Текст книги "Большая книга рождественских рассказов"

Святитель Николай Сербский (Велимирович)
(Выдержки из «Миссионерских писем»)

В давние-давние времена, задолго до Рождества Христова, жил в Вифлееме человек по имени Иессей, сын Овида, внук Вооза и Руфи. Было у Иессея восемь сыновей; самого младшего звали Давид. Был он пастухом, пас вифлеемских овец. Священное Писание говорит, что был он отроком стройным, светловолосым и красивым. Был этот молодой красивый пастух удивительно сильным и храбрым: если лев или медведь похищали овцу из его стада, он легко настигал зверя, вырывал её из кровожадной пасти и убивал похитителя. Итак, был наш Давид воистину добрым и верным пастырем белоснежного своего стада. И отца своего почитал, как велит Господь.

Часто ночевал он в поле, на широкой земной постели, укрытый златотканым покрывалом звёздного неба. Но то, что я расскажу тебе, произошло не в поле под звёздами, а в одной каменной вифлеемской пещере.

Выдался однажды очень жаркий день (такие дни не редкость в этой восточной стране). Овцы Давида улеглись в тени маслин. Солнце жгло немилосердно, и овцы стонали от жажды. Мучился от жажды и Давид. Вошёл он в одну пещеру, чтобы укрыться от зноя и отдохнуть. В этих пещерах прохладно летом и тепло зимой. Войдя в пещеру, молодой пастух сел на камень, но дремота одолела его и он прилёг и заснул. Только сон был недолгим: сквозь сон Давид почувствовал на теле что-то холодное, вздрогнул и проснулся. Открыв глаза, он увидел, что мерзкая змея, свернувшись на его груди, обвилась вокруг рук! Вот подняла она над лицом его свою плоскую голову и злобно, не мигая, смотрела на отрока горящими, как уголь, глазами. Давид содрогнулся от ужаса. Положение его было отчаянным, спасения, казалось, не было. Стоит ему шевельнуться – змея вопьётся в него и прольёт ему в кровь свой яд. О, насколько легче было ему бороться с рычащим львом или ревущим медведем, чем с этим ползучим и цепким гадом!

Что делать? И тут Давид вспомнил своего неизменного помощника в бедах, своего Господа и возопил всем сердцем, полным боли и слёз: «Не оставь меня, Господи Боже мой, не отступи от меня! Поспеши на помощь мне, Избавитель мой в стольких бедах!» Лишь произнёс он эти слова, как необыкновенный свет засветился в углу пещеры. Свет имел форму круга высотой в человеческий рост. Посреди этого сияющего круга Давид увидел прекрасную Отроковицу с ласковым и серьёзным лицом. Отроковица села, голова её чуть склонилась к Младенцу, Которого Она держала на руках: такого прекрасного Младенца сын Иессея ещё никогда не видел. Вдруг Ребёнок выпрямился в объятиях Матери и зорко посмотрел на змею очами, подобными двум молниям. И перстом указал ей на выход из пещеры, словно повелевая исчезнуть. Вскочил Давид и пал ниц пред Отроковицей и сияющим Младенцем. Он хотел поблагодарить Их за нежданное спасение, но только было отверз уста, глянул и – никого не увидел. После этого вся пещера наполнилась каким-то чудным благоуханием, напоминающим аромат самого дорогого ладана или смирны.

До последнего дня своей жизни Давид не мог забыть это чудесное явление. Вознесённый Господом от пастушества на царский трон, он всегда помнил об этом чуде. Уже будучи царем, он написал две богодухновенные песни – одну Прекраснейшему из сыновей человеческих, а другую – Царице в позлащённых ризах. И, играя на арфе, пел эти песни в высокой башне своего Иерусалимского замка.

Самая знаменитая из пещер находится на окраине города Вифлеема. Ровная, белая, как полотно, дорога ведёт паломников из Иерусалима в Вифлеем. Но дорога не так важна для нас; наблюдая за дорогой, мыслями переносимся в ту священную пещеру. Вокруг каменные скалы; вдоль дороги скудная зелень; мелькнёт виноградник, маслина, иногда небольшая пшеничная нива, но преобладает камень. Однако разве это нам важно? Мы скользим взглядом по окрестности, а душа томится в ожидании – скорей бы оказаться в желанной пещере.

