Текст книги "Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать"

«Захожу, а тут лежит – Сам!»

В 18-ой шоковой реанимации две буфетчицы, божьи одуванчики, небольшого росточка, про таких говорят – старушки, но по градусу их работы сказать этого было нельзя. Они заботились о каждом, а у каждого практически из лежащих в реанимации, а это примерно, около полутора десятков человек, были проблемы с едой, поскольку подчас это были люди на краю жизни.

Некоторые были столь беспомощны, что не могли, не просто самостоятельно, но и в принципе есть обычную пищу. В этом случае в них через зонд в желудок вливали питательную смесь. «Ого! Там сколько витаминов! Звездная смесь»! – сказали и мне, когда вышел из состояния думающей плоти, жизнь в которой можно было поддерживать исключительно с помощью капельниц, и теоретически уже мог бы начать есть.

Зонд мне был отвратителен, хотя перспектива получать готовую смесь, не парясь особенно, и довольно быстро, – некоторым соседям по реанимации вливали такую еду через зонд, – в какой-то момент даже показалась привлекательной после очередного рвотного упражнения после ложки вкуснейшего протертого супа. Но нет, потому что я понял, это – очередной вызов, на который надо ответить.

Настоятельно рекомендовали и мне зонд и потому, что до того момент, как я превратился только в думающую плоть, и после того, как вновь стал плотью говорящей, съесть я мог лишь пару ложек протертого супа, специально! для меня приготовленного на больничной кухне, в которой обслуживались больные реанимации, и выпить почти полстакана компота и несколько глотков бульона из специального чайничка.

Вкус этой больничной еды одновременно удивлял и восхищал. Но что сверх того сразу вылезало из меня в виде рвоты. Задача кормления усложнялась тем, что я не мог пить молоко, соответственно, есть молочные каши, пить какое и кофе на молоке и пр. Но кисломолочные продукты мог, но, увы, также не хотел, вкуснейшая в моей жизни ряженка довольно скоро превратилась в рвотную массу.

Разумеется, параллельно, и в том числе и оттого, в меня лили-лили-лили через капельницы всё, что только нужно и можно было, чтобы спасти, пока даже не зная отчего.

Такая тактика в итоге окажется совершенно верной. В первые мои два дня реанимации работала буфетчица, которая почти плакала, смотря на то, как я ем, в какой-то момент предложила, хочешь я тебе почищу и порежу яблоко на кусочки. Я ответил, что очень люблю яблоко, но сейчас я не могу есть яблоко, чем сильно расстроил ее.

На четвертый мой реанимационный день утром к завтраку появилась другая буфетчица, сменщица, такого же росточка и конституции, но в белой накрахмаленной шапочке-пирожком, постоянно сползавшей на брови. Довезя до моего места тележку с кастрюльками, контейнерами, хлебом и пр., и, вглядевшись в мое лицо, она оторопела. Потом наклонившись близко ко мне, тихо, чтобы слышал только я, как бы приглашая и ей ответить также тихо, она сказала: «Вам никогда не говорили, что вы похожи на Абрамовича?» Я приобрел черты Абрамовича в процессе написания первой своей книги про Абрамовича «Принцип Абрамовича. Талант делать деньги» (2008), странная похожесть усилилась после написания второй книги «Абрамович против vs Березовского. Роман до победного конца». Так что божий одуванчик попала в десятку.

То есть, мне, действительно, говорили, о чем я и сказал ей также тихо. Она облегченно и ожидаемо кивнула, и пояснила: «Захожу, а тут лежит – Сам».

Письмо жены

Принесли письмо от жены. Неожиданный, забытый, и такой трогательный жанр – письмо, тем паче письмо в больницу от любимой жены, жемчужные слезы которой прокапали мне дорогу к жизни. Лист А4 сложенный пополам, исписанный с трех сторон. Принесли в самый разгар дня, когда суета, когда ты под беспощадным светом с потолка и перекрестным прицелом врачебных и сестринских взглядов, а через катетер в тебя вливается зараз до трех разных растворов, один другого спасительнее, и какое-нибудь очередное обследование происходит или еще на очереди, и между ними очередной врач с вопросом о том, что было до или вот уже здесь, после, чтобы прорваться сквозь туман неопределенности, который не дает возможности поставить диагноз. Потому что состояние не делается лучше, потому что технология спасения, запущенная и реализуемая реаниматологами шоковой дает зримые и слышимые, и осязаемые, и буквальные результаты. Тромбоцитопения остановилась – после трех вливаний дорогущей тромбомассы, эстетически невероятно привлекательного препарата! – трех упаковок по виду концентрата апельсинового сока.

