Текст книги "Враг Геббельса № 3"

Я люблю цирк».

Текст, занявший в этот раз целых три страницы, конечно, дополнен иллюстрацией: подросток кормит лошадь из цирка Труцци. Причем ранние впечатления оказались столь сильными, что отец вернулся к этой теме спустя многие десятилетия, в конце 70-х. Это были легкие, воздушные рисунки, в которых чувствовалась атмосфера циркового действа, стремление артистов радовать зрителей, пусть и ценой скрытого от них изнурительного тренажа.

…Видимо, кто-то, зная его раннюю увлеченность цирком, порекомендовал его, тогда еще совсем молодого художника, Владимиру Леонидовичу Дурову в качестве автора костюмов для животных для новой постановки.

Два дня провел Александр у Дурова. До костюмов дело так и дошло, но встречи запомнились навсегда:

«“Вы ведь не боитесь собак? – с таким вопросом обратился ко мне знаменитый дрессировщик животных. – Нет, я с ними дружу. – А со злыми собаками, что на цепях, во дворах? – Я спокойно иду в такие дворы. – Вот видите, вы с ними как равный с равными, вы их не боитесь и не угрожаете им. К вам, должно быть, и все дети идут? – Да…”

Всю историю человечества Дуров рассматривал с позиции взаимоотношения человека и животных. «Вы помните, – говорил он, – в Библии святой отшельник жил в пещере, ворон приносил ему пищу, волк охранял его, и другие животные шли к нему. Затем описывались другие случаи. Все это не выдумки, все это правда». Он показал мне фотографию крестьянина с широко открытыми, внимательными глазами. Рассказал, что когда тот вошел в комнату Дурова, ручной ворон слетел со своей полки и сел ему на плечо. Этот крестьянин шел пешком в Москву триста километров, нес письмо Михаилу Ивановичу Калинину. Дуров показал письмо – полуторапудовую каменную плиту, на которой инкрустацией из маленьких камешков была изложена жалоба. Крестьянин надеялся, что так письмо не положат под сукно. А оставил его у прославленного артиста в надежде, что через него оно наверняка попадет «всесоюзному старосте».

Еще он показал мне большого попугая с ярким оперением. Он сидел на жердочке, на ноге кольцо. Раньше к кольцу была пристегнута цепочка двухметровая, птица в течение нескольких лет передвигалась в радиусе двух метров. Потом дрессировщик убрал цепочку, оставив кольцо. Попугай по-прежнему передвигается в пределах двух метров: чувствует цепочку. Это самовнушение, сказал Дуров.

Он увлекался гипнозом, был уверен, что это материальные волны. На моих глазах отдавал приказание собаке в соседнюю комнату, сквозь стену, и та выполняла их. Потом ставили свинцовую плиту, и волны гипноза к животному не доходили. К гипнозу я отнесся несколько скептически, и он предложил загипнотизировать меня. Маленький хилый старик со светлыми голубыми глазами, седыми волосами, в восточном халате с торчащим меховым воротником, он встал передо мной и произнес, делая упор на некоторых словах: «Вот вы стоите напротив меня, молодой, но слабый человек, а я, старый, но сильный, сдвину вас одним пальцем, как бумажный лист…» Уперся мне в грудь пальцем. Я пошатнулся, подумал: «Ну и силен старик!». Он снова заговорил: «Теперь я скажу иначе: вы стоите передо мной, молодой сильный, как каменная стена, и как бы я ни наваливался на вас, я, старый и слабый, не смогу вас сдвинуть». Он уперся в меня двумя руками, плечом – я не пошелохнулся.

Потом рассказал, что до него во всей Европе дрессировка была болевая. Он в корне изменил это. Его система – ласка и добро.

Мы спустились на первый этаж, пошли вдоль клеток. Все животные и птицы приветствовали Дурова как друга. Появилась его жена, высокая, властная, несимпатичная женщина с крашеными черными волосами. Она что-то сказала ему, и у него начался сердечный приступ. Прибежал ассистент, капал в рюмку валерьянку. Давал воду…

В памяти моей остался добрый голубоглазый человек, во всем ищущий новые дороги».

