Текст книги "Время Петра"

Глава 4
Лавра

Карета царевны остановилась у ворот монастыря. Кучер сошел с козел и открыл двери. Софья огляделась. Ворота заскрипели, и показалась голова инока.

Он решительно направился к царевне и склонил голову:

– Матушка, патриарх в Лавре.

Софья улыбнулась:

– Вот уж не ожидала, но коли так, то разговору быть.

Под куполами колоколен раздался веселый колокольный перезвон, возвещая о прибытии царской особы в Лавру. Патриарх Иоаким уже встречал ее у входа в храм.

«Все-таки старик переступил через себя», – думала она, ступая по каменным дорожкам монастыря. Ему пришлось смириться, и дело не в том, что она стала чеканить собственную монету, и не в успехе Крымской кампании князя Голицына. Она нужна ему в борьбе с ересью, пока братец Петруша занят постройкой своих корабликов. Ересь Аввакумова захлестывает государство и уже докатилась до Москвы, охватив при этом Дон и Тобольскую губернию. Эти мысли терзали Софью, не давая покоя ни днем ни ночью.

Патриарх, в знак приветствия, протянул руку царевне и обратился с вопросом:

– Здорова ли, матушка царевна?

Софья слегка опустила голову, скрывая легкую улыбку. Сейчас, когда Нарышкины с приближением совершеннолетия Петра вновь обретали свою силу, ей необходимо было окружение верных и более мудрых людей, каким и являлся патриарх.

Софья оглядела золоченые купола собора, перекрестившись, приложилась губами к кресту в руках патриарха и медленно прошла в храм.

– Помолимся вместе, владыка, а после дела наши мирские обсудим.

Владыка, не скрывая улыбки, согласился и добавил:

– Не ожидал тебя здесь увидеть, царевна. Словно кошка черная меж нами пробежала. А вере истинной с того разорение.

Софья склонила голову и лукаво улыбнулась:

– Я тебя тоже не ожидала увидеть, владыка. Про веру ты правду сказал. Сколько же пожарищ народ, одурманенный еретиками, примет. Сколько душ невинных сгорят в сатанинских ладьях.

Иоаким перекрестился:

– Согласен я с тобой, матушка царевна. Много ереси в земле нашей.

– Взять Тобольский уезд, так, почитай, сколько душ монах раскольник Даниил на реке Березовке в небо увел. Не успели стрельцы до пустоши добраться, предупредили раскольников. Везде у них свои люди, как паутиной державу нашу опутали. Воевода-губернатор не узрел близ себя предательства. А куда смотрел воевода? За карманом своим смотрел.

В глазах патриарха блеснули маленькие капельки слез. Ему стало нестерпимо больно за эти несчастные души невинно сгинувших женщин и детей.

– Была б моя воля, самого в тот корабль огненный загнал и спалил бы заживо, – с горечью произнес патриарх.

– Да что же ты говоришь, владыко, – Софья с ужасом посмотрела на патриарха.

– А что я говорю, – патриарх стукнул железным концом посоха о каменную плиту. – Пора бы скиты все затворнические извести, царевна.

На колокольне зазвенел благовест. В монастырском саду распустились яблони и пахло липой.

Софья с нежностью вдыхала удивительный аромат цветов.

– Как же хорошо здесь, владыко, а аромат какой чудесный, сердцу прямо петь хочется.

Патриарх посмотрел на пустившие цвет яблони и искренне улыбнулся.

– А душе как свободно! Век бы здесь провела, в красоте при Божьей милости да без забот. Уезжать не хочется. Сколько езжу в Троицу на богомолье, завсегда садом твоим дивным не устаю любоваться. А там что, владыко? – Софья указала на небольшие темные ящики под деревьями.

– Это ульи, царевна, – ответил патриарх. – Монахи медоносных пчел разводят. Я тебе пришлю медку здешнего, матушка. Пчела – Божье создание.

При упоминании меда и пчел сердце Иоакима смягчилось, и его речь сделалась такой же тягучей, как этот мед.

– Есть ли вести от царевичей, матушка? – спросил патриарх.

Софья кивнула:

– Есть, владыко. Петруша корабли свои строит на Плещееве озере, а царевич Иван опять занемог.

