Текст книги "Мой батюшка Серафим"

Он так и остался советским интеллигентом, диссидентом, скептиком, относящимся с сомнением и иронией ко всему.

О! это замечательная позиция! Но бывают крайние события, которые требуют от человека крайней серьезности, и стерильного от юмора и скепсиса, анализа и рефлексии состояния.

Увы! Собственно, ничего особенно не произошло. Наши пути давно разошлись. У меня оставались два повода уважения к нему: его мать, моя крестная, и его священнический сан. И единственная причина общения – крестная.

Он даже раздобрел, как настоящий деревенский православный священник, я бы уточнил – литературный православный священник. Раздался в боках и загривке. Что вовсе не означает оглупления. Ибо патриарх Московский почти необъятен.

И вот настоящего смирения в Саше/отце Александре нет. В этом мы с ним близки.

То есть к священнику за пределами его рукоположения надо относиться, как к человеку. Но никогда не забывать о действующей через него благодати.

А вот отношение к жене у Саши/отца Александра осталось неоправданно тяжелое.

Хотя жена его, Наталья, стала настоящей матушкой, попадьей, смиренной, терпимой и естественной, а потому непонятной чаще, воспринимаемой чаще придурковатой. Что глубоко не так.

Ему не очень понятны мотивы и устремления моей жизни.

Я простил ему нарушение тайны моей исповеди. Он в том не слишком виноват. Человек не всегда виноват в своей слабости. Человек всегда расплачивается за слабости. Этого довольно много.

Но все это, промелькнувшее у меня в голове, пока мы ехали с печальным грузом (так принято писать), не столь и важно на весах моей благодарности к нему.

Ведь это он/Саша/отец Александр привел меня однажды в свой дом, после чего его мать меня крестила, став моей крестной, а затем и спасала меня неоднократно, кормила и поила, укладывала спать и лечила.

Значит, косвенно, это я ему, сыну моей крестной, Саше/отцу Александру первоначально обязан появлением в моей жизни Николая Павловича, и Серафима Саровского, и Церкви, то есть новой жизни!

И я обязан. Я благодарен. Я все помню. Для меня неблагодарность – это жесточайший грех.

Мы подъехали к деревне и храму. В пустых разговорах по дороге, я почти запамятовал о покойной.

Надо снимать гроб. Я поднялся в машину, чтобы снять крышку гроба, чтобы помочь вынести гроб. Я сдвинул крышку, и вдруг! лицо крестной. Резко, выпукло, объемно и не живо.

Сильное, волевое пергаментное лицо. Не очень доброе, не всепоглощающе доброе (что понятно, ибо она – не святая), но знаковое для моей жизни, со сжатыми тонкими губами, слегка искривленным носом. И нет в этом лице откровенной радости от смерти. Спокойствие и уверенность, сильное устремление к новой жизни, твердость. Но радости, восторга, счастья, глубокого покоя и ясности нет.

А что есть?

Она часто повторяла в последнее время: «Я останусь в этом веке, я не перейду в другой век. Следующий век – не мой век».

Мы поставили гроб с крестной в храме напротив алтаря, по центру. Меня почему-то более всего поразило то, что она не дышала. Человек, знакомый мне, любимый мною, лежит и не дышит. Грудь не поднимается. На протяжении почти суток, как гроб стоял в церкви, я неосознанно всматривался в грудь – не дышит? Но не поднимается грудь!

В больницу, когда мы забирали гроб, пришли ее родственники и две ее сестры, Варвара и Клавдия. Варвара расплакалась по-детски навзрыд. Клавдия ее успокаивала: «Ты – христианка. Что ты плачешь. Она ушла в вечный покой!»

Покой дается нелегко. Напряжение, пока гроб стоял с покойной в храме, нарастало в моей душе. От напряжения, во время чтения псалмов, меня бросало в сон. И это был не сон. Это была – тяжесть, тяжесть, которую проходит душа крестной.