Свою любовь к цирку отец постарался передать и мне. В семейном альбоме есть фото: я с родителями в цирке, среди зрителей. И дата – 1945 год. Восторг от диковинных – и таких умных – животных, которых до того видел лишь в книжках, сменялся страхом за гимнастов, кувыркавшихся под самым куполом. И такими смешными и глупыми выглядели клоуны, над которыми только и оставалось, что потешаться. А самый главный в цирке, как я понял, был человек в черном фраке, произнесший огорчительную фразу: «представление окончено». «Это шпрехшталмейстер Буше», – объяснили мне. Несмотря на досадное вмешательство важного начальника для меня это был праздник. Только много позже я понял, что цирк и праздник – это, по сути, синонимы. В том смысле, что цирк это всегда праздник. И еще – игра. Немыслимые вещи делаются с такой легкостью, что и ты вдруг ощущаешь в себе невероятные возможности – ведь все это так просто!.. Позднее, уже в своей журналистской жизни, бывая в командировках, я старался по вечерам заглянуть в местный цирк и, если получалось, зайти за кулисы, посмотреть на зверей, подышать непередаваемым ароматом. Так было в Иванове, Харькове, в Новосибирске я даже остановился в гостинице цирка. На Украине посчастливилось познакомиться с Владимиром Григорьевичем Дуровым, внуком одного из двух основателей прославленной цирковой династии – Анатолия Дурова. Было это году в 70-м. Пожилой грузный человек еще в цирковом белом обтягивающем атласном одеянии с жабо устало сидел в кресле. Он был в гриме, и на лице посверкивали мелкие блестки. Дуров только что отработал длинный номер, и я понимал, что ему не до долгих бесед. Но нельзя же вообще не задать никакого вопроса великому артисту… «Наверное, при переезде из города в город труднее всего перевозить слона?» – спросил я. Дрессировщик слегка улыбнулся: «Ну что вы – слониха хоть идет сама. А вот с бегемотихой сложнее, идти не может, приходится в ящик заколачивать и таким макаром перевозить. Да и вообще тупая она у меня, – продолжал он. – Единственное, чему удалось ее обучить, так это открывать свою пасть, когда я ногтями у себя за спиной щелкаю, – знает, что я ей буханку белого хлеба в эту пасть положу…». У меня, впрочем, и раньше были подозрения, что бегемоты туповаты. А если уж сам Дуров об этом говорит…

Когда после института меня послали работать в Индию, туда с гастролями приехал советский цирк. В те времена в Дели и телевидения-то не было, выбор развлечений был крайне ограничен. Для работавших там совграждан приезд родного цирка стал громадным событием. Огромный шатер, в котором шло представление, был забит до отказа. Индийцам нравилось все, но особым успехом пользовались дрессированные медведи («настоящие русские медведи!») и две великолепные воздушные гимнастки – прекрасно сложенные белокурые сестры Светлана и Марта Авдеевы, наследницы славы знаменитых сестер Кох. Местные мужчины аж подпрыгивали на месте, хлопая им растопыренными ладонями. Ревниво поглядывая на мужей, женщины, позвякивая бесчисленными браслетами, тоже аплодировали, но более сдержанно. «Вообще-то мы Адамсон, – сказала мне Светлана в антракте, – а “Авдеевы” – наш псевдоним, звучит, вроде, более благозвучно». Я познакомился со многими артистами, торчал за кулисами, видел, как служители больше всего опасаются медведей, стремительно утаскивая их после выступления на манеже в клетки. «У тигров хоть реакция заранее видна, а эти такие коварные – вроде смотрят мирно в сторону, а чуть отвернешься – раз тебе по спине своей когтистой лапой», – говорила мне смотрительница. Вдыхая аромат циркового закулисья, наблюдал систему отношений между бесстрашными и талантливыми обитателями этого удивительного мира, видел, что очень популярны всевозможные подначки и подколы. И я тоже решил принять участие в околоцирковой игре. В выходные дни показывал артистам Дели, делился тем, что знал об этом экзотическом городе. Как-то с большой группой артистов решили пойти в кино. Шутки ради (в нее были посвящены только две сестры-гимнастки) я стал переводить фильм с неизвестного мне языка хинди на русский. Поначалу помогали задор и в высшей степени примитивные диалоги, но к концу третьего часа (к нам индийские фильмы попадали в виде двухсерийных) я попросту изнемог и уже не чаял, когда же заиграют традиционный гимн в конце сеанса. Артисты внимательно слушали, и когда я признался, что на хинди знаю только «здравствуйте», большинство посмеялось вместе со мной. Кое-кто реагировал довольно холодно, в том числе, как мне показалось, и иллюзионист. Одно дело самому разыграть, другое – когда тебя разыграли. Оправданием мне могло служить то, что происходило это первого апреля.