Софья вспомнила, как намедни царевич Иван, вновь сраженный болезнью, забился в припадке у трона перед самым заседанием Думы. Лекари тотчас же скрутили припадочного царевича и унесли прочь в его покои. Три дня его отпаивали разными отварами, лекари немецкие мази иноземные прикладывали. Встал царевич. Но не с лекарств и снадобий, а с Божьего соизволения. И вот опять болезнь протянула к Ивану свои костлявые руки.

– Помолись, владыко, сегодня за брата нашего. И я помолюсь.

– Да, трудно ему на царстве придется, – согласился патриарх, – однако не он себя выбрал. Господь ему ношу такую дал. Ну, да ладно, – патриарх оттолкнул концом жезла камушек с поверхности каменной плиты.

– Царевич Петр недавно денег на корабли свои просил.

– Дала ли, матушка? – вопросительным взглядом глянул на Софью патриарх.

– В казенном приказе пусто было. Вся казна ушла на войну против турок. Наскребли по сусекам пять тысяч рублев, то и ссудили.

– Это хорошо! – глаза патриарха заблестели. – Не время сейчас государям ссориться. Другие вопросы решать надо. Слышала ли, матушка царевна, про Дионисеву пустошь? – Патриарх на секунду остановился.

– Нет, не слышала, владыко, только ты и сказал. А что, беда какая приключилась?

Иоаким набрал в легкие воздух. Софье на миг показалось, что патриарх задыхается, но он остановил ее коротким движением руки.

– Был в монастыре, под Торжком-градом, старец. Дионисием звали, святой человек был да умом не обделен.

Царевна внимательно слушала речи патриарха, пытаясь понять смысл его слов.

Патриарх опустил глаза на каменную плиту, на которой сейчас стоял, и добавил:

– В раскол Дионисий ударился. Собрал вокруг себя таких же овц заблудших и давай проповедовать. А коли стрельцы нагрянут, грозится скит сжечь вместе с бабами да детишками малыми.

Софья удивленно посмотрела на патриарха:

– Так они и раньше, владыко, себя сжигали. Послать роту стрельцов ряженых да скрутить зачинщика.

– Нет, матушка, – патриарх отрицательно покачал головой, – как со всеми нельзя. Другом мне был тот старец, вразумить хочу.

Софья вздохнула:

– Ну, коли так, отправлю кого нужно. Приведут тебе твоего старца, владыко.

Патриарх перекрестился и спросил:

– Молиться со мной пойдешь, царевна?

Софья, склонив голову, произнесла еле слышно:

– Одна сегодня справлюсь, владыко. Прости.

Патриарх улыбнулся:

– Тут не за что прощать. Ступай, молись.

Софья была довольна беседой с патриархом. Первый раз со дня ее воцарения патриарх принял ее со спокойной душой, без злобы и наущений.

Полуденное солнце окрасило золотом купола Троицкого собора. Ему под стать взлетели в небо маковки Успенского собора. За толстой крепостной стеной, уже не раз выдерживавшей осаду неприятельских войск, было тихо и по-домашнему уютно. Уже не нужны были греческие герои, сражающиеся с многоголовыми гидрами. Ни римские императоры. Не нужны театральные постановки, что так завораживали девичье сердце в юности. Здесь все сияло благолепием. И кажется, что не нужно сердцу русского человека ничего больше, чем созерцать взором эти маковки куполов и услаждать слух перезвонами Благовеста. Она прошлась по дорожке вдоль рядов молодых лип и заметила у изображения Святого Духа нескольких монахов в черных рясах, между ними разгорелся жаркий спор. Софья заинтересовалась, о чем могли вести столь оживленную беседу эти люди. Тихонько, чуть дыша, Софья подкралась как можно ближе к темным фигурам, прячась за стволами деревьев. Монахов было четверо.

Высокий инок Сафоний, очевидно еще послушник, рассуждал о природе царской власти на Руси. До черного монашества уже докатились слухи о противостоянии Софьи и Петра, и сейчас монахи ожесточенно спорили, кто для монашества будет лучшим государем. Его противник Никодим, пожилой монах, со всей страстью утверждал, что именно царевна является хранителем той дремучей и праведной Руси, что испокон веков рождала праведников и великих подвижников. На что Сафоний возражал, дескать, корабли и новое устройство армии никоим образом не затрагивают их служения. При любом монархе их долг служить Богу, а кто лучше – Петр или Софья, – то решит Господь, и не им, чернецам, это дело мыслить. Софья помнила, как во время Стрелецкого бунта в Москве бежала в Троицу с двумя юными братьями и всем двором. Тогда Федор Леонтьевич Шакловитый восстановил порядок в стрелецком войске, навсегда покончив с зачинщиками Московской смуты.