Проезжаем монастырь святого Илии, где восточные мудрецы останавливались для ночлега на обратном пути из Вифлеема, где им был дан знак не ходить к Ироду, а вернуться на родину другой дорогой. Въезжаем в Вифлеем, в Бетлехем, что значит «Дом хлеба». Таинственно и многозначительно название города, в котором родился Тот, Который сказал о Себе: «Я есмь хлеб жизни».

Арабский город. Одни арабы; иногда попадается грек или еврей. Многие говорят по-русски, выучили язык ради русских паломников, которые тысячами стекались сюда. Наши говорят с ними по-сербски и как-то договариваются. Обступают нас, предлагают чётки, иконы, перламутровые крестики: продают их и на это живут. Весь город живет Христом, и не только теперь – веками.

Но сейчас мы мало интересуемся их предложениями: наши глаза ищут святую пещеру. Спрашиваем, где она. Нас ведут по длинной улице и вводят в просторную церковь, внутри которой много мраморных столбов. Здесь. В самой церкви. Царь Юстиниан воздвиг эту большую церковь над пещерой спустя полтысячелетия после Рождества Христова. Вниз по ступенькам спускаемся в пещеру. Сердце трепещет и горит. В этой холодной пещере раздались первые удары самого тёплого Сердца, которое когда-либо билось на земле. Билось оно любовью, одной только любовью к роду человеческому. Справа алтарь с множеством серебряных и золотых лампад. Здесь Он родился от Пречистой Девы. Слева другой алтарь: тоже множество лампадок. Здесь находились ясли, здесь лежал Он, спелёнутый, на соломе. Многие паломники заплакали от волнения. Сказал Господь устами пророка: «И возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце платяное». В этой пещере – если не здесь, то нигде – каменное сердце становится мягким, как разогретый воск. Сама пещера мрачна и печальна.

На Святой Земле множество просторных и не столь тёмных пещер. В тех пещерах укрывается скот, живут люди, иногда устраиваются могилы. Но Сын Божий, человеколюбивый, сойдя с престола вечного Света на землю, даже среди пещер не выбрал Себе пещеру светлую и удобную. Какое смирение! Какое унижение нас ради! Мы все падаем на колени – все; все совершаем пред Ним покаянные поклоны, поклоны пред вечным Разумом и вечной Любовью. А души наши возносятся к нему, Царю неба и земли, Победителю греха и смерти. Что для нас пещера Его, если не пощёчина нашему тщеславию и не вечное свидетельство Его величия?

Он, Он, воскресший и живой Господь, невидимо идёт с нами, как когда-то с двумя учениками Своими в Эммаус. И мы чувствуем присутствие Его и радуемся каждому шагу. Когда мы пропели рождественский тропарь, один паломник воскликнул: «Христос родился!» – а мы в ответ: «Воистину родился!» И зазвенела пещера, как большой колокол.

Мы вышли из пещеры и отправились к греческому митрополиту, а потом дальше, дальше… Но душа осталась в святой пещере, и святая пещера живёт в душе и поныне.

Вот уже больше сорока лет живу я на свете одна. Никогда не знала я радости, кроме детских лет в родительском доме. Но никто не видел меня в печали: на людях я всегда была весёлой и радостной, а оставшись одна, плакала. Все считали меня счастливой, потому что другой меня не видели. Со всех сторон слышала я от людей жалобы, от семейных и одиноких, от богатых и бедных – ото всех. И думала: что мне жаловаться несчастным на несчастье моё и умножать печаль вокруг себя? Лучше буду казаться весёлой: может быть, так я принесу больше пользы этому печальному миру, а свою тайну скрою и буду оплакивать её наедине с собой.

