Текст книги "Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать"

4. Боль жизни vs упоения ада. 42-ая пульманология

Он стоял голый в проеме открытой двери палаты, в свете ночника из коридора и призрачного света полной яркой луны из окна, немного похожий на скособоченную обезьяну, стоящую на земле, мошонка свисала между ног темным мешочком, угадываемый по месту расположения член прикрыт густыми завитками, такими как на голове и по всему телу, подобием грубой шерсти, может быть овечьей, или более тонкой козлиной; плотнее уложенной на голове, редко по всей коже тела, просвечивая в этом призрачном свете, отчетливо и вместе пугающе, явно, предвосхищая завораживающее открытие, в преддверии величайшей тайны мира.

Сквозь меня ехал трамвай с пассажирами

Как и предыдущие ночи, в реанимации, и первые дни после реанимации, в 42-ой пульманологии, чтобы выжить, я не спал ночами. Каждое сновидение превращалось в кошмар Фредди Крюгера, даже короткий сон приносил опустошение, не облегчение, переводя меня еще живого, материально существующего, в область эфемерную, фантазийную, метафизическую, то есть, убивая меня, отнимая у меня последние нервные силы. Я сопротивлялся, как мог, но лишь пока не спал. Иногда забывался на короткое время, потому в ужасе очухиваясь, я словно вытягивал себя в реальную жизнь, точнее уже остатки себя.

Самое трудное было привыкнуть к тому, что сквозь меня ехал трамвай с пассажирами, то есть буквально он ехал не сквозь меня, а в другом измерении, в котором я не был отягощен физическим телом, но лишь его изображением, образом, видением. Но не мимо. Оттого, что ты это видишь, а главное столь бурно реагируешь, – твою реакцию можно уподобить реакции зрителей первых исторических киносеансов в конце 19 века, в ужасе выбегающих из зала, когда на них с экрана ехал паровоз, увеличиваясь в размерах, – не меняет сути происходящего, мы не просто в разных измерениях, мы в разной ипостаси.

Ведь я вижу пассажира трамвая, который столь достоверно едет сквозь меня вместе с трамваем, а он меня – нет. То, что открыто мне, ему нет.

Хотя и я, и он, мы – живы, дышим, смотрим, едим, двигаемся, разговариваем, на него и на меня также точно действуют законы природы, если я сильно приложусь лбом о камень на дорожке парка, споткнувшись о корень дерева, вылезший из земли после ночного оглушительного ливня, то на месте ссадины выступит не только кровь, но и напухнет гематома. Мне будет также больно, как пассажиру, который, выходя из трамвая, только проехавшего сквозь меня, попадет в ямку, и растянется на земле, которую я вижу, но не могу встать рядом, чтобы протянуть руку. Генеральное отличие, конечно, остается, в моем измерении я увижу, как пассажир трамвая упал, хотя и не смогу помочь. И, возможно, мне от вида чужих страданий будет даже тяжелее, поскольку, сопереживая, я не знаю, как помочь пассажиру, у которого не будет повода сопереживать мне, ведь он не увидит моей крови на лбу, которым я приложился.

Зачем нам в этом измерении это право – видеть и сострадать, но не иметь возможности, не иметь права помочь, предотвратить, или поднять. Означает ли это, что есть еще одно измерение, в котором к праву – видеть и сострадать, добавляются – помочь и предотвратить.

Может быть, из нас готовят ангелов-хранителей? Или из меня готовят, меня готовят на роль ангела-хранителя?!

И весь этот мир, где мы сейчас, где я сейчас, лишь затем, чтобы проверить реакции каждого из нас, изучить нас, дать возможность проверить себя, перед самим собой и перед теми, кто нас экзаменует. Означает ли это, что есть мир, который мы не видим, но обитатели которого видят нас, смотрят, оценивают, судят, принимают решения в отношении нас?

