Текст книги "Колыбельная для брата"

Владислав Крапивин
Колыбельная для брата

Глава 1

Мама разбудила Кирилла в три часа ночи.

В это время он вел «Капитана Гранта» мимо желтого утеса, с которого палила из всех орудий могучая береговая крепость. Перед ее амбразурами вспухали белые дымы, а вокруг судна вырастали фонтаны от ядер.

Ядро грохнулось о рубку и разлетелось на зеленые и красные осколки.

– Это арбуз! – весело завопил Митька-Маус. – Арбузами стреляют! – Он высунул из-за рубки кудлатую голову.

– Уберешь ты свою несносную башку? – крикнул Дед.

«А почему не слышно выстрелов?» – подумал Кирилл и услыхал:

– Кирюша, встань. Встань, помоги, пожалуйста. Может быть, у тебя он скорее уснет…

Еще не расставшись с веселым сном, Кирилл уже слышал, как за стеной вопит Антошка. «Ну, дает», – подумал Кирилл. Потряс головой, взглянул на маму и опустил с кровати ноги.

Мама виновато сказала:

– Не могу успокоить. Может быть, укачаешь его своим хитрым способом?

Кирилл снова тряхнул головой, разгоняя остатки разорванного сна: они, будто обрывки тумана, плавали вокруг. И Дед с Митькой словно все еще были здесь.

Антошка после нескольких секунд перерыва завопил с новой силой. Кирилл откинул одеяло и побрел в соседнюю комнату.

Спеленутый Антошка лежал в своей решетчатой кровати и орал вдохновенно и старательно. Что-что, а реветь этот человек умел и любил. Маленькое красное лицо его было сморщено, глаза крепко зажмурены, а беззубый рот открыт до отказа.

Нельзя сказать, что в такие минуты Кирилл ощущал нежную любовь к братцу. Но ни досады, ни злости он не чувствовал. Не то что два месяца назад. Тогда у Кирилла при Антошкином реве просто зубы стискивались. От беспомощности и отчаяния он сам готов был зареветь.

Однажды, когда мама ушла на рынок, а месячный Антошка проснулся и никак-никак не хотел успокаиваться, не затихал ни на руках, ни в кроватке, Кирилл замычал и швырнул ему в лицо скомканную пеленку. Антошка на секунду притих, а потом закричал еще громче. И такая обида почудилась Кириллу в этом крике, что он тут же назвал себя последним гадом, вделал себе кулаком по уху, опять схватил Антошку и начал у него, бестолкового и отчаянно орущего, шепотом просить прощения. А потом, не зная уже, что придумать, запел изо всех сил:

 
Дайте в руки мне гармонь -
Золотые планки.
 

И Антошка постепенно умолк. Успокоился кроха. А Кирилл, ласково и осторожно прижимая братишку, носил и носил его по комнате и все пел.

В тот день было сделано открытие: лучше всего Антошка успокаивается под песни старшего брата. Мамины песни – тоже ничего, но действуют они когда как. А стоит запеть Кириллу – и горластый братец притихает. Ведь, казалось бы, совсем несмышленыш, а что-то чувствует, знает голос Кирилла. Он и песни стал различать, когда сделался постарше: одни просто слушал, под другие начинал дремать. А после большого рева успокоить и заставить уснуть его можно только одной песней. Совсем непохожей на колыбельную…

– Ну, чего трубишь? – сказал Кирилл. – Давай иди сюда. У, рева… Кто обидел Антошку? Что-нибудь страшное приснилось? Что в школу повели? Не бойся, еще не скоро… Мама, помоги его взять…

Антошка выдал новый вопль. Кирилл прижал его к груди, покачал, шагая из угла в угол, и запел про опаленные солнцем спящие курганы и про туманы, которые ходят чередой.

Антошкин крик стал потише, и в нем послышались вопросительные интонации. А к концу песни братец совсем затих. Но не спал, таращил глаза. Тогда Кирилл решительно спел музыкальное вступление и начал главную песню с последнего куплета:

 
Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром…
 

На третьем куплете Антошка засопел, словно убедившись, что ничего не страшно с братом, у которого есть такая суровая и непримиримая песня.

Кирилл с мамой уложили его в кроватку. Он спал так, будто и не плакал отчаянно десять минут назад. Улыбался какому-то своему крошечному сну. Светлые волосенки смешно топорщились. Сейчас он был милый, самый дорогой на свете Антошка…

Мама тронула губами макушку Кирилла.

– Спасибо, Кирик. Ложись, спи. Я еще посижу чуточку и тоже…

Но Кирилл вдруг понял, что не хочет спать.

– Мама, я такой голодный почему-то. Я чего-нибудь пожую?.. Ты не ходи, я сам.

На кухне он отрезал кусок от батона, отыскал в холодильнике банку с зеленым горошком. Насыпал горох на хлеб и вернулся в мамину комнату. Мама сидела у Антошкиной кровати.