Я молилась Богу, чтобы Он явился мне, чтобы подал хоть малый знак перстом Своим. Молилась так, чтобы не погибнуть от моей тайной скорби. От всякого своего дохода я творила милостыню. Посещала больных и бедных и приносила им радость своей показной весёлостью. «Я верю в Тебя, преблагий Господи, – говорила я часто, – но прошу Тебя, явись мне, как Сам хочешь, чтобы окрепла вера моя. Верую, Господи! Помоги моему неверию», – повторяла я евангельскую молитву. И в самом деле Господь явился мне.

Мне было тяжелее всего по великим праздникам. После богослужения я запиралась в комнате и плакала целый день, и в Рождество, и в Пасху. Но на прошедшее Рождество явился мне Господь. А было это так. Приближался день великого праздника. Я решила приготовить всё, как когда-то учила меня мама. Я постелила на пол солому, бросила в каждый угол по три ореха: да будет милость Святой Троицы во всех четырёх концах света. Исполняя всё это, непрестанно молилась: «Господи, пошли мне гостей, но совсем бедных и голодных! Прошу Тебя, явись мне в образе обездоленных!» Иногда приходил помысл: «Безумная Йованка, каких гостей ждёшь в Рождество? Этот святой день все встречают в своём доме. Кто бы мог посетить тебя?» И я снова плакала, и плакала, и повторяла молитву, готовила, и плакала.

Когда я вернулась из храма с рождественской службы, зажгла в комнате свечу, собрала на стол угощение и стала ходить по комнате. «Господи, не оставь меня!» – молилась я. Но на пустынной улице не было прохожих: Рождество! Наша улица безлюдна. Вдруг снег скрипнул под ногами, я – к дверям! Не мой ли гость? Нет, прошёл мимо. Часы пробили полдень, а я одна. Я заплакала и воскликнула: «Сейчас вижу, Господи, что оставил Ты меня!» И рыдала, и плакала, как вдруг!.. Вдруг кто-то постучал в дверь, и я услышала охрипший от слёз голос: «Подай, брат! Подай, сестра!» Я вскочила и открыла дверь, передо мной стоял слепой с поводырём, оба в лохмотьях, продрогшие. «Христос родился, братья мои!» – воскликнула я радостно. «Воистину родился! – растрогались они в ответ. – Помилуй нас, сестра! Не просим мы денег, с самого утра никто не подал нам хлеба, только глоток ракии или копеечку, а хлеба – никто. Мы очень голодны». Я, словно на Небесах, провела их в комнату, усадила за стол и служила им, плача от радости. Они удивлённо спросили: «Почему плачешь, сестра?» – «От радости, братья, от чистой и светлой радости! Господь дал мне то, о чём просила Его. Вот уже несколько дней молюсь Ему, чтобы послал мне таких, как вы, гостей, и вот послал. Не просто вы пришли ко мне: преблагий Господь послал вас. Он явился мне сегодня с вами. Это самое радостное Рождество в моей жизни. Сейчас знаю: жив Господь наш!» – «Слава Ему и хвала! Аминь», – ответили мои гости. Я оставила их у себя до вечера, потом, наполнив их торбы снедью, проводила…

Поль Бурже

Не знаю, все ли люди одинаково подвержены грустным приливам воспоминаний прошлого. Надо полагать, что нет, так как столько стариков с лёгким сердцем переживают всех своих друзей и товарищей. Мне судьба предназначила ещё ребёнком потерять дорогих людей, которых я продолжал горячо любить и после их смерти. Таким образом, ещё с детства, с той блаженной поры, когда живёшь с такой полнотой, у меня накопилось много печальных годовщин. Одна из них совпала, начиная с десятилетнего моего возраста, с праздником Рождества. Этот великий праздник для других мальчиков у меня вызывает одно из самых грустных воспоминаний – воспоминание о моей первой маленькой подруге одних со мной лет, умершей за два дня до Рождества.