Много лет спустя я тоже стал объектом цирковой шутки, когда мы с женой впервые повели дочку в здание на Цветном бульваре. В цирковом варианте шел «Золотой ключик». В какой-то момент во время представления я ощутил щекотание на зарождавшейся лысине. Обернувшись, увидел подкравшегося сзади Карабаса, который щекотал меня чудовищной полуметровой бородой. «Ну что, испугался?!» – заорал он на весь цирк, как мне показалось, отвратительным голосом. Думаю, в глазах пятилетней дочери либо упал авторитет папы, который мог испугаться Карабаса, либо поднялся авторитет Карабаса, способного испугать даже папу. Но похоже, все же удалось передать дочке по наследству любовь к цирковым представлениям. А теперь она вместе с мужем увлекли этим внучку Полю. Отец был бы только доволен и, может быть, простил бы мне этот долгий экскурс в собственные воспоминания…

И еще о живой природе:

«Я всегда любил животных, и они мне платили тем же. В детстве я бесстрашно входил во дворы, где на цепи сидели злые мохнатые сторожа. Они на меня не лаяли. Память мне сохранила всех моих друзей-собак.

Фокса Нелли ела виноград. Это был мой первый друг. Когда она сбесилась и ее пришлось пристрелить, горе мое было безграничным. Потом была Лёпи. Потом был гордон Фатран. Он ходил с нами купаться на Дон. В нашей компании мальчишек он был нам ровней. И потом, этот мохнатый черный скотч-терьер, похожий на кактус, – Никки. Старушки, завидя его, крестились, приговаривая: «Черт! Черт!». Бедный Никки! Говорят, его взял в оборот Карандаш.

И Тума – шоколадный доберман. Я ей кричал: «Тума, завтракать!», и она со всех ног неслась в мою комнату «завтракать». И – Джонька! Маленький Джонька-хулиган. Он летел за нашим поездом, когда мы уезжали в Москву.

Дуров мне сказал, что я не боюсь животных, потому что ощущаю себя с ними на равных, и животные идут ко мне как к равному».

Трогательная картина: выбившийся из сил Джонька видит, что поезд ему уже не догнать.

Но вернемся в ростовское детство и отрочество автора рукописной книги.

Улочка заштатного городка. Мощное дерево на переднем плане, а где-то внизу вьется проулок с приземистыми домишками в окружении палисадников. И – описание одного дня из детства Шуры, который оказался таким памятным:

«Я стоял на носу парохода, и ветер дул мне в лицо. Маленький колесный пароходик казался мне большим кораблем. Я воображал, что я бесстрашный капитан, ветер развевает мои волосы, мне ничто не страшно, и та красивая дама с мужем и ребенком, в которую я успел влюбиться, с интересом смотрит на меня.

Мне было десять лет. Мы возвращались из Азова. Отец собрал младшее поколение нашей семьи – Таню, меня и мою кузину Милю, и первым рейсом в ослепительный весенний день повез нас в Азов. Мы были на кладбище и навестили могилы бабушки и дедушки. Потом говорили со стареньким кладбищенским сторожем. Отец дал ему деньги. Отец хотел навестить еще чью-то могилу. Старик долго искал в своей книге ее адрес, но так и не нашел. Было тихо. Было солнце, и еще были большие деревья.