Великая мистика православия. Это – великая работа по отправлению человека в путь иной. Создание условий, помогающих человеческой душе преодолевать тяжести испытаний по пути в мир духовный, бесплотный, но сильный и высочайший.

До следующего утра не прерываясь мы с Аней, дочь крестной и др. читали псалтырь у гроба крестной. Читали на церковнославянском языке. Очень длинные предложения. Нет восклицательных знаков и вопросительных. Нет заглавных букв. Нет имен собственных. Часты внутренние сокращения гласных. Старославянский язык более интенсивен, более функционален, динамичен, певуч и более гибок и силен, мягок, нежели русский язык.

Через несколько часов я буквально падал от напряжения. Коснулось и меня. Я физически почувствовал великую мистику слов молитвы. Таинство совершалось почти на глазах. Молитва устанавливала связь между миром материальным и духовным, канал сообщения дымился от напряжения.

Крестная очень сильный человек.

Чего большего можно пожелать матери – как отпевание на собственных похоронах собственным сыном священником?! Верующей женщине большего пожелать невозможно. Она хотела этого всегда, всегда к этому шла, всегда это видела, к этому стремилась. И добилась. И сделала сие.

Слезы подступили уже в момент прощания, после отпевания. Люди потянулись вереницей, целовать лоб, ладони и крестик, лежащий у ладоней на животе. Очищение и прощение – вот что такое слезы у гроба с крестной. Слез у меня было много. И это не было истерикой. Это были слезы от ощущения конечности существования, о том, что земные узы разрушились, что нет рядом человека, который меня любил, которого я любил, который за меня молился.

Очень кстати оказалась земля, которую мы привезли из Дивеево, с богородичной канавки. Промысел?! Мы не попали на Валаам! Мы поехали в Дивеево, и привезли святую землицу с канавки.

Вот и еще одна истинная цель поездки в Дивеево!

Теперь там в Глебово святая земля, богородичная земля, исхоженная миллионам ног, политая бесчисленными слезами, унавоженная бесконечными молитвами, там возле храма, в могилке крестной. Сын высыпал святую землицу в гроб, на белый саван, которым накрыли покойную, прежде чем гроб закрыли крышкой.

Все же сын моей крестной умен. Уже закрыли крышку гроба, вот-вот застучит молоток, прибивая крышку гвоздями. И в храм вошли два опоздавших человека. Ничего! Крышку подняли, и дали им попрощаться с покойной. Потому что это естественно.

Застучал молоток. Синюю крышку могильщик прибивал железными странно длинными гвоздями к синему гробу. И это было правильно. Правильно, что это было явно, что это было в церкви, что это было на людях.

Нет ничего естественнее и прекраснее похорон на деревенском церковном кладбище.

Такой последний путь прекрасен, ибо естественен для России, для ее народа, для русского человека. Гроб с покойником доставляется в храм после светских процедур, связанных с моргом, оформлением документов и пр. Гроб стоит сутки в храме. Служатся панихиды, читаются псалмы, затем служба вечерняя, затем утренняя, затем отпевание. Перерывы заполнены чтением псалмов.

Сутки с 31 августа на 1 сентября я провел девять часов к храме. Напряжение все эти часы росло, превращая сердце в каменный барабан, а кровь в каменный молот, который бьет всего сильнее и чаще о барабан.

Я почти физически почувствовал проворачивание механизма мистического воздействия наших молитв на судьбу крестной. Велика сила молитвы земной и при жизни, но еще больше после смерти. Я физически почувствовал весь тот труд, который приходится проделывать крестной после успения.

Самая тяжелая в моей жизни служба – это отпевание крестной мамы в Богоявленском храме в Глебово.

И я также почувствовал, стоя на отпевании, что тело для отлетевшей души – это уже как одежда или обувь, из которой мы вырастаем, взрослея.

Православная мистика – это могучий, нечеловеческой силы механизм, грандиозность которого и мощь доступны пониманию лишь немногих. По большей частью священство и миряне пользуют этот механизм вслепую, не зная, и не понимая его устройства. Лишь догадываясь (в лучшем случае!) о технике безопасности при обращении с православием, или хотя бы осторожности.

