Текст книги "Мой батюшка Серафим"

А за несколько дней до этой новой встречи с Серафимом наяву, я… у меня было видение канонического образа Серафима Саровского. Произошло это на пасху, в храме Иоанна Воина, что на Якиманке, ночью, в Москве. Я впервые увидел образ канонического Серафима Саровского. Он стоял впереди, на дорожке и то ли смотрел, то ли звал. Не знаю. Вслед я увидел Христа. Это был почти я, но с длинными волосами. Он полуобернулся ко мне, насмешливо, слегка удивленно, по какой мелочи я его беспокою. Но кивнул на то, что, мол, нужно просто идти вперед.

И вот я в Дивеево, в местах Серафима Саровского. Впервые, спустя полтора года, после ноября 1995 года. Вновь, как и прошлый раз, меня пробило. Вновь ощущение новой душевной свободы. Душа словно открылась вновь.

Религиозная жизнь – это необходимая часть культурной жизни любого современного человека, без приобщения к церковной жизни нельзя чувствовать себя свободным.

Я нервничал, не шел на частную исповедь после общей, чего-то словно боялся услышать – так и вышло: мне предрекли священничество. То есть после благословения Иоанна (Крестьянкина) надо идти к владыке за благословением. После этих слов священника слезы залили мне глаза. Этого я и боялся. Я не хочу. Я не знаю.

Священник, который меня исповедовал, понял немногое в моих словах, но понял главное – мое смятение от моей сегодняшней жизни. Он почувствовал мое желание найти свой путь. Он высказал мысль, что, может быть, еще и служить мне в Дивеевской обители.

И вот теперь-то я огляделся вокруг себя.

Дивеевская обитель – это женский монастырь. Большая часть монахинь нехороши, с неприятными, неодухотворенными лицами, бесцветными тусклыми глазами. А главное, большая часть лиц выдает людей глупых, необразованных, узких по натуре и устремлениям.

При разговоре с мужчиной опускают глаза (это как раз хорошо). Одеяния их с островерхой шапочкой, завершающей образ служительницы Христа, или черном жестком клобуке, порой не лишены гармоничности, и у некоторых даже изящества, – даже в единообразии пробивает вкус, характер, натура и устремления.

Разумеется, священниками и дьяками служат мужчины. Один из священников с зычным и утробным голосом, по-женски ходит уткой, переваливаясь. Другой, с поросячьими глазками, в которых природный ум и собственное мнение. Но все они – абсолютное большинство – с животами, непотребно едят, сублимируя половую страсть в чревоугодие (посмотрел бы я на себя в этом качестве), и не умея регулировать обмен веществ и отправление природных нужд.

После службы и исповеди мы ели в паломнической трапезной.

Вкусно, хотя совершенно постная еда. Какой-то борщ, каша, чай на травах, вкусный хлеб. Паломники в ряд. Чтение общей молитвы до и после еды. Бесплатно, но по благословению какой-нибудь монахини.

Затем мы ночевали в монастырской гостинице – бесплатно, но также только по благословению. Трехэтажный кирпичный дом на околице поселка, с огромной хозяйственной территорией. Что-то вроде студенческого общежития или казармы, или гостиницы. Огромные коридоры, огромные комнаты с двухъярусными кроватями, застеленными темным цветастым постельным бельем, грязным, но нет вшей, клопов и пр. гадости. Всюду иконы и иконки, стол для еды и чтения в небольшом холле. Обязательное переобувание, умывальники. Еда только по благословению. А на дворе, – это я разглядел лишь утром, – высоченные, метров в десять, поленницы дров, сложенные крепостными круглыми башнями с островерхими крышами, и разнесенные на непривычно большое расстояние мужской и женский туалеты.

Основные жильцы гостиницы – неприкаянные люди. В России возродился/народился уже изрядный класс людей, которые путешествуют по монастырям, в которых бесплатно принимают, селят и кормят. Разве что порой приходится немного поработать. Возрождение забытого и необходимейшего института, куда бы можно было податься убогим и сирым людям.