…Мне до сих пор иногда снится кривая уличка не знакомого мне небольшого провинциального городка. Маленькие покосившиеся деревянные дома и большие деревья, и я иду по этой улице, подымающейся слегка в гору. И каждый раз мне радостно.

Может быть, мне снится Азов?»

Он любил иногда вспомнить о том далеком времени. Вот его рассказ от первого лица:

…Мой отец, мать и все дети ехали отдыхать в Крым, в Евпаторию. Мне семь лет. На мне суконная курточка, которую во время пересадки в Синельниково повесили на спинку стула. Подали поезд, спешка, чемоданы, баулы… Курточка так и осталась на вокзале. Матушка написала открытку начальнику станции, но увы… По вечерам на террасе зажигали свечи в стеклянных пузырях с отверстиями на макушке. Прилетали огромные ночные бабочки. Мы их называли «мертвая голова», так как рисунок на их палевой спинке был похож на череп. На даче было много цветов, вечером благоухал табак. Мы ловили огромных жуков-носорогов и еще каких-то, с большими клешнями. На соседней даче жил мой новый дружок, Витя из Харькова. Мы придумывали с ним разные шкоды. Похитили как-то удочки у моего старшего брата и решили «удить» из чужого виноградника аппетитные черные гроздья. Естественно, и крючки, и грузила застряли в лозах, лески пришлось отрезать, а мы с удочками остались на террасе и с ужасом ждали возвращения брата… Помню, что вдоль пляжа стоял ряд крошечных лавочек, где татары продавали всякие морские находки. Недосягаемым чудом сияли большие красавицы-раковины, а вот оклеенные мелкими ракушками шкатулки нас не привлекали. Отец купил мне мешочек из марли красного цвета, полный красивых раковин удивительной формы. Мы всегда играли на даче у Вити, и эти раковины внесли в наши игры разнообразие. Как-то утром пришел к нему, но мне сказали, что вся семья уехала домой в Харьков. Витя со мной не попрощался и увез мой мешочек с раковинами, подарок отца. Так я впервые столкнулся с предательством… А однажды на дачу пришел фокусник-китаец с обезьяной. Китаец был с косой, в национальной одежде, смешно говорил по-русски. Его окружили кольцом мальчишки, девочки, женщины. У меня в руках палка от сачка. Китаец взял ее, обезьяна показывала с палкой забавные трюки. Потом китаец собрал медяки и собрался уходить. Обезьяна цепко держала мою палку. Я схватил конец палки, потянул к себе, та – к себе. Рванул палку, обезьяна ее выпустила, но вцепилась своими здоровенными зубами мне в руку повыше локтя. Было больно, но я не заплакал: было стыдно плакать при таком обществе. Почувствовал себя взрослым. Но обычно вел себя, конечно, как мальчишка. На лето задавали что-то читать, писать, зубрить. Удержать меня за столом было трудно, поэтому меня засадили в крайнюю комнату, а в проходной, через которую можно было уйти, сидела Сарочка, моя любимая старшая сестра, и читала книгу. Она меня сторожила. А я удирал через окно… Как самое сокровенное храню воспоминания о моем общении с отцом. Вот мы на шлюпке в море, брат на веслах, отец и я на корме. Нас стал настигать маленький пассажирский пароход. Отец сказал брату, что надо отвалить в сторону. Брат заупрямился, стал спорить, дескать, пароход отвернет, капитан не имеет права нас топить, его будут за это судить. Отец волновался, объяснял, что когда капитана будут судить, нам от этого легче не будет, мы уже утонем. Я чувствовал, что отец прав, и еще я понял опасность нелепого упрямства… В один из дней отец взял меня с собой, он хотел снять дачу на следующее лето. Мы шли по тенистой улице, красивые деревья свешивались через беленые кирпичные заборы. Я очень любил, когда отец брал меня с собой. Мы вместе рассматривали огромного мохнатого паука-крестовика, отец говорил, что через год я буду совсем большим и мы сможем заплывать на шлюпке далеко-далеко в море… Было лето 1914 года, и вскоре началась война. Первая мировая война. Возник слух, что на горизонте появились два турецких эсминца. Среди отдыхающих вспыхнула паника, Евпатория опустела. Мой любимый отец никогда больше не увидел море. Он умер от сыпного тифа в 1920 году. Зашел подстричься в парикмахерскую. А до него стригся солдат, вернувшийся с фронта.