Сразу же после окончания похорон и поминок захотелось, как можно быстрее оттуда уехать, уехать из Глебово и из этого дома. И, может быть, уже никогда не возвращаться туда. Связующая нить с этим местом, где крестная прожила десять лет, практически не бывая в Москве, порвалась, – ушла в мир иной моя крестная мама, моя Нина Максимовна. Начала начал моей церковной жизни, моей жизни со Христом, моего общения с батюшкой Серафимом – ее ум, ее вера в меня, ее любовь ко мне.

Любовь, лишь одна любовь рождает многие свершения.

2000, август

Этот август был преддверием Дивеево, подготовкой ко встрече с батюшкой Серафимом.

В детстве – 7–8 лет – мне снилось абсолютное оружие и абсолютная же защита.

По прошествии более чем тридцати лет я на пути к достижению этой мечты. Церковь – вот абсолютная защита и абсолютное оружие.

Несомненно путь в небесную Церковь лежит через Дивеево, а также через испытания и события, предшествующие и сопутствующие Дивеево. Испытания и события эти могут либо остановить меня на пути в к батюшке, либо укрепить в мыслях и желании, и обстоятельствах.

И вот события и испытания августа, непосредственно примыкающие к Дивеево, ставшие приготовлением к поездке, к новой встрече, к новым переживаниям, к новым решениям и новой высоте.

Сегодня ночью, с 4 на 5 августа, мы с Аней и Асей стояли в очереди к мощам Святого Пантелеймона в храме Христа Спасителя. Глава святого в небольшом золотом с драгоценными камнями ларце.

Мы стояли пять часов, всю ночь. Огромная очередь. Эти люди в очереди уверовали в то, что без Бога все ничто. Все ничто – все. Бог – это все, стержень, основание, путь. Потому все встали в святую очередь. Все стоят за своей долей святости. Хоть чуть праведности. Все – умные и глупые, добрые и злые, богатые и бедные, завистливые и негодяи, дети и старики, разного пола и возраста. Все очень разные, и стоят за одним – за правдой и силой, чтобы хоть чуть бы еще праведности.

Но прежде – все стоят за верой. Всем хочется веры, хочется чего-то настоящего, навсегда неизменного, святого, что не подведет и не обманет – это святой и его молитвы. Значит, каждый человек, пришедший в очередь, еще на шаг продвинулся в вере, к Богу, к себе, стал лучше, чище и правдивее.

За все время в очереди меня более всего поразила общность и устремленность этих чужих, но теперь уже не чуждых друг другу людей. Не было страха между этими людьми. Такие все разные – и такие близкие в очереди протяженностью в 5-12 часов.

Ореол любви, состояние любви, чувство восхищения и благодарности к Пантелеймону – все такие состояния и чувства почти сгустились в воздухе, собрались в осязаемое облако. В марево любви вокруг ларца с чудом, с главой Пантелеймона. Любовь осязалась в звучном чмоканье: на долю секунды к очередному страждущему два священника подносили ларец – за этот миг можно было только расплющить губы, а не приложиться степенно и с крестильным замахом; любовь на выходе из храма (чуть не сказал, из ларца) в ситной толпе, состоящей из людей, просто молчащих под небесами или молящихся на коленях, или пребывающих в странных позах нерешительной и несознаваемой пока сущностной радости.

А вечером того же дня, 5 августа, была электричка «Москва-Петушки». Воистину дорога на Петушки. Вокруг люди – щитовидной железы плоды. Разговор в вагоне.

«Красненькое… Понимаешь, красненькое…».

Говорящий был пьян, но не до состояния агрессии и беспричинной злобы, а потому говорил ласково и нежно. Ему было лет 30–40, говорил он убежденно и более того – влюбленно, как и подобает герою Венедикта Ерофеева, придумавшего и проложившего в вечность еще в 1970 году от Рождества Христова дорогу от Москвы до Петушков.