А вот и второе (или первое) чудо Дивеевской обители, которое воспринимается обыденно, – канавка. Богородичная канавка – это путь, которым обошла Божья матерь этот монастырь, и которая сейчас проходит сквозь абсолютно внешне трезвую и простую жизнь, по канавке бегают куры, ездят машины, бегают дети, прыгают собаки, рядом живут в невероятной нищете и убогости местные и пришлые люди.

Может быть, действительно, лучше в грязи, но ближе к Богу.

А лучше и ближе к Богу и не в грязи.

И вот еще какая идея меня посетила на обратной дороге домой. Мысль или факт не записанные – не существуют. Еще и потому, что средний священник – как безумный коммунист за железным занавесом, который преследует все и всех даже на уровне мысли; что, впрочем, лишь увеличивает степени свободы человека. А проблема РПЦ – поголовная глупость, догматизм и мелкое воровство в приходах. Впрочем, в воровстве я не уверен, это лишь журналистские слухи, а вот в догматизме, порожденном глупостью, – да. Но и это неважно.

И надо писать книги про наших православных святых. Надо их силу и славу дать людям. Не было бы Ветхого завета, не было бы Нового завета, не было бы Нового завета, не было бы христианства, не было бы христианства, не было Русской православной церкви, не было бы Русской православной церкви России, не было бы России, не было бы России, не было бы Русской православной церкви, не было бы русских православных святых. А Христос был бы.

1999, август-сентябрь

Только сейчас сообразил насчет совпадения дат: 1 августа – официальный, по паспорту, день рождения моей мамы (настоящий день ее рождения неизвестен, потому как она воспитывалась в детском доме) и день нового обретения мощей Серафима Саровского в 1990 году.

И вот 1 августа 1999 года, я с женой, – уже обретенной моей суженной, не только в браке, но и в венчании, – и с нашим ребенком, нашей дочкой Верой, моей уже третьей дочкой, рожденной 26 мая 1998 года, пришли в Донской монастырь помолиться к иконе Донской Божьей матери, что в большом соборе Донского монастыря, справа от царских врат, на алтаре.

Необычайной силы храм. Я плакал у иконы Серафима, она в ряд с иконами – Казанской Божьей матерью, Сергия Радонежского и аввы Дорофея, моего тезки.

В этом соборе есть необычное, монастырское правило! – так же происходит в Соловецком монастыре, – в центр храма выходят несколько монахов и встают квадратом, и поют, и говорят речитативом. Их строй исполнен и озарен неземной гармонией.

Когда мы ехали из Донского монастыря, я вдруг понял, что мне страшно за мою прежнюю жизнь. Как же мы жили не венчанными!? У меня волосы дыбом встали! Это ужасно. Страшно.

Еще результат венчания. Я перестал бояться женщин. Потому что я перестал бояться себя.

Вечером жена моя Лена, моя суженая, почувствовала тепло от венчальных наших икон, которые висят на нашей кухне. Чудо среди нас, чудо с нами, чудо всегда.

Еще через неделю началась война в Дагестане. Чеченцы вошли в Дагестан. Впервые после 22 июня 1941 года, российскую границу перешел враг.

Нашествие.

Я заказал молебен в нашем храме Косьмы и Дамиана в Шубине во славу воинов, которые сейчас защищают Россию от врага в Дагестане. Время было неурочное, суббота, вечер, и настоятель храма отец Александр не вдруг согласился, – только после слов, когда я сказал, что «они там сейчас защищают нас с вами, а потому именно сейчас нуждаются в нашей помощи духовной».

И после окончания службы был молебен, напротив иконы чудотворной Косьмы и Дамиана и иконы Георгия Победоносца. Священник предварил молебен словами, что, мол, один наш прихожанин попросил отслужить такой молебен в защиту и во славу наших воинов, воюющих сейчас в Дагестане. И добавил, что в Дагестане идёт война с язычеством.