…Трое по-зимнему одетых пацанов, один из которых, конечно, Шура, наблюдают за чем-то интересным внизу. Лишнее напоминание: в ростовском детстве были отнюдь не только беззаботные солнечные дни. Была и тяжелая Гражданская война. Воспоминание, вроде, не из самых веселых, но все же уносит от сегодняшних реалий в далекие дни. Да и говорит, что Шура с друзьями были не робкого десятка.

«Таганрогский проспект круто спускается к Дону. Через лед и снежную целину за Доном наступает наша пехота на Батайск. Это редкая цепочка черточек. И когда черточки превращаются в точки, это означает, что бойцы залегли. Поперек их пути жидкий лесок. Слева и справа в лесу вспышки. Это бьет артиллерия белых – шрапнелью по нашим бойцам и снарядами по городу.

Мы стоим на вершине проспекта. Осколки взламывают штукатурку домов. Мы не понимаем опасности. Все это похоже на интересную игру. За нашей спиной раздается грохот колес и цокот копыт. Едва сдерживая орудия на скате, резко осадив лошадей, матюгались ездовые. Командир на взмыленной лошади, с лихо заломленной папахой, полоснул нас нагайкой: ”Брысь отсюда, пацаны!”. Оказалось, и мы, и наши артиллеристы облюбовали себе одну позицию. Пришлось уступить.

Но мы себе выбрали точку получше. Рядом стоял пятиэтажный дом, выгоревший до основания и обледеневший сверху донизу. Фактически это был остов дома. И вот, по кое-где уцелевшим лестницам, по скользким чугунным балкам, через провалы лестничных площадок, по карнизам мы карабкаемся все выше. Я вижу под ногами сначала пустоту и хаос трех этажей, потом четырех. Немного страшно, но зато как интересно. И вот мы наверху. Мы опять все видим!»

Спортивного сложения молодой человек в купальных трусах, подперев голову руками, лежит на берегу реки. Ветер поднимает волны на реке, старается потопить пароход, треплет волосы молодого человека. Он значительно старше того подростка, который много лет назад лежал здесь же, наслаждаясь порывами ветра и наблюдая за происходящим. Художник изобразил себя сегодняшнего – столь велико было желание вернуться в тот день, в то время.

«Ветер рвал ночь на части. Ветер сорвал и унес деревянный мост. Портовый катер догнал его только у станицы Цимлянской.

День был солнечный и жаркий, но ветер не утихал. Мы с трудом выгребли на ту сторону Дона. Кроме нас не было никого. Мы лежали в высокой траве. Мой друг целовался с Линой Васильевной. Она была вдвое старше него, и ему это, видимо, импонировало. Я слушал, как шумит трава. Песок хрустел на зубах, и неистово ревел, взывая о помощи, колесный пароход. Ветер выбросил его на мель.

К нам подошел человек с тяжелыми корзинами. Он шел из Батайска. От него за километр пахло контрабандой. Он пообещал нам на пиво, и мы взялись перевезти его в порт. Ветер подзадорил нас. Мы разогнали шлюпку. Вопреки всем правилам мы решили пристать по течению и по ветру. Я оседлал нос шлюпки, и когда мы поравнялись с гранитом, ухватился за мокрое, высоко ввинченное чугунное кольцо. Дальше все произошло молниеносно. Мои ноги оказались зажаты между бортом лодки и гранитом. Как ножом срезало мне мясо с обеих коленок. Кольцо вырвало меня из шлюпки, и через секунду я был под водой. Когда я вынырнул, то увидел перед собой руль. Ухватившись за него, я влез в шлюпку. Мы завязали мне колени носовыми платками. Потом на деньги нашего контрабандиста пили пиво и ели простоквашу с бубликами в каком-то кафе. Нам было весело.

Ветер не утихал.

Я люблю ветер».

Это был не единственный раз, когда Шура тонул в водах своей родной реки. Как ни странно, плавать он не умел и так никогда и не научился.