Значит ли это, что такое соотношение годится и в отношении нас, то есть мы не только изучаемся и уточняемся, и исправляемся, и строимся, и воспитываемся, и выращиваем свои реакции, буквально, оказываясь под приглядом, но мы и на то здесь, чтобы оценивать, судить и выносить решения в отношении тех, на кого смотрим. Потому что мы видим жизнь человека в полноте, которой у него нет, это как смотреть с верхних кулис в театре, откуда виден следующий герой, который готовится выйти на сцену, зритель его еще не видит, героя на сцене еще нет, хотя зритель может и знать, и предвидеть появление героя, но невидимый наблюдатель из верхних кулис знает точно, где герой находится, и когда он появится из-за кулис, и появится ли, и кто это будет.

Неожиданное и важное достижение реанимации и полной обездвиженности, и бессонницы. И преодоленного страха. Сон или видение, которое вдруг стало утешением в пространстве торжествующего догмата боли. Видением было сильным и увлекательным, оно умиротворяло, и давало покой, знаком которого был сон. Точнее, конечно, не сон, а видение, которое приносило забытье, которое всасывало меня так и настолько, что мне приходилось буквально выдираться наружу, чтобы спастись, чтобы вернуться в настоящий мир, в котором действуют физические границы и законы природы. Обессиленным, но все еще вернуться. Хотя видение буквально всасывало, высасывая силы.

Это было необычное видение, сон, или явь, которое приоткрылась мне в момент, когда меня уже готовили к переходу в другой мир, в «18-ой реанимации». После его окончания, точнее прерывания, потому что длилось видение подряд несколько дней, со мной еще оставались голоса из этого сна, которые поясняли смысл происходящего во время этого видения, и его подоплеку.

Получалось, что видение – это рассказ о человеке, которого выбрали в качестве потенциального кандидата на исполнение какой-то очень важной для людей, или даже для Бога, задачи. И нужно пройти испытания, чтобы войти в список реальных кандидатов на исполнение назначенной миссии в обществе, для людей, или под небесами, для Бога. То есть пока это только предкандидатское испытание. Это все мне рассказывали голоса, сопровождавшие меня во сне. Однажды очнувшись, я понял, что эти голоса во мне и уже после окончания видения. Оказывается, видение, тот призрачный мир, в который я окунался, вышел наружу. Я встал, умываюсь, ем, чищу зубы, голоса сопровождают, они во мне, они собеседники и советчики. Или я не проснулся, и видение продолжается, или видение – это и есть реальное испытание, а не фантазия под названием сон/видение. А я прохожу предкандидатское испытание. Но как же я пойму, каков результат? Я ведь все забуду! Голоса прекратятся!

Но некоторые ощущения. Совершенно отчетливо, физически переживаемые, я помню и сейчас спустя довольно много времени после этого испытания.

Что главное? Может быть альтернатива. Уход, сваливание в это красивое, безболезненное видение, в котором ты забывался, в котором ничего не болело, открыло в том неожиданном новом мире выход, путь к уходу от нарастающей боли, из реальности физического бытия, в которой бесшабашность превратилась в единственное оружие против уныния и страха, против отчаяния, когда надежда почти покинула меня. А тут вдруг подарок – упоительное счастье альтернативы миру нарастающего страдания, в котором границы не просматривались.

По прошествии времени, после выхода из больницы, и даже прежде, когда уже появилась определенность в отношении моего выздоровления, я почти все забыл, голоса прекратились, когда я начал выздоравливать, точнее, возвращаться. Осталось в памяти лишь упоительное ощущение свободы и легкости бытия. Немногие картинки.

Как что-то потаенное, личное, неприкаянное, исключительно бесценное, скрытое до времени расставания с телесной, физической данью этому миру. Протяни руку – и вот он этот мир, закрой глаза, и ты в нем. Неотвратимо притягательный мир простых ощущений и прекрасных желаний. Красота отношений. Повелитель и его возлюбленная. Каков и где мир повелителя, за что он отвечает? Откуда его возлюбленная. И царица ли она? Отчего они обнажены, как Адам и Ева в райском саду? Я видел этот мир, я видел это рай, но я его еще лишь видел, он был рядом со мной. Я не мог войти внутрь, я мог видеть снаружи, я понимал, что там мир, настоящий, практический, со своими буднями и заботами, радостями и огорчениями, в нем восходит солнце, а ночью крутит луна на небе свой бесконечный ежемесячный символический танец рождения и смерти.

