколько наших – в форме и в обычной одежде – было, таким образом, спасено…

Обложки журнала Front-Illustrierte с фотомонтажами А. Житомирского.

Эти же монтажи затем печатались в виде листовок

С редакцией сотрудничали известные писатели: Илья Эренбург, Алексей Толстой, Эрик Вайнерт, такие деятели, как Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт, позже – попавшие в плен внук Бисмарка летчик фон Айнзидель и фельдмаршал Паулюс. Среди авторов карикатур и рисунков были ведущие художники и карикатуристы Юлий Ганф, Борис Ефимов, Кукрыниксы, Николай Жуков, венгр Шандор Эк.

Редактором поначалу был литератор Михаил Эдель. По словам отца, «смелый и приятный человек». До войны Эдель служил в погранвойсках, на западной границе, был наполнен забавными рассказами, которыми щедро делился. Вот одна из таких баек. Как-то к нему за советом пришел один очень пожилой человек. Рассказал, что его сын уехал на Землю обетованную, а его, отца, к нему не выпускают. Пограничный начальник поинтересовался, знает ли его гость древнееврейский язык. И когда выяснилось, что тот этим языком владеет, посоветовал написать на нем письмо… Горькому на Капри. Тот, мол, многим из тех, кто к нему обращается за помощью, помогает. А письмо на таком редком языке не должно пройти мимо его внимания. Так и получилось. С помощью пролетарского писателя отец воссоединился с сыном…

К сожалению, спустя несколько месяцев Эдель чем-то проштрафился, и на его место был назначен майор Л. Железнов. По отзывам отца, «неглупый журналист, но трусоватый человек». После войны они с Железновым не общались. А вот подмеченная трусоватость, по воспоминаниям многих, этому человеку очень даже пригодилась. Став ответственным секретарем журнала «Юность», он сделался фактическим цензором, вымарывая из произведений страницы, а то и целые главы, которые теоретически могли бы не понравиться кому-то «наверху». Сотрудник редакции Илья Суслов, случайно увидевший, как тот корежит повесть Василия Аксенова, обозвал его крепким словом, за что едва не вылетел с работы. А Анатолий Кузнецов, получив рукопись своего «Бабьего яра» после изуверской правки ответственного секретаря вкупе с еще несколькими редакторами, пришел в такую ярость, что потребовал вернуть рукопись. А когда ему ее не отдавали, ринулся в драку и силой вырвал машинописные листы. Правда, у редакции оказался еще один экземпляр, и кастрированный роман все же вышел в свет. А вот поэт Юрий Ряшенцев, работавший в «Юности», даже вспоминает о словечке, порожденном стилем работы ответственного секретаря: «У нас в редакции существовал термин “леопольдирование материала”. Это означало крайне пристальное, на просвет, прочтение всех сочинений Леопольдом Железновым, после чего можно было не бояться никакой цензуры. Борис Полевой безгранично доверял своей правой руке».

Много лет спустя отец как-то утром сказал мне, что ночью ему приснился Железнов. Когда стало известно, что в тот день этот человек умер, отец задумчиво произнес: «Похоже, он прощался со своими знакомыми, слал нам сигналы…».

Это будет гораздо позже, а пока, в начале войны, Железнов, вспоминал отец, «полностью переключился на русское издание «ФроЦнтовой иллюстрации», отстранился от Front-Illustrierte на немецком и таким образом дал мне полную свободу творчества в этом журнале». К счастью, репортажей с фронта хватало. В штате редакции работали талантливые фотомастера: Анатолий Гаранин, Аркадий Шайхет, Галина Санько, Марк Редькин, Анатолий Григорьев, Анатолий Морозов и другие. «Хорошие ребята и мужественные люди, – сказал мне как-то отец, говоря о том времени. – Я дружил с ними. Да и весь наш маленький коллектив был дружен. Быть может, нас особенно цементировала общая неприязнь к нашему редактору».