А вот об одном эпизоде из своего детства он вспоминать не любил.

В середине 90-х, будучи в Швейцарии, я попал в Давос. Ехал я в этот город со странным чувством. Когда-то в детстве я наткнулся в семейном архиве на негнущуюся коричневую фотографию на толстом картоне: маленький мальчик в костюмчике на фоне горы и подпись тушью «Шура. Давос. 1911 год». Догадка подтвердилась – четырехлетний мальчик впоследствии станет моим отцом. «Не стоит об этом распространяться, да и в анкетах я не пишу, что в детском возрасте был со своими родителями пару недель в Швейцарии», – задумчиво прокомментировал отец, так убрав фото, что я больше никогда его не встречал. Позднее я понял, что упомяни он об этом в анкете в конце 30-х годов, скорее всего, обернулось бы это драмой, а то и трагедией. С тех пор слово «Давос» окуталось для меня аурой таинственности. До наступления эры телевидения я вообще толком не мог представить себе этого столь важного для семейной истории места. И вот, наконец, убедился: Давос и ныне там. Тихий, ухоженный, благополучный.

Два важных события произошло в жизни Шуры, когда ему исполнилось 14 лет. И оба связаны с ростовским театром «Барокко». Однажды к ним домой пришел художник, представившийся Христианом Германовичем. Ему были заказаны декорации к какому-то спектаклю в этом театре, и Шуру Житомирского порекомендовали в качестве помощника – в округе знали, что парнишка в последнее время все сильнее увлекается рисованием. Он с восторгом согласился работать без всякой платы. С энтузиазмом огромной кистью малевал драконов и хризантемы на длинных холстинах. А заодно слушал весьма профессиональные советы «работодателя». Там же, в театре, завязался его первый роман. Тоненькая, хорошенькая Люсенька, актриса театра, была старше Шуры лет на шесть, но выглядели они сверстниками. Вечерами сидели на тихой Дмитриевской улице и целовались. Потом по темным улицам (фонари давно были перебиты) он провожал подружку в Нахичевань, далекий район на правом берегу Дона. Однажды, когда они вошли в переулок, где жила девушка, к ним подошел человек в кожанке с маузером у пояса. «Вот что, парень, – сказал он, – пойдешь назад, поворачивай направо за угол, да побыстрей». Через несколько минут за спиной Шуры раздались выстрелы, затем разрывы гранат. Разгорался форменный бой. Потом выяснилось, что заговорщики готовили переворот в Ростове, их выследили, и юная пара оказалась в эпицентре боевой операции. Конец их отношениям положила, однако, не эта драматическая ситуация, а драма более традиционная. Однажды Люсенька не пришла на свидание, и гордый юный ухажер не захотел ее больше видеть… Он еще не знал, что события, связанные с театром «Барокко», были для него глубоко символичны. Он был одновременно приобщен к искусству живописи и введен в мир, где преклонялись перед женской красотой и обаянием. Он не представлял, что отныне на всю жизнь служение искусству и поклонение женщине станут для него неразрывным целым, двумя половинками, которые будут питать друг друга. И еще один символ: оба события были связаны с театром, и театр спустя несколько лет сыграет важную роль в его будущей жизни.

Между тем Шура еще в Ростове. Он заканчивает школу. Берет уроки рисования у художника Силина. Оплачивает занятия либо скромными деньгами, либо кирпичиком черного хлеба: голод и разруха сделали хлеб твердой валютой. Получает заказ на рекламные плакаты и, окрыленный первым гонораром, а также небольшой выставкой его рисунков, отправляется на покорение Москвы. Мама Слава не без тревоги отпускает 18-летнего Шуру в далекую столицу. К поезду приносит корзинку крутых яиц, которыми ростовский гасконец распоряжается соответственно своему возрасту: из окна вагона обстреливает ими телеграфные столбы. Сколько раз он будет потом вспоминать эту корзинку! Но сейчас ему не до того. Он уже в столице и первое, что он делает на перроне, – рвет все рекомендательные письма, которыми его снабдили близкие в надежде, что на первых порах его приютит кто-то из знакомых. Ну, нет, он обойдется собственными силами! Пароход-то тогда на Дону удалось обогнать… И как ни странно, все как-то налаживается. Хотя, подъехав к студии АХРР (Ассоциация художников революционной России), он, выходя из трамвая, ступил в глубокую лужу, никто там не обратил внимания на мокрые обшлага и сандалии нового кандидата в студийцы. А вот рисунки глянулись. И началась учеба. Быстро установил связи в журналах, где делал иллюстрации к рассказам. Чуть позже это позволит снять комнату с двумя товарищами на Большой Спасской улице, о чем немного ниже.