Часть людей и мы с Леной простояли на коленях почти весь молебен. И когда священник опустился на колени, когда он возопил – «Господи!» – громогласно и проникновенно, будто рухнула последняя преграда, отделяющая народ от единства с самим собой, от внутреннего единства, от единства с Богом, которое только и спасает народ от врага и беды общей.

И было ощущение значительности происходящего. Мы – вот эти два десятка коленопреклоненных человек – может быть своей единой молитвой сумели спасти Россию от врага, может быть стронули сердца человеческие, излечили от онемения и боли, дали веру тысячам и миллионам в своей правоте, правоте своей веры и народа своего.

Дагестан – это момент истины. Началось нашествие. Враг пришёл в наш дом. Вместе воюют против врагов России православные и мусульмане. Воюют против Дикого поля, против воинствующего язычества. Последний бой христианства и единобожия против Дикого поля язычества.

После молебна я подошёл к отцу Александру. Он меня поблагодарил за своевременную инициативу.

С того дня я ежедневно молился за российских воинов, воющих на Северном Кавказе «против врага мерзкого». И этого мне показалось мало. Я почувствовал, что мне нужно выказать свою боль и просьбу за воинов российских, защищающих православие и Россию, перед батюшкой Серафимом, попросить его помолиться за Россию и воинов наших, попросить его о чуде помощи нашим воинам.

За вот за этим-то чудом я вновь с детьми поехал 20 августа в Дивеево. После многолетнего перерыва мы ехали в плацкартном вагоне. Хорошо в плацкартном вагоне. Свободно. Вольно. И естественно. Довольно дружелюбно. Нет озлобления между людьми. Формируется новая общность. Люди в вагоне даже помогали мне поухаживать за детьми. И постель неожиданно чистая. Последняя мысль перед засыпанием – «это не мистическая поездка, а сугубо реалистическая». В чем же ее назначение?

В Нижнем Новгороде нас встретил мой давнишний товарищ Андрей. Позавтракав, мы отправились в Дивеево, вшестером – я с детьми, и Андрей со своей сожительницей (грубость слов – «сожитель» и «сожительница» – от презрения к таковой совместной жизни) и их совместным пятилетним сыном.

Я не был в Дивеево два года. Многажды увеличилось количество богомольцев, паломников и прихожан. Площадь перед Троицким собором превращена в благоухающий огромный цветник. У трапезной для паломников, получивших благословение, на улице под навесом устроены столы для всех страждущих. Невкусно, просто, но всякому нуждающемуся дадут поесть, дадут хлеб и чай. Любопытная картина. Устроившись за одним из дальних столов семья ела яйца с колбасой. И это в Успенский пост, и это в монастыре, и это в таком святом месте.

Православие толерантно. О чем я, еще совсем недавно, в 1996 году, и не подозревал, обвиняя православие во всем несущественном и несущем православию.

Но суеты и надрыва за два минувших года стало больше. От большого наплыва невоцерковленных людей. И, видимо, от самодовольного преуспевания. Открылся Преображенский собор, еще холодный, еще неуютный, но уже сильный.

По приезде первым делом мы встали в очередь к батюшке, к раке с его мощами в Троицком соборе, поклониться и приложиться, и покаяться. В первые же минуты, в первой же очереди к мощам Серафима Саровского я познакомился с монастырской местной послушницей. Она искала в очереди помощников для переноски продуктов. Я поначалу отказался, потом принял предложение. Она вытащила нас с Андреем из очереди, пообещав, что потом проведет нас к «батюшке».

Мы с Андреем пошли с ней. Семенящей гусыней. Послушница уже два года в монастыре. «Порой так трудно, что и сил нет. В миру тоже, конечно, свои трудности. И в монастыре свои трудности. Но все же в монастыре легче. Святее места нет. Нравится, конечно. Конечно».