Именно в этот день, день письма от жены, наконец, сломав, а точнее, презрев тупое упорство представителя инфекционного отделения, реаниматолог Л.В. настояла на взятии анализа на выявление ГЛПС, результат которого будет только на 4-6 день.

То есть днем не до письма, точнее, не столько – «не до», сколько – хочется таким неожиданным и духоносным посланием насладиться в тишине вечера-ночи.

Вот это письмо.

«Любимый мой! Мы все в тебя верим, любим безмерно, ждем, когда ты к нам вернешься. В., М., К., С., А., А. (имена моих детей. – авт.) – все передают огромный привет. Мама переживает очень, но держится. Л.-сестра молится, плачет, верит в тебя и просит передать, что ты ей очень нужен, без тебя никак. Просили обнять и поцеловать, Ю., С. К. и С. Г., С. из храма (она всем батюшкам передала с просьбой, чтобы молились за тебя). И все наши друзья из храма молятся за тебя (В. и А. и вся их семья, Р., мой брат Е., мама У.). А также Р. и В., Н., Н. и А. Твои коллеги Н.Л. и В.К. (они растормошили всех от Минздрава до зам. гл. врача Боткинской), К. В., А. С., Л. М., Л. Х., Т. З, А. К., С. Ю. и А. (из Рвусфонда) и другие, не могу всех упомянуть, их много.

А еще А.-няня (наша кума, крестная одного из наших детей. – авт.), которая каждый по нескольку раз в день звонит мне, и нашла уже врача в боткинской, который ей рассказывает о твоем состоянии и что с тобой происходит.

Все они думают о тебе, переживают, кто может, молится, и все желают тебе поправиться!!! И верят в тебя!!! (Дальше пропускаю кусок про мои проекты, которые я должен был сдавать, и как раз перед отправкой в шоковую реанимацию, в последний день некоторого просветления, я успел передать жене всю необходимую информацию и перечислил необходимый набор действий, и назвал людей в редакции «Ъ», которые могут поддержать и выпустить мои проекты в ситуации форс-мажора. – авт.)

И все предлагают любую помощь! А родители сразу перевели всю пенсию. Передают тебе огромный привет, думают все время о тебе. Так что ты держись изо всех сил. И мы справимся! Я люблю тебя!!!»

Спустя несколько дней, уже в инфекционном отделении, когда я вновь научусь писать, правда, пока только печатными буквами, я напишу несколько слов: «Жемчужные слезы неба моей бесконечно прекрасной жены».

О чем это я?

В тот день, точнее, в ту ночь, прочтя письмо, написанное с трех сторон на сложенном пополам листе писчей бумаги А4, я его было отложил, вновь взял, перечитал, отложил. Вновь взял и открыл. Не покидало ощущение, что я чего-то не вижу. Точнее, вижу, но не осмысляю. Вновь перечитываю. Не вижу. Но уже не откладываю, потому что понимаю, что вот-вот. Точно. На первом обороте, в правом углу расплывшиеся буквы. Она плакала. Она писала и плакала. Что это!? Это что, слезы прощания и горя?! Что ты лежишь и умираешь?! Борись! Чтобы это были слезы надежды и встречи!

Перехватило горло. Слезы полились из глаза. Лежу и плачу, как идиот. Все эти минувшие дни страха и боли, кошмара падения в запредельное состояние, потеря всего, кроме немного, все вытекало из меня со слезами. Каждая слеза вдохновляла и руководила, наставляя на новый путь, в котором нет страха и ужаса. А есть неизбывная надежда и вера. Это были слезы катарсиса и освобождения от страха и уныния, я теперь точно знал, что я буду бороться до последнего, до последней мысли и последнего чувства. Пусто, тихо, ночь, кто может спит, кто выздоравливает, кто умирает, а я вот плачу. Безмолвно, обильно и неуёмно.

Еще один сильнейший импульс.

Но диагноза еще не было. Пока еще спасали. Не зная от чего.

Хочешь жить – живи

Как-то поздним вечером, я упросил помочь мне помощницу Л.В. дать мне обезболивающее. К боли в животе добавилась боль в пояснице, всепроникающая, томительная, горькая. Не мог больше терпеть. Я назвал ее по имени, и сделал какой-то комплимент. Она растаяла, ей это было непривычно и неожиданно услышать комплимент от обездвиженной плоти, сохраняющей признаки человека.

Я готов был рассыпаться в комплементах, подмечать лучшее и славное в этих разных людях, врачах и медсестрах, чтобы выдрать свой шанс на спасения, но не счет кого-то, а исключительно, за счет своих ресурсов, умения и воли медперсонала.