Или я и видел рай?! Но я пока остаюсь за стеклом этого райского мира, будто перед оболочкой, за которой укрыт мир, как за оболочкой капсулы, кажется, ее даже можешь потрогать.

Но только кажется, потому что и этот мир, и тот трамвай с пассажиром, они в другом измерении, ты проходишь сквозь них, ты их видишь, они не знают о твоем существовании, и даже твоем измерении, в котором ты лежишь на реанимационной койке и медленно стонешь, потому что к невозможной казалось еще вчера боли в животе, добавилась еще одна, в пояснице, а кричать бессмысленно, ибо крик лишь отнимает силу. И прекрасные видения успокаивают, умиротворяют, но не лечат, они дают альтернативу, но не спасают явственно, тотчас. Но при этом в них есть и та самая угроза эфемерного фантома, буквально видения, поддавшись которому, не получишь шанса на возврат, в исходную точку, стало быть на статус жизни.

Вот это меня и удерживало от разрыва капсулы, оболочки, страх и естественное недоверие прекрасным видениям рая, который так и реален, как пассажир в трамвае, как обнаженный повелитель с обнаженной возлюбленной, на троне, в саду, или принимая сановников, в обсуждении важных вопросов войны и мира. Лишь царь с царицею обнажены, но этого либо никто не замечает, и это вижу исключительно я один, либо это одно из условий царствования, восходя на трон, ты лишаешься всего личного, отказываешься от частной жизни, первым делом сбрасываешь одежды. У тебя нет ничего тайного, личного, скрытого. Остается твое служение.

В качестве символа и знака такой процедуры, символом и знаком, подготовкой к преображению, является шоковая «18-ая реанимация» московской боткинской больницы, попав в которую я сбросил одежду, отказавшись от всего частного и личного, от всех дел, оставшись наедине с болезнью, испытанием и действием. Став повелителем своей судьбы, своего мира. А трон повелителя – это моя больничная кровать.

Кто моя царица? И с этим есть ясность. Конечно, бесценная жена, которая отбросив все страхи и сомнения, окунулась в омут неизведанного и до поры неназванного. Станешь ли ты повелителем своей судьбы, которая прямо сейчас, на глазах публики, корректируется в каждом следующем видении-сне, выдираясь из которого я выносил память о еще одном переживании, и еще одном отчего-то неуловимом ощущении.

Протестное омовение

В первую же пульманологическую ночь мне стало настолько плохо, а боль нарастила такие обороты, что вызванный дежурный врач, ростом и конституционально напоминающая президентскую бесноватую кандидатшу, не только назначила обезболивающий укол, предварительно обозначив уверенно поясницу, как источник новой боли, дополнительной к боли в животе, но и взяла анализ крови, устроив предварительный блиц-опрос насчет моего состояния, вплоть до, «какого цвета кал?» (ответ на этот вопрос я покажу дежурной врачихе буквально через час, опорожнив кишечник, – по счастью, оказался не черный, то есть пока обошелся без внутреннего кровотечения). Еще один блиц-вопрос я ей подсказал, обратив ее внимание, на начавшееся у меня отхаркивание, «кровь с желтоватым гноем».

От усталости и потрясения я забылся. Также внезапно и очнулся через полтора часа, выдрав себя из очередного видения. Это был не сон. Но очередной кошмар, который уже не мог убить, потому как у меня появились нервные силы, чтобы противостоять упоительной истории про обнаженных повелителей в зазеркалье, обитатели которого шли, дышали, ехали, жили так, как бы меня нет, сквозь меня, мимо меня, не обращая внимания на меня, потому что не видели меня, не чувствовали, не постигали меня, опьяненного радостным миром, напоенным воздухом свободы, красоты и стиля, увлекающего своей возвышенной ясностью и простотой смерти. Потому как всякий раз, когда я уже готов был ответить на неявный, непонятно от кого исходящий, возникающий будто в воздухе отчетливый вопрос, «хочешь ли ты остаться здесь?» Всякий раз я осознавал, что это момент выбора, а положительный ответ лишит меня выбора, потому как я останусь в этом мире грез и мечтаний, мире бессмысленной пустопорожней мнимой красоты, фантомной, ни для кого, ни для чего, ни зачем, никому, это как самоубийственно броситься вниз из окна высотки. Пленку назад отмотать можно, если заснять момент прыжка, жизнь нет. Я не помню этого момента фиксации правды, но всякий раз я отвечал – нет, и начинал карабкаться наружу, из этого ада пустоты, в которой даже правда растворяется, как пар и дым, проходя сквозь тебя, окутывая тебя, облекая границы твоего существа, будто невидимое, но ощутимое кожей дыхание.