Работали много, работали как одержимые, рассказывал отец. Плюс к этому дежурства на крыше здания «Правды» во время немецких налетов. Когда удавалось поспать часа четыре на своем клеенчатом ложе, считал, что сегодня выспался.

Мы захватили половину этажа в «Правде», вспоминал он, и у каждого из нас была комната, в которой мы жили и работали. Я укрывался шинелью на своем диване и зимой по утрам, чтобы согреться, бежал в душевую рабочих типографии, где был горячий душ… Затем – насыщенный рабочий день, а после, в случае объявления воздушной тревоги, – бегом на крышу, к щипцам и ящикам с песком, куда следовало бросать упавшие зажигательные бомбы.

В редакции всем было известно, что в планшете у пленного немецкого летчика на плане Москвы были помечены десять главных целей, в том числе издательство «Правда», а также расположенный по соседству авиазавод. К счастью, противовоздушная оборона – зенитки, прожектора, аэростаты – препятствовала прицельному бомбометанию. Правдисты даже шутили: самое безопасное место при бомбежке – сам военный объект. В издательстве сгорел гараж, на авиазаводе – столовая, а вот вокруг – много домов.

Однажды запылали деревянные бараки-общежития. Их обитатели находились в бомбоубежище. Чтобы избежать паники, им не сообщили об отбое тревоги. Журналисты бросились спасать их вещи, пока пожарники тщетно заливали обугленные остовы водой. На рассвете, отжимая промокшую насквозь форму, отец подошел к окну и впервые за эту ночь улыбнулся. Вся улица была заставлена домашней утварью, швейными машинками, фикусами. Но подле черного пепелища, оставшегося от бараков, нетронутым стоял деревянный «голубой шалман», где любители горячительного обычно пропускали стопку-другую водки «с прицепом» – кружкой пива. Тогда подумалось: похоже, бог не только бережет пьяных, но и порой заботится о местах, где они таковыми становятся…

К счастью, налеты происходили время от времени, а обычно по окончании трудового дня, в час или два ночи сотрудники собирались в комнате отца. Каждый приносил, что у кого было: луковицу, хлеб, кусок колбасы. Хозяин выдвигал две доски из рабочего стола, опрокидывал на спину принесенный из дома темно-зеленый прямоугольный электрокамин на ножках сеткой вверх и поджаривал на ней бутерброды. На них образовывалась шотландская клеточка. Получалось красиво, но не слишком сытно. С едой тогда было туговато. (Впоследствии возвращенный домой, этот камин не один год служил нам зимними вечерами.)

Согреет ли тебя это?

Листовка

Этот ефрейтор ведет Германию к катастрофе

Листовка

Каждый немецкий солдат на Восточном фронте – смертник!

Листовка

Три даты

Листовка

Гитлер отнял у тебя счастье

Листовка

Так будет!

Листовка

Покончить с ним!

Листовка

Вот они, резервы Гитлера!

Листовка

Геббельс: «Теперь немец должен считать своим элементарным политическим долгом не спрашивать, когда окончится война»

Листовка

Гитлер виноват

Листовка

К ответу!

Листовка

У тебя была жена, у тебя была дочь

Листовка

Так или так. Выбирай

Листовка

Это – «Восточный вал»!

Листовка

Он вернется!

Листовка

Об атмосфере, царившей в редакции, куда она пришла молодым литсотрудником, рассказывает в своих воспоминаниях Раиса Мирер: «Работаем мы в редакции часов по двенадцать в сутки, а то и больше. Шура Житомирский, художник, тот вообще живет в своем кабинете: жена с маленьким сыном в эвакуации. Фотокорреспонденты – почти все молодые и холостые парни – рады между поездками на фронт побыть хоть несколько суток в тепле и уюте, в дружеской компании, расслабиться, потрепаться, выпить. Спирта всегда вдоволь, ребята с фронта привозят. Возвращается один из них живой, невредимый – ну как не отпраздновать? Закончим работу, пусть хоть за полночь – и к столу! А стоит этот огромный стол в конференц-зале «Крокодила», который пока отдан нашей редакции… Днем за столом работают художники и ретушер. Мой письменный столик в этом же зале, в уголке. Ну, а по ночам… Стол «роскошно сервирован»: на бумажных кружочках хлеб и лук, а рядом надписи – «ветчина», «индейка», «жаркое»… Зато спирта – полно! Настроение у всех прекрасное: летом 43-го советские войска уже начали наступать и идут, идут, идут на запад. Мы пьем за победу, за свой журнал».

