Текст книги "Непобежденные"

Пистолет в грудь

Один из сапожников простудился. Алеше пришлось уступить немцу свою комнату, перешел к бабушке, на печку.

Сапожники дали бабушке деньги купить курицу: крепкий бульон силы больному вернет.

Это было удивительно: немцы не забирали, как в первые дни, масло и яйца, не резали коров для своего котла, но покупали. Собирались жить в Людинове по-человечески?

У бабушки оставалась мука. Замесила свою лапшу, любимую Алешей с детства. Немцы были довольны и благодарны.

Смешливый показал на стоптанные каблуки Алешиных ботинок, забрал и вернул наваксенные, с новыми подметками, с новыми каблуками. У Алеши сердце в желудок провалилось: этих совестливых немолодых людей он оставлен – убивать. Но если не убивать – они не уйдут. Плохого, верно, ничего не сделали, в Людинове не по своей воле, но ведь оккупанты. Они же – сила Гитлера.

Ужасало Алешу одиночество. Золотухина словно бы и не было на белом свете. Ни единого взрыва в городе, ни единого выстрела. Про партизан забыли бы, но немцы панически боятся леса, начали рубить деревья, близко подступающие к городу.

Сожгли окраинные дома.

Алеша собрался сходить к Хотеевым, но у них живет офицер, а главное, сказать нечего. Последнее приказание Золотухина своему резиденту было сомнительное: главное оружие народа – саботаж, никаких контактов с немцами. Но без регистрации из дома не выйди! Нужны пропуска, нужна работа, чтоб знать, чем немцы заняты, сколько у них сил в Людинове.

В управу Алеша пошел с бабушкой.

И первое открытие: всюду полицаи! Людиново стало городом полицаев. Ходят по двое, по трое. Куда-то их везут в крытых машинах. У некоторых черная форма, черные немецкие головные уборы, но большинство – кто в чем. Отличие от горожан – белые повязки на рукавах.

На зданиях зловещие флаги. Красные с черной свастикой. Идут потоком по магистрали машины. К машинам пушки прицеплены. Серьезные пушки – 88-миллиметровые. В кузовах – солдаты.

На регистрацию очередь. В очереди увидел Толю Апатьева. Толя пустил их перед собой. Люди – вялые, квелые, никто не возразил, не рассердился.

Алеша взглядывал на лица. Мужчины смотрят в пол. Женщины, наоборот, откидывают головы. Никаких разговоров. Каждый человек сам по себе.

У Алеши между лопатками мурашки друг через дружку прыгали. Почудилось – он где-то высоко, не хуже стрижа. И на все Людиново, на всех этих людей в очереди за немецким штампом на немецком документе – он один, кто стоит за них. У немцев войска, у полицаев – роты, а он одинешенек. Но ведь живой, здоровый. И основное в этом странном раскладе количества войск, огневой мощи – победителем будет он, Шумавцов.

Вот и документ. Немцем, конечно, не заделался, но в их распоряжении.

Ожидал бабушку возле крыльца. Толя Апатьев пошел стрельнуть у стариков махорки на закрутку.

Алеша вздрогнул. Зримо вздрогнул. Уроки Золотухина, знать, еще не прижились. Связной отряда Афанасий Посылкин помогал бабушке сойти с крыльца. Поравнялся с Алешей, сказал, будто с бабушкой прощаясь:

– Устраивайтесь на завод, ищите работу. Это приказ!

Бабушка, глядя в спину быстрому Посылкину, очень удивилась:

– Он ведь райздравом руководил. Вежливый, конечно, а с головой, знать, не все в порядке.

Алеша плечами пожал:

– Я в Людинове никого почти не знаю. А то, что нервный, – война.

– Война, – согласилась бабушка. – Мудрено не одуреть.

Пришел Толя, дымя цигаркой.

Не успели площадь пересечь – три полицая.

– Стоять!

Бабушка охнула, ребята замерли.