Глава 5
Потаенный скит

В тяжелую деревянную, сшитую из ладных сосновых досок дверь тихо постучали.

– Кого еще леший принес, – ругаясь, соскользнул с печи хозяин дома. Обув ноги в чуни, он поплелся к двери. – Померещилось али нет?

Он зачерпнул из деревянной кадки ковш воды и почти залпом опрокинул его. Протерев от испарины ладонью шею, мужик сел на лавку. Псы во дворе умолкли, но откуда-то издали опять послышался еле слышный стук.

– Откуда же стук? – рассуждал полусонный хозяин дома, присев на лавку возле огромного дубового стола. – Допился, царица небесная, – он поднял глаза на киот и перекрестился.

Тихий стук вновь повторился.

– Иду, – хозяин дома, кряхтя, поднялся с лавки и, откинув щеколду, прошел в сени. В сенях было прохладно. – Кто там? – вполголоса спросил он, беря в руку кистень, стоявший у косяка.

– Прокофий Федорович, – из-за двери раздался тихий голос, – это я.

Хозяин дома сразу узнал этот голос.

– Сапыга? И чего тебя леший в такую пору принес.

Хозяин был не рад такому гостю.

– Отвори, – жалобно проскулил тот же голос.

Хозяин отложил кистень на лавку в сенях и открыл большой деревянный запор. В дверном проеме тут же появилась фигура взъерошенного Сапыги.

– Мне бы спрятаться, Прокофий Федорович, – начал он прямо с порога.

– Чего это вдруг? – возразил недовольный хозяин.

– Стрельцы меня по слободам ищут. Ей-богу, на дыбу отправят, – Сапыга сел на скамейку в сенях и облокотился на бревенчатую поверхность стены.

– Натворил чего? – спросил хозяин.

– Дай водицы напиться, – неожиданно попросил Сапы-га. – Опосля расскажу.

Прокофий вынес ковш с водой:

– Ну и на кой ляд ты сюда явился, коли тебя стрельцы ищут. Себя не уберег, и меня под монастырь подвел?

– Ей-богу, не хотел, Прокофий Федорович, – начал оправдываться Сапыга. – Не к кому мне в Москве пойти. Помоги мне, Христом Богом прошу.

– Сколько же ты хорониться будешь? – недовольно спросил хозяин.

– А как утихнет в слободках, так ты мне весточку и дашь.

Сапыга отложил ковш.

– Тьфу ты, принесла нечистая, – выругался хозяин. – Ну, пойдем, коли так.

Сапыга, перекрестившись, осторожно вошел в избу.

– Может, накормить тебя? – предложил хозяин.

– Да, не откажусь, – кивнул Сапыга.

Он еще раз перекрестился и сел за стол. Прокофий Федорович поковылял к печи. При помощи ухвата он вытащил на стол чугунок с еще теплой кашей и отломил гостю краюху черного хлеба. Усевшись напротив Сапыги, он смотрел, как тот ловко орудует деревянной ложкой в чугунке с кашей. Наконец Прокофий Федорович не выдержал и спросил:

– Чего стрельцы взгоношились, утихло же все?

– Все, да не все, – Сапыга отложил ложку. – Емельян Федотыч, старшина из Стрелецкого приказа, лютует.

– А чего ему лютовать? – спросил хозяин.

– Ересь раскольничью старшина на Москве увидел, – опустив голову, ответил Сапыга.

– Так вроде извели всю. И в церкву к их попам ходим причащаться. Смирился уж народ православный. Жить хочет, а не по лесам да скитам бродяжничать.

– Это верно, – заметил Сапыга. – Только знается старшина с думным боярином Шакловитым и подручным его боярином Широковатым. А тем везде измена супротив царевны Софьи мерещится. Были мы на днях в трактире, сиживали, о вере говорили. Затесался в наши ряды бешеный какой-то парень. Ну и поспорили, как водится. Семка водовоз его на место хотел поставить, а тот его ножом и порезал. Ну, а дальше стрелецкий караул налетел, всех скрутили, допрос, как положено, учинили. Трактирщик, что ли, сдал, не пойму. – Сапыга замолчал. – Просижу три дня и уйду в дальний скит.