Когда поздно ночью заканчивалась работа над очередным номером (а по воспоминаниям отца, оформителям нередко приходилось работать и по восемнадцать часов), макет после утверждения тут же отправляли в типографию, чтобы затем весь тираж доставить «подписчикам» – сбросить пачки с журналами над расположением немецких войск.

И вот перед сном отец мог позволить себе на короткое время отстраниться от всего, чтобы погрузиться в прекрасное прошлое. Чаще это происходило прямо за редакционным столом. Хотя порой все же удавалось выбраться из редакции, дойти пешком до родного Трубниковского переулка, соединявшего улицу Воровского (в прошлом и ныне – Поварскую) с Арбатом. Главное – не забыть пропуск «на беспрепятственное движение по гор. Москве позже 24 часов», подписанный комендантом Москвы генерал-майором Синиловым. И побыстрее миновать фабрику «Большевик» с ее дразнящими кондитерскими запахами. А дома, включив лампу на рабочем столе, отец мог хоть ненадолго отрешиться от этих фото с еще смеющимися или уже убитыми фрицами (личные фото, взятые у пленных или убитых немцев, мешками привозили в редакцию, съемку боев делали штатные репортеры «Фронтовой иллюстрации»). Возникала возможность окунуться в часы или дни счастья – его ждала недописанная книга.

А началось с того, что ему случайно попался макет какой-то книги – бежевый ледериновый переплет и чистые страницы внутри. Тонкие листы бумаги чередовались с плотными кремовыми, на которых можно было рисовать. (Рисунки см. в конце главы I. – В.Ж.)

«Все мои мысли были сосредоточены на пропаганде среди войск врага, – вспоминает отец. – Для того чтобы сохранить остатки внутреннего равновесия, я придумал себе маленькую отдушину. Прежде чем лечь спать, я минут сорок проводил вне войны. На левой странице писал что вспомнится из довоенного прошлого, на правой делал набросок – иллюстрацию к тексту. То и другое тушью, без черновиков. Быть может, это и придало им большую достоверность. Так родилась эта лирическая книга… На переплете вклеил фото – лицо автора, напряженное и встревоженное, слева моя жена катит в колясочке годовалого нашего сына… Написал: “Мечты о прошлом и будущем”».

Главная тема? «Это книга о счастье», – отвечает на этот мысленный вопрос автор. И в самом начале объясняет главное: «Война. Горе наших людей – мое горе. Мозг и сердце разрываются от этой тяжести. Эта книга – моя соломинка, она должна спасти меня».

Первая запись адресована моей матушке: «Я устал. Я недоспал целые месяцы. Я мечтаю о море. Сегодня я сказал тебе, Эрика, что меня хватит еще на две войны. Так ли это?». Автор – художник, и на соседней странице воплощение тогдашней мечты: собственная фигура со спины у кромки моря, рядом на траве – сидящий малыш со шлейками крест-накрест, вдали прекрасный лайнер, стайка дельфинов.

Вспышка-воспоминание:

«Мы оба очумели от солнца, песка и воды, от жары и счастья. Я и сеттер-гордон моего друга. Мы бежали по длинной песчаной косе, отбрасывая пятками мокрый песок. Вокруг солнца сияла радуга. Гордона звали Фатран. Мы оба не крепко задумывались над жизнью. Мы просто переполнены были счастьем». Этим чувством проникнута и соседствующая иллюстрация. В стройном загорелом бегуне нельзя не узнать будущего автора рисунка.