Высокий, немолодой полицай ткнул пистолетом Апатьеву в грудь.

– Александр Петрович! – Лицо Апатьева стало белым, но голос не дрогнул.

Полицай взвел курок, целя в грудь Апатьеву.

– Александр Петрович! Это я, Апатьев!

– Сукин ты сын! Я бы тебя мог пристрелить, как бродячую собаку. Приказов не читаешь? Захотел схлопотать пулю в лоб?

– Александр Петрович!

– Ходить руки в брюки запрещено. Патруль имеет полное право стрелять без предупреждения.

Толя дернул руку из кармана.

– Спокойней! Разожми пальцы, руку поднимай медленно. Что в кармане?

– Немецкая бумага.

– Болван! Документ. Куда направляетесь?

– Домой, – сказала бабушка.

– Тебя не спрашивают.

– Домой! – подтвердил Толя Апатьев.

– Нечего бездельничать. Поступайте на завод. На заводе рабочие нужны. А пока – все в церковь. В Казанскую. Пособите мусор вынести. Выполнять!

Пошли к собору.

– Стойте! – снова скомандовал полицейский. – Карманы от греха дома зашейте.

– Спасибо, Александр Петрович! – сказал Апатьев.

– Петровича нашел! Я есть господин начальник полиции. Понятно?

– Понятно, господин начальник полиции! – Алеша поклонился.

– Другу твоему башку пригни. Привыкай кланяться, Апатьев! Кто голову не дерет, имеет больше шансов сохранить жизнь. Соображайте, ребята!

Шли не оглядываясь.

– Он кто? – спросил Алеша.

– Двоенко. Учитель физики, алгебры. Его собирались уволить, потому что пил.

– Плохо! – сказал Алеша.

– Чего плохо?

– Он вас всех в лицо знает.

Толя повертел растопыренными пальцами.

– А мы руки в карман совать не станем. Мы этими руками…

Алеша глянул на друга:

– Молчание – золото. Дела должны быть громкими.

Апатьев придвинулся к Алеше:

– Ты кого-нибудь знаешь?

– Кого-нибудь…

– Меня возьмите!

– С условием… без приказа сидеть тихо.

– А приказ будет?

– Посчитай, сколько немцев на твоей улице поселилось. Считай машины, танки, пушки. Сообщать будешь мне.

– Рвануть бы чего-нибудь!

– Прикажут – рванем.

Бабушка рассердилась:

– Довольно шептаться. Перекреститесь, шапки снимите.

Батюшка в коротком полушубке поверх рясы, бородка небольшая, лицом строгий, глазами улыбчивый, порадовался помощникам.

– Юноши! Тут какие-то ящики, трубы! Ящики перенесите в дровяной сарай, а трубы во двор. Увидите, где складываем.

– Батюшка, благослови! – сложила руки бабушка. – Меня Евдокия зовут. Их тоже благослови, Алексея, а тебя как?

– Толя! – Апатьев даже покраснел от смущения.

– Полицай пистолет к его груди приставил. Спасибо, узнали друг друга.

– Он – мой учитель, – сказал Апатьев.

– Господи, спаси и помилуй! – священник поклонился алтарю.

Зияющий пустотой иконостас, ободранная стена, где сияла хрустальным киотом Людиновская икона Божией Матери. Перед алтарем пространство небольшое, но дальше огромная, в три этажа, зала с двумя ярусами балконов из кружевного чугуна. Балконы держат чугунные колонны. Все, что умели мастера людиновской земли великого и прекрасного, – здесь, в храме.

Батюшка с помощницами ставили икону на место утраченной. Икона большая, на доске. Кто-то сказал:

– Привезли из церкви села Курганье.

Через полчаса отец Викторин сам подошел к Алеше и Толе:

– Бабушка сказала, вам на завод надобно. Поспешите. За помощь благодарю. Ангела-хранителя в дорогу!

Осенил крестным знамением.

– Примут, – сказал Апатьев по дороге.