Даже сегодня, когда со времени её смерти прошло более четверти столетия и когда передо мной встаёт ещё много других, обвешанных венками могильных крестов на кладбище угасших привязанностей, – даже сегодня, вспоминая те прошлые годы, я как бы снова вижу перед собой мою Алину – так звали умершую малютку, – вижу старый дом в провинциальном городке, в котором мы тогда жили, она в третьем, а я во втором этаже, большой сад при доме, полукруг вулканических гор на горизонте со всех сторон. Я вижу снова перед собой почти чёрный цвет лавы, из которой построен весь город, его узенькие улицы, вымощенные булыжником, по которому в базарные дни стучали деревянные башмаки крестьян, недостроенный собор, возвышавшийся над этим мрачным городом, и разные другие подробности: помню, что в нижнем этаже нашего дома была булочная, где пеклись жирные пышки в виде трилистника, а рядом с булочной жил кузнец, ковавший голыми руками среди дождя искр раскалённое докрасна железо; помню площадь перед нашими окнами, украшенную статуей генерала первой республики, с саблей в руке; помню и мою подругу Алину в траурном платьице – у неё умерла мать незадолго перед тем, как она с отцом поселилась над нами, – окружённую пышной зеленью сада, словно рамкой, – сада, бывшего приютом наших лучших игр.

Сад принадлежал хозяйке дома, старой, набожной и больной даме, никогда не гулявшей в нём. Мы замечали иногда у одного из окон бельэтажа её лицо, украшенное седыми буклями, на которых был наколот чепчик со светлыми лентами. Одно из стёкол этого окна отливало зеленоватым цветом разных оттенков, что придавало ещё более старческий вид лицу хозяйки, всегда склонённому над молитвенником или над вязаньем, предназначавшимся для бедных. Из‑за стены забора сада, к которому примыкали ещё другие заборы, виднелись горы, поднимавшие к небу свои усечённые, остроконечные или круглые вершины, и очертания разрушенных замков, ютившихся на их гребнях. Так живо помню я этот сад, что мог бы хоть сейчас нарисовать его окаймлённым буковыми деревьями, заросшим кустами смородины, которые на зиму обёртывали соломой, и грушевыми деревьями, простиравшими свои ветви, словно руки, через забор сада. Стоит мне только подумать о том, и я как бы вновь ощущаю благоухание душистого чубучника, под которым Алина, бледная, как цветы склонившегося над ней деревца, зловеще кашляя, сидела в один из последних дней перед тем, как совсем слегла в постель.

Кусты роз росли в ряд, колеблясь своими тонкими стеблями, и сколько бывало на них великолепных пурпурных роз! Подстрекаемый любопытством, я иногда срывал бутоны и развёртывал пальцами их сложенные лепестки. «Ах, злой Клод, – говорила мне Алина, – ты ведь убил их!» Мне кажется, я нигде больше не видал таких бабочек, какие порхали там, в саду, среди цветов, хотя это были самые обыкновенные пёстрые крапивницы, светло-жёлтые капустницы, махаоны с крыльями, украшенными шпорами, светлые очковые бабочки с голубыми пятнышками. С увлечением охотника гонялся я за ними, хотя Алина не позволяла мне накалывать их на булавки, о чём я мечтал. Когда я приносил ей хрупкое насекомое, она брала его двумя пальчиками, любовалась нежной окраской его крыльев, потом разжимала руку и следила за изменчивым и кружащимся полётом исчезавшей бабочки.

Сад доставлял нам летом много радостей, но мы любили его и зимой. Снег заметал тогда аллеи; на ветвях деревьев и на заборе ночной мороз вытачивал настоящие ледяные кинжалы, а мы с Алиной принимались за наше большое, но не могущее осуществиться предприятие: выстроить из снега настоящий дом, чтоб укрываться там всем трём: Алине, мне и – признаться ли? – большой кукле Алины, которую она звала то «Мари», то «нашей дочкой». Это была прекрасная кукла с голубыми глазами, с шелковистыми белокурыми волосами, с двигавшимися руками и ногами – словом, великолепная игрушка, которая покрыла бы меня вечным стыдом, если бы только мои лицейские товарищи – я ходил уже в лицей – могли подозревать об её существовании. Но когда Алина была со мной, она могла делать из меня всё, что хотела, – так я любил её, мою случайную сестру, данную мне близким соседством.