– Уйдешь ли? – усомнился в его словах хозяин дома. – Если Шакловитый в этом деле интерес имеет, то стрельцы все слободки перепашут, а найдут. Опасно мне тебя у себя держать. Да и семья у меня.

– Что же делать, батюшка? – Сапыга уставился на хозяина.

– Медлить не будем, – хмуро изрек Прокофий Федорович. – Был у меня тут рупь в заначке на черный день. Так, видимо, пришел этот день вместе с тобой. Полезай сегодня на сеновал. А завтра я подводу с сеном найму, там спрячешься поглубже, да так и вывезем тебя из Москвы, а там сам решай, куда тебе податься – на Вятку, на Дон али далее в Сибирь. Кончилось былое. Нужно думать, как дальше жить, али ты в корабль огненный хочешь? – Прокофий Федорович осуждающим взглядом окинул своего собеседника так, что мурашки пробежали по спине Сапыги, а в душе похолодело, словно в лютый мороз.

– Да, видать, по-другому никак, Прокофий Федорович.

Утром к дому Прокофия Федоровича подкатила телега, груженная сеном.

– Хозяин, куда сено выгружать? – крикнул мужичок с подводы.

– Никуда не выгружай, – откликнулся хозяин. – Иди пока в дом чаю попей, позову тебя потом.

– Благодарствую, хозяин, – мужичок ловко спрыгнул с телеги и направился в сторону избы.

Сапыга тем временем юркнул в стог сена и затаился. Убедившись, что ночной незваный гость уже спрятался в копне сена, Прокофий Федорович перекрестился и крикнул кучеру:

– Чего расселся, али чаю не пил давно?

Мужик выскочил из дома и направился к телеге.

– Поезжай, родимый, вот тебе полтина за работу.

Прокофий Федорович смотрел, как кобыла ковыляет по грязной мостовой, удаляясь от его дома. Вместе с ней исчезали ночные страхи, пережитые накануне.

* * *

Стрелецкий старшина Емельян Федотович Басаргин сидел за столом в своем доме в благостном расположении духа. Царевна добавила к жалованью еще пять рублев. Можно подумать, как расширить двор и пристроить еще один сруб. Конюшня али подклет – про то потом подумать можно. Сейчас можно скопить деньжат и откупить у Андрюшки Косого левый угол огорода, в половину десятины, выходящий к Яузе.

Настасья, жена стрелецкого старшины Емельяна, сняла с огня самовар и налила по чашкам ароматный липовый чай. При виде связки баранок с маком к горлу у Емельяна Федотовича подступила слюна.

– Подожди, оглашенный, – укорила его жена, – горячее ведь.

– Чего ждать? – огрызнулся старшина. – Сейчас набегут с делами казенными, опять, почитай, голодным останусь. Придется пирогами с лотков «Прости Господи», питаться.

– Чем тебе опять пироги с лотков не угодили? – откликнулась жена, продолжая возиться у печи.

– А то, что не могу я всухомятину питаться, – жалобливо буркнул Емельян. – Подавай скорей на стол.

За оградой раздались ржание лошадей и громкие крики. Емельян Федотович в сердцах отложил блюдо с пирогом на стол и крикнул жене:

– Иди, глянь-ка, кого леший опять принес.

Настасья выскочила во двор. Через некоторое время она вернулась.

– Ну, чего там?

– С приказа были, требуют тебя немедля. Споймали, говорят, давеча какого-то еретика-заговорщика. Свезли в приказ.

– Это хорошо, что в приказ свезли, – старшина удовлетворенно крякнул. – Обождет пока, некуда ему нынче спешить. Воры ворами, а обед в срок.

Через час Емельян Федотович, прикрепив к поясу свою неизменную спутницу саблю, мерял стрелецкими сапогами деревянную мостовую к Кремлю. Пройдя через ворота Константино-Еленинской башни, он оказался у ворот Тюремного приказа. Двое стрельцов в карауле, завидев Басаргина, тотчас вытянулись, как по струнке, подтянув бердыши к плечам.