– Это еще неизвестно.

– Известно. Поп нас благословил и ангела с нами послал.

– Красноармейцам бы нашим ангела!

– В Москве митрополит есть. Он за всех наших солдат молится. Немцы не возьмут Москву. Знаешь, почему?

– Потому что мы русские!

– Это конечно! – обрадовался Апатьев. – Моей маме из Москвы письмо пришло, когда война началась. Ее подруга написала, что у них в соборе молились о даровании победы!

– А почему тогда отступаем?

– Я тоже спросил мать: чего же отступаем? А она в ответ: «Чтоб наше наступление было уж очень большим, чтоб его во всем мире увидели».

Не сговариваясь, протянули друг другу руки для пожатия. У заводской проходной как раз. Показали регистрацию охране. Пропустили. Обоих как старшеклассников, как людей с образованием в электрики записали.

Когда расставались, Толя вдруг спросил:

– А мог бы Двоенко стрельнуть в меня?

– В человека?! – Алеша глазами в себя ушел. – Мог бы! Зубы у него рыбьи.

Двоенко

В дом № 13 по улице Плеханова вломились четверо полицейских.

– Митя! – крикнула Наталья Васильевна, прижимая к себе младших детей, Ваню и Валеньку. Алексей, сидя на лавке возле печи, подшивал валенки. Валенком загородился.

– Семья красноармейцев! – рявкнул Двоенко, и трое полицейских из-за его спины наставили на ребятишек и на их мать винтовки. – Кто у вас воюет с великой немецкой армией? Отвечать!

– Старших моих, Николая и Виктора, в первый день войны призвали, – Наталья Васильевна присебе дрожащего Ваню.

– А где у тебя Раиса?

– Она же медсестра! Военнообязанная. Тоже призвали.

– Значит, трое! – Двоенко уставился на Дмитрия. Тот вышел из своей комнаты, в поднятой руке – бумага.

Начальник полиции повернулся к своим.

– Уберите винтовки, идиоты! – Захохотал. – Им выдали советские трехлинейки – мозгов-то и убыло.

Снял фуражку, поклонился Наталье Васильевне:

– Благодарю! Нам лучшего приберегла. Один – троих стоит, – воззрился на Дмитрия. – Что у тебя за бумага? Собирайся, с нами пойдешь.

– За что? – вскрикнула Наталья Васильевна. – Его отца коммунисты расстреляли.

– Госпожа Иванова! Вы меня неправильно поняли. Я приглашаю вашего сына на службу победоносной Германии! Все ваши беды миновали! – Повернулся к своим: – Выставляй!

Полицейские подошли к столу и, опустошая сумку, принялись выкладывать давным-давно не виданные в Людинове продукты: окорок, сыр, масло, колбасу, шоколад, белый хлеб.

– И как венец! – Двоенко достал из кармана своей черной куртки красивую бутылку. – За будущие успехи, Дмитрий Иванович!

– Зачем было маму пугать? Ваня и Валенька и теперь трясутся. – Дмитрий смотрел на полицаев стальными глазами. – Александр Петрович, вы опоздали с приглашением. Я на службе.

– У кого? Где? – от Двоенко на всю горницу разило винищем.

– Назначен начальником биржи труда.

Двоенко опешил. Повернулся к своим.

– Свободны! – Снял куртку, повесил на вешалку у двери. Полицейские, грохая сапогами, пошли из дому.

– Стоять! – скомандовал Двоенко. – Свободны на один час. Через час ждите меня на улице. Наталья Васильевна, вы приглашаете гостя за стол?

– Садитесь, Александр Петрович!

Сел, достал нож со штопором, откупорил коньяк.

– Наталья Васильевна, простите моих дураков. Если можно, рюмки – и разделите трапезу.

Рюмки поставила. Две.

– Мне корову пора доить!

– Садись! – пригласил Двоенко Алексея. – Посуду только принеси себе.