А пока что судьба свела его с двумя братьями Церетели – Жоржем и Валерием. По словам отца, эти его дружки-сверстники «росли, как два борзых щенка, – бездумно и неприспособленно. Они приютили меня на огромном диване, где мы, не мешая друг другу, помещались втроем». Но главное, диван размещался в квартире Николая Михайловича Церетели, их знаменитого старшего брата, популярнейшего в те годы актера Камерного театра. У него была прекрасная библиотека, которой новоявленный покоритель Москвы жадно пользовался. Здесь же жил и друг Церетели-старшего Константин Георгиевич Сварожич, режиссер того же театра. Он занимался с актерами постановкой нормативного произношения и терпеливо исправлял ростовскую фонетику юного гостя. От прилипчивого южнорусского говора, от которого многие не могут избавиться всю жизнь (пример: Михаил Горбачев), с его интонациями, специфическими ударениями и «гхэканьем», у отца не осталось и намека. Его русский язык был идеальным. Он на всю жизнь сохранил признательность за это Сварожичу. И не только за это.

…Однажды поздно вечером Шура с Жоржем взломали рекламную витрину возле маленького кино, где шел немецкий фильм «Индийская гробница». И торжественно притащили свои трофеи: Шура – фотографию Конрада Вейдта, Жорж – фото Миа Мэй и замок от витрины. Константин Георгиевич преподал им серьезный урок, сказав: «Вот что, ребята. Если вы похитили фотографии ваших любимых актеров, это не кража – вы поклонники их искусства. А вот то, что принесли замок, – это воровство, немедленно отнесите его назад!».

Фото 1920-х годов

Вскоре бесшабашный красавец Валерий женился на начинающей актрисе и перебрался к ней. Камерный театр уехал на гастроли.

Вот что мне довелось как-то услышать:

…Мы с Жоржем остались вдвоем, и началась жизнь голодная, веселая, богемная. Мы ходили по контрамаркам к Мейерхольду, Таирову, на выставки ОСТа и были счастливы. Жорж делал попытки пополнить наш бюджет, зазывая старьевщиков и предлагая им принадлежавшие ему сюзане и медные подносы с эмалью. Отчаянно торговался с ними, но так никогда ничего им не продал, напоследок ругая их на неведомом мне, но понятном старьевщикам языке: они бежали от нас без оглядки. Когда совсем нечего было есть (как сгодилась бы мамина корзинка с крутыми яйцами!), мы шли через всю Москву пешком, потому что и на трамвай денег не было, к знакомым девушкам. Милые хозяйки лезли потихоньку в родительский буфет, угощали нас папиной водкой и бутербродами. Папе в графин добавляли воду… Жоржу все же пришлось пойти работать – осветителем сцены в тот же Камерный театр. И как солидный человек, он решил жениться. Но возникла проблема. Все три брата Церетели – дети бежавшего из России эмира Бухарского и старшей жены из его гарема. В документах Жоржа значилась его полная фамилия: Мансур-Мангит-Церетели. Папа невесты, инженер, к тому же католик, хотел отдать дочь за более устроенного в этой жизни человека. Мы посовещались, и я сел за пишущую машинку. Отстукал приглашение Жоржу на работу в Самарканд с очень приличным окладом. Разрезав текст на узкие полоски, наклеили «приглашение» на телеграфный бланк. Потом состряпали вторую телеграмму: мол, выезжайте срочно, подъемные на месте. Жорж получил деньги в театре за двухмесячный отпуск, купил черный костюм, по требованию тестя обвенчался в костеле и, что самое удивительное, уехал с женой в Самарканд. Может, он и сам поверил в эти телеграммы?.. Там он устроился на работу, и словно бы все наладилось, да какой-то полувоенный сотрудник стал слишком настойчиво ухаживать за его женой, буквально не давал ей проходу. Жорж, что называется, набил ему морду. Тот ответил по-советски: написал донос, сообщив, что его обидчик – сын бежавшего из России эмира, английский шпион и прибыл в Самарканд поднимать восстание. Милого Жоржа арестовали и по этапу отправили в Москву… Не такое уж безмятежное это было время. Даже для таких повес, какими были тогда мы.