– Живого хоть доставили? – спросил он.

– Это вы про кого, ваше благородие? – переспросил молодой стрелец.

– А что, многих взяли сегодня? – удивился Басаргин.

Другой стрелец, поняв, кого имеет в виду старшина, поспешил исправить ситуацию:

– Здесь он, батюшка, жив-здоров. Ребята, правда, его помяли немного, но не смертельно. Для дознания сойдет. А то, что крив на один глаз, так это до нас было. Таким уже взяли.

У Емельяна Федотовича мелькнула шальная мысль: «Уж не тот ли это одноглазый мирянин, что в трактире бучу учинил? И имя такое странное – Сапыга».

– А ну, отворяй, ребята, – распорядился он и спустился по низкой лестнице в подвал.

В подвале со стен и потолка сочилась вода, пахло прелым сеном и соломой. Сапыга лежал на прелой соломенной подстилке в грязной, покрытой плесенью камере. Емельян сразу узнал его. Подойдя к железной решетке, он тихо постучал ключом по замку. Сапыга открыл глаза.

– Пришли, аспиды, – сквозь выбитые зубы прохрипел узник.

– Пришли, пришли, – усмехнулся Емельян Федотыч. – Подымайся давай. Сейчас и об аспидах поговорим, и о крамоле твоей. Все, что мне тогда в трактире не досказал, или обманул в чем, все скажешь.

Сапыга попытался расправить затекшие конечности, что вызвало жуткую боль, которая отозвалась по всему телу неприятными уколами, словно тысячи иголок впивались в его изможденное тело. Одноглазый узник, издавая тяжелый стон, вновь свалился на прелую соломенную подстилку.

– Ну, ты, давай не прикидывайся, – улыбнулся Басаргин. – Ребята сказали, что били не сильно, берегли для нашей с тобой задушевной встречи.

Старшина вышел во двор и потер костяшки рук.

– Что, Емельян Федотович, не получается у вас с ним душевный разговор? – к старшине подскочил один из стрельцов.

– Я пока к монастырскому подворью схожу, а вы приведите его в порядок, – заключил старшина. – Через часик вернусь.

Спустя час Сапыга сидел в камере для допросов.

– Помнишь меня, одноглазый? – спросил старшина.

Басаргину очень хотелось, чтобы тот его вспомнил. Сапы-га застонал и отвернулся к стене.

– Вижу, что помнишь, – улыбнулся Басаргин. – Я тебе что в трактире сказал? – Старшина прищурился. – Говорил, что бежать тебе из Москвы надо да на глаза мне не показываться. А ты не послушал.

Тяжелая кованая дверь в камере отворилась, и на пороге появился один из стрельцов с кружкой липового чая. Старшина попытался осторожно остудить горячий напиток и пристально посмотрел на узника:

– В сене от кого прятался? Скрывать есть чего? – Басаргин отодвинул кружку с чаем в сторону и склонился над узником. – К вечеру не расскажешь, отдам тебя в лапы Ноздреватому, а тот все кости тебе вывернет да заново вставит. Думать тебе часок. Как на башне колокол три раза пробьет, почитай, время твое и вышло. А куда оно выйдет – на плаху или каторгу, – решай сам, я пока к стрельцам схожу, поговорю, а ты подумай.

Басаргин захлопнул за собой кованую железную дверь.

В голове Сапыги водили хороводы сонмы чертей и ангелов, нашептывающих этому окровавленному одноглазому бродяге варианты спасения. Одни сулили земное спасение, если расскажет всю правду, кто хозяин дома, в котором он укрылся. Зачем он к нему приходил. Есть ли среди них заговор.

Другие в свою очередь вторили, что тело его погибнет, но душа будет спасена. Мысли одна за другой проносились в голове Сапыги, словно стая щебечущих стрижей, отчего несчастный терялся в догадках, как же ему поступить. Он смотрел единственным заплывшим глазом на свое окровавленое тело, переводя взгляд на маленькое решетчатое окно допросной камеры и на бадью с водой, в которой плавал деревянный ковш в форме утки.

Сколько же он уже не пил? Сапыге казалось, что за глоток воды, за эти капли живительной влаги, что прольются в его иссушенное и выжженное горло, он готов рассказать все и даже отказаться от Царствия Небесного.