– Алексей пойдет со мной! – Наталья Васильевна увела из дома младших и среднего.

Двоенко поднял глаза на Дмитрия, вел его взглядом к столу, перед собой усадил.

– Не петушись! Поговорим. Но сначала… – Наполнил рюмки. – За фюрера!

Дмитрий выпил. Двоенко – глоточек. Смаковал коньяк.

– Человеком себя чувствую. До старости еще далеко. Поживем среди господ и господами? – Потянулся через стол: – Кто тебя пристроил на биржу?

– Майор Айзенгут.

Двоенко крякнул и отпрянул.

– Начальник Гехаймфельдполицай! Ты давно в их конторе?.. Впрочем, понимаю.

Но не понимал. Выходит, Митька Иванов – непрост. Начальник Тайной полевой полиции – штурмбаннфюрер СС. Его контора – гестапо прифронтовой полосы.

– Не скучно тебе будет безработных к делу пристраивать?

– Сегодня каждый пригодный к труду человек необходим Германии. А вам на вашей работе, Александр Петрович, не страшно?

Чокнулись. Двоенко махнул свою рюмку залпом.

– Моя работа очень даже веселая, Митя! Стреляешь в морду, а брызжут мозги!

У Дмитрия дернулось веко, дернулась щека. Двоенко схватил парня за руку:

– Думаешь, зверь? А что творила братва Ежова? Ты знаешь, что такое «премблюдо»? Это каша, которую восьмого марта давали женщинам на Беломорканале. Но не всем – героиням. Эти героини таскали на себе пятипудовые камни. За выполнение плана полагалось восемьсот граммов хлеба и еще сто граммов в награду можно было купить. А кто план не выполнил, тому сто граммов в сутки! – Налил, выпил, засмеялся. – Митька! Я их мозгами вымажу всю площадь в Людинове.

– Чьими мозгами? Моей матери, матери Мишки Доронина? Старушек, которые не боялись в церковь ходить?

Двоенко пьяно водил руками, отрицая.

– Заткнись! Мозгами Фирина, Френкеля, Когана, Бермана, Кацнельсона Зиновия Борисовича… Не знаешь таких? Значит, повезло. А вот отцу твоему не повезло. Попал на глаза какому-нибудь Зусмановичу!

– Александр Петрович, в Людинове не было Зусмановича! – Дмитрия подташнивало от вонючего дыхания гостя.

– Зусманович с Тухачевским тамбовских мужиков, баб, детишек газами душили. Зусманович приказывал пятилетних расстреливать. – Двоенко говорил ясно, но головы поднять уже не мог. – Когда Тухачевского грохнули на Лубянке, я ходил в церковь, свечу поставил. За здравие Сталина. Сталин их, как вшей, подавил. А теперь его черед пришел. Щелк – и нету вождя вождей. Москва-то пала.

– Не ври! – поморщился Дмитрий.

– Не пала, так падет. Может, завтра, может, послезавтра.

Дмитрий отрезал кусок окорока, положил на тарелку гостя.

– Александр Петрович, где ты видел в Людинове Зусмановичей?.. Ты, я знаю, русских пострелял. Как раз мужиков.

В ответ – храп. Кожа на лице Двоенко нехорошая… Пьяница.

А пьяница, оказывается, смотрел на Дмитрия, пристально, по-змеиному.

– Закусывай, Александр Петрович!

Двоенко вскочил на ноги.

– Партизанами закушу! – Пошел к двери, сгреб куртку, сунул руки в рукава. Вывалился в сени.

Дмитрий вышел проводить начальство. Полицаи подхватили Двоенко под руки. Увели.

Дмитрий заглянул в сарай, позвал Алексея. Алексею семнадцать, а видом – мужик.

– Наливай, выпьем! – Нарезал окорока, колбасы.

– А чего ты в полицию не хочешь? – спросил Алексей. – Разжиться можно.

– Разжиться? Гоняясь за партизанами?

Выпили.