Врач в больнице, особенно с позиции реанимационной койки, виден, будто на просвет, кто он и что от него ждать. Ведь поначалу представляется, что ты в полной от него зависимости. Но это не так. Потому что врач – и ты – это на момент лечения и взаимоотношений – две стороны одной медали, это – я и еще раз – я. Так вот составите ли вы команду – мы, зависит не только от врача, но и от тебя.

Хочешь жить – умей жить.

Думай и настраивайся денно и нощно, как помочь врачам спасти вас, оказавшихся на больничной койке, если, конечно, вы настроены вылечиться, уйти домой, а не отправиться по назначению, через запятую с больничным мусором. Когда в лучшем случае, вашу плоть отдадут родственникам, в худшем на разделку в кадаверную лабораторию на разделку в качестве анатомических образцов. Да, хирурги поучатся во славу отечественно здравоохранения, но вам-то что с того.

Потому пока не поздно, изворачивайся ужом, чтобы получить наибольшую и наилучшую помощь, лечение, запоминай всех по имени. Всех! Врачей, начальников и медсестер, со всеми здоровайся. Всех благодари. За все. Всегда. Конечно, тебе и по долгу службы помогут, и спасут. Но пути могут быть разные к этой цели, вследствие этого и потери, и приобретения.

Не лебези, не ссы, ничего не проси, но и не молчи, не скотствуй, не ерничай, не ври, не жалуйся, не ябедничай, не завидуй, но и не церемонься, требуй, но не хами, не наглей. И всегда будь любезен и вежлив, тем паче, что врачи, особенно средний медперсонал, у нас в основной своей массе барышни, которые чрезвычайно чувствительны к любой похвале и любой критике. Даже любой реплике. Здоровайся всегда. Даже из последних сил, когда уже и слов твоих и тебя, как личность, почти не распознают.

Из последних сил будь внимателен к переливам настроения и мнений врача, но не подстраивайся, не льсти, не заигрывай, не малодушествуй, не бойся. Вытаскивай из них все свои возможные шансы, все до единого. Потому что врачи сами всего боятся, поэтому стараются от тебя как можно скорее избавиться. Конечно, если это человек-врач, то скорее бы тебя вылечить, чтобы скорее ты ушел домой, но, конечно, если это «псевдоответственныйпсевдотерапевтботкинскойбольницы1сентября2018», то непонятно, что у нее на уме и в сердце.

Да, ты во власти медперсонала, которому ничего не стоит тебя убить, причем медленно или скоро, но так что это будет выглядеть изящным и неизбежным последствием твоей болезни, твоего диагноза, твоей жизни. Помощь может быть разная, вдумчивая и формальная. Ты не то, чтобы во власти врача и вообще медперсонала, вы во власти друг друга. Действительно, вот та «псевдоответственныйпсевдотерапевтботкинскойбольницы1сентября2018», основываясь на собственном опыте, собственном мнении и наблюдениях, сочла возможным написать мне диагноз – ОРВИ, и эта запись была билетом в могилу, если бы именно она в этот момент решала мою судьбу. Но это же ее мнение! Но же и ее суд, и ее представление. И придет время, момент настанет, когда гробы с умершими по причине ее беспощадного ОРВИ больными вылетят откуда из глубин сознания и закружат в воспаленном видении или почти наяву. И некому будет сказать – прости! Что тогда?

Потому что, несмотря на то, что все вроде бы направлено на пациента, на больного, капельница за капельницей, анализы, пункции, осмотры, исследования, обсуждения, сомнения, обследования, каждый твой выход на сцену под беспощадный и всепроникающий свет софитов, чтобы ничего не пропустить, ни единого изменения в твоем теле и сознании, когда ты выходишь на сцену перед публикой, роль которой выполняют врачи.

В чем твое поощрение, в чем твоя победа, в чем восторг этой специфической публики? И когда эта специфическая публика тебя освистывает или рукоплещет, то, как это проявляется? А кто постановщик, или эта публика одновременно, постановщик и автор либретто? Почему либретто? Это же не музыкальное представление. А скорее драматическое произведение. Разве нельзя написать пьесу, расписанную на действия и с подробным указанием деталей убранства мизансцен и милых подробностей одежды героев. Можно, и эту пьесу пишут одновременно врач и больной.

А по формату это что, один герой и моноспектакль? Сколько пациентов, столько и спектаклей, столько и действий?! А размер сцены бесконечен, места хватит всем. Одни герои уходят, другие уходят, чистилище продолжается, приходят новые. Вся больница – это одно большое чистилище, отбор, отсев происходит всякий следующий момент. Это один большой театр со многими сценическими площадками, на которых разыгрываются полнокровные представления.