А вот как выглядел в еще более юном возрасте автор, который еще вчера провел несколько часов на крыше здания «Правды», спасая его от немецких зажигательных бомб. Он – один из пары незадачливых юнцов-голубеводов, устроившихся на ростовской крыше… Это уже иллюстрация к следующей записи.

«Голуби кувыркались высоко в синем небе. Мы впервые выпустили голубей и не знали, как их вернуть в голубятню. Потом новое огорчение постигло нас. Огорчение имело четыре ноги и хвост. Кошка повадилась отрывать головы нашим голубям сквозь перекладины дверцы. Мы стали беспощадно мстить… Новое увлечение, шахматы, вытеснило голубей. Мы устраивали бесконечные шахматные турниры. Помнишь, друг моей юности Володька, как мы пришли в настоящий шахматный клуб? И там играли лысые и очкастые доктора. И я устроил маленькую сенсацию, выиграв у московского мастера во время сеанса. Эта была единственная проигранная им партия. Потом ты стал моряком и жил в Ленинграде. Где ты теперь, Владимир?»

В еще более давние годы уводит нас новая запись. Она говорит и о выборе будущего пути и месте, которое займет в жизни Александра его отец, точнее – память о нем.

«Отец играл на виолончели. Это случалось с ним редко. Я пришел к нему, запыхавшись от радости. Я принес ему мой первый рисунок. Это был странник в дырявом рубище. Толстый том – издание Вольфа, и на правой странице иллюстрация с четверостишием: «Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, /И шестикрылый серафим /На перепутье мне явился…» Сказочно красивый серафим не привлек моего внимания. Странник – вот первый мой рисунок… У отца были умные, очень внимательные глаза, и очень красивые. Он сказал мне: «Ну, иди, заканчивай…». В этом были удивление и гордость. Я был счастлив… Мы очень похожи с тобой, отец, но я потерял иллюзии раньше тебя. Ничего, что я был маленьким, когда ты умер. Я знаю тебя. Я знаю, как ты поступил бы в том или другом случае. Любовь к тебе взрослеет вместе со мной».

Нечастая похвала, которая слышалась за сдержанными словами, окрылила юного Шуру, как его называли домашние, а вслед за ними и все родные и знакомые на протяжении всей жизни. «Шура», «Александр», но – не «Саша», такого слышать не доводилось. Напутствие моего деда стало для него пророческим. Сколь, как сейчас бы сказали, «судьбоносное» для него, столь и трогательное событие, запечатлено им в рисунке на соседней полосе

В его семье было еще трое братьев и три сестры. Глава семейства работал в аптеке на первом этаже. Он рано ушел из жизни. Мой отец потерял своего отца в 13-летнем возрасте, в растерзанном гражданской войной родном Ростове-на-Дону: сыпной тиф. Мать (мою бабушку) с необычным для сегодняшнего уха именем Слава мне довелось увидеть, когда в 1945 году отец привез меня в разбомбленный Ростов. Я с трудом узнал в очень пожилой седой женщине девушку с роскошной русой косой, фото которой под толстым стеклом всегда стояло на рабочем столе отца. В ростовской квартире еще запомнился ящик, заполненный разнообразными фотокамерами: в семье увлекались фотоделом. Видимо, это осталось в его подсознании. Отец придет к пониманию значения фотодокумента как элемента искусства, но позднее, когда освоит карандаш, перо и кисть.

Мать и бабушка

Отец художника

В открытке, посланной отцом будущего художника своему старшему сыну, находившемуся в тот момент в Германии, сообщалось о рождении брата

Гимназист

(3-й справа в 3-м ряду)

Между тем в школе уроки рисования Шуре казались скучными. В итоговой ведомости за один из классов в графе «оценка» даже появилась удивительная запись: «Рисования избегает». Могли ли думать учителя, что в городской картинной галерее рисунки этого шалуна будут висеть на самом почетном месте?.. А тогда ему хотелось скорее сбежать на берег Дона, где ждала лодка и трое закадычных друзей.