Мы перенесли несколько мешков с продуктами из храма от стола подаяния в монастырский подвал, что под Троицким собором, почти под тем местом, где стоит рака. На полу среди овощей и разной снеди обычная глубокая плетеная корзина, из которой выглядывает бутылка с домашним вином, бутылка заткнута пробкой. Повеяло хорошестью.

После мы бестолково и суетно вслед нашей послушнице пошли без очереди к мощам. Послушница повела нас в обход очереди. Тут я и замешкался. Мне сделалось нехорошо от торопливости и от мысли, что к святому месту нас подводят как-то особо, будто бы мы заслужили какое-то особое к себе отношение. Бестолково, наспех прошли к раке, приложились торопливо.

В момент замешательства послушница наша разозлилась на нас. Тут же и осеклась своей злостью. Тут же и стала просить у нас прощения. Я не сразу, не тотчас понял, за что же. Наконец, до меня дошло. Она вывела нас из храма, часто повторяя: «Простите меня». Затем она вернулась и вынесла нам освященного масла.

Вот когда я вновь вспомнил слова монаха с длинными желтыми волосами, с которым я познакомился в Кеми, на подворье Соловецкого монастыря, по дороге на Соловки, о том, что «монахи наблюдают за своим мозгом».

Начался дождь, мы поехали к источнику Серафима в лесу, недалеко от места, где располагался скит Серафима, в котором он жил долгие годы отшельником. У источника огромное число паломников. Много красивых молодых женщин и вполне боеспособных мужчин во имя веры в чудо окунаются с головой в святую воду, которой наполнена лесная чаша.

Как рельефно прорисовывается молодая женская грудь под намокшей и, ставшей прозрачной, рубашкой. А также прелестные ягодицы и другие нежные округлости задницы и ног. Но нет грязного желания дотронуться, раздеть, обладать, схватить. Лишь легкое и не слишком настойчивое желание восхищаться красотой женского прекрасного тела. Нет ощущения обнаженного тела, хотя по кустам белели и кидались в глаза трепетные женские тела, а из воды выходили почти обнаженные женщины.

Подобное же, видимо, испытывали и десятки мужчин, пьющих и слегка матерящихся в светской жизни, а сейчас сгрудившихся вокруг лесной чаши со святой водой.

Здесь святое место. Здесь души спасают. Наверное, такое же трепетное отношение к прекрасному женскому телу появляется у умного священника во время крещения, когда женщину приходится раздевать. И радуется божественной красоте человека, замешанной на божественных дрожжах.

Сверху на купающихся падал отвесно дождь. И небесная вода становилась святой, падая в воду источника. Дождь не сильно, но настойчиво кидался в святую воду источника, как и люди вслед за чудом, в поисках чуда, обретая чудо, соединяя небо и землю.

Люди бросаются в воду без истерик, без скепсиса. Происходящее – уже часть их жизни. Вне этой части – жизни человеческой для них уже нет. Так формируется новая человеческая общность. И дети мои окунулись, и я, и Андрей с Ниной. Нет холода, есть лишь жар от купания.

Над святой чашей источника стоит маленькая часовенка с лампадками, воссоздающая келью Серафима.

Затем мы вернулись в монастырь. И вот тут я сильно заболел. У меня начались жесточайшие желудочные боли. Может быть, язва, или гастрит. Что называется, желудочные колики. Я с трудом стоял у мощей. Я молился о своем выздоровлении.

Ничего не помогало. Мне было невыносимо плохо. Я вышел, прогулялся. Вернулся. Плюнул на свое состояние, поскольку приехал сюда не только ради себя, а молиться за воинов русских.

И я начал молиться за воинов, которые отстаивают честь и достоинство России в Дагестане от нечисти. Помолился, корчась от боли. И затем вновь я просил Господа и батюшку помочь мне, дать мне здоровья.

Тяжелый год. Я постоянно болею. Никак не могу выйти из физического ступора. С начала года продолжается физическое недомогание.