Он не великий предводитель группы повстанцев и святой мученик, он маленький одноглазый человек, который хочет жить, пусть даже такой непутевой жизнью грязного бродяги.

– Ну что, подумал? – Басаргин отворил двери и прошел в камеру.

Сев за грубо сколоченный стол, он широко расставил в стороны ноги, давая им немного отдохнуть.

– Рассказывай, – протянул старшина. – Чего бежал, говори, у кого прятался?

Сапыга тяжело вдохнул и легким движение головы показал на кадку с водой. Басаргин кивнул и опять вышел за дверь. Сапыгу напоили и дали умыться. Старшина не поскупился с расходами, послал одного из стрельцов за пирогами с рыбой.

– Раскольники мы, – начал Сапыга, прожевывая пирог, который чуть ли не полностью попытался затолкать в рот.

– А как же троеперстие в трактире? – удивился Басаргин.

– Батюшка, жить уж больно хочется. А этот бешеный всю проповедь нам испортил. Думали мы, своим станет.

– Стал? – рассмеялся старшина. – Этот убивец сейчас в Разбойном приказе кости свои парит, если не вывернули еще. Ну, да ладно, – старшина подвинул табурет и сел напротив несчастного Сапыги. Сдашь всех, грамоту дам, в Москве жить будешь, а там, глядишь, хату какую приобретешь да жить как человек будешь.

Старшина утер усы и строго посмотрел на Сапыгу.

– Все равно всем раскольникам конец вскоре придет, выведем мы гнездо их осиное. Сдать али нет, своя голова все равно ближе и милее. А тех, что покаются да прощения испросят и от раскола отрекутся, глядишь, простит царевна-матушка. Ребятишки малые имеются, а женское сердце к дитям сиротным завсегда жалостливее. А не простят, так в Сибирь отправят, все живые, а иначе голову с плеч снимут, чего же думать. Каяться надо.

– Я у нашего головы в учениках был, он ранее в учениках у учителя Никодима ходил. А того сам батюшка Аввакум на подвиг благословил.

– Дальше? – пробасил Басаргин. – Про заговор против царевны что слышал?

– Про заговор, батюшка, ничего не знаю, – проныл Сапыга.

– Врешь, ирод! – Басаргин подскочил с табурета и принялся расхаживать по камере из угла в угол.

Успокоившись, он сел за стол и стал постукивать костяшками пальцев по дереву, словно выбивая барабанную дробь.

– Ну, смотри мне! – погрозил он пальцем одноглазому. – Коли врешь. Завтра всех возьмем. И все узнаем.

На рассвете в ворота у крайней избы в Ордынской слободке раздались глухие удары прикладов пищалей.

Стрельцы деловито прохаживались вдоль дома, ожидая, когда сонные хозяева слезут с печи. Дворовая шавка, учуяв беду, забилась в свою конуру и не показывала носа.

– Ладные ворота у нашего еретика, – усмехнулся один из стрельцов, рассматривая с нескрываемой жадностью кованую голову быка, сквозь которую было продето верченое кольцо. Не дождавшись ответа, стрелец повторно ударил прикладом в ворота и не удержался от попытки сбить бычью голову с ворот, хозяину, судя по всему, она больше не пригодится.

Прокофий Федотыч слез с печи и, протерев кулаком сонные глаза, поковылял к дверям. Зацепив по привычке одной рукой кистень, что стоял тут же у двери, сонный хозяин вышел во двор.

– Кто вы такие? – строгим голосом допытывался Прокофий Федорович.

В ответ послышался смех стрельцов и зычный голос старшины, который уже принялся зачитывать приказ.

В голове Прокофия Федоровича помутнело. Он отбросил кистень в сторону забора и поднял щеколду замка. Внезапный удар прикладом свалил его на мокрую от утренней росы землю.

– Ну что, добегался? – усмехнулся старшина. – Скоро вам всем, раскольникам, конец придет. Вяжите его, – старшина одним движением указал стрельцам на лежащего на земле Прокофия Федоровича.

Пройдя во двор, старшина споткнулся о какой-то предмет. Подняв кистень с земли, он внимательно осмотрел его и крикнул:

– Тихон, иди сюда, забери улику.

Тихон, стрелец с длинными, как у донского казака, усами, подбежал к старшине и, забрав кистень, завернул его в полотенце.

