Текст книги "Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи"

Осенью 1913 года публицист Л. З. Слонимский в статье «Пацифизм и война» приходил к неутешительным выводам о ближайших перспективах антивоенного движения:

В последние годы движение пацифизма несомненно вышло из области мечтательных планов и решительно вступило на реальную почву. По крайней мере так казалось всем искренним сторонникам мира в Европе… Балканские кровавые события неожиданно разрушили некоторые из важнейших иллюзий пацифистов… Если Сербия и Болгария могли безнаказанно нарушить условие о третейском суде, то в чем будет заключаться гарантия исполнения этого условия со стороны более крупных и независимых держав?[135]135
  Вестник Европы. 1913. № 8. С. 384–385.


[Закрыть]

Военная тревога сохранялась в 1914 году и была характерна не для одной России. В начале года австрийский писатель и историк К. фон Ланг писал: «Что-то надвигается, но, когда оно начнется, предсказать невозможно. Быть может, нас ждут еще несколько мирных лет, однако с такой же вероятностью гром может грянуть уже сегодня»[136]136
  Цит. по: Хейстингс М. Первая мировая война: Катастрофа 1914 года. М., 2021. С. 33.


[Закрыть]. Н. Ф. Денисюк в очерке «Вооруженный мир и война» демонстрировал определенный когнитивный диссонанс, эффект Шрёдингера, выражая одновременно уверенность в невозможности войны и в ее вероятности:

Итак, европейская война, по мнению многих, почти невозможна, и решиться на вызов своего противника в наше время не посмеет ни одна великая держава. Но тогда зачем же длить вооруженный мир, стоящий… не так уж и дешево, и при этом усиливать с головокружительной быстротой боевые силы?.. Такой мир, надо признаться, напоминает усиленное приготовление к войне… рассмотрев внимательно характер и лихорадочное нарастание новых трат, новых батальонов и судов, мы невольно станем тревожиться за будущее европейского мира и должны будем признаться, что живем на вулкане[137]137
  Литературное и популярно-научное приложение к журналу «Нива». 1914. Февраль. № 1. С. 356.


[Закрыть].

При этом главным милитаристом Европы автор небезосновательно считал Германию, начавшую борьбу за передел сфер влияния.

Не последнюю роль в нагнетании международной напряженности играли государственные великодержавные комплексы, отражавшиеся в газетных и журнальных публикациях и нервировавшие читательскую аудиторию. Ущемленные Русско-японской войной национальные чувства требовали реванша. В ответ на антироссийскую риторику берлинской прессы петербургские газеты весной 1914 года писали, что Россия «воскресла из пепла маньчжурского пожарища… и готова встретить лицом к лицу всякое нападение и с Востока, и с Запада». Автор политического обозрения «Нивы» наивно радовался, что как только отечественная пресса дала отпор немецкой печатной агрессии, «кровавый кошмар всеобщей войны, уже нависшей над изнемогающей под бременем непосильных вооружений Европы, рассеялся от одного твердого слова», и также при этом заявлял о слиянии власти и общества «в патриотическом сознании единства гражданского долга» перед необходимой самозащитой[138]138
  Нива. 1914. № 12. С. 240.


[Закрыть]. Создавалось впечатление, что постоянные заявления о невозможности большой войны в Европе делались от страха ее предчувствия, выполняли своеобразную психотерапевтическую функцию, то есть являлись самообманом. Однако эта риторика поднимала градус национал-шовинизма, которому еще суждено было сыграть свою роль уже летом 1914 года.

Общие настроения этого периода характеризовались тревогой и раздражением от чувства беспомощности, которое охватило не только публицистов, общественных деятелей, но и политиков высокого ранга. При этом растущая тревожность перед войной сама повышала вероятность ее начала, как будто способствуя самореализации предсказаний. Американский социолог Р. Мертон, один из авторов теории «самоосуществляющегося пророчества» (предсказание, воспринимаемое людьми как истинное, будет влиять на их поведение таким образом, что их поступки сами приведут к осуществлению этого пророчества, вне зависимости от того, направлены они на его предотвращение или нет), в качестве примера верности своей теории приводил ситуацию, когда предчувствие войны, вызывающее всеобщее вооружение и воинственную риторику, способствует ее реальному началу[139]139
  Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. М., 2006. С. 608.