«Ты не знаешь, что такое – „красненькое“. Лет 30–40 назад это было. Красненькое! Давно это было…».

И пьяный, уткнув палец в пол, печально насупился и замолчал, потрясенный величием момента и пронзительностью собственных слов.

Дорога «Москва-Петушки» – дорога абсурда. Шоколадные вокзальные двери в Покрове. Поющий на платформе в Петушках голос невидимки Венедикта Ерофеева.

Под этот незримый, невещественный, снующий в между двумя мирами, голос, – в Петушках мы пересели на электричку до Владимира.

Впервые мы поехали вместе с тремя детьми. И оттого эмоциональный взрыв, такая революция энергетическая. Буря чувств, буря эмоций, всплеск эмоций. Вечером еда, сон, а рано утром исповедь и причастие для детей в Успенском соборе. Хвала Всевышнему.

Успенский собор во Владимире, в котором в 12–13 веках стояла столица Древней Руси и был центр русской Церкви. Красота невероятная, не внешняя, не подавляющая величием внешним, но внутренняя, восторгающая и поражающая внутренней соразмерностью, гармонией.

В Успенском соборе особая благодать. Здесь мощи основателя Владимира Андрея Боголюбского, который здесь учредил недолгую русскую столицу, довезя лишь до этого места икону Владимирской Богоматери, спасшую через столетия Москву от татар. Владимир основан самой Богородицей.

Успенский собор – паноптикум славы русской. Успенский собор – пантеон славы русской.

На утренней службе, которую ведет сам епископ, глава местной владимиро-суздальской епархии, не тесно, и публика здесь, в отличие от московской или питерской, еще советская – старушки, другие неопределенного пола существа, полупьяные и полугрязные. И почти полное отсутствие современных людей, успешных, процветающих, уверенных в себе.

Религиозное возрождение в стране началось, но пока только в Москве и Петербурге. Провинция еще в состоянии беспечного безвременья, без Бога и царя – анархическое состояние вольности.

Зато владимирский епископ в конце службы раз-з-зъявил огромную пасть свою до таких размеров, что казалось эта пасть могла бы не только свободно вместить в себя все абсолютно грехи, совершенные на сей момент в его епархии, но и без малейшего затруднения слопать эти грехи, почти их не жуя, и возопил: «Слава Тебе Боже! Слава-е-е Тебе-е-е!». Бас владимирского владыки ширился и ширился, пробирая наши души до самой изнанки. Ему не было пределов.

Как и сохранившимся в Успенском соборе росписям Андрея Рублева. Андрей Рублев пишет – как Господь дышит. Естественность, простота, ум, непринужденность, красота, гармония, ясность.

От Успенского собора – вид, дух захватывает – половину России видно.

Рядом Дмитриевский собор, весь в каменных узорах. Он всегда один, всегда чуть в стороне. Ибо он выше всех, ему нет ровни. Каменные узоры Дмитриевского собора – добрые, красивые, сказочные герои.

Не то на стенах Кельнского Дома и стенах Нотр-Дам де Пари – фигуры которых – ужас, костенеющий душу.

Русь двенадцатого века, то есть Русь до татар – это сложившаяся и действенная система добра и истины в добре. Русь проиграла татарам в тринадцатом веке по той же причине, почему и большевикам в двадцатом, уступив злу, технологии и функциональности.

Успенский и Дмитриевский соборы всегда остаются – над буднями, над временем, в стороне от дел, суеты и тревог, они – истина. Построившие их люди, может быть точнее было бы сказать, вырастившие их, поняли истину, постигли истину.

Весь Владимир затрапезен, прост, но не идиотичен. Много – ритуальных контор, аптек и зелени. Мало магазинов, кафе. Впечатление, что люди живут здесь затем, чтобы полечиться, а затем умереть благополучно. В бильярдной в полуста метрах от Успенского собора надпись – «Пить можно любые напитки». Золотые ворота до сих пор стоят в центре города Владимира, на улице Б. Московская. Шиком местной шпаны считается проезд на машине под аркой ворот.

