Текст книги "Тень Ельцина. Книга содержит нормативную лексику"

Тень Ельцина
Песня о тревожной молодости
Владислав Корнейчук

Фотограф Владислав Корнейчук

© Владислав Корнейчук, 2022

© Владислав Корнейчук, фотографии, 2022

ISBN 978-5-0051-9859-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Разбитники11
  Предисловие автора.


[Закрыть]

Распиаренное у нас в девяностых, не без участия, думается, соответствующих западных фондов, литературное направление «битники», помнится, зиждилось на легенде о том, что представляющие его писатели – разбиты. Дескать, I`m beat – достало всё и все! Подразумевалось, конечно, что не могут они, сердечные, в той «неправильной Америке» себя найти. В отчаянии, короче, прекрасные люди битнички. Хотя по факту выходило, что «разбиты» эти «герои» от пьянки, разврата и массы всего того, что логично происходит из безделья, праздности и, уж простите, безыдейности. Ну, постсоветский человек очень любил заморскую лапшу-на-уши. Ой, на аглицком! Ой, в Америке! Одного этого было достаточно, чтобы до беспамятства влюбиться в литературно оформленные истории не вполне здоровых личностей. Тут не без общечеловеческой тяги ко всякой дряни, давайте честно.

Одновременно с этим, сопереживая американским маргиналам, люди, кажется, не замечали реального «разбита» в своей стране. Чего далеко ходить! Я, будучи сыном инженера-конструктора, руководителя лаборатории специального КБ на крупном заводе, не осознавал тогда всей нашей личной и национальной трагедии: электронная промышленность в стране уничтожена, отец вынужден работать простым электриком. Нет, это казалось мне почти нормальным, ведь речь об отсталой советской промышленности! Я восхищался керуаковской «В дороге» и старался не замечать дичь капитализма вокруг – нищенские пенсии и стипендии, непорядочность работодателей, воцарившуюся в обществе атмосферу «человек человеку – волк»… Выжить в девяностых студентом, молодым специалистом в другом городе – еще тот фунт лиха! «Совки» ругали распределение. Но к распределению прилагалось какое-никакое жилье. В постсоветской России – сам крутись-вертись, хоть на вокзале ночуй. Впрочем, там милиция, которая тем, кто без билета или местной прописки, не очень рада.

Одним словом, настоящими разбитыми в девяностых были как раз восторженные читатели разбитых. Разбитыми Западом, его экономикой, его маркетингом, который сумел продать в упаковке «красиво тусоваться» в том числе и свои социальные отбросы. Быть наркоманом – ну, посмотрите какое-нибудь западное кинцо – это ж прям привлекательно! Они там даже под забором сдыхают так, что красота! Высокая эстетика, не иначе.

Так, а почему же, возможно, спросите вы, все-таки «Тень Ельцина»? А потому что до сих пор отбрасывает «царь» Борис из девяностых свою тень. Присмотритесь, прислушайтесь. Души, травмированные девяностыми, среди нас. Многие из них только и делают, что прощаются с тем десятилетием. Как Ремарк всю оставшуюся жизнь прощался с двумя месяцами, проведенными на передовой.

Некоторые из этих рассказов уже публиковались. «Горькости детства» напечатан в белградском, разумеется – на сербском языке, литературном альманахе «Жернов». Также этот рассказ напечатан в журнале «Нева». «Напрасно прожитая жизнь» вышла в альманахе «Литературные горизонты». Лонгрид, как теперь говорят, «Тень Ельцина» впервые опубликован на сайте «Родина на Неве».

Остальные тексты публикуются впервые. Надо сказать, толстые журналы ими не заинтересовались. Вероятно, рассказы эти и правда не так хороши, как наши великолепные журнальные толстяки.

К. Влад

Горькости детства

Какой-то голос мне скомандовал тогда:

─ Арль!

И вроде как этим все было сказано: что Арль, почему Арль…

Я прожил в нем несколько месяцев. Из моего окна были видны крыши старинных домов и даже краешек древнего римского амфитеатра. Осенью 1888 года Гоген – известный эпизод – два месяца жил в «желтом доме», в «мастерской юга» Ван Гога. Оба художника намеренно выбирали одни и те же сюжеты: проверяли таким образом разные теории.