Тут только я понял, что желудочная моя боль – это не болезнь. Это боязнь – истовая, неожиданная, сволочная, это – страх за себя, перед испытаниями. Этот страх – это удар в самое слабое место.

И боль стала утихать. Утихать после осознания собственной слабости.

Мы остались ночевать. Ночевали в частном доме, хозяева которого всей семьей приехали в Дивеево семь лет назад из Симферополя, из Крыма. А уехали потому, что русских из Крыма стали выживать татары, которые вернулись в Крым. Там в Крыму все свое продали, здесь купили полдома, из четырех комнат, с водой, газом, канализацией и маленьким садиком. В саду они вырастили за семь лет «маленький Крым». Привезли крымский виноград, крымские помидоры.

Таких приезжих из бывших советских республик в Дивеево уже много, может быть половина, они все сюда приехали из-за святости этого места.

Их согнала с места не нужда, а любовь к России, которую они потеряли, любовь к святым местам России.

«Приехали потому, что святее места нет. Святое место. Только потому и приехали в Дивеево. А куда еще ехать?».

Все комнаты в доме в иконах. Иконы повсюду. В большой комнате, где они спят, почти от пола до потолка.

«Вы к батюшке приехали?»

Только и спросил нас хозяин, когда мы договаривались о ночлеге.

Я не сразу понял, о ком он.

Для живущих в Дивеево, рядом с монастырем, Серафим – жив. Не просто жив, а среди них, с ними. Потому для них Серафим – «батюшка».

Для живущих в Дивеево Серафим жив, потому он – «батюшка», с маленькой буквы, как в обращении к живому священнику.

Дом, в котором мы спали, приютил еще и монаха, брата хозяйки. Его благословил настоятель Саранского монастыря на жизнь в миру. У него жена осталась в миру и дети, которые к нему порой приезжают. Но его благословил владыко на жизнь в Дивеево, не с семьей. Он ходит на службу, молится. Он беззубый и смиренный.

Перед сном подумалось о том, что «у монахов может быть смущение в виде гордыни – мысли о своей большей близости к Богу, и потому более сильной молитвенности, чем у мирян».

В доме очень хорошо спалось. Сегодня утром я встал совершенно отдохнувшим, с ясной головой. Хотя слегка проспал. Служба началась в 5.30, я лишь проснулся в 6 утра. Разбудил Аню и Асю, мы быстро умылись и отправились.

Троицкий храм битком. Пять священников исповедывали людей. Мы встали в одну очередь, потом следующую. Но я решил не исповедываться. Отошли к раке с мощами Серафима.

Я приложился к стеклу над черепом/главой. И на мгновение потерял сознание. Такой силы сила, восставшая от батюшки Серафима к Богу. Сила, возвеличенная и обретенная старцем Серафимом при жизни, и возвышающаяся в своей силе молитвами живых людей, припадающих к мощам. Канал был прорублен Серафимом для людей еще при его жизни. Напрямую дорога к Богу.

Из храма не хочется уходить. Я только по прошествии двух дней понял причину.

Защита! Абсолютная защищенность. В Троицком соборе, рядом с батюшкой чувствуешь себя защищенным. Потому что у мощей пролегает осевая линия Серафимовой небесной дороги.

Я стоял и молился обо всем, обо всех, за себя, за близких. Просил научить меня любви, стяжанию Духа Святого, дать мне представление о новой воле, новом уме, новой смелости, просил я Откровения.

Наконец, я понял, я услышал, назвал свою жажду в общении с Серафимом – мне не достает уверенности в себе. А точнее, остойчивости! не устойчивости, именно – остойчивости.

Сегодня я вновь прошёл с детьми по канавке, вслед за Серафимом Саровским и Богородицей. Пройдя по канавке Богородица утвердила свой четвертый престол на Земле. За почти два столетия по канавке прошли миллионы, незримо держась за руку Серафима Саровского, которого за руку провела по канавке Богородица.