Как не вернуться хотя бы умозрительно в те безоблачные годы?

«Жара была невероятная. Казалось, мозги вытекают через нос. Каблуки прилипали к мягкому асфальту. Пыльная листва не давала прохладной тени. Стоял июль в Ростове. Мы все лето провели в шлюпке моего друга. Шлюпка называлась «Посейдон». В Ростове ее знали все. Именно в эти дни нас осенила мысль пойти на веслах в Азов.

Володька, Адольф, Дода и я – вот из кого состояла наша молодая жизнерадостная и непрактичная команда. Мы взяли до смешного мало еды, брезентовую палатку, книги и мелкокалиберную «винтовку». Двое на веслах, один на руле, один отдыхает. Каждые полчаса – смена. С провизией мы расправились довольно скоро. Единственная еда, которая нам повстречалась, – это серая цапля в камышах на Казачьем острове. Но то ли наши пульки не долетали до нее, то ли не причиняли ей никакого беспокойства, – цапля не обращала на нас внимания.

К вечеру мы пришли в какую-то станицу под Азовом и там заночевали. Отдыхавший там наш общий приятель Инька напросился ночевать к нам в шлюпку – в доме его закусали блохи. Три банки и корма были заняты нашей командой. Иньке пришлось устроиться на дне под банками. Видимо, он прихватил несколько блох с собой. Всю ночь он ворочался, и банки под нами ходили ходуном. Мне надоела эта канитель, и еще до рассвета я открыл пальбу из нашего ружьеца.

Солнце выползало из тумана над рекой почему-то овальным желтком. Мы отправились на базар. Обнаружили хорошие арбузы, превосходный каймак – сливки с топленого молока, и отвратительные папиросы. Вся остальная еда кудахтала, крякала и блеяла, и мы не знали, как с ней обращаться… Азов почему-то потерял для нас прелесть, и мы, будучи в нескольких километрах от него, сели на весла и погребли домой. Сочетание каймака с арбузами сказалось довольно скоро. У меня и Доды заболели животы. Как назло, кругом были рыбаки и среди них немало рыбачек. Мы подчалили к камышам. Забрались поглубже и только расположились «покомфортабельней», как с дикими воплями вылетели обратно и кубарем с головой плюхнулись в воду. В камышах нас облепила туча слоноподобных комаров.

…Жара, степь, камыши, ковыль. Голубое, выжженное солнцем небо. Над степью струйки горячего воздуха. В нашей шлюпке нас разморило окончательно. И вдруг – ветерок. Нежный, как дыхание любимой женщины. Мы воткнули два весла, натянули брезент. Получился первобытный квадратный парус. Трое спят, один на руле. Каждый час – смена. Ветерок между тем крепчал. Смеркалось. Мы уже прошли яхт-клуб. Несколько километров и – Ростов. На руле я. Вдруг дикий треск разбудил команду и…меня в том числе. Резким ударом нас сбросило на дно шлюпки. Казалось, произошло непоправимое. Рулевой все проспал, и окрепший ветер вогнал нашу лодку в перила деревянного моста. К счастью, никто из нас не пострадал. Мы возвращались домой обгорелые, голодные и счастливые.

Дома моя любимая мать накормила меня. Я лег немного отдохнуть. А проснувшись, не мог понять: почему светло, почему я одетый? Оказалось, я проспал в одежде 14 часов кряду. Вечером мать боялась меня разбудить, она знала, что я уйду шляться с друзьями».

И рядом – зарисовка: нос лодки с гребцом, на заднем плане – фермы моста.

Гребля дала запас прочности для мышц, состояние которых уже на моей памяти отец поддерживал интенсивной утренней гимнастикой. Уже в возрасте 47 лет он предложил мне состязаться с ним взапуски по песчаному пляжу Паланги. И я был рад убедиться, что он в очень хорошей форме.