Потому что всякий раз – это не моноспектакль, потому как медперсонал – это ведь и действующие лица, а диалоги пишутся на ходу, как и новые мизансцены, вырастающие из привнесенных, и внутренних обстоятельств.

Поэтому хочешь жить – живи.

Борись за себя всеми доступными и возможными способами и средствами.

Эффект может быть самый неожиданный, а помощь, психологический поддерживающий импульс, откуда не ждешь.

Пичужка-сестричка в реанимации, неловкая, в излишне просторном халате, в шапочке, сползающей на лоб, все время путающая контейнеры для мусора, оказывается, пристально смотрела на меня все эти дни со стороны. Что она во мне увидела, но однажды, вечером поздно, оставшись наедине, улучила момент и подошла ко мне. С абсолютно ничего не значащим вопросом, лишь с целью, заговорить со мной. Зачем?

Просто чтобы завладеть моим вниманием. Зачем? Чтобы пожелать мне выздоровления, чтобы мою собственную надежду облечь в словесную уверенность.

«Яйца подними!»

7.30. Время утренних врачебных обходов. Как продолжение врачебного дискурса, спектакля, общего завораживающего спектакля, в котором ты всего лишь одно из действующих лиц, и может быть даже второстепенное действующее лицо. Много белых халатов, во главе многочисленной свиты седовласые, малоразговорчивые важные персоны, слушают, кивают, решают.

Персонал реанимационной по стойке смирно. Пациенты, в любом состоянии, живые и при смерти, должны быть утром (утренний туалет начинается с 6 утра, порой раньше) к обходу помыты, с ног до лица, даже до головы, если у твоей семьи есть достаточные средства, чтобы приобрести для тебя специальную помывочную шапочку с шампунью, надел, потер голову, немного времени подержал, втерев помывочное средство в голову, подождал, затем снял шапочку, протер насухо голову полотенцем, и свежесть вернулась, и волосы стали чисты. Конечно, должна быть заменена манишка на груди. И обязательно все постельное белье.

Однажды во время утренней помывки чувствую, пауза. Не понимаю, что я делаю не так, поскольку я ничего и не делаю, а скорее делают со мной. Но, значит, что-то и от меня понадобилось, если возникла пауза.

Лежу голый, не укрытый, распростертый, на спине, только что меня сестричка всего обтерла после того, как покрыла тело чудодейственной чистящей серебристого цвета пенкой, напоминающей по консистенции изморозь или ледяные иглы на ветках деревьев в сильный мороз, или в месте, где парит на сильном морозе. Она все вытерла, и явно, чего-то ждет. Не могу понять что. Спрашиваю, что от меня требуется. «Яйца подними!» Действительно, если я уже двигаю руками, зачем ей самой брать мой член, хотя и больного человека, то есть за гранью гендерных признаков, а все же таки. Вот и ждет. Поднял. Протерла. Перевернула на грудь, то же повторила со спиной и прочим телом позади, и вновь изморозь, салфетка, чистота. Наконец, свежая младенческая манишка – залог здоровья. Я готов к очередному врачебному обходу.

Долгожданный анализ. Новая надежда

Наконец, отправили мою кровь в ГорСЭС (московскую городскую санэпидстанцию) на тот самый особенный анализ, который не делают обычные лаборатории, ни городские, ни больничные, ни коммерческие, ни государственные, потому что это уже военные технологии, результатов которых надо ждать примерно неделю, такова специальная технология вытаскивания на всеобщее обозрение хантавируса, угнездившегося в моем теле и подбиравшегося к сознанию, к личности.

И настояла на этом анализе реаниматолог Л.В., которая, получается, и продавила верный диагноз – ГЛПС, несмотря на замечательную слепоту представителя инфекционного отделения, с ее – «нетипичным случаем», который в моем лице уже несколько дней валялся между мирами в шоковой реанимации.

В итоге путь к верному диагнозу наметили, именно непрофильные врачи. Упомянутый уролог, заподозривший ГЛПС при первом же осмотре, уже на третий мой больничный день, хотя его верная догадка так и не была услышана. А теперь вот реаниматолог.

На тот момент я уже стал ветераном шоковой реанимации, уже почти неделю, на такой срок при мне там никто не задерживался так надолго, потому что это был круг с тремя съездами: сюда-отсюда-в никуда.