Устать можно от радости. К концу утренней службы, – после того как дети несколько раз почти падали в обморок от внутреннего напряжения, потом поспали, сидя у бронзовой оградки, ограждающей центр собора, после пережитой мольбы в глазах и превзойдя яростное терпение на посеревших лицах, после всего радостного и сильного и огорчительного, – подходит к нам с детьми женщина, и полуспрашивает, полуутверждает, кивая на спящих сидя детей: «Устали!?» И сама себе отвечает: «Конечно, такая радость!»

От радости можно устать! Радость переполняет душу, сбивает с привычных мест все границы и установления, в которых привычно проходит жизнь.

И выясняется, что все бывшие границы оказались тесны и неестественны, искусственны и нелепы. Оказывается, границы – это признак трусости и слабости. Границы внутренние, человеческие – это суть человеческие, конечные установления, временные.

Батюшка Серафим раздвигает границы, этот человек уже при жизни своей земной, в телесной оболочке, был без границ, вне границ.

Мир же безразмерен, безграничен. И это радость. Но это и огромный труд, тяжкий труд, столь же бесконечный и вневременный, и безграничный, что и дело, на которое этот труд устремлен. И это великая радость – это утомительная радость.

Дивеево – это кусок России, которая еще нам предстоит. Дивеево – это отношения между людьми, которые еще только складываются, возникая из небытия, из забвения прошлого, убитого горем безбожия.

Что же я нашел в этот раз – уже в третий свой приезд в Дивеево? Легкость бытия необыкновенную.

Границы мира дивеевского расширились, сделались почти безразмерными. Или мое восприятие вышло из границ условностей. Или я перестал ценить границы. Или я теперь вижу отсутствие границ. Отсутствие границ – это и есть весь мир.

Единственная граница новой жизни – это круг канавки. Это вера в круг бытия, вера в чудо присутствия в нашей жизни высшей любви. Круг этот – это и есть защита, от которой не хочется уходить.

Ты прошел канавкой, ты прошел кругом, ты защитил свое сердце на время бед и битв неравных.

Уже перед отъездом Аня сказала мне, что она бы хотела стать богатой, чтобы помогать сирым и убогим, помогать монастырям.

Прощаясь, хозяйка дома рассказала нам о видении, которое видели над источником Серафима 1 августа 1999 года.

Якобы появился батюшка и сказал, что «последнего русского царя по сию пору не причислили к лику святых, потому что мало просят за него, не молятся… И за сербов не молятся русские… И плохо будет, вам, россияне», – цитирую хозяйку, – «нет у вас единства, мало молитесь».

Такое видение больше смахивает на истерию. Серафим слишком умен, чтобы говорить так! Или же он хотел сказать о том, что России сейчас нужна диктатура духа.

Перед отъездом я приложил к мощам Серафима несколько иконок.

Ветер, дующий с неба, от Бога на землю, с этих иконок теперь.

Что мне дает Серафим? Все, что и может дать святость. Как бы еще и научиться чувству юмора! Святому чувству юмора. Чувству юмора Серафима.

Все просто. Жизнь святого начинается после смерти телесной. И после смерти телесной начинается основная работа святого. Святые прорубают окна к Богу.

Дивеево – это огромное окно к Богу. Через это окно в сторону России дует ветер любви и правды святой. Уверенности и остойчивости. России не достает еще одного святого – святого созидания, созидателя святого!

Очень устал после Дивеево. Потому что душу встряхнул. Всю. Полностью. Два раза мы прошли по канавке за два дня, несколько раз приложились к святым батюшкиным мощам.

Мы провели в Дивеево всего два дня. Одну ночь. И наново родились. Физически, телесно. Ощущение – будто заново родился. Ничего не умею, ничего не могу, нет навыков общения с окружающей действительностью. Будто учусь заново ходить. Для чего? За ради постижения главной цели. И ради того, чтобы почувствовать нежную поступь времени на пути к единственной цели.