В последующие ночи. Выбирая вновь и вновь мир физической боли, страха и страдания, мир физической полноты, явственных очертаний и реального наполнения абриса изображений, сквозь которые не пройти, разве что разрушив их.

Я вновь научился говорить, слышать, видеть, чувствовать, ходить по стенке в туалет, сидеть без поддержки на унитазе, еще не мог писать и говорить по телефону, один вид которого повергал меня в глубокую усталость, и мочиться стоя я еще не мог.

После каждого видения я добирался до туалетной комнаты, до воды. Мне нужно было помочиться и отхаркаться кровью с желтоватым гноем.

И победа.

Я споласкивал руки, лицо, после каждого такого похода, каковых уже было много, десяток в день. Как же я истово, старательно полоскался в воде, после каждого вхождения в туалетную комнату, я мыл руки и лицо. Это был мой протест против болезни и сжигающего меня изнутри огня боли. Это омовение было для меня чудом, я могу прикасаться к живой льющейся воде, после двух недель без воды и мытья, после многих дней обездвиженности. Лоб, глаза, уши, лицо, шея, затылок, примерно в такой последовательности, чаще ночью, когда я старательно не спал, чтобы не умереть, поскольку из видений все еще надо было выдираться, чтобы не остаться там, в упоительно прекрасной, завораживающей красоте бессмысленной пустоты ада.

Омовение всегда было одной рукой, чтобы не упасть, второй рукой я непременно держался за что-нибудь, например, за раковину. Лучше было за жену, если она была рядом, поскольку и она меня держала, поскольку в это отделение можно было приходить и входить, и быть рядом, чтобы говорить часами, вместе трапезничать, или отвести в туалет, чтобы постоять рядом во время омовения, давая мне возможность задействовать обе руки.

После первой же ночи в «42-ой пульманологии» я довершил свое завещание. Утвердившись в возможной неизбежности после первой ночи, получив заряд новой боли и мыслей о возможной обреченности. И это уже было странно, но еще пока неизвестно отчего. Новая боль в пояснице переламывала, сгибая тело пополам, нарастая ночью.

А потому, в качестве отцовского завещания я успел поговорить с двумя дочерями, третьей и четвертой, первая и вторая со мной практически не общаются, и не только оттого что взрослые, пятый ребенок, сын, и шестой ребенок, и пятая дочь, еще не достигли к тому моменту возрастного допуска в больничную палату.

Третья летом получила диплом бакалавра, буквально в дни моей больницы принята на работу, об этом мы и говорили, разбирая психологические особенности общения с коллегами, задачи обретения своего статуса, репутации и перспектив.

Четвертая летом принята на первый курс университета, в дни моей больницы, начала учиться, первые впечатления, первые сокурсники, первые преподаватели первые выводы и намерения.

Мое завещание им состояло в том, чтобы примерно за час беседы передать им максимально сжато и максимально исчерпывающе мой опыт в наиболее важных для них (как я это себе представил, поразмыслив на больничном досуге) областях знаний или жизни. Еда, отношения с коллегами, профессиональные планы, учеба, здоровье, тело и душа, любовь, семья, отношения с близкими. Я не заходился в ложном самодовольстве от пафоса или жалости к себе, я страховался от неизбежности, которая все эти прошедшие дня заявляла на меня свои права круглосуточно, не отпуская меня ни на шаг, которая не во власти человеческой, и во владениях которой я находился к тому времени уже почти две недели, ничего не ведая о своем завтрашнем дне, следующей минуте или мгновении.