– Говорили – коньяк клопами воняет. А ведь вкусно! – удивился Алексей.

– Дорогое питье.

Братец зарумянился, глаза заблестели.

– Мить, знаешь, чего я хочу?

– Бабу.

Алексей даже побагровел от стыда; бабу он и впрямь хотел.

– Я про хорошее. Я мельницу хочу. Я любил нашу мельницу. Она мне снится. Одно и то же снится. Вода течет, правда, очень мутная, а я будто бабочка. Летаю, летаю… И мне в этом сне не хочется быть бабочкой. Я хочу быть рыбкой.

– Золотой?

– Нет, Митя! Серебряной.

Поели окорока, поели колбасы. Выпили.

– Девку я тебе предоставлю, хоть завтра. Приходи на биржу. А вот мельницу?.. К Бенкендорфу давай сходим. За милые глаза не дадут, но службу оценят!

Пришла мать с подойником.

– Наталья Васильевна, Алексей свет Иванович собирается мельницу ставить. Ты как? Согласна жить на мельнице?

Молчала.

– Ма-ам! – окликнул Алексей.

– Мельницу захотели? Вам, добрые молодцы, ноги придется уносить.

Алексей поглядел на брата. Дмитрий разлил остатки коньяка.

– За тебя, мама! За твое здоровье!

Безвременье

Партизанский отряд стоял в Думлове.

На завтрак – мятая картошка, чай со сгущенным молоком, вместо хлеба – блины. Василий Иванович Золотухин просматривал секретные документы. А секретного: немецкие приказы, снятые со столбов в Людинове Посылкиным.

Запрещено на улице держать руки в карманах. За это расстрел.

И еще секрет: Москва взята победоносными немецкими войсками. Война заканчивается. Впереди вечный мир.

Василий Иванович кулаком по столу хватил. Кому, кому пришла наитайнейшая мысль – забрать у населения все радиоприемники? Где Сталин? Что с Москвой? На каких рубежах линия обороны?

Настроение в отряде гнетущее. Никому не нужны. Центр молчит, связь с армией однобокая: Герасим Семенович Зайцев повел третью группу окруженцев. Две уже переправил за линию фронта. Пополнил Красную армию тремя тысячами бойцов. Но не до партизан командармам, комдивам и даже особым отделам штабов.

Про Москву, скорее всего, немцы брешут. Непохоже, чтоб взяли.

И вдруг Василий Иванович сделал открытие: народу, когда народ в плену, нужнее всего правда. Правда – лучший лекарь для выживания. Отступаем – надежда спасает, бьем – это как сытный обед с мясом, с хлебом…

Подпольщиков Золотухин не тревожил. Им нужно время притерпеться к новому порядку. Вжиться. Ходить по улицам, на которых патрули, – не простое дело. Тот же Орел. Мальчик! Испугается, побежит – вот и провал. Однако 7 ноября не за горами. Немцы приготовят подарок. А что мы? А нам довести бы до народа одну-единственную мысль: советская власть не сломлена, армия сражается, в победителях будет русский народ.

В дверь постучали. Вошел дежурный:

– Товарищ командир, к вам просится человек из Людинова.

– Кто?

– Мальчишка.

Подумалось: неужто Шумавцов?

Но вошел очень даже знакомый шпаненок.

– Партизан Семен Щербаков прибыл бить немецких захватчиков! – Мальчишка щелкнул калошей о калошу.

– А чем ты их бить собираешься? – спросил Золотухин.

– Чего дадите!

– Разбежался! В отряд принимаем со своим оружием. Свободен.

– Оружия сколько хошь! Я на два отряда наберу.

– Наберешь – приходи! А теперь ступай на кухню, пусть тебя накормят. И скажи Трунову, чтоб сапоги тебе выдал. – Фуражку на голову, руку к козырьку. – Прощай.

– Чего «прощай»?! – не согласился мальчишка. – До скорого свидания!