Есть одна цель ради которой есть смысл жить. Спасение людей! Борьба за души человеческие. Предохранение людей от сил зла. Убережение людей от перехода на сторону сил зла.

24 августа я приехал из Нижнего Новгорода в Москву. Вышел через несколько часов на работу.

Удручающее впечатление в общении с безбожниками, бездуховными, краткосрочными людьми. Весь день у меня кружилась голова. Нельзя, невозможно сочетать высокий духовный мир надчеловеческих усилий и надчеловеческой правды, и сиюминутный мир корыстных, примитивных интересов.

Се люди! Значит, можно сочетать!

Нужно пройти слово и мысль, и дорогу, отделяющую высокий отшельнический мир от сиюминутного мира временных забот. Безвоздушное глухое пространство – это сиюминутный мир. Отшельнический мир пропитан горним воздухом и напоен горным солнцем.

К 25 августа я отошел. Начал видеть и слышать этот мир. И даже понимать. Вновь оброс навыками.

Сатана берёт своё, где может. Не справившись со мной, ввергает в скотское состояние моего отца, угрожает жизни близкому мне человеку – 21 августа, в субботу Ирина/Жамиля, жена моего крестника Алексея, попала в жесточайшую аварию, чудом оставшись жива.

В дни, когда я был в Дивеево, у отца моего родного случился жесточайший запой.

Мол, не забывайся.

Я помню, что я – человек. И – это главное!

Вчера было полнолуние. Огромная круглая желтая Луна на синем подложечном небе стояла над Москвой. И учащенно бились загнанные сердца.

Сегодня Успение. С утра приподнятое, наверное, возвышенное настроение. Радостное восприятие дня и жизни. Радость. Огромная радость вошла в душу.

Иду в храм.

Бегу в храм.

А еще через два дня умерла моя, и моей старшей дочери Анны, наша крестная мама Нина Максимовна.

И у меня изменилось отношение к смерти. Светлая печаль на сердце. Я верю, что Господь возьмёт ее на небеса. Она жила ради людей.

И одновременно стеснение и боль на сердце. Невмоготу.

Аня вчера много плакала. Она сидела за столом и, глядя на меня, говорила мне: «Папа! Ну как я теперь буду жить?! Я еще такая маленькая. А как я теперь буду жить без крестной мамы?!»

И слезы потоками из глаз.

У меня еще и чувство вины. Мы повздорили в последний раз, когда говорили по телефону. Она не примирилась с моим разводом. А я не мог смириться с её словами – «ты теперь приходящий отец»!

Днем мы привезли ее из Москвы в деревню Глебово, где в местной церкви служил священником ее сын.

Гроб с покойной мы везли в фургоне, большую часть которого занимает отсек для перевозки гробов, в передней части водитель с шестью пассажирами.

Две предыдущие ночи после кончины крестная оставалась в больнице. За час до отъезда гроб выставили в специальном зале на постаменте. Гроб, обтянутый синей атласной тканью, с рюшечками и четырьмя дутыми ручками по бокам.

Ехали мы довольно долго и вели довольно пустые разговоры о власти с сыном крестной. В голове у него появилась новая схема, в виде категорического императива – власть в России принадлежит закрытой касте людей, которые наследуют и передают механизм власти от поколения поколению.

Такая позиция, в принципе, свойственна для людей, всего боящихся, или далеких от предмета. От любого предмета. Потому объясняющих наличие и устройство этого предмета внешними силами, силами неподвластными понимания простого смертного.

Впрочем, есть еще одно объяснение нашей болтовни, болтовни с его подачи.

Десять лет его священства! За эти годы сын крестной, кажется, вполне перешел грань бытового, почти языческого, внешне надоедливо-глуповатого верования, с постоянными разговорами о Боге и святых, об обрядах и вере, с церковью. Он понял глубоко и сильно, что общение с Богом не всегда, а чаще и вовсе, зависит от внешней, подчеркнутой набожности. Он освоил начала стилистики Серафима Саровского.