– Может, кровушку чью найдем, – добавил он, унося находку.

Старшина по высоким ступеням поднялся на крыльцо.

«Дом ладный, как у боярина, – рассуждал он. – И откуда у раскольников столько денег, не иначе как сам сатана ссуживает».

Старшина усмехнулся, довольный своей догадкой, и толкнул дверь носком сапога. В избе стояла тишина. У каждой стены стояли аккуратно застеленные лавки, киот с иконами освещался небольшой лучиной, громадный дубовый стол был идеально вычищен. В дальнем углу стояла печь. Старшина подошел к занавеске, закрывавшей внутреннее пространство между печью и потолком, и прислушался. Тихое сопение выдавало присутствие людей. Он резко отдернул темную занавеску. На печи, подвернув под себя ноги, сидела молодая женщина, сжимая в объятиях двух малолетних детишек.

– Васька, – позвал старшина одного из стрельцов. – Поди-ка сюда. Здесь баба с малыми детишками. Забери их в телегу, да сена больше положи.

Услышав эти слова, Прокофий Федорович рванулся с телеги и упал стрельцам в ноги, умоляя пощадить жену и детей.

– Они же ни в чем не виновны, – со слезами на глазах умолял Прокофий Федорович. – Не раскольники мы, пощади.

– Разберемся в приказе, – резко отрезал один из стрельцов.

До Кремля ехали молча. Жена Прокофия Федоровича обнимала перепуганных детишек, прижимая их к груди. Сам Прокофий молчал, рассуждая про себя о произошедшем с ним. Он покончил с расколом более пяти лет назад. Иногда, чтобы свидеться, хаживали бывшие братья. Заходил и Сапыга.

«Не иначе как поймали ирода?» – мелькнула шальная мысль в его голове. Но ведь тот надежно укрылся в сене. «Ай, Сапыга, сукин сын. Сдал», – выругался про себя Прокофий Федотович. Надо брать все на себя, чтобы отвести беду от семьи. «Сапыга уже позаботился о своей скудной душонке, предал ближнего, не думая, что кто-то осудит его за этот гнусный поступок, кто же меня упрекнет, если стану на защиту своей семьи. Коли так, гори оно все синим пламенем – и раскол их, и святые отцы, и отшельники скитские. Всех выдам – и скиты, и кто на Москве тайные собрания учиняет. Никого щадить не буду. А Бог простит, еще не понятно, чья вера правильнее», – так рассуждал Прокофий Федорович, а по его щекам лились горькие слезы, накатившие от обиды и разочарования.

Прямо у ворот Разбойного приказа их встречал Емельян Федотович Басаргин.

Сегодня он надел новый кафтан и шапку, а кожаный ремень с петлями для ножен оставил старый, но не раз проверенный в бою. Боярин Широковатый также имел стремление принять участие в допросе.

Оба служивых царевны стояли у ворот и тихо разговаривали, а поговорить им было о чем. Царевна, идя навстречу патриарху, организовала карательную экспедицию на Вятку, чтобы разорить раскольничий скит и вытащить из него живого старца Дионисия. Ввиду личной просьбы царевны, Федор Леонтьевич Шакловитый уступил это дело боярину Широковатому, а ему нужен доверенный человек, что исполнит волю царевны точь-в-точь, живот положит, а старца убережет и в Москву на Патриаршее подворье доставит. Дело государственной важности боярин Широковатый мог доверить только одному человеку – старшине Разбойного приказа Емельяну Федотовичу Басаргину ввиду его прошлых заслуг и прозорливости. Не предполагая, как Басаргин отреагирует на сию новость, боярин Широковатый попытался начать разговор издалека, пока позволяло время.

– А что бы ты сказал, Емельян Федотович, ежели бы царевна тебе звание полковника жаловала да имение, – начал, слегка заикаясь, боярин Широковатый.

– И за какие же заслуги? – заинтересовался Басаргин. – Говори, чего задумал.

– Некому, кроме тебя, Емельяша, ехать, ну не мне же, боярину, по лесам да болотам прыгать.

Басаргин молча выслушал боярина и достал из кармана фляжку, наполненную водкой. Налив до краев железную стопку, он залпом опрокинул ее и, занюхав рукавом кафтана, произнес:

– Кафтан весь чесноком пропах и закуски не надо. – Он рассмеялся, глядя на покрывшегося испариной боярина.