Золотухину приходилось заниматься трудными подростками. Семен Щербаков – сирота. Жил у бабушки, промышлял мелким воровством. Случались приводы в милицию, но отправлять в колонию хулиганистого мальчишку было не за что. Ни разу не попался.

Приход в отряд партизана Семена Щербакова ободрил Золотухина. Люди ждут от партизан борьбы. Другое дело – нашел дорогу в отряд. Пора перебираться на базу. Промедлишь – каратели сожгут Думлово. Потерять такую опору непростительно. Собрались тройкой: Золотухин, Суровцев, Алексеев. Командир отряда, секретарь подпольного райкома, начальник штаба. Решили уходить в свои леса у Птиченки. На основную базу. А это уже ближе к Жиздре. О том, какие силы у немцев в Жиздре, в отряде не знали.

– Есть у меня хороший человек, – сказал Золотухин. – Поглядит, что там делается.

Утром связник Афанасий Посылкин был в Людинове. Шумавцова в условленный час нашел у колодца. Попросил водицы.

Пока Шумавцов доставал ведро, успел сказать все, что надо.

– Орел! Передай Весне: пусть съездит в Киров и в Жиздру. Какие у немцев там силы, много ли полицаев, каково настроение жителей? Весна – Ольга Мартынова, учительница. Это для нее.

Возвращая ведро, передал деньги. Советские. Немцы деньги не поменяли.

Посылкин ушел, а Шумавцов сердце не мог унять: отряд действует, отряду нужны сведения о немцах!

За себя стало стыдно. Он все еще один. Толя Апатьев, Тоня Хотеева – они только сочувствующие. Мартынову сам Золотухин нашел. Задание дано ей трудное.

Алеша знал Олину сестру Машу. Прошлым летом на гулянье играл девчатам на гармошке. Ольга у Мартыновых старшая, после школы в какой-то деревне ребятишек учила. В деревнях сразу все четыре класса в одной избе собираются.

Ведра домой принес с колодца полнехонькие. Загадал – не пролить. И не пролил. Бабушка с похвалой, а он к бабушке с просьбой:

– Напеки пирожков!

– С чем?

– Да хоть с капустой.

– Я когда курицу у Хотеевых покупала, Татьяна Дмитриевна лукошко яиц подарила. Рис тоже у нас есть.

– С яйцом и с рисом – мои любимые! – обрадовался Алеша. – Ты сегодня вечером напечешь! Утром к Мартыновым схожу, Машу встретил. У них в семье одни женщины. Восемь человек. Отец на войне.

Просохнет ли роса?

Бабушка – тесто замешивать, а внук гармошку под мышку – и к Хотеевым, в другое девичье царство. В сиротское. Отца семейства, Дмитрия Тимофеевича, в прошлом году похоронили.

Старшая из сестер, Раиса, замужем.

Первой красавице Людинова, Тоне – восемнадцать. Она москвичка, закончила первый курс Менделеевского. Шуре – семнадцать. Зине пятнадцать, Тамаре – двенадцатый. Девиц у Хотеевых поменьше, чем у Мартыновых, но они счастливей, защитника растят, братца Витю. Витя во второй класс должен был пойти.

Постоялец их дома, интендант. Заботливый, страдающий от ужасов войны человек, отбыл к Москве. Потому Алеша и взял гармошку. Его к Шуре тянуло. У Шуры глаза ясные, а ресницы сверху черные, стрелами. Волосы – золотой шелк. Брови поставлены широко, от лица – свет, рот небольшой, неулыбчивый, но губы зовущие, розовые. Так шиповник цветет. Есть такой шиповник. Цветы у него нежные-нежные.

– Алешка! С гармошкой! – крикнула Шура в комнаты сестрам.

Прибежал, приник Витя. Подошла Зина. Татьяна Дмитриевна поклонилась:

– Молодец, что пришел. Слухами до очумения сами себя застращали. Поиграй девкам! Все равно хуже было бы, да некуда.