…Друзья-подростки гребли самозабвенно, ощущая свою власть над могучей рекой, особенно когда двигались против течения. Однажды их перегнал пароход с трубой, из которой валил дым. Перегнал бы и перегнал – да приятелей задело то, что стайка девушек в матросках и нарядных платьицах стала им показывать нос, хохотать, и даже донеслось нечто вроде: «Дистрофики, видно, а грести пытаются…». Мальчишки переглянулись: «Покажем задавакам?!». И взяли такой темп, что поравнялись с судном. Капитан заметил игру и тоже приказал поддать ходу, дым повалил вовсе черный. Но друзей было не удержать – задор придал им еще больше сил, и они перегнали соперника, успев заметить восхищение на лицах барышень. На их счастье, впереди оказался островок, к которому друзья и поспешили причалить, словно именно туда и неслись на своей лодке. Вывалившись из нее, отлеживались на песке добрый час – сил шевельнуться не осталось. «Пусть знают, кто на нашей реке самый скорый», – в конце концов сумел проговорить один из друзей. Упорство (не упрямство) – это качество, формировавшееся в детские годы, впоследствии очень помогало ему в жизни. И когда осваивал профессию, и когда искал «место под солнцем».

«Единственный из нашей команды, о котором я знаю, что он жив и как с ним обошлась судьба, это я. Володька, Адольф и Дода, перемолола ли вас жизнь или вы командуете своей судьбой? Живы ли? Одно я вам скажу ребята: больше я у руля не сплю. Но… мечтаю проспать 14 часов кряду!»

Связь с закадычными друзьями надолго прервалась. Лишь в конце 50-х, когда мы всей семьей на майские праздники поехали в Ленинград, отец одного из них там нашел. Мы были приглашены в гости. Старый дом, темно-бордовые обои, прикрепленные к стенам декоративные тарелки… Хозяин пережил блокаду, оставившую о себе память – больные ноги. И – сдержанность до сухости. Никаких особых «А помнишь?… А вот мы тогда с тобой…». Мне показалось, что нити давней дружбы, подтверждение которой, хотя бы в виде эха, отец мечтал найти, за минувшие годы пересохли. Не стоит называть его имени, ведь это не так и важно.

Детство, Дон, счастье общения с рано ушедшим отцом, материнское тепло – сюда возвращался он своими воспоминаниями в нелегкие минуты.

«Каникулы я проводил в Ростове, у моей матери. Соседи ее уезжали на все лето, и в моем распоряжении оказывались две комнаты. День был насыщен солнцем и приятным трудом. Я греб, купался. Валялся на песке, носился по пляжу, играл в пинг-понг, ухаживал за девушками… Как-то после обеда я растянулся на диване – меня ждал еще длинный вечер. Во дворе неожиданно заиграла шарманка. Она играла старинный вальс надтреснутым голосом. Потом шарманщик играл этот же вальс в соседнем дворе. Я задремал. И сквозь дремоту я слышал, как вальс звучит в следующем дворе. Все дальше и дальше, и совсем далеко, едва слышно и нежно доносился окутанный тишиной, солнцем и голубым небом этот же вальс, превращенный в волшебную музыку. Я заснул, улыбаясь, и сквозь сон чувствовал на лице улыбку…

Мой Ростов, война изранила и растерзала тебя. Война выгнала мою мать из дома. Но ты навсегда останешься в моей памяти счастливым городом моего детства и юности».

Рядом – симпатичная иллюстрация: носки ботинок удобно лежащего человека, раскрытая книга, деревья за окном. Автопортретом это назвать, конечно, трудно. Но ясно, чьи это ноги в замечательных туфлях.

Поиск собственного почерка. Экслибрисы, 1924

Автор раз за разом стремится вернуться в эту прекрасную страну – свое детство, свою юность – перед тем, как на несколько часов устроиться на каляном от холода клеенчатом редакционном диване. Особое место там занимал цирк с его праздничностью и блеском.