И он понял, что внешнее священство – это в значительной степени, и почти исключительно, – техническая работа, что-то вроде технического канала связи, но живого канала связи человека, мирянина с небом.

И прежде всего потому-то он пришел к выводу, что священство – «это профессия.» Прежде он так определенно не высказывался.

Видимо, после десяти лет священства, он добрался до качественного осознания сути и выражения формальных отношений с Богом, до технических деталей этих отношений.

Его пыл не поумерился, но аллюзий стало меньше. Увы! Даже слишком.

Поскольку священство – это все же дар и благодать, и лишь потом профессия.

Видимо, он дошел до понимания, что общение с Богом значительно менее персонифицировано, и по человечески менее радостно, и значительно более скудно, нежели он предполагал прежде.

И он стал более скрытным. Точнее, он таковым всегда и был. Его скрытность стала более явной. Он всегда был себе на уме.

Но путь, по которому он идет, – путь привлекательный. Его романтизм внутренний переместился в мир внешних поступков.

Он действительно создал из себя тип настоящего православного священника, плоть от плоти народа. Человек, который каждую следующую секунду, из набора предполагаемых ему поступков и решений, выбирает самые главные решения и поступки, оставляя в стороне многие насущные решения и дела.

То есть он стал – как все, как окружающая его жизнь. Он уже живет этой окружающей его жизнью, по ее правилам, дышит ее воздухом, плоть от плоти этой жизни, в которой слишком мало расчета и очень много доверия, и столь же много осуждения, и чудовищно много временности в настроениях и выражении настроений и устремлений.

В новом его доме в полу дырки. А! Сойдет! Видимо, что при строительстве этого дома его надули какие-то люди, которым он доверился. У дома очень плохая планировка, крайне не основательная. Неудобное и опасное крыльцо, с которого особенно зимой легко упасть.

И так в его жизни было всегда. Спустя некоторое время после переезда в деревню в 1990 году в качестве настоятеля деревенского храма, он завел огромную отару овец, построил для них огромную кошару. Овцы ходили по деревне и пугали жителей, жрали колхозные поля. Потом овец жрали волки. Потом овец резали, а к нему приезжали из Москвы разные люди, как правило, из его прежней светской жизни, которые за длинными столами, на свежем воздухе жрали это мясо и говорили о смысле жизни. И где эти овцы теперь.

Потом Саша решил воспитывать брошенных детей-сирот. Повоспитывал нескольких и отправил в приют. Потом хотел создать на базе своего прихода собственный детский приют, для чего вроде бы и построил такой несуразно огромный и неудобный для жизни дом.

Потом он решил выращивать шампиньоны. Потом вырыл пруд для разведения рыбы, который теперь выглядит беспощадной воронкой глупости рядом с храмом. Он даже баню построил наспех и неудобно. А в поставленном рядом туалете взрослому человеку невозможно повернуться.

Зачем все это было нужно? Нет ясности в целеуложении и целеустремлении. Он умен, но капризен.

Можно все эти свидетельства глупости объяснить устремлением к главному, за ради вечного.

Наверное, я его не понимаю. И никогда не пойму. Его благородство и смелость понятны. Его честность и сопереживание людям ясны.

Но не понятны и не ясны его всегдашняя маниловщина и временщичество, самомнение и часто пустозвонство.

Понятно, отчего он заговорил со мной по дороге о политике, о моей работе. Он решил, что это – хорошая возможность избежать больной темы.

Но именно болезненные темы меня сейчас и волнуют. Меня больше волнует отсутствие квартиры у меня, нежели происходящее в стране и во власти.

То есть, говоря со мной о пустяках, становясь умнее, выше случившегося, он совершенно не поинтересовался моей жизнью, моей душой, моими устремлениями. Ради своего ума – он презрел мой ум.

Почему и отчего я всегда полагал, что он – силен и умен? Умен – да. Но не в развитии. Силен? От времени – да.