В тридцати километрах от Владимира Суздаль. Суздаль – полустанок времени. Суздаль – заповедник времени.

Информация, текст/тест времени зашит в суздальском, сохраненном с двенадцатого века неизменным, ландшафте, состоящем в перемежку из собственно природы и храмов, которые уже стали за века частью нерукотворной природы.

В Суздале сохранен неизменным городской ландшафт 12–14 вв. Время зашито в городском ландшафте. Суздаль – это еще русская сакральная архитектура. Это – архитектура 12–16 вв. А архитектура 19 в. – это уже сытость и глобализация.

Суздаль – это уже миф, благополучно прожитый и оставшийся во времени навсегда.

Это – миф?! Нет, это – не миф. Потому что без Суздаля и Владимира не было бы Дивеево и Серафима Саровского, без Серафима Саровского не было бы меня.

Да, да. Как же я раньше/прежде не понимал этого с такой неотвратимой очевидностью, как я это чувствую в этот миг? Почему я раньше… Нет, конечно же нет, я все чувствовал, я прекрасно чувствовал все эти взаимосвязи через столетия, и влияние этих связей и линий на мою жизнь, на становление моего характера и личности.

Я из Суздаля, из Андрея Боголюбского, из Владимирской Богородицы, из батюшки Серафима, из всего, что было до меня истинного и великого, из всего, что сотворило мою родину, мою религию, мою веру, мою Церковь, моего батюшку Серафима.

А еще через два дня, в Москве, 8 августа взорван подземный переход на Пушкинской площади. Погибли люди. Более десятка. Еще больше пострадавших. Это кошмар.

На следующий день, 9 августа, мы пошли с детьми на место взрыва, чтобы положить цветы на месте гибели невинных жертв. Мы нашли закопченные игрушки за разбитым стеклом подземного магазинчика. В одном из подземных киосков, в нескольких метрах от взрыва, за несохранившимся стеклом объявление – «Ушла на 10 минут». Продавщица осталась жива. Воистину Господь хранил.

12 августа в Баренцовом море затонула атомная подводная лодка «Курск», со всем экипажем на борту, на глубине чуть более ста метров.

15 августа бессрочный мой петербургский друг Юрий Макусинский сообщает, что книга моя издана. Все. Он держит ее в руках.

Книга стихов «Поколение судьбы». «Храм хора… Бабочка влетела. Ночь влетела черная…». – Первые прочитанные им строчки.

«Как из 19 века». – Вот его оценка книги. Лучшей похвалы, более сильной оценки мне и не надо. Слава Богу!

Все происходит обыденно. Я этой книги ждал двадцать лет. Все не зря. Свершилось. Внешне нет никаких особенных действий, движений, но есть внутреннее освобождение – есть порыв, есть прорыв. Всякий труд нуждается в результате. Этот как рождение ребенка, нельзя вечно вынашивать – умрет, может быть даже вместе с матерью.

А поздний ребенок нисколько не хуже раннего – дети всегда дети, и их назначение определяется не возрастом родителей, а своевременностью, умом, силой, предназначением и даром, данным им через родителей от Бога. Так и есть. Мы с Леной придумали эту книжку в 1996 году в Петербурге. Придумали немного не такой, но по сути точно. Во славу Божью!

И вот после таких испытаний я еду в Дивеево, к батюшке Серафиму молиться о судьбе России и народа ее, и моей судьбе, и судьбе моей семьи, и судьбе моих детей. Молиться и вопрошать о нашей общей судьбе.

Сегодня, 19 августа – Преображение Господа нашего Иисуса Христа. Я в Дивеево, вместе с Аней и Асей. Поселились мы в том же доме, в котором жили в прошлом году.