Широковатый облегченно вздохнул, он понял, что уговорил Басаргина участвовать в экспедиции.

– На здоровье, Емельян Федотович, – с улыбкой на лице произнес боярин. – И мне уж тогда налей, чего уж там. Тоже твоим кафтаном занюхаю.

Они рассмеялись, глядя, как в ворота приказа въезжает телега с мужиком, бабой да ребятишками. Рядом с телегой шагали стрельцы, искоса глядя на арестантов недобрым взглядом.

Телега остановилась у внутренних ворот тюрьмы. Тяжелая деревянная решетка, окованная железными прутьями и с обеих сторон стянутая железными болтами с большой шляпкой, медленно поднималась вверх, скрипя веревками по подъемным барабанам.

Дождавшись, пока телега с несчастными скрылась внутри, боярин и Басаргин направились вслед за ней по деревянным подмосткам, боясь измарать в грязи кожаные сапоги.

– Есть, матушка, заговор еретиков, – улыбаясь, прошептал Софье Шакловитый. – Боярин Широковатый и стрелецкий старшина дознались давеча.

– И кто же? – Софья развернула свиток.

– Раскольники давно потаенно в московских слободках живут, свои вечери тайно правят, собираясь в избах.

Софья пробежалась глазами по бумаге.

– Сознались сами?

– Как есть, матушка, все выложили.

– Покаялись ли, отреклись от старой веры?

– Да, матушка, – Шакловитый кивнул. – Одна беда, у главаря их двое детишек остались, дочь да мальчишка. На каторгу отправлять жалко, не выживут они там. Черт уж с ними, стариками, – Шакловитый махнул рукой, чуть не задев склянку с чернилами на столе.

– Девка-то справная? – поинтересовалась царевна.

– Справная, государыня, и на лицо, и на фигуру, двенадцати лет от роду.

Софья задумалась, она подошла к окну и, немного постояв, произнесла:

– Девку ко мне во двор приведешь. А брата ее можешь себе в холопы забрать.

Шакловитый кивнул, но возразил:

– Мне он ни к чему, своих холопов вдоволь, но пристрою к стрельцам, как пса верного выучат.

Софья согласилась с решением Шакловитого.

– Все верно, ни к чему нам грехи лишние на себя брать, Феодор Леонтич.

Шакловитый повернулся к киоту и перекрестился:

– Все так, матушка.

– О просьбе моей поговорим.

Софья взяла в руку колокольчик. Заслышав звон из покоев царевны, в дверях показалась фигура служанки.

– Марфа, чаю подай нам, – велела царевна.

Софья и Шакловитый сели за стол, застеленный плотной узорной скатертью.

– Говори, Феодор Леонтич.

Шакловитый посмотрел на прислугу, разливавшую чай, намекая на то, что присутствие челяди при разговоре лишнее. Марфа, разлив по фарфоровым чашкам чай и выставив на столе вазу с медовыми пряниками, выскользнула, словно тень, оставив их наедине.

– Нашел я, матушка, кому дело столь важное поручить, – жалобливо прогундосил Шакловитый.

– А чего не рад тогда? – царевна посмотрела на думного боярина.

Шакловитый отложил пряник и покачал головой.

– Так ведь пришлось посулить деревушку и звание полковника, матушка, – пожаловался Федор Леонтьевич.

Софья удивленно посмотрела на боярина:

– Эка беда, деревушка, раз сам патриарх просил. Али забыл, как он нам поперек дороги стоял?

– Не забыл, матушка, – кивнул Шакловитый. – Разве забудешь, когда твоя голова на кону стоит.

– Это хорошо, что помнишь, Федор Леонтич, – тихо произнесла Софья, боясь, что кто-нибудь из слуг подслушает их разговор. – Нам в борьбе с Петрушей и Нарышкиными поддержка патриарха, как лик святой, надобна. Я десяти деревушек не пожалею и боярского звания тому, кто мою просьбу исполнит.

Шакловитый усмехнулся:

– Уже не нужно, матушка, и за одну деревеньку справного служивого нашли. Знаешь ли, матушка, старшину Разбойного приказа Басаргина?

Софья улыбнулась:

– Как не знать.