«На желтый пол, усыпанный опилками и залитый прожекторами, вышел ярко одетый человек. “Коля Квариани, стУдент тИфлисского универсИтета! – восклицает он с пафосом, коверкая ударения. – Музыка, туш!” На том же подъеме он объявляет по очереди всю шеренгу почти голых мужчин с уродливо развитой мускулатурой – под кожей у них словно спрятаны и перекатываются пудовые гири. Каждый из разрекламированных им выходит из ряда вперед, кланяется, музыка играет туш. Один в черной маске, это неизвестный. Он снимет маску и назовет себя, если будет побежден. Наши детские сердца замирают от восторга. Соревнование протянется много вечеров. И все вечера на неизвестно где добытые деньги мы будем покупать билеты у швейцара цирка и, затаив дыхание, следить за французской борьбой. В своей прелестной наивности мы не подозревали этих немолодых и таких сильных мужчин, судей, сидящих за отдельным столиком с графином воды, в недобросовестности. Нам и в голову не могло придти, что эти взрослые дяди кладут друг друга на лопатки по расписанию. Судья ложился на пол и проверял, обе ли лопатки коснулись ковра. И разъяренный борец переворачивал судейский столик с графином, а мы исступленно кричали вместе с толпой и с побежденным борцом “Неправильно!”.

Потом быстрыми неслышными шагами в зеленых ливреях, белых чулках и черных лакированных туфлях выходили четверо. Ловко скатывали ковер, проверяли стальные тросы, протянутые от широкого, оббитого красным бархатом круга, куда-то в темноту купола, и начинался праздник бесстрашия, ловкости, красоты и мужества. Мы все были влюблены в стройную блондинку, делавшую милый реверанс в публику и кидавшую в аплодирующую толпу ослепительные улыбки.

Акробаты. Любовь к их смелости, к изяществу, родившемуся из точности движений, к этому искусству, помноженному на математику, я пронес через всю жизнь. Всем лирическим тенорам вместе взятым я не аплодировал так сильно, как каждому ловкому, гибкому акробату, показывающему новый номер под куполом.

…Оркестр умолк, и только барабан, взвинчивая нервы, выбивает дробь. Акробат вверху затянул острую часть своего номера, он повторяет свой трюк много раз, он повторяет его бесконечно, он вот-вот сорвется… Толпа ревет: “Довольно!”. Но он никогда не срывается.

Освещенная прожекторами арена, стальные нити, скользящие в темноту, оркестр, бравурный и экспансивный, полные, напудренные, сильно декольтированные дамы в ложах, поглядывающие на борцов и боксеров, духота, веера, неповторимая смесь запахов конюшни и зверинца, пудры и пота. Демократичное, прекрасное зрелище!

Но вот объявляют: ”Вильямс Труцци с дрессированными лошадьми!” Появляется прекрасно сложенный человек, немолодой, но очень моложавый, в белом костюме, в канотье, с длинным, великолепно щелкающим хлыстом. Он показывает чудеса дрессировки. Белые большие лошади, с очень точно нарисованными яблоками на крупе, танцевали вальс с шоколадными лошадьми. Между номерами болтаются под ногами, мешая всем, в том числе и ливрейным служащим манежа, клоуны. Они смешно падают и плоскими, примитивными остротами смешат толпу. Антракт.

Нам нравятся взрослые дамы. Мы открыто глазеем на них, и нам, мальчишкам, кажется, что они нас замечают. Публика чинно кружит по фойе. Под ногами апельсиновые корки и фантики от конфет. Антракт длинный. И тут начинается самое главное. Мы бежим в конюшни. Мы кормим лошадей сахаром. Его за гроши здесь же продают конюхи. Нежные, черные, замшевые губы лошади осторожно берут сахар с детских ладоней. Я чешу лошадь за ухом, треплю ее по шее. Она довольно пофыркивает. Я смотрю в ее большие, печальные и красивые глаза. Мы очень нравимся друг другу, и мы с сожалением расстаемся. Нас разлучает второй звонок. Мы протискиваемся между сидящими, устраиваемся на своих местах, и снова перед нами разворачивается феерическое, радостное, шумное, яркое, веселое зрелище.