Сердце бегуна

Умные всезнающие руки С.Н., заведующей «42-ой пульманологией». О ней мне говорила в шоковой реанимации Л.В., объясняя, отчего, в отсутствии диагноза меня переводят в пульманологическое отделение. Представляя С.Н., как наследницу той благословенной отечественной школы врача, для которых руки, глаза, слух, обоняние, разговор, слово – главные диагностические инструменты изучения и познания, установления диагноза и фиксации состояния пациента. А отделение, как носителя старых больничных традиций.

Стильная, предельно эгоистичная, неявно высокомерная, но искренняя и сопереживающая своим пациентам, при этом самая пофигистическая в отношении порядков, дисциплины и атмосферы в своем отделении. Разумеется, в сравнении с другими тремя, в которых я побывал за эти недели.

У нее были мягкие лисьи манеры обследования и змеиная пластика движения. Абсолютная уверенность в своих действиях, словах и решениях. Ее врачи были ей в унисон. Необычное внимание к пациенту на уровне физического контакта, и разговоры, разговоры, и минуты, долгие минуты вслушивания во внутренний мир пациента, а не секунды, как это бывает, когда врач протягивает в твою сторону стетоскоп.

С.Н. даже распознала такими простыми методами мое сердце бегуна, заряженное и тренированное когда-то в долгих забегах на дистанции. Возможно, оно-то меня и вытащило в моменты, когда отказало почти все, отказали все органы тела и чувств, когда в темноте забытья только свет мысли – в буквальном смысле этого слова! питал меня надеждой, возможно, это оно было основой терпения и выживания.

«Допустим, Дима»

В первые же часы же после перевода в палату отделения «42-ой пульманологии», после предыдущей недели проведенной в 18-ой реанимации, я невольно обратил внимание на отчетливое, хотя и не выказываемое ничем особенным, равнодушие моего соседа по палате к окружающему миру, людям, их реакциям и чувствам, в частности ко мне и моим близким, поскольку ко мне теперь можно было приходить, жена меня почти не покидала, бывали и старшие дочери. Он был вещь в себе, просто сидел или лежал. Наблюдал. Бесстрастно.

Этот невысокий человек с густыми усами ловеласа, несуразный, кривой, необычно волосатый, с большим идеально круглым животом, словно глобус, глазами за толстенными линзами, настолько спрятанными в амбразуру век, что невозможно было ни уловить их окраску, ни отследить направление взгляда, разве что иногда по движению головы вслед двигающемуся человеку. Он присутствовал здесь, не проявляя никакой, ни видимой, ни внутренней потребности или интереса к людям и окружающему миру. Крепкий уродец, с внутренней красотой и незыблемой гармонией не подвластной поначалу моему осмыслению.

На контакт не шел, и не кривился на вопросы, впрочем, порой лишь кивая или односложно отвечая на вопросы, хотя, не на все, по выбору.

Это не было гордыней. Точнее, не той, показной или сиюминутной, отношенческой, в общепринятом обычном среднестатистическом определении/понимании. Его совсем не показное бесстрастное отношение к миру не было обидным, поскольку оно было безадресным и точно не демонстративным. Казалось даже, что мир его интересует лишь тогда, когда у него случается какая-то нужда, например, заболел – больница – врач и т. п.

Потому, как он идентифицирует себя не в столкновении или соприкосновении с миром, но по каким-то своим внутренним критериям, можно было сделать предположение, что он не нуждается в самоидентификации, поскольку максимально свободен от условностей, предрассудков, коллективизма. Может быть, он уже выдавил из себя чеховского «раба», и был выше окружающих мнений и реакций. Даже то, как он ответил на вопрос об имени – «Дима», прозвучало, как «допустим, Дима». Говоря этим, мол, ведь и имя – условность.

Действительно, человек в крещении получает новое имя, если его светское не соответствует святцам, или рукополагаемый в нового клирика Церкви, нарекается именем, которое может соответствовать, а может и нет его светскому, конечно, монах, точнее человек, постригаемый в монаха, отрекается от всего прежнего, и имени, получая новое.