Хозяин, по обыкновению пьяный, встретил нас вполне радушно. Хозяйка по обыкновению была в храме. Икон может быть стало и больше. Дом этот, оказывается уже стоит на монастырской земле, принадлежащей вновь монастырю, после шестидесятилетнего перерыва. Без разрешения матушки-настоятельницы этот и другие дома на этой улице теперь нельзя продать или купить. И хорошо.

Затем мы отправились к батюшке. Очередь к мощам выходила из храма через левый боковой вход, и загибалась по направлению к центральному входу. Очень длинная очередь. Стоять не хотелось.

Бестолковый, конечно, здесь монастырь. Как, собственно, наверное, любой женский монастырь. Ясности нет и порядка, системы, слишком много эмоций. А мужчины-священники слабы. И в этом монастыре, Свято-Троицком Серафимо-Дивеевском женском монастыре, мне совсем не хочется работать паломником.

Нелепая картина: идет сестра в черном, следом два мужика тащат бадью с дерьмом. Смешная картинка.

Расплата за ехидство наступила почти мгновенно. Голова разболелась тут же в столовой, куда мы отправились вместо храма.

В местной столовой на протяжении нескольких лет неизменный ассортимент и неизменные цены, неизменные пьянчуги, неизменный запах, неизменные лебеди на стенах, алюминиевые ложки и крупная соль в белых солонках. И эта жизнь из параллельной реальности.

А прав ли я? Или это и есть одна единственная реальность, в которой место и этой столовой и батюшке Серафиму, и Богородице.

Голова болит все сильнее. Мир мутнеет и расплывается. Каждое слово и движение причиняют боль, переворачивающую сознание. Я понимал, что это не головная боль – это внутренняя, невероятной интенсивности работа по возгонке духа и души на новые высоты, ради чего, собственно, я и приехал к батюшке Серафиму. От боли плавится мозг, и кажется даже мягче становится черепная коробка, ткни пальцем, продавится.

Одновременно крепнет внутреннее чувство, укрепляется ощущение, что эта боль – это всего только первая, начальная реакция на проникновение в меня не только окружающих меня слов, слез, просьб, молитв, восторгов, терзаний и тонких ощущений, но и веток деревьев, камней, травы, листьев, песка, земли; то есть, всего окружающего меня мира, который здесь давно, со времен батюшки Серафима прекратил раздельное и чужеродное по отношению друг к другу существование отдельных его частей, и стал единым целым, одухотворенным Духом Святым и Богородицей.

Ощущение единства и связности усилилось и превратилось в решительную доминанту, когда мы приехали к камушку Серафима, что у лесозавода, подле деревни Кошелево. Камушек этот – отколок от неба.

«Отколки», – так сказала юродствующая старушка, вышедшая к нам из леса: «От этого камушка батюшка Серафим носил в котомке, дабы смирять плоть».

Монахи для смирения плоти чего только не делали, кто-то даже закапывал крайнюю плоть в землю, и ждал утешения. А батюшка носил на себе здоровенные каменные отколки.

Возле камушка нам встретились две старушки.

Первая сидела у края дороги с корзиной рыжиков. Сидела на корточках, уткнув лицо в колени.

Другая вышла к нам из лесной чащи, когда мы сели у камушка. Впрочем, может быть это она и сидела на корточках у дороги с корзиной рыжиков. Сейчас она была сморщенная и веселая, она юродствовала, причитала, блажила, говорила о грядущем нашествии китайцев, о сатанинских штрих-кодах, нараспев запела стихи из канона по умершим, потом вновь блажила, перемежая слова слезой, сверкнув глазом, спрашивала твердым голосом, – а в здравом ли мы рассудке пребываем в нашей жизни, – говорила вновь о чем-то неразличимом, обливаясь слезами, говорила о «последнем времени».

Дольше всего бормотала будто невпопад про дьявольские корни, про ИНН (налоговый индивидуальный номер). Плакала. И четко и определенно отвечала на определенный вопрос. Говорила вновь и вновь про «последнее время».

Затем взяла свой посошок, повела сморщенным лицом из стороны в сторону, как старая лиса, отворила беззубый рот и произнесла: «С Боженькой я ничего не боюсь». И ушла откуда пришла – в чащу.