[Закрыть]. Это обнаруживается и в истории начала Первой мировой войны, когда печать способствовала формированию взаимных коллективных предрассудков, а национальные патриоты в очередной «битве патриотизмов» пытались выяснить, чье отечество более великое, бряцая оружием и взывая к высшей справедливости. Общая психологическая атмосфера военной тревоги, в которой все большую роль начинали играть настоянные на страхах слухи, охватывала разные сферы, включая и правительство. С. Д. Сазонов вспоминал, что война с определенного момента казалась некоторым европейским политикам предопределенной, неотвратимой, и они, «скрестив руки, пассивно смотрели на ее приближение»[140]140
  Сазонов С. Д. Воспоминания. Минск, 2002. С. 170.


[Закрыть].

Конечно, не все пребывали во фрустрации, по мере возможности ряд бывших или нынешних государственных деятелей пытались предостеречь власть от ошибки провоцирования или развязывания войны. Одной из самых известных попыток, вероятно, является записка П. Н. Дурново – бывшего министра внутренних дел, члена Государственного совета, – которую он подал на имя императора в феврале 1914 года. В своей записке Дурново предостерегал Николая II от вступления в войну с Германией, считая, что в этом случае вся тяжесть военных испытаний ляжет на Россию, вследствие чего обострятся имеющиеся социально-экономические противоречия, а «в случае неудачи, возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, – социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна». Дурново был далек от панславистских настроений, поэтому даже успех в войне и территориальные приобретения считал неблагоприятными по своим последствиям, так как они усилили бы национальные конфликты в Российской империи. В частности, он призывал не питать излишних иллюзий от получения контроля за Босфором и Дарданеллами (беспрепятственный выход в Мировой океан они не дадут, так как Эгейское море представляет собой сплошные территориальные воды, а возможное появление российских территорий на Балканах усилит напряженность с балканскими государствами) и так писал о гипотетическом присоединении Галиции:

Нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь. Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан, сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов? Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров.

Тем не менее, признавая наличие международной напряженности, многие верили, что до большой войны дело не дойдет. Посол Франции в России М. Палеолог, в июне 1914 года считавший большую европейскую войну неизбежной, зафиксировал в дневнике слова Николая II за две недели до начала мирового конфликта, в которых император продемонстрировал характерную ошибку рационалистического подхода в прогнозировании войны: «Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы ввергнуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц Иосиф хочет одного – умереть спокойно»[141]141
  Палеолог М. Дневник посла. М., 2018. С. 27.


[Закрыть].

В действительности не нужно быть безумцем в клиническом смысле, чтобы ввязываться в безумные авантюры – достаточно находиться в определенном информационном пузыре, под влиянием ошибочных представлений о собственных могуществе и непогрешимости, сдобренных национал-патриотическими и имперско-миссионерскими идеями, предполагающими право на расширение своего политического влияния на соседние нации и страны. Такими идейными ориентирами внешней политики Германии и России были пангерманизм и панславизм и, соответственно, концепции «германского мира» и «русского мира», а накопленные вооружения прочих будущих участников Великой войны создавали утешительные иллюзии, что война если и начнется, то продлится не более трех-четырех месяцев.

Глава 2. Начало войны и парадоксы патриотического настроения 1914 года

Рабочий протест 1914 года: между революционностью и хулиганством

Один из парадоксов Первой мировой войны состоял в том, что ее одновременно и предчувствовали, и нет. Как известно, большое видится на расстоянии, и касается это не только ретроспективы, но и перспективы: наблюдая за научно-техническим прогрессом, связанной с ним гонкой вооружений, провалом мирных международных инициатив на фоне усиливавшейся напряженности в Европе, современники предполагали, что в далеком или недалеком будущем разразится большая война. Однако мало кто воспринимал опасность войны как реальность – сознание отказывалось признавать риски настоящего времени. Вероятно, подобное смещение тревог с настоящего в будущее, откладывание катастрофы, выступало своеобразной психотерапевтической практикой.