Это можно увидеть на полотнах Гогена и Ван Гога, запечатлевших виноградник, ночное кафе, один из самых красивых и старых христианских некрополей.

Кажется, я хорошо представлял себе, какими глазами смотрели обыватели провансальского захолустья на художников вроде Винсента Ван Гога и Поля Гогена, – плохо одетые и скверно питающиеся бродяги, живущие неустроенной бессемейной жизнью, – я и сам примерил эту шкуру. На живописцев часто смотрят с недоверием и легким презрением. Взрослые, занимающиеся чем-то несерьезным, мужики.

Немало я прошел километров по окрестностям Арля. Несколько раз в жарком полуденном зное, идя по полю, встречал испуганного чем-то Ван Гога. Как-то обогнал бредущую по пыльной обочине массивную фигуру Гогена.

С Ивом Рэнглером я познакомился в Арле, охотясь с этюдником за пейзажами.

Вдохновленный его оценкой моих работ, после нескольких трудовых месяцев в Провансе, перебрался в Париж, где вместе с мольбертом и ноутбуком законсервировался в квартирке эмигрантского Сен-Дени.

Под окнами – восточный базар. Но я там, как правило, редко из дома выходил. За хлебом, молоком, сигаретами в супермаркет наведался – и все.

Ко мне в Сен-Дени кроме Рэнглера никто никогда не приезжал. Да и мне было неловко в неряшливую и неуютную квартиру приглашать знакомых девиц. Хотя их у меня тогда и не было. К тому же я был влюблен в начинающую актрису Летицию.

Ив Рэнглер (ему хорошо за сорок) – из тех, о ком говорят: метр с кепкой. Настоящая фамилия Мартен. Неряшливым размашистым почерком живописец на каждой своей картине оставляет фирменный росчерк: Yves Wrangler.

Когда-то, из-за того, что он постоянно спорил, отчаянные бойцы-фанаты – hools футбольного клуба «Манчестер Юнайтед» – прозвали художника Рэнглером.

Вчера мы сидели в студии Ива на площади Альма за двенадцатилетним односолодовым виски. Бледно-голубой фон огромного окна, возле которого мы устроились, рассекала светло-коричневая Эйфелева башня. Художник, уловив неподдельное внимание, неспешный интерес, которых так мало осталось в мегаполисах, рассказывал о своей жизни.

Детство выросшего по другую сторону Ла-Манша француза прошло в семидесятые годы в Манчестере. Отчим-англичанин – человек недалекий и грубый, когда, по его мнению, пасынок был виноват, награждал того тумаками. По словам моего старшего друга, за свой крайне низкий рост спасибо он может сказать именно отчиму. Впрочем, и матери – тоже.

Натянув заляпанный масляными красками берет с пятиконечной звездой, делавший Рэнглера похожим на известного латиноамериканского камрада, художник курил бесконечную трубку. Когда табак в ней гас, Ив щелкал специальной зажигалкой, затягивался и на время про трубку забывал.

От матери, по словам Рэнглера, он тоже получил немало оплеух.

─ Они с отчимом словно соревновались, – откровенничал художник. – Не знаю, хотела ли она намеренно подавить мое «я». «Шелковый у меня будешь!» – слышал от нее регулярно. Не раз, не два в кабинетах манчестерских педиатров матери обо мне говорили: «Он у вас вялый». А мать, кажется, недоумевала: с чего бы это? Как будто могло быть иначе!

Слушая Рэнглера, вспоминаю, как моя мать о шалопае Юлеке из моего класса говорила:

─ Ужас, Яцек, за ним родители совсем не смотрят!

Я же, глядя на самодовольного, словно звезда Голливуда, Юлека, не мог не прийти к кощунственному выводу. Да, его мать и отец занимают куда более скромное положение на социальной лестнице, чем мои, да, у меня намного лучше с успеваемостью, – но все это не мешает Юлеку стабильно демонстрировать веселую рожу…

За окном стемнело. Надо было возвращаться к себе, на улицу Шато д`О, где я с недавних пор жил.