– Ты чего не ложишься? – спросил Кирилл.

– Подожду немного. Вдруг он опять проснется.

– Я ему проснусь! – сказал Кирилл. Забрался с ногами на мамину постель и стал жевать, подбирая с одеяла упавшие горошины. Мама смотрела на него с непонятной улыбкой: то ли печальной, то ли наоборот – счастливой.

– Ох и худой же ты стал! И коричневый. Как индийский йог.

Кирилл сказал с набитым ртом:

– Непохоже. У индусов волосы черные, а у меня…

Мама села рядом и запустила ему в волосы теплые тонкие пальцы.

– А у тебя косматые. Когда подстрижешься?

– Лучше ты сама подровняй, а то в парикмахерской оболванят, как репку. У них со школой тайный сговор… Буду опять лопухастыми ушами махать.

Мама засмеялась:

– Ну, сколько лет подряд можно вбивать себе в голову эту чепуху? У тебя нормальные уши, даже симпатичные.

– У слонов тоже симпатичные.

Мама обняла Кирилла за плечи, качнула туда-сюда (он опять просыпал несколько горошин) и вздохнула:

– Ох, в самом деле, до чего же костлявый…

– Зато закаленный, – заметил Кирилл.

– Тьфу, тьфу, тьфу, – торопливо сказала мама. – Не говори зря.

Она была немного суеверна. Видимо, все мамы немножко суеверны, когда дело касается сыновей.

– Ничего не «тьфу», – возразил Кирилл. – Ты летом переживала, а я даже ни разу не чихнул.

Все лето Кирилл проходил в майке, шортах и босиком. Только если шел в кино или библиотеку, надевал рубашку и сандалеты. Но это случалось не чаще одного раза в неделю. Дед сказал в конце весны, что в парусном деле нужны закаленные люди, и Кирилл закалялся добросовестно.

Мама сначала боялась. Говорила, что во всем надо знать меру, иначе можно и посреди теплого лета схватить воспаление легких. Вспоминала, как болел Кирилл два года назад. Кроме того, она утверждала, что ходить всюду босиком неприлично. На это Кирилл ответил однажды, что половина людей на Земле всю жизнь ходит босиком.

– Где это?

– В Индии, в Африке, на островах всяких… Если посчитать, знаешь сколько наберется!

– Но это же в тропиках!

– А здесь чем не тропики?

Лето выдалось сухое и жаркое. Ветер иногда приносил тонкий дым, который пощипывал глаза. Солнце делалось неярким и круглым – без лучей. Это горели где-то леса и торф.

В те дни, когда не было дымки, солнце палило, как в Аравийской пустыне. К середине июня с плеч у Кирилла слезли три слоя сгоревшей кожи, и наконец загар стал прочным, как броня. Волосы выгорели добела. Самому Кириллу иногда казалось, что у него даже кости прокалены солнцем…

Мама наконец махнула рукой. У нее хватало забот с Антошкой, который родился в конце мая.

– Дед говорит, что я похож на негатив, – сказал Кирилл. – Волосы бесцветные, шкура темная. Хоть печатай наоборот.

– Почему вы зовете его Дедом? – спросила мама. – Дед да Дед, только и слышишь. Неужели он не обижается? Ему же двадцать четыре года.

– А чего ему обижаться? Он привык. Это из-за Митьки.

– Из-за какого Митьки?

– Ну, помнишь, прибегал такой курчавый? Это его внук.

– Какой внук? Бог с тобой…

Кирилл засмеялся:

– Да правда внук, только двоюродный. У Деда племянница есть, а она его старше. Так ведь бывает. А Митька – ее сын. Вот и посчитай.

– В самом деле, – сказала мама. – Забавно… Ну, если точно говорить, это называется «внучатый племянник».

– Ну а он тогда «дедистый дядя». Или «дедовый». Все равно – Дед.

– А я думала, это его братишка. Они так похожи…

– Только с виду. Митька знаешь какой сахар! И привидений боится. Вечером дома ни за что один не сидит. Дед с ним замучился.

– Почему же он с ним мучается? Где у этого Митьки родители? Они живы?

– Конечно. Только они геологи, в экспедиции ездят.

– Бедный ребенок… Все время ездят?

– Не все время, но часто…

Мама вздохнула.

– Вот и папа наш тоже ездит…

– Еще пять дней, – утешил Кирилл. – Протянем.

– Протянем, – согласилась мама. – Ты у меня герой… А в школе как? Все в порядке?

– Вроде… Чего это ты среди ночи про школу вспомнила?

– Ты сам вспомнил. Все проезжался сейчас насчет школы.

– Это я так. У меня переходный возраст, я над всем и-ро-ни-зи-рую.

Мама опять взлохматила ему волосы.

– Ну, беги спать.