Другая ошибка восприятия первой половины 1914 года касалась рабочего движения, которое по-разному видели различные группы патриотов. Национал-патриоты считали рабочие беспорядки проявлением либо обычного хулиганства, либо козней внутренних и внешних врагов (эта точка зрения стала особенно распространенной после объявления мобилизации в России), в то время как социал-патриоты несколько преувеличивали сознательность движения и наделяли его революционным характером. Учитывая, что исторически идеология патриотизма в первую очередь связана с Великой французской революцией, а переделанный гимн революционной Франции стал главной песней российского пролетариата («Рабочая Марсельеза»), череда рабочих выступлений весны – лета 1914 года обретала в глазах части общественности патриотический характер. Но даже для тех, кто усматривал в рабочем движении прежде всего стихийно-хулиганскую природу, было очевидно наличие определенного «революционного настроения».

Еще в начале 1913 года В. И. Ленин, анализируя количество и численность рабочих стачек, несколько поспешно объявил о сложившейся в России «революционной ситуации». В декабре 1913 года журналист, член ЦК трудовиков И. В. Жилкин, имея в виду рост «крестьянского озорства», рабочего «хулиганства» и инициативы местного самоуправления, делал вывод о поднятии общественного настроения:

Оттого ли, что реакционный мрак, висящий над Россией, сделался почти для всех классов населения нестерпимым и всем захотелось поскорее увидеть хоть какие-то просветы… или, действительно, что-то стало перестраиваться в психике общества, подготовляя новые значительные и дружные требования, – но только нынешней осенью повсюду с большой охотой и с большими надеждами заговорили о подъеме «настроения»[142]142
  Вестник Европы. 1913. № 12. С. 383.


[Закрыть].

С мая 1914 года начинается очередной рост рабочих забастовок. Первая половина года дала в масштабе России большее количество стачек, чем весь 1905 год. В забастовках участвовало около полутора миллионов человек, причем в 80 % стачек выдвигались политические требования. Большевик А. Г. Шляпников, нелегально пробравшийся в Россию под видом иностранного рабочего, отмечал усилившуюся психологическую напряженность и нервозность в рабочей среде:

Атмосфера весною 1914 года в фабрично-заводских районах была напряжена до крайности. Все конфликты, от малого и до великого, независимо от их происхождения, вызывали стачки протеста, демонстративные окончания работ за час до конца работ и т. п. Политические митинги, схватки с полицией были явлениями обыденными. Рабочие начали заводить знакомства и связи с солдатами близлежащих казарм. Велась революционная пропаганда и в лагерях. Весьма активная роль в этой пропаганде выпадала на долю женщин-работниц, ткачих и других текстильщиц[143]143
  Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год: В 3 т. Т. 1: Канун семнадцатого года. М., 1992. С. 40.


[Закрыть].

Ощущение надвигавшейся революционной бури достигло даже Сибири. Один из находившихся в окруженном болотами Нарыме политических ссыльных с горечью писал друзьям в июне 1914 года:

Дело в том, что меня страшно мучает мое вынужденное бездействие. Теперь везде, везде в России страшное оживление, и вот когда мы, не складывавшие руки в самые мрачные времена, должны сидеть здесь молчаливыми наблюдателями, – то это страшно угнетает.

В июле 1914 года в Петербурге количество забастовок возросло более чем в три раза по сравнению с предыдущим месяцем. Четвертого июля в столице была расстреляна демонстрация путиловских рабочих – 2 человека были убиты и около 50 ранены. Это вызвало широкий общественный резонанс, рабочие организации Москвы, Киева, Варшавы, Риги принимали резолюции и устраивали в поддержку путиловцев акции протеста. Применение столичными властями оружия развязало руки рабочим и направило ход стачечной борьбы в русло событий 1905 года: в Петербурге стали возводить баррикады, опрокидывая телеграфные столбы, переворачивая телеги и трамвайные вагоны, опутывая их проволокой, вступали в вооруженное противостояние с полицией и казаками. Седьмого июля баррикады из восьми опрокинутых вагонов конки возникли на Безбородкинском проспекте, а шестиэтажный дом по соседству превратился в своеобразную крепость, из которой рабочие вели прицельный обстрел полиции, срывая всяческие попытки штурма здания. Восьмого июля в городе прекратилось трамвайное движение, пошли массовые погромы магазинов, ресторанов, не прекращавшиеся даже по ночам[144]144
  Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. 1914. 4–14 июля.