─ Да побудь еще, Жак! – Обращаясь ко мне Ив использовал французский эквивалент моего имени. – Хочешь кофе? У меня еще круассаны остались.

Покидать уютное ателье Рэнглера, выходить на шумные парижские улицы, брести до станции метро – не очень-то и хотелось…

─ Отчим, – рассказывал Ив, ставя передо мной двойной эспрессо, – замахиваясь и видя, что я сжался и дрожу, всегда обязательно жестко, резюмировал: «У-у, трус!» Удара могло и не последовать. Я был как дрессированная собачка. Получив ранее бессчетное количество затрещин и пинков, теперь пугливо реагировал уже на один только замах. А отчим непременно констатировал: «Трус». Я привык к мысли о своей ущербности, та вросла в меня своими корнями. Если бы не мой сосед, мой друг, с которым я стал ходить на футбольные матчи «Юнайтед», драться с фанатами других команд, – Ив неосознанно провел указательным пальцем по длинному, берущему начало на подбородке, шраму, – так, скорее всего, с этим ощущением и жил бы. Я раздавил этот страх окончательно в той драке, когда толпа «синих» нас четверых волтузила по тротуарной плитке недалеко от их поганого «Стэмфорд Бридж». Достаточно сказать, Жак, что из нашей четверки тогда живым остался только я. Это была скорее случайность. Очнулся в больнице только на четвертый день. И один час всего был в сознании. Потом еще дня два без сознания…

─ А что твой отец?

─ Он – француз. Живет в Лондоне. Я бывал у него дома, когда он уже бросил мать. Жил у папаши несколько раз неделю-другую… Когда сбегал из Манчестера от отчима с матерью. Когда на матч с «Вест Хэм» приезжал… От моей матери он периодически получал подзатыльники – буквально, Жак! – и бросил ее, что вполне объяснимо. Однажды, еще в девяностых, отец, имевший тогда маленькое агентство недвижимости, приезжал в Париж, чтобы убедить меня расстаться с «богемной жизнью». Предлагал работу в своем лондонском офисе. Помню, шли с ним по Елисейским полям. Разговаривали, молчали. Я пил на ходу из банки пиво, курил сигарету – и услышал от него что-то на тему здорового образа жизни… Меня прорвало. Про его подкаблучничество, про его бегство, про то, что обязательно стану, вопреки всем его сомнениям, большим художником, – все разом на него вывалил. Прохожие – мы, кажется, подходили к Триумфальной арке – смотрели на нас, как на психов. На площади Этуаль он сел в такси и укатил.

Я заглянул в опустевшую кофейную чашку.

─ Ив, я поеду.

─ Ты же теперь на бульваре Мажента живешь? Недалеко от Северного вокзала?

─ Ближе к площади Республики. Уже в любом случае очень поздно. – Направляюсь к двери.

─ Жак! Забыл сказать… По-моему, ты зря бросил живопись. У тебя в последнее время стало получаться что-то свое…

Меня довольно долго доставал Юлек, предлагал подраться и выяснить, кто сильнее. Я не мог отказаться от этой дуэли. Мой классный рейтинг и так в ту пору сильно упал. Юлек не был сильнее меня. Задиристее, но не сильнее.

Я принял вызов. Дрались после уроков без секундантов недалеко от школы, в переулке. Состоялся обмен синяками. Юлек получил не меньше моего и задирать меня в будущем явно расхотел. На следующий день ему предстояло выдержать вал насмешек в связи с «фонарем», который я поставил. Мой находившийся на катастрофических уровнях рейтинг, похоже, существенно подрос.

В глубине души надеялся: мать не станет ругать за то, что я защищал свою честь. Дома, однако, ждало разочарование. Увидев на моем лице синяк, пропуская мимо ушей мои разъяснения, родительница наподдала еще. Пришедший с работы отец разбираться, почему я дрался, что произошло, не стал. Может быть, это была очень тонкая внутрисемейная дипломатия. Возможно, отец подумал: «Получил от матери по шее? Значит, было за что».

Однажды мы с моей подругой – француженкой Симоной – и матерью гуляли по Иерусалимской улице, говорили о разном.