В ответах, интонации, манере поведения, бесстрастном выражении лица «просто Димы», несомненно, прозвучало, пахнуло на меня знаниями и опытом, не будничными, не на уровне личного опыта, а скорее из области знаний, о которых я знал, что они у меня есть, но пока не мог их ухватить, о чем они, о ком. Знаниями с внутренней твердью, непостижимой и далекой, «из настолько глубоких могил, что мой взгляд, прежде чем до тебя добежит, раздвоится, мы теперь, как всегда разыграем комедию в лицах, тебя не было вовсе, и значит, я тоже не был».

Все это входило в еще больший диссонанс с его внешне затрапезным, убогим, нелепым видом, единственными полосатыми застиранными трусами, падающими по причине лопнувшей резинки, замызганной донельзя рубашкой-поло с короткими рукавами, с закручивающимися на пальцах ног ногтями. Потому что ему это внешнее было безразлично.

При этом, по утрам он тщательно брился, вынимая бритвенный прибор из недешевого дорожного нового несессера.

Не билось. Нарастал диссонанс восприятия и оценок, все более усиливающийся. Чего-то я не понимал, важное, фундаментальное для меня утекало, не находя зацепки для постижения этого «просто Димы», на фоне вдруг мелькнувшей мысли о не случайно встретившегося мне в этой крошечной палате несомненно странного человека, и на строго говоря, на фоне моей пока еще не проясненной будущности, отсутствия окончательного диагноза и начавшегося гнилостного кровохаркания по причине тяжелейшего двухстороннего воспаления легких отягощенных стремительным гидроторексом, накоплением плевральной жидкости.

Разрыв между тем, что я видел и слышал, и сутью, которой я не постигал, лишь усилился, после услышанного из его разговора при мне с его лечащим врачом о том, что он сам платит за лечение, и у «нас там врачи говорят по-русски».

Догадка оказалась верной, вопрос дал ожидаемый ответ – «да, из Израиля», «из Москвы?», «из Питера когда-то», «?», «приехал погулять по Москве», «в больнице как?», «в гостинице стало плохо, вызвали «скорую», привезли сюда, оказали первую помощь, сказали, что до Израиля могу не доехать, неделю-полторы хорошо бы отлежаться в больнице, объяснили, как, чем и для чего; но придется платить, как не гражданину России, около 50000 рублей; по нашим меркам большая сумма, но не огромная; согласился, заплатил, неделю, как здесь, полегчало, через пару дней обещают выписать».

Понятнее не сделалось. Что-то ускользало от меня, деталь, которую я видел, вижу перед собой, а не могу осмыслить.

Он часто просыпался ночью, вставал, шел в туалет, или поворачивался на другой бок, что сделать было непросто, поскольку надо было одновременно перенести на другую сторону земной шар живота.

Днем «допустим, Дима», спал, свернувшись вокруг своего земного шара. Или сидел на кровати, ничего не говоря, ничего не делая, будто обдумывая что-то важное, но не здешнее, возможно, даже не нынешнее. Часто так и засыпал, положив голову на живот, в области Северного Полюса, обняв шар живота по экватору, чуть слышно по-детски, то есть непосредственно, посапывая, или иногда казалось, всхлипывая, во сне.

Той ночью, далеко за полночь, завозившись в своей берлоге, которую он ловко сооружал из одеяла и пододеяльника, сосед встал с кровати, пошел в ванную комнату, откуда вскоре вернулся без полотенца и единственных трусов с лопнувший резинкой, оставив, видимо, их сушиться на горячей трубе.

Я видел все его ночные передвижения, но в сумраке палаты не было видно моих приоткрытых глаз. Впрочем, думаю, это ему было безразлично, наблюдаю ли я за ним.

Я видел, и я осознал!

Какую же правду жизни я постиг там, ночью, в той палате, прикоснувшись мыслью и судьбой к величайшем тайне мира, в которой сошлись в непримиримом поединке упоение ада и боль мира, настоянные на моем страдании и жажде жизни.