[Закрыть]. Петербуржец так описывал происходившее в письме от 10 июля 1914 года своему московскому адресату:

Уведомляю тебя, что у нас на заводе началась забастовка. Сейчас у нас в Петербурге идет забастовка против расстрела Путиловских рабочих, трамвайное движение остановлено ввиду того, что рабочие разбили много вагонов, да и служащие боятся ехать, что теперь делается у нас в Петербурге близко к тому, что у вас было в Москве в 1905 году. Местами строятся баррикады и идет перестрелка с полицией и казаками. Есть убитые. Одно горе мало оружия. На Выборгской стороне рабочие нападают на полицию и избивают их ихним оружием. Одного околоточного его же шашкой изрубили, что будет дальше не знаем.

Днем казаки в рабочих кварталах еще пытались поддерживать видимость порядка, однако с наступлением сумерек они покидали рабочие районы. А. Г. Шляпников вспоминал, как при попытке пройти в свой район он был остановлен казаками, которые, увидев перед собой «иностранца», стали отговаривать его от этой затеи, но при этом сами не решились его сопроводить до дома: «С наступлением сумерек полиция и казаки не решались углубляться в рабочие кварталы, и до глубокой ночи там слышались революционные напевы»[145]145
  Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года… С. 43.


[Закрыть]. Москва не сильно отставала от Северной столицы: из-за начавшихся демонстраций в городе также почти прекратилось трамвайное движение. Протестное движение поддержали рабочие и студенты Киева, Варшавы, Риги, Баку и других крупных городов Российской империи.

Сравнение с революцией 1905 года часто встречается в перлюстрированных полицией письмах современников. «Революция стучится в дверь», – написал петербургский рабочий Иван, а варшавский обыватель, отмечая, что столичные события эхом откликнулись и в Польше, с нетерпением ждал будущего, полагая: «оно принесет нам кое-что…». Житель французского Гренобля делился с адресатом в Казанской губернии настроениями в Европе: «Говорят, в России готовятся к революции». Более осторожные в оценках свидетели тех дней предпочитали говорить если не о революции, то о переходе некоего Рубикона, после которого возврат к прошлому представлялся уже невозможным: «Это не революция, до революции еще далеко, но это грозный симптом. Alea jacta est (Жребий брошен. – В. А.)».

В будущем в советской историографии сложилась концепция «отложенной революции»: якобы только начавшаяся Первая мировая война, спровоцировавшая массовое распространение шовинизма, удержала рабочих от свержения монархии. В действительности «революционную ситуацию» нельзя измерить ни количественными показателями (количеством стачек и вовлеченных в них рабочих), ни степенью сознательности самого движения, так как в революциях всегда присутствует выраженное стихийное начало. Показательно, что часть общества в это время отказывала рабочему протесту в революционной природе на том основании, что в нем присутствовал явный безыдейно-хулиганский характер. Революционно настроенные современники с горечью констатировали, что местами рабочие беспорядки обретали форму банального пьяного дебоша. В этом взгляды некоторых социалистов и консерваторов на природу событий июльских дней совпадали.

В «Новом времени» вышла статья под заголовком «В тине революционного хулиганства», в которой обращалось внимание как на стихийную природу бунта, так и на организационную[146]146
  Новое время. 1914. 11 июля.


[Закрыть]. Если переворачивание трамваев для возведения баррикад можно было отнести на счет сознательной революционной активности, то начавшаяся волна погромов торговых заведений ей противоречила. Так, 7 июля толпа рабочих в количестве около 3 тысяч человек подошла к ресторану «Выборг» и перебила в нем стекла; ночью 10 июля были разбиты все фонари на Забалканском проспекте; та же толпа громила попадавшиеся на пути магазины, рестораны и пивные[147]147
  Биржевые ведомости. Веч. вып. 1914. 11 июля.


[Закрыть]. Одиннадцатого июля большая толпа рабочих разгромила трактир «Бережки». Разбив все оконные рамы, она перешла к расположенному поблизости трактиру «Яр», где также начался погром. Лишь подоспевшие казаки, пустив в ход нагайки, прекратили дальнейшее уничтожение трактиров и пивных лавок. Концентрация столкновений рабочих и полиции рядом с местами продажи алкогольной продукции не кажется случайной. В рамках борьбы с подобными формами протестной активности рабочих власти столицы пошли на закрытие всех питейных заведений в городе[148]148
  Меницкий Ив. Революционное движение… С. 39–40.