─ Они с Малгожатой, – сказала мать, обращаясь к Симоне и имея в виду меня и мою сестру, – думают, что, если бы я их мягче воспитывала, они б в жизни лучше устроились.

Потом уже тише и вроде бы невпопад добавила:

─ Да я и не наказывала почти. Не помню…

К тому времени я уже давно понимал, что мама очень хотела мне добра, невероятно много делала для своих детей, ей часто было действительно трудно, при этом она не всегда понимала, что перегибает со строгостью. С одной стороны, просто не знала о том, что перед ней чувствительные, ранимые ребятишки. С другой, мама выросла в такой среде, в которой тычки и ругань в отношении детей – какой-то особенной грубостью и не считались. Отец же, наоборот, был слишком мягким человеком.

Однажды – мне семь, Малгожате одиннадцать – мать как-то наказала сестру. Маленькая блондинка рыдала. Мне было ее очень жаль. У меня у самого полились слезы. Я по-детски неловко обнял Малгожату. Гладил по голове, по блестящим на солнце волосам сказочной принцессы, утешал:

─ Когда вырасту, я на тебе женюсь.

Рыдая, Малгожата дала взвешенный комментарий:

─ Братья и сестры не женятся.

…Возвращаюсь из Бове, был у сестры. В гостях подкрепился журеком, голубцами и порцией фирменного скепсиса Малгожаты.

Через два дня экзамен, а я беспечно езжу по гостям. Вчера у Ива за разговорами день прошел. Вернувшись из его студии, засел за учебники на всю ночь. Утром поехал в Бове. Сейчас 14:25, хочется спать… Скоро будет Северный вокзал, минут через десять, не больше, выходить, а я проваливаюсь в сон…

Звонит мобильник. Решаю ответить, не выходя в тамбур: пассажиры с соседних мест уже туда ушли – мы подъезжаем к Северному вокзалу.

─ Привет! – Это Поль, знакомый марксист-троцкист-антиглобалист, в следующем году он заканчивает исторический. – Звоню, чтобы предупредить – мы вернулись. Пробудем дня три и снова уедем. Как твои дела?

─ Прекрасно! Я подъезжаю к Северному вокзалу, скоро буду.

Квартиру на улице Шато д`О, где я сейчас живу, Поль предоставил мне в безвозмездное пользование на все лето. Он на пять лет меня старше (мне – двадцать три), мы неплохо ладим.

Поль участвовал в военных спецоперациях в Афганистане. Говорит, убедившись в том, что французская армия редко действует в интересах своей страны, военную карьеру оставил.

Я люблю с ним поболтать, хоть Поль и посмеивается над моим акцентом. Франция – страна иммигрантов, здесь чисто говорит теперь не так уж много народу…

Полгода назад в Марселе – на платформе Витроль – какой-то грозного вида мужик упрекнул меня в отсутствии… вежливости! Слово politesse он произнес даже дважды. Рэнглер, с которым мы возвращались после трехдневного пребывания в Арле (я поехал с Ивом на этюды), в самолете посмеивался:

─ Он тебе хотел помочь вытащить из вагона рюкзак и этюдник, а ты на него, как на гангстера уставился, ха-ха…

А все – почему? Да я просто не понял его идеального французского, когда он ко мне обратился!

─ Давайте подкрепимся чем-нибудь! – Милана, подруга Поля, открывает холодильник, на одной из боковых стенок которого прикреплен большой постер субкоманданте Маркоса.

Символ антиглобализма внимательно смотрит на нас в прорезь своей pasamontanas, из его трубки вьется дымок…

Сербка извлекает паштет, масло, сыр, бутылку белого вина…

─ Прекрасно. – Поль, кажется, удивлен моей запасливостью. – Мне багет с сыром! А ветчина есть?

─ В магазине.

─ Перекусим и сходим…

─ Выпьем за наш приезд!

Сноровистая Милана уже наполнила винные бокалы. Делаем по глотку.

Смотрю на парочку и думаю: какие все-таки счастливые люди!