Привлекательность Алины состояла в какой‑то задумчивой мягкости и кротости, делавшей из неё ребёнка, совершенно непохожего на тех детей, которых я знал после неё. Она была маленькая, нежная, слабая девочка и, как я уже говорил, слишком бледная, так что при взгляде на неё невольно сжималось сердце, особенно при воспоминании, что мать её умерла от чахотки. С тех пор от Алины веяло преждевременной сосредоточенностью тех юных созданий, которым не суждено долго жить и которые отличаются уже чем‑то слишком совершенным, слишком законченным.

Размеренность, внесённая этой девятилетней девочкой во все её движения, скромность её жестов, заботливое отношение ко всем вещам, окружавшим её, невольная её антипатия к шумным играм, безукоризненное поведение и удивительная чуткость души – все эти качества, казалось, должны были бы сделать её ненавистной для такого мальчика, каким был я, – запальчивого, неуклюжего, непослушного и грубого. Но случилось как раз наоборот: с того дня, как я сделался её другом, она возымела на меня такое непреодолимое влияние, что я инстинктивно покорился ей. В настоящую минуту, когда я стараюсь восстановить тогдашние чувства моей детской души, я прихожу к убеждению, что маленькая невинная девочка, тихими, лёгкими шагами сходившая по каменным ступеням лестницы старого дома, первая пробудила во мне поклонение нежной душе женщины, поклонение, которое не могут совершенно вырвать из сердца самые жестокие разочарования.

В обществе других моих товарищей не было шалости, в которой бы я не участвовал; сколько раз бывал я строго наказан, когда, ускользнув из‑под надзора моей бонны, я совершал множество подвигов, достойных сквернейших мальчишек нашего городка: взлезал на фонтан, украшающий площадь Потерн, и пил воду прямо из пасти медного льва; садился верхом на железные перила громадной лестницы, соединяющей бульвар госпиталя с переулком, проведённым по спуску вниз, и съезжал по ним. Конечно, я падал в фонтан и летел кубарем с лестницы, промокал до нитки, рвал платье, делал себе ссадины и, в довершение всего, бывал строго наказан. Но в послеобеденные часы по четвергам и по воскресеньям, когда нам позволяли играть с Алиной, я совершенно преображался, – столько нового пробуждалось в душе полудикого мальчика. Я переставал кричать, прыгать, размахивать руками, боясь рассердить эту крошечную фею, на тонких пальчиках которой не было никогда пятнышка, а на платье – ни одной дырочки. Мне её ставили в пример, и я нисколько не возмущался этим. Слушаться её было для меня так же естественно, как не слушаться других. Я соглашался играть в её игры, вместо того чтобы предлагать ей свои. Восхищался я в ней всем, начиная с её мягких белокурых волос и нежного голоска и кончая малейшими проблесками её благоразумия: например, той заботливостью, с которой она сберегала буковую ветвь, украшенную сладкими пирожками, которые давались нам в Вербное воскресенье. Моё деревцо было ограблено мной в тот же вечер, а её – сохранялось ещё до поздней осени. Правда, когда мы задумали состряпать обед из одного сохранённого таким образом Алиной пирожка, нам пришлось растолочь его камнем, – так он был сух. Но никогда мои пирожки не доставляли мне такого удовольствия, как этот.

* * *

Когда мы не играли в саду – а в последний год мы редко могли сходить туда, до такой степени стала слаба моя маленькая подруга, – нашим любимым местопребыванием была её маленькая, узенькая комнатка с одним окном, выходившим на площадь, откуда нам были отлично видны перья, украшавшие шляпу бронзового генерала, стоящего на пьедестале из пушек и бомб. Говорил ли я, что Алина жила одна с отцом и с бонной Миеттой, землячкой моей бонны? Отец Алины занимал скромное место в префектуре. Но, вероятно, семья знавала более счастливые дни, потому что квартира была уставлена старомодной мебелью, а комнаты устланы коврами, заглушавшими звук шагов.