– В Сукремли немцы над семиклассницей насильничали! – сказала Шура.

– Дом терпимости для солдат открыли. Девчат да молодух сгоняют, согласия не спрашивая! – воскликнула Татьяна Дмитриевна, глаза на свой цветник – и зажмурилась, а из-под ресниц капает.

Тоня возле окна носочек вязала. Должно быть, Витеньке.

– Всё это худые слухи, но есть худшие. Открылась биржа труда. В Германию идет набор. Алеша, знаешь, кто заправляет биржей? Митька Иванов.

Алеша сел на скамейку, трогал пальцами кнопки на гармонике.

– Чудно! Это ведь они заявились в наши леса, а боимся мы! У них должны волосы дыбом стоять.

Шура села рядом с гармонистом:

– Сыграй веселое! Я еще ни разу не смеялась, как война началась! – Нажала на кнопочку ладов. – Я по своему смеху соскучилась.

Алеша повел тоненько, щемяще, но веселые стайки звуков заглушили тоскливое, раззвенелись, озоруя.

 
Теща зятю пирог испекла, —
 

запел Алеша.

 
Хлеба-муки на четыре рубля,
Сахару-изюму на восемь рублей.
Думала теща – семерым не съесть.
 

Проигрыш короткий, басовитый.

 
Зятюшка сел, за присест все съел!
Теща по горенке похаживает,
Косо на зятя поглядывает:
«Чтоб тебя, зятюшка, разорвало!»
 

Звуки взвизгнули, понеслись, обгоняя друг дружку.

 
Разорви-разорви тещу мою,
Тещу мою со свояченицей!
Приходи-ка, теща, на Масленицу,
Уж я тебя, тещенька, попотчиваю
Четырьмя дубинками березовыми,
А пятая плеть – по бокам дереть!
 

– Девки, смотрите, Шурка взаправду улыбнулась! – Татьяна Дмитриевна, подошла погладила гармониста по головке. – Сыграй нам сердечное.

Алеша послушно свернул меха, голос гармошки потишил. Гармошка словно бы призадумалась.

 
Где мати плакала,
Там синее море! —
 

запел Алеша.

Припев Тоня подхватила:

 
Ой, да люли-люли,
Там синее море.
Где сестра плакала,
Там быстрая речка.
Ой, да люли-люли,
Там быстрая речка.
 

Тут уж Татьяна Дмитриевна во всю-то свою кручину голос подала. Алеша слушал да головой покачивал в такт.

 
Где жена плакала,
Там роса, эх, выпала.
Ой, да люли-люли,
Там роса выпала.
 

Тоня пела, Шура пела, Зина пела:

 
Солнышко блеснуло —
Роса высохла.
Ой, да люли-люли,
Роса высохла.
 

Гармошка умолкла. Все смотрели на гармониста, все улыбались. Татьяна Дмитриевна вздохнула:

– Слёз – море, с Россию величиной, а солнышко блеснет – просыхают.

Шура гармонисту на плечо голову положила:

– Алеша, какой же ты у нас!

Сели чай пить. Вместо сахара антоновку в кипяток. Алеша галеты немецкие принес.

– Верю, грешница, Господь Бог на нашей стороне! – Татьяна Дмитриевна перекрестилась. – Бога уж так и сяк гнали, а Он не оставляет Россию.

Провожая, Тоня вышла в сени дверь закрыть за Алешей. Взяла парня за плечи, к себе повернула.

– Ты наших знаешь?

– Знаю.

– Обо мне им скажи. И Шура не подведет. О нас им скажи! – Поцеловала быстро, ласково. – Какой же ты гармонист, парниша!

Смеркалось. Время патрулей. Добрался до дома без приключений. Бабушка сапожников ужином кормила. Алеша – на печь, гармошку под голову. Улыбался, трогая целованные губы. Первая награда!

Хорошо Хотеевы поют, у Шуры голос, как глаза, ясный.