[Закрыть]. Петербуржцы писали в частных письмах накануне войны:

У нас в Петербурге разыгралась даже не забастовка, а прямо хулиганская оргия, которая окончательно вооружила против себя всех благоразумных людей;

В Петербурге – гнусные времена. На три четверти все манифестации хулиганские, а что еще хуже, так это заражение рабочей среды националистическим духом;

Тебя интересуют наши июльские дни. Разочаруйся, голубчик, они прошли до нельзя отвратительно. Вещи идейные нельзя переплетать с хулиганскими выходками, а это-то последнее в наших июльских днях и преобладало.

Многие современники по инерции отказывались признавать революционный характер событий на том основании, что ни участники беспорядков, ни сторонние наблюдатели не видели внятных политических лозунгов, целей протестов, логики действий. Тем не менее З. Н. Гиппиус, пораженная их иррациональностью, склонна была усматривать некую скрытую, мистическую силу, которой подчинялась толпа:

Меня, в предпоследние дни, поражали петербургские беспорядки. Я не была в городе, но к нам на дачу приезжали самые разнообразные люди и рассказывали, очень подробно, сочувственно… Однако я ровно ничего не понимала, и чувствовалось, что рассказывающий тоже ничего не понимает. И даже было ясно, что сами волнующиеся рабочие ничего не понимают, хотя разбивают вагоны трамвая, останавливают движение, идет стрельба, скачут казаки. Выступление без повода, без предлогов, без лозунгов, без смысла… Что за чепуха?[149]149
  Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т. 8. Дневники: 1893–1919. М., 2003. С. 155.


[Закрыть]

В действительности именно с того момента, когда толпа выходит за границы рационального, и начинаются революции, в основе которых лежит мощный социальный взрыв, заставляющий рационально-организованное начало подчиняться стихийно-аффективному. Когда в феврале 1917 года революция будет разгораться с хлебных беспорядков, Гиппиус точно так же по привычке станет отрицать их революционный характер: «Так как (до сих пор) никакой картины организованного выступления не наблюдается, то очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие случаются и в Германии» – запишет поэтесса в дневнике 23 февраля 1917 года.

Следует заметить, что английское слово «хулиган» и русское производное от него «хулиганство» вошло в российскую лексику в начале XX века, а в 1912–1913 годах это явление активно обсуждалось в стенах Государственной думы и прессе. Печать в целом соглашалась с тем, что в городах и деревнях растет хулиганство, но если консервативные авторы считали это следствием того, что крестьяне и рабочие спиваются, то либералы и социалисты полагали, что «озорство» является формой социального протеста. И. В. Жилкин рассматривал хулиганство как своеобразный барометр массовых настроений, проявление кризиса буржуазного общества:

Не в единичном, а в массовом озорстве, которое эпидемической волной разливается в населении, по большей части можно увидеть черты уродливого и бессознательного протеста слабой личности против условий жизни: против государства, против капитала, против «судьбы», давшей соседу талант, силу, выдержку, удачу или богатство, а меня обделившей. Вполне возможно, что неспокойные, мрачные годы, пережитые и переживаемые Россией, подняли теперь на довольно значительную высоту мутную волну озорства и буйства[150]150
  Вестник Европы. 1912. № 12. С. 343.


[Закрыть].

При этом автор расширял трактовку хулиганства, выделяя в нем левое и правое направления. Примером второго он считал черносотенство.

Впрочем, можно привести еще одно объяснение роста рабочего движения, не опровергающее, но дополняющее предыдущее: увеличение процента рабочей молодежи в городах. Это были не только наиболее люмпенизированные группы, но и отличавшиеся наибольшей эмоциональностью. В ряде случаев в конфликтах рабочих с полицией заводилами выступали подростки. По сообщениям начальников губернских жандармских управлений, очень часто инициаторы забастовок описывались в политически нейтральных характеристиках как «хулиганистые молодые люди». Довольно часто именно подростки проявляли повышенную инициативу и агрессию, «заводя» основную рабочую массу. Тем самым рабочий протест обнаруживает заряд пубертатного бунтарства.