Старушка-посылочка. Шутка батюшки.

По дороге назад мы вновь проехали мимо старушки у дороги. Возле нее уже не было корзины с грибами, и на сей раз она встретила нас взглядом внимательным и творческим. Может быть – это та самая старушка из чащи. Но как же она изменилась.

Старушки-притворщицы. Притворушки. Дочери Серафима. Христовы невестушки. У камушка и в храме, и на службе, и у мощей Серафима.

От камушка мы поехали на источник Серафима.

А ведь ужасное зрелище: пьяные купаются в источнике Серафима. Они них пахнет водкой, они ругаются, у них красные лица. И они хотят сильных ощущений. И они хотят чуда. И хотят истового поклонения святыне.

А ведь жажда чуда – это, конечно, язычество. Язычество – и эти голые женщины, вылезающие из святого источника, облепленные мокрыми нательными рубашками – вызывающие формы прекрасного женского тела так еще более привлекательны, нежели обнаженные.

А как, расталкивая друг друга, они торопятся к чуду, в источник или к мощам Серафима, к батюшке.

Русский народ – не верующий, русский народ страстный, а потому набожный. Невероятна их набожность. Сестрица-монашенка выговорила Аню за чтение акафиста Иисусу во время литургии.

Какая-то старушка-крестьянка (удивительно! но знающая церковнославянский) меня выговорила за чтение евангелия во время литургии со словами: «Выше литургии нет ничего…».

А как эти женщины крестятся и ползают на коленях, как набожно молятся!

Но почему же их отцы, мужья, дети, братья – так слабы, пьяны, глупы, необразованны, скучны и часто подлы? Почему их деды и прадеды предали Россию преступному сообществу большевиков, предавая до того на протяжении полувека Россию разному безбожному сброду – народовольцам и пр. бандитской швали, последыши которой взрывали царя, убивали элиту.

Ведь всю эту вселенскую подлость вместе с миллионами сволочей, наводнивших страну, совершил этот самый «богоносный» народ, который сейчас молится чуду, расталкивая друг друга. Ровно также этот народ расталкивал друг друга на манифестациях, большевистских сборищах и демонстрациях.

Также истово в поисках чуда и надежды женщины этого народа отправляли на протяжении всего двадцатого века и в конце века девятнадцатого своих детей, мужей, братьев, отцов на совершение подлых дел, в том числе, – расстреливать, охранять, пытать, писать доносы и пр.; как и сейчас, в конце века двадцатого, когда они устремляются сами и посылают своих детей, мужей, братьев, отцов за чудом и надеждой к главе Пантелеймона и мощам Серафима.

Все это возможно по одной простой причине: русским народом двигает страсть. Русский народ – народ страсти. Куда ведет страсть – туда и идет. Сейчас в церковь. Весь предыдущий 20 век русская страсть вела в безбожие.

Страсть ненадежна, страсть глупа, порочна, единственна. Страсть – это не вера. Кто обуздает русскую страсть – тот и на коне. Тот и поведет этот народ за собой. И не важен путь и цель, важна страсть.

У русского народа нет системы. Надо наложить на страсть систему – и так спастись. Православие и есть тот идеальный жизненный выбор, чтобы спастись, – соединение страсти и системы. Не зря про русских говорят, что, без и вне православия, без и вне христианства, русский народ – ничто.

Кстати, у евреев обратная история – есть система, нет страсти. Евреи – это народ системы. Еврею не достает страсти и воображения. Потому-то и для еврея также идеальный вариант – христианство.

В связи с вышесказанным я и хочу написать и писать нечто большое и объемное, что подвигнет уже бесповоротно русскую нацию к окончательному воссоединению с системой, к христианству, к православию. Христианство – это соединение системы со страстью, фанатизма с умом, красоты с решительностью.