По ходу спасли кровь, и в ожидании результатов анализа, меня из реанимации, уже выдравшегося из бездны небытия и забвения, отправили в отделение 42-ой пульманологии, чтобы спасти легкие, вокруг которых скопилось более двух литров плевральной жидкости, поэтому без кислородной маски дышать было совсем затруднительно.

По ходу я вновь превратился в говорящую, даже немного двигающуюся и даже пробующую еду и воду плоть.

Это я сейчас царствую, благодушествуя и анализируя. На тот момент еще ничего не было ясно. Увы, я даже начал привыкать к горизонтальной жизни. К утке и судну. Но и к тому, что я в руках Бога, к тому, что каждое следующее и любое мгновение моей жизни – одновременно моя борьба.

Я и есть борьба. Во мне больше ничего нет, ни ценного, ни важного, кроме борьбы против недуга, против разрушения и хаоса, несправедливости зла и страха агрессии.

Однажды Л.В. назвала меня терпеливым. Почему? И после, или до, сказала об этом и моей жене. Она думала меня поддержать? А мою жену? Не знаю, возможно, она была искренне удивлена. Чему? Тому, что я остался жить? И в чем, собственно, моя терпеливость выражалась?

Может быть в том, что все то время я не кричал и старался не стонать от боли, поскольку, довольно скоро понял, что крик и стон, не давая облегчения, отнимают силы.

Говорящие кости. «Прямо – Толстой!»

Конечно, медицина – это искусство возможного. Медбратья боткинской больницы тому подтверждение. Порадовали. Все, как на подбор, крепыши, загорелые, короткостриженые, с озорным взглядом, стремительные, деловые, острословы. Не встретил ни одного, кто бы отрабатывал номер. А я со многими соприкасался, и во время перевозок, когда я еще был неподвижен, и меня нужно было транспортировать исключительно на каталке на разные обследования, и в реанимации, где дежурили медбратья, причем и, выполняя функции процедурных сестер.

Как-то к вечеру в реанимации медбрат подошел ко мне и со словами, «я бы настоятельно порекомендовал надеть кислородную маску», улыбаясь, протянул мне маску, которую я снял, чтобы немного отдохнуть. Устаешь даже от спасения.

Разумеется, я влез в маску. Медбрат задумался, и говорит, смотри, сейчас небольшой бонус. Принес воды и долил воды почти до краев в стеклянный цилиндр, через воду которого проходит кислород, прежде чем им можно дышать через маску. Наполненный почти до краев цилиндр, точнее вода в нем, стала издавать неожиданные звуки, очень напоминающие фонтанчик, или водопад. А главное, вместе с кислородом теперь каким-то образом проходили через трубку и капли воды, будто роса, орошая сгорающие от иссушающей боли рот и шею.

А вот кололи медбратья хуже сестричек. Не чувствовали плоть мою, не сопереживали, видимо, как сестрички. Мужики, что с нас взять.

«Прямо – Толстой!» – пошутил медбрат-перевозчик, толкая впереди себя каталку с моим еще неподвижным, но уже вполне живым телом, которое перемещали из реанимации в 42-ую пульманологию. Это он так отреагировал на мои прощальные слова, обращенные к дежурной команде в реанимации, мол, что-то вроде – «Спасибо! Вы меня спасли!».

По пути из реанимации в отделение под названием «42-ая пульманология» некоторый участок пути, мы преодолели на лифте, в котором стены и потолок были из нержавеющей стали, отполированной до эффекта зеркала, отражающего все, что попадает в этот металлический цилиндр с квадратным сечением. Мы еле втиснулись внутрь, как лифт тронулся, движение было почти неощутимым и не направленным, создавалась иллюзия взвешенного покоя, будто парения на облаке видения, которое во всех деталях отражалось в потолке. И я, как часть этого группового видения с каталкой, скелет обтянутый кожей под белым саваном-простыней на металлической же каталке. Точнее, то, что должно было быть мною, визуально не было мною, не было похоже, на предыдущей по прошлой жизни облик. Иссохшее лицо, ни малейшего намека на подкожный слой чего-либо между кожей и костями черепа, теперь лишь обтянутого кожей с растительностью в районе скальпа и в нижней половине лица.

Медбрат, по совместительству балагур и литературный критик, специалист по Толстому Л.Н., свежо отреагировал на мое пристальное рассмотрение своего отражения в потолке – «Соскучился?»

«Вот по этому!» – Я ткнул костлявой рукой по направлению к своему отражению в потолке, – «Нет!»

Загорелый, короткостриженный балагур промолчал, лишь участливо кивнув, улыбнувшись по-братски мне на прощанье уже в отделении «42-ой пульманологии», помогая переместить мои вновь живые говорящие кости с каталки на кровать.