Как бы для того, чтобы воспоминание о былом времени было ещё полнее, мы с Алиной, случалось, раскладывали на выцветшем ковре старые игрушки, перешедшие к ней от матери. Без сомнения, эта бедная женщина, будучи ребёнком, была так же аккуратна, как и её дочь, и, вероятно, сама играла теми игрушками, которыми мы теперь забавлялись. Почти все они хранили вид другого времени, изящный вид хрупких, уже поблёкших вещиц. Особенно любили мы длинную процессию картонных раскрашенных фигурок, стоявших с помощью маленького кусочка дерева, приклеенного к их ногам, и изображавших деревенских жителей среди соответствующей декорации; но это была деревня, где крестьяне и крестьянки носили костюмы пастухов и пастушек. С никогда не истощавшимся интересом мы сравнивали их с пригородными поселянами и поселянками, приезжавшими на площадь в базарные дни продавать картофель, цыплят, груши и виноград, смотря по времени года. Мы любили также маленькие книжки и старинные альманахи в переплётах и выцветших шёлковых футлярах, и многие другие книги с картинками, в которых мы до одурения рассматривали маленьких мальчиков в высочайших шляпах, в курточках с монументальными воротниками и маленьких девочек в платьях и причёсанных а-ля Прудон. Была ещё старинная фарфоровая посуда, потёртая от времени; были волшебные фонари, на стёклах к которым различали мы солдат в мундирах империи. Умершая мать моей маленькой подруги воскресла на картине, где она была представлена по старому обычаю среди своей семьи, ещё совсем маленькой девочкой, положившей руку на голову ягнёнка. Спущенные занавеси ослабляли свет. Огонь тихо трещал в камине. В этой комнате Алины не было других часов, кроме солнечных лучей, пробивавшихся из-за занавесок и заставлявших танцевать пылинки, кружившиеся вихрем. На камине стоял барометрический домик, из которого попеременно выходили и входили капуцин и богомолка, и я был бы вполне счастлив, если б не заметил слёз, заволакивавших глаза отца Алины, когда он случайно заходил посмотреть на наши игры и моя подруга кашляла тем раздирающим душу кашлем, который смутно беспокоил меня ещё впервые под чубучником.

Показывая мне этот музей своих несколько устарелых, доставшихся ей от матери игрушек, Алина была полна какой-то благоговейной грации, переворачивая листы книги с лёгкостью дуновения ветерка, прикрывая гравюры пропускной бумагой, не делая ни одной складки на них, и казалась более чем когда-либо воздушной феей возле такого пентюха, каким я чувствовал себя при всяком её изящном движении.

Но мы бы не были детьми, если бы ребячество не примешивалось к поэзии наших игр, и этим ребячеством была кукла, о которой я уже упоминал. Она занимала в мечтах Алины такое место, что и я кончил тем, что стал считать Мари состоящей из плоти и крови и искренно участвовал в комедии, которую играли, играют и будут играть дети всех времён, к великой радости их воображения. Когда Алина начинала мне рассказывать о Мари, говоря: «Мари сделала то-то… Мари сделает это… Мари любит этот наряд и не любит вот тот»… – мне всё это казалось весьма естественным и я помогал готовить обед удивительной кукле, накрывал стол ей в углу, около камина, – это место избрали мы ей комнатой и эту воображаемую комнату украшала, правда, очень миниатюрная для такой большой куклы мебель, подаренная когда-то матери Алины, конечно, вместе с маленькой куклой, – наша же казалась, среди своей обстановки юной великаншей. Росту Мари соответствовало лишь одно кресло, купленное мной для неё, в которое Алина сажала её во время визитов; притом нас нимало не удивляло, что кресло это было вдвое больше предназначавшейся ей кровати. Пошлость неизменной улыбки цвела на фарфоровых губах куклы. Она сидела на своём кресле, положивши руки в муфту, с бархатной шляпой на голове, вечно неподвижная, но Алина, глядя на неё, не могла удерживаться, чтобы не сказать: «Не правда ли, как она прекрасна? Так и кажется, что вот-вот она заговорит». Иногда эти изящные губки, болтавшие о Мари и с Мари, произносили удивительно глубокие вещи, произносить которые не считают детей способными, потому, конечно, что слишком силён контраст между их обыденными вздорными забавами и грустью некоторых размышлений. Так, по поводу погибшей у меня птички, помнится мне, однажды в той самой комнате, среди тех же предметов мы заговорили о смерти, и она меня спросила:

– Разве ты боялся бы умереть?