Все это отец поведал мне как-то вечером, когда вернулся с работы и был очень грустным. Дело в том, что утром, по пути в редакцию, он попросил водителя (машина появилась у нас, когда отцу уже было поздновато ее осваивать) свернуть с Проспекта мира, рядом с которым мы тогда жили, на параллельную улицу, Вторую Мещанскую. Он хотел проехать мимо деревянного дома, где братья Церетели приютили его полвека назад. «Представляешь, – говорил он с грустью, – дом был уже наполовину разрушен. Могучий трактор тяжеленным ядром на тросе добивал этот дом, уничтожал мою юность. Похоже, он позвал меня попрощаться в последние свои минуты. Пятьдесят лет я не был здесь. И вот…»

Вновь обратимся к «Мечтам о прошлом и будущем». Рисунок: симпатичная белая крыска на столе у тарелки, ей, вроде, не предназначенной, – говорит, что речь идет о периоде холостяцкой жизни автора.

«Я вошел в комнату. “Рики!” – и из-под дивана выкатился белый комок, быстро взбежал по брюкам, по пиджаку ко мне на плечо и лизнул мне ухо. Это был третий член нашей семьи. Первый был Леонид, второй – я, третий – белая крыса Рики. Она была наша любимица и баловень. Ела с нами из одной тарелки и пила из одной чашки, в остальное время ловила мух на окне. Ночью она спала у кого-то из нас под одеялом, но иногда затевала такую беготню, что приходилось брать ее за хвост и выбрасывать.

Когда Лёлька ее принес, это был маленький мышонок, осторожно и с любопытством выглядывающий из нагрудного карманчика пиджака.

Однажды Рики пропала. Мы очень горевали. Прошло много дней. И как-то ночью мы услышали шумную беготню в комнате. Мы зажгли свет. И увидели Рики с целым выводком серых великовозрастных крысят. Мы переловили их и рассмотрели. Они были смешные с большими ушами. Рики очень волновалась. Мы отпустили крысят, и они вместе с Рики ушли под пол. Нам было грустно.

Но Рики вернулась!

Она оставила своего мужа и своих детей и вернулась к своим друзьям».

Остается пояснить, что «Лёлька», Леонид Резниченко, друг молодости Александра, бывал у нас дома и в послевоенные годы вместе со своей супругой Ниной Нечволодовой. Он был кинорежиссером, вместе с ней они стали авторами киносценария и книг о юности Ленина.

В годы учебы в студии АХРР делался упор на работу с обнаженной моделью. В перерыве, когда натурщица одевала халатик и снова превращалась в женщину, студийцы окружали Илью Ивановича Машкова, одного из любимых учителей, признанного мастера живописи. Задавали вопросы, ждали интересных мыслей. Однажды он сказал: «Ребята, вы даже не представляете, какие вы счастливые. Судьба послала вам замечательную профессию. Ведь это игра: бумага, краски, карандаши, кисти… Эта игра будет продолжаться всю вашу жизнь, да еще за это вам будут платить деньги…» Вспоминая об этих словах мастера, воспринятых студийцами тогда с восторгом, отец в задумчивости произнес: «Ван Гог застрелился, Врубель скончался в психиатрической лечебнице, Рембрандт умер нищим, Эль Греко не признан при жизни, Модильяни, Гоген – список можно продолжать до бесконечности. Ничего себе – игра… Высока цена расплаты таланта за проложенный новый путь, за предложенные новые условия игры».