─ Мы на недельку в Нови-Сад, а потом… – Поль посмотрел на Милану. – Куда мы собирались, не помнишь?

─ Не-а! Я выпила – и плохо соображаю.

─ Это так по-славянски – выпить и не помнить сказанное час назад!

─ И ты, – в ответ ласково пожурила Поля Милана, – не помнишь.

─ М-да… Это как-то не по-французски.

Всех развеселил оборот «как-то не по-французски».

Мы выпиваем еще по бокалу вина. Веселье, с элементами славянской бесшабашности, подступает неумолимо.

─ Поль, тебя родители били? – спрашиваю.

Студент Сорбонны явно не ожидал такого вопроса, но отвечает:

─ Яцек, побойся Бога! Когда я родился, средневековые нравы уже успели изрядно смягчиться.

─ Поль, зови меня Жаком. А то Яцек – как-то комично звучит в твоих устах. И ты, Милана, зови меня Жаком. Кстати, тебе доставалось от родителей?

─ Ну… иногда как-то наказывали, но бить не били. – Сербка, выросшая в Нови-Саде, наморщила лоб: как будто пытается что-то вспомнить. – Почему спрашиваешь?

─ Одного знакомого художника били мать, отчим… Стало интересно, у кого как с этим. Может, диссертацию напишу.

─ Как интересно!

─ Ну да, «Подавление личности в семье и в обществе».

─ Ха-ха-ха…

Хрустальный смех молодой женщины разливается по квартире, преодолев гостиную, гаснет в прихожей, у входной двери.

─ Жак, ты читал «Детство» Горького? – У Поля какая-то идея.

─ Только «Фому Гордеева».

─ В «Детстве» есть очень точно на эту тему. Сейчас, Жак, я найду…

Поль запрыгивает на письменный стол – так он достает до самой верхней полки стеллажа – и извлекает потрепанную книгу, на обложке которой крупно набрано: «Maxime Gorki. Enfance».

─ Открыв один из его рассказов, сейчас не помню, какой, – сообщает нам Поль, – прочитал потом Горького все, что нашел на французском.

─ Что ни книга, то призыв к революции! – замечает Милана, оторвавшись от приготовления сэндвичей.

Участник афганских спецопераций листает книгу Горького. Находит нужную страницу. Смотрит на меня.

─ Нашел. Слушай. Дед, после того, как он маленького Алешу сильно выпорол, приходит к тому и говорит: «Ты знай: когда свой, родной бьет, – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олеша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел – плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошел до своего места, – старшиной цеховым сделан, начальник людям».

─ Границ четких нет, измерителя – вроде градусника – нет. – Меня уже несет. Мало спал, выпил… Я не замолкаю. – Сколько чего – неизвестно. Пропорции – какие? Если б хоть примерно представлять. Все перемешано. И сентиментальность, и агрессия, и душевная щедрость, и мягкость, и твердость – такой коктейль, что ого-го! Были с матерью у окулиста. Перед тем, как мне в школу идти. Там таблица эта. Знаешь. Врачиха тычет указкой в рисунок – я называю, что там. Про некоторые изображения я просто не знал, что это такое: какой-то придурок нарисовал для этой таблицы нечто ни на что не похожее. В результате мне был поставлен диагноз «близорукость». Прописали очки и заставили носить, что для нормального зрения, конечно, вредно.

─ Жак, а почему ты не сказал, что не понимаешь, что там изображено?

─ Потому, Милана, что я стеснялся врачихи, как и всех людей вообще! Потому что боялся матери. Лишний раз лучше помалкивать, так мне внушили. Но я ж тебе и говорю сейчас. Почему к человеку надо относиться так, будто он все должен знать, уметь, только потому, что этот человек – мать, отец, старшая сестра?

─ Твой отец, как я понимаю, тоже далек от идеала! – Подруга Поля считает своих родителей идеальными только потому, что никогда серьезно не задумывалась над тем, какие они на самом деле. Многие знания – многие печали.