– Не знаю, – ответил я.

– Ах, – проговорила она, – жить так скучно!.. Всегда одно и то же: встаёшь, одеваешься, ешь, играешь, ложишься спать, а на завтра начинается то же… А когда умрёшь…

– Когда умрёшь, то сделаешься скелетом, – сказал я, доканчивая начатую ею фразу.

– Нет, – продолжала она, – тогда увидишь маму и ангелов…

Я отдаю эти слова, с таящимся в них преждевременным утомлением и наивностью, на обсуждение философам, занимающимся детской психологией. Слова эти подлинны – вот их заслуга. Сам же я давно уже отказался постичь эту тайну из тайн – расцветание ума и сердца. В какую минуту начинается в вас мука мысли? В какую секунду страдание любви? Душа женщины и душа мужчины не сказались ли в потрясении, произведённом на маленькую сиротку необъяснимой для неё разлукой с умершей матерью, и в страстной нежности, внушённой десятилетнему мальчику хрупкостью страдающей подруги его игр?

Хрупкая и страдающая… ах, моя бедная Алина была в куда более опасном положении, чем могла прозреть тогда несведущая моя дружба! Пришло время – это было в начале зимы, мне тогда как раз исполнилось десять лет, – когда мне уже не позволили больше играть с ней, чтобы не утомлять её, пришла неделя, когда она не вставала более с постели, и пришёл день, канун Рождества, когда я, заливаясь слезами, вошёл в эту комнату, бывшую мне столь дорогой, чтобы видеть Алину в последний раз; она лежала мёртвая на кроватке, такая же безмолвная, как кукла, оставшаяся подле неё, вероятно, по последней фантазии больной и смотревшая на неё, сидя в своём большом кресле, в ногах, у постели. Только глаза Мари, эти голубые, столь весёлые стеклянные глаза с чёрными ресницами продолжали глядеть и сверкать, а другие голубые глаза с их любящим, нежным взглядом были навсегда сомкнуты. Фарфоровые щёки Мари, раскрашенные под яркий румянец, её розовые губы сохраняли свой юношеский блеск, между тем как восковая бледность покрывала ввалившиеся щёки Алины, а уста её были иссиня-фиолетовые. Как успел я подметить этот контраст в те минуты, когда одно пребывание в комнате умершей вызывало у меня искренние слёзы? По-видимому, дети обладают столь живой деятельностью ощущений, что они действуют у них почти совершенно самостоятельно даже тогда, когда их душа наполнена самой сильной печалью. Да, я помню, что увидел всё при первом же взгляде: мою мёртвую подругу, куклу возле неё и несколько подальше – отца Алины, согнувшегося на кресле, и тот жест, каким этот человек сжимал правой рукой свою левую руку, а также обрисовавшийся на ней кончик рукава коричневой фуфайки. По комнате распространялся сладкий запах цветов белой сирени. Эти редко встречающиеся в нашем городке, никогда не виданные мной цветы прислала старая дама из бельэтажа, та самая, чей профиль и седые букли очаровывали нас с Алиной. Когда я простоял несколько минут неподвижно, поражённый этим зрелищем, Миетта, которая ввела меня в комнату, взяла меня за руку и сказала:

– Пойди простись с ней.

Я подошёл к маленькой кроватке и приподнялся на цыпочки. Тогда среди запаха сирени почувствовал я одновременно на губах своих холод щеки умершей, на щеке – нежное щекотание как бы живых ещё локонов её, которых я коснулся, нагибаясь к ней, а на сердце – невыразимую тоску.