Всего этого вдосталь у здешних монахинь, невестушек Христовых, которые каждое утро выстраиваются черным каре впереди всего церковного народа, между народом и амвоном. Затянутые в черное с головы до пят – одни носы торчат.

Трогательные и беззащитные, стоят неподвижно. Слились с вечностью, многие из них еще дети, затянутые черным муаром. Девочки, устремленные в вечность. Умилительно выглядят их милые и истовые мордашки – и лишь носы, такие большие, такие выдающиеся у иных, нарушают благолепие. Маленькие клобуки, маленькие ножки. Вроде монахи. Но вроде понарошку. Монахи понарошку. Монашенки – это монахи понарошку.

Черные рукотворные памятники Христу. Христовы невестушки стоят, подпирая свои домики, основаниями в землю, но дымок идет в небо, щекочет ноздри Богу дымком страданий душевных. Маленькие черные колонны, подпирающие небо, здесь на земле. На небе записана история их души.

А народ вокруг волнуется: когда же, когда откроется утренний доступ к батюшке, чтобы приложиться, помолиться. Растет очередь к чуду за чудом – к батюшке Серафиму, к раке с мощами Серафима. Откуда у русских – и не только русских – такая вера в чудо – откуда!? Как?! Вот и мы в очереди за чудом. Чу! Мы слышим лай, раздавшийся у раки с мощами. Лай исходит из женщины, которая подошла к батюшке.

Дети напуганы этим лаем. Я им говорю, что это не лай, а – назидание. Смотрите, дети, говорю я! Слушайте, дети! Запоминайте! Мы с вами – рабы Божьи, и Господь никогда не откажет нам в помощи, в наших делах и наших просьбах, и еще больше даст. Но Господь никогда нам не простит наших прегрешений, наших грехов, нашего забытья веры. Господь всегда накажет нас и всегда воздаст нам. И в этом наше отличие от безбожников и всех остальных.

У мощей Серафима – очень сильное напряжение, напряжение всех сил, до основания, перетряска всего существа – пробивает насквозь все страхи, избавляемся от страхов и уходим выше. Но это и есть работа. У мощей Серафима происходит интенсивное обожение, то есть происходит созидание нового человека.

Происходит возгонка нового человека. Так это и происходит. Вослед и навстречу Духу Святому, который овеществился рядом с батюшкой, промеж резных колонн раки, во время литургии между «Верую…» и «Отче наш…», в образе бабочки черной, которая витала меж головами молящихся монашенок и мирян.

Головная боль моя растворилась в окружающем мире. И, собственно, это и не головная боль была, – это была окружающая батюшку боль, боль, которая накопилась здесь в округе за долгие десятилетия (почти два столетия) служения Серафима людям. Я проводник этой боли. Я – часть этой боли. Я – и есть эта боль. И вот только так боль уходит, впитываемая окружающим миром. На то время, пока я не понадоблюсь батюшке вновь.

А пока я пройду по канавке, в третий раз. И я прочту 150 раз – «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословена Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших». И воспарю. И воспарю. И воспарю. И поверю в себя. И поверю в себя. И поверю в себя.

23 августа, как раз в день нашего возвращения в Москву, в стране объявлен траур по погибшей лодке «Курсе». Беспомощность – вот был наш общий удел, когда подводная лодка гибла, а в ней оставшиеся в живых подводники, и вся страна наблюдала, и весь мир, и мы все плакали (мы ведь не знали, что они живы оставались всего несколько часов после катастрофы), судорожно сжимая пальцы и кусая губы до крови.

В последнем августе двадцатого столетия, в последнем августе второго тысячелетия Россия, вместе с нами, прошла «огонь, воду и медные трубы»: 8 августа взрыв в подземном переходе на Пушкинской площади в Москве (на месте взрыва и затем в больницах погибло около двух десятков человек), 12 августа гибель подводной лодки в Баренцевом море (весь экипаж остался под водой – более сотни человек), 27–28 августа в результате пожара на Останкинской телебашне (погибло несколько человек) в Москве отключилось на неделю телевидение.