─ Милана, мы все далеки от идеала. И, само собой, наши отцы – тоже. Папаша моего одноклассника Юлека грабил ночные поезда, в основном – идущие по ветке Москва – Варшава. Ночью c напарником врывался, по наводке проводника, в купе и тряс богатых туристов и мелких торгашей. Даже акселерата Юлека с собой брал. Тому пятнадцать было, когда ветеран, герой Советского Союза, продырявил грабителей из их же «беретты».

─ Жак, ты боевик пересказываешь?

─ Это жизнь, Милана! О жизни в Польше тебе рассказываю. Абсолютно седой, весь в пигментных пятнах, застиранной майке и заштопанных тренировочных штанах дед этот приподнялся с нижней полки и – хоп! – папа Юлека обезоружен, а пистолет смотрит в его сторону. Сам Юлек за отцом стоял и из оружия имел кулаки, баллончик с каким-то газом и наглую рожу. В общем, одной пулей едва проснувшийся герой Советского Союза их прошил. Не думаю, Милана, что Юлеку с отцом повезло больше, чем мне.

─ Ты просто недостаточно романтик! – Милана, похоже, считает, что я эту историю придумал.

А я только чуть-чуть присочинил, не все детали помню, восемь лет прошло. Эту историю в лицее целый месяц обсуждали. Случай, произошедший вблизи польско-белорусской границы, превратился в миф с множеством версий. По одной – Юлека застрелил отец, поскольку одна из двух кобыл, на которых они прискакали грабить поезд, вышла из строя: Боливар не выдержит двоих…

На меня белое вино действует веселяще, а сербке почему-то хочется драматизировать.

─ Жак, какой смысл в этом вот так грубо, топорно копаться? Иди к психоаналитику!

─ Если б, Милана, я лично не знал психоаналитика, еженедельно снимающего до состояния синих соплей стресс в соседнем баре, если б сеансы этих «кудесников» не были б так дороги, пошел бы сегодня же! Впрочем, я ж был как-то у психоаналитика. Он меня что-то спросил, черкнул в блокноте своем пару слов. Я, как полагается, лежал на кушетке. У него в кабинете над столом висел старина Фрейд. На подоконнике… м-м-м… подставка для курительных трубок, помню, стояла. И самих трубок там было штук семь. Смолил, думаю, как ненормальный этими трубками…

─ А что он сказал?

─ Я не помню. Он говорил, имея в виду, что я буду к нему постоянно ходить на эти сеансы, а потом просто посоветовал принимать снотворное, явно – очень токсичное. Откровенное шарлатанство! С меня отравленного автомобильными выхлопами парижского воздуха достаточно! На следующий день я этого мужика на площади Пигаль видел входящим в порнокинотеатр. Да, смешно, но это – факт. Милана, ну, бывает такое. Случай. Совпадение. Иду по Пигаль. Там вход такой… с плотной портьерой. Слышны звуки, точнее – стоны. Возле дыры – здоровенный чернокожий привратник, улыбается: милости просим, все будет ОК… Да я понимаю, что вы и сами там мимо проходили! Ну вот… Он то ли рекламки-программки, то ли флайеры раздает. Передо мной шел мужик, обычный какой-то, я не разглядывал, остановился выяснить у громилы, что там интересненького. Я как раз мимо них проходил. Оказалось – это тот самый психоаналитик! Оглядываюсь, а он внутрь пошел. Наверняка подверг во время киносеанса кого-то психоанализу.

Поль все это время продолжает читать книгу Горького.

─ Ты-то сам там, на Пигаль, что делал? – Милане почти смешно. У сербки быстро меняется настроение.

─ Да известно, что, посещал проститутку. В психотерапевтических целях.

─ Серьезно? Жак…

─ Шучу. Я их боюсь на самом деле.

Пора вырывать Поля из цепких лап Горького. Он все это время, словно прилежный ученик, читает «Детство»!

─ Дружище, – обращаюсь к французу, – а можешь вслух?

Поль отрывает взгляд от книги. Смотрит на нас с Миланой так, словно видит впервые.

─ Ладно. Слушайте, – смиренно соглашается Поль.

─ Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, – читает нам Поль «Детство» Горького, – я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог…

─ Кстати, если бы не этот жестокий дед, стал бы Алеша Пешков – Максимом Горьким? Сто процентов – нет. Поль, я хотел тебя, почти дипломированного историка, спросить. В государствах, где у власти находился не крупный капитал, а трудящиеся, подавления личности не было?