* * *

Время шло, и мои родители продолжали жить в том же городе в старом доме. Только меня нашли нужным отдать пансионером в лицей, вероятно, потому, что я после смерти Алины и по миновании её благотворного на меня влияния стал неукротимым сорванцом, настоящим разбойником. Меня отпускали домой раз в месяц, если я вёл себя не слишком дурно, а два раза в неделю – по четвергам и по воскресеньям – все ученики отправлялись на прогулку и проходили через весь город попарно и молча, – таковы были порядки в тогдашних лицеях.

Мне часто случалось, идя таким образом по бульвару мимо префектуры, встречать отца Алины, шедшего на службу или возвращавшегося оттуда. Одетый в чёрное, он шагал, несколько сгорбившись, хотя ему не было ещё и сорока лет, держа в руках столь знакомую мне тростниковую палку с набалдашником из слоновой кости. Он всякий раз искал меня глазами в рядах лицеистов в тёмных блузах и кланялся мне с печальной, нежной улыбкой. Со своей стороны я всякий раз, придя домой в отпуск, заходил к нему. Миетта открывала мне дверь и, наговорив комплиментов насчёт моей наружности и фигуры, вела меня в комнату, совмещавшую в себе гостиную и кабинет, где поселился вдовец и дверь из которой вела в бывшую комнату моей маленькой подруги.

Однажды, когда эта дверь оказалась открытой, я не мог удержаться, чтобы не бросить туда тайком взгляда; заметив этот взгляд, отец Алины очень просто спросил меня:

– Может быть, ты желаешь снова повидать её комнату?

Мы вошли. Это было летом. Отец её открыл запертые ставни и солнечный свет вторгнулся в комнату умершей. Поток весёлых лучей залил истёртый ковёр, на котором мы столько раз играли с Алиной, и кровать, теперь обтянутую саржей, на которой я в последний раз видел мою подругу такой бледной, такой грустно-недвижимой, и шкаф, где спали фигурки наших деревенских жителей, и Мари, нашу куклу, сидящую на своём кресле на комоде, с вечно открытыми голубыми глазами, с улыбающимися губами, в визитном платье.

– Помнишь, как Алина любила эту куклу? – сказал отец её, беря куклу в руки и показывая мне. – Поверишь ли, она просила меня, когда она умрёт, дать ей куклу с собой, чтоб отнести на небо и показать маме. Миетта хотела похоронить её с куклой… Но я никак не мог решиться расстаться хотя бы с одной из тех вещиц, которые Алина так любила…

* * *

Месяцы и годы протекли с тех пор. Настало уже третье Рождество после смерти Алины, и многое изменилось. Мне было тринадцать лет, и я, отпущенный в один из четвергов домой, курил первую папироску в саду, столь любимом когда-то Алиной, недалеко от того ряда кустов роз, где я ловил для неё красивых зелёных бабочек с коричневым отливом и золотых жучков, забирающихся в сердцевину прекрасных роз. Как и прежде, старая дама с седыми буклями сидела у окна бельэтажа, но лестница, стукнувшая при падении об это окно, разбила в нём все стекла и, таким образом, исчезло стекло, более зелёное, чем другие. Исчезла и Миетта. Однажды, во время рекреации в четыре часа, увидел я, как она подошла к подъезду лицея. Вызвав меня в приёмную, добрая женщина с землянистым цветом лица – цвета калёных орехов, принесённых ею мне в синем переднике, – сообщила мне чудовищную для меня новость. Отец Алины собирался жениться во второй раз и брал за себя вдову с восьмилетней дочкой. Эта маленькая девочка будет жить в комнате Алины. Миетта рассказала мне, как она попросила расчёта, когда свадьба была решена.

– Вы, барин, вольны поступать, как знаете, – сказала она ему, – но я слишком любила барыню и барышню, чтобы видеть других на их месте. По моему глупому разумению, если огорчаешь мёртвых, то этим непременно навлекаешь на себя несчастье…

И Миетта, воспользовавшись случаем, передала мне повествование о некоем вдовце, который собирался жениться во второй раз и, проснувшись в ночь перед свадьбой, почувствовал, как кто-то сжимал ему руку своей холодной рукой.