─ Если коротко, то было.

─ Вот! И ты говоришь, что есть смысл в какой-то там борьбе?

Поль, увидев на лице Миланы недоумение, говорит:

─ Жак, поговорим потом на эти темы, а? Честно говоря, сейчас хочется просто посидеть дома, попить вина, поболтать о чем-то более веселом.

─ Вот-вот, Жак, – соглашается его подруга, – перестань мрачно смотреть на мир.

Мы еще долго, до глубокой ночи, несем околесицу. Выпиваем все запасы вина. Постоянно, почти отчаянно, но весело, иногда перебивая друг друга, о чем-то говорим. Идем в супермаркет за ветчиной, сырами, прихватываем там еще недорогого хорошего белого и красного вина, минералки. Поль, Милана, я – мы всю дорогу не умолкаем. Выпиваем по дороге домой в соседнем баре по чашке кофе.

Поль, оказывается, снова курит. На улице закуривает. Мне не хочется. Но я тоже вытягиваю из пачки с цыганкой сигарету. Поль утверждает, что их теперь во Франции не производят.

─ Серьезно? Я и не знал, тогда давай и по второй покурим.

─ Давай с твоей личной жизнью уже решать.

─ М-м-м…

─ У тебя вообще были девушки?

─ Само собой, Поль! Но это все было там, в Варшаве. И одна из них вообще была проституткой.

─ Ого…

─ Да я не знал об этом! Она это скрывала. Делала вид, что приличная. А сама имела такой грандиозный опыт… В общем, что говорить…

─ А в Париже?

─ М-м-м…

─ Ты у нас монах Тук какой-то.

─ Летиция не в счет… В Париже была, Поль, одна. Симона. Я с ней даже в Варшаву как-то летал. И сейчас – есть. Не Симона, другая.

─ Ах, ты прохвост!

─ Ее зовут Надежда. И она, к слову, русская. Не совсем русская. Фамилия – украинская. Весенчук, что ли… Или Песенчук. Ну, как-то так. Оканчивается на «чук». Это означает, что она может быть украинкой. Хотя и русской с такой фамилией тоже может оказаться вполне.

─ Получается, нашел себе украинку? Ну, молодец!

─ Ха-ха-ха…

─ Она из Вологды.

─ Наверное… это где-то на Волге…

В какой-то момент становится не по себе: наступит время сна, и я останусь наедине со своими мыслями.

Когда в третьем часу ночи укладываемся, так и происходит. Из-за двери спальни ничего не слышно, во всей квартире тишина. Я постелил себе в гостиной на диване. В окно сквозь гардину светит уличный фонарь. С дивана, из того, положения, в котором я лежу, хорошо виден через кухонный дверной проем бок холодильника. С него на меня смотрит через прорезь своей pasamontanas мексиканский борец за справедливость. «Интересно, дети в Чьяпасе совсем не плачут от того, что их несправедливо наказали? Там теперь такого не бывает? Может, субкоманданте в отдельно взятом штате построил общество, в котором нет горькостей детства? Ох, сомневаюсь…» – вертятся последние, уже сонные, мысли. Сейчас мне кажется, что и он – этот повстанец – всего лишь унылая деталь нашего циничного и прагматичного мира, состоящего из рекламы, пиара, маркетинга, манипуляций человеческим сознанием. Даже из Че Гевары сделали модный принт! Я не верю в улучшение человеческой жизни на планете Земля с помощью каких-то там преобразований, борьбы, революций. Общий объем зла и всякой нечисти в век, когда люди бесконечно ведут по мобильникам бессмысленные беседы, скорее всего, остается примерно таким же, как и тысячу лет тому назад, когда они почти столько же времени уделяли чтению Священного Писания и молитве… Веки все-таки тяжелеют. Моя фабрика грез обволакивает сознание… Перед тем, как окончательно провалиться в нее, соглашаюсь с самим собой: «Хорошо, что не отдал кому-то, не выбросил этюдник и краски…»