– Угу…

Кирилл пошел к себе и завалился в постель, надеясь увидеть продолжение сна. Но ничего он не увидел. А проснулся уже утром от шумных голосов: неожиданно вернулся из Риги отец.

Отец весело рассказывал, как пустился на хитрость: позвонил на завод, попросил прислать телеграмму, что срочно нужен на производстве. Потому что, в самом деле, на заводе масса дел, а совещание занудное и организовано бестолково: не столько говорят о деле, сколько осматривают достопримечательности…

Кирилл выскочил в большую комнату и облапил отца за круглый живот.

– Папа! Сбежал, да? Вот молодец!

Отец ухватил Кирилла под мышки, слегка приподнял.

– Эх, не подкинуть уже. Больно длинен… Я тебе подарок привез.

Подарок был что надо! Алая майка с крутобокими маленькими каравеллами и галеонами, разбежавшимися по плечам, спине и коротеньким рукавам. На груди у майки была напечатана старинная карта полушарий с пальмами, китами, индейцами и средневековыми городами. Хоть вешай на стену и любуйся.

– Ух ты! – восхищенно сказал Кирилл. – Урок истории и географии! Вот бы в школу в такой заявиться!

Но в школу надо было идти в форме. Несмотря на жару. В других школах было не так строго: разрешалось ходить без курток, но там, где учился Кирилл, появилась новая директорша и завела железный порядок. Это была дама крупных размеров, с громким голосом и суровым нравом, хотя порой хотела казаться добродушной. С первого дня она получила от старшеклассников прозвище Мать-генеральша…

До школы Кирилл нес куртку под мышкой. Хотя шла вторая неделя учебного года, стояло еще полное лето. Лишь клены кое-где пожелтели, но они начинают желтеть уже в августе.

В квартале от школы Кирилл догнал длинного Климова и хлопнул его курткой по спине.

– Привет, сказал Климов. Не дерись, будь воспитанным ребёнком хотя бы перед лицом учителей.

– Кого?

– Вон Вера Сергеевна идёт.

– Она же спиной к нам, а не лицом, – рассудил Кирилл. – Давай догоним.

Они с двух сторон обогнали невысокую седоватую математичку и разом сказали:

– Здрасте, Вера Сергеевна!

– Здравствуйте… А, Векшин и Климов!

– Дайте, я ваш портфель понесу, – сказал Климов.

– Буду весьма благодарна.

– Ого, весу-то… Наверно, наши тетрадочки?

– Ваши… Но лично вашей тетради, Климов, я не нашла и крайне этим озадачена. Вы не сдали работу?

– Увы, – сказал длинный Климов.

– Почему же? Я не верю, что вы не сумели решить.

– Я и не пытался, Вера Сергеевна, вздохнул Климов. – Совершенно не о том были мысли.

– Если не секрет, о чём же они были?

– Не секрет, но трудно объяснить… Кажется, о смысле жизни.

– Ну и… отыскали смысл?

– Увы, – опять сказал Климов. – И от огорченья подумал: пускай уж лучше двойка.

– Жаль, – сказала Вера Сергеевна.

– Ничего, я до конца четверти исправлю.

– Жаль, что не доискались до смысла жизни. А ставить двойку я вам не собираюсь. Даже не имею права.

– Почему? – искренне удивился Климов.

– По ряду причин. Самая простая та, что эта работа была внеплановая, сверх программы, я её дала вам для проверки. Так что ставить двойки я не могу… Хорошие оценки – другое дело. Вот, например, как пятёрка Векшина…

– Ой, правда?! – возликовал Кирилл.

– Разумеется. А почему вы удивляетесь?

– Можно подумать, у меня каждый день пятёрки по математике, – засмеялся Кирилл.

– Это зависит от вас… У вас хорошие аналитические способности, но не всегда хватает дисциплины в работе… А вот Климов меня весьма огорчил.

– Я не способен к математике, – сказал Климов.

– Вы же в прошлом году участвовали в районной математической олимпиаде!

– Да. А сейчас я эту науку разлюбил.

– Тем более я не могу ставить вам двойку. Потому что не сумела воспитать в вас прочную любовь к своему предмету, – усмехнулась Вера Сергеевна. – Здесь двойку заслужила скорее я.

– Это вы шутите, – сумрачно сказал Климов.

– Не совсем… А вы в свою очередь не совсем серьёзны.

– Почему же…

– Потому что нельзя разлюбить науку, которую вы ещё не знаете. Ваши некоторые успехи в прошлом году настроили вас бодро, а столкнувшись со сложностями, вы разочаровались…

– Ну, да… Но это лишь одна из причин.

– Возможно. Боюсь только, что не самая малая… Я вспоминаю своего старого преподавателя французского языка. Это было, естественно, во времена, которые кажутся вам доисторическими. Так вот, я ему как-то сказала, что терпеть не могу «этот ужасный французский». Он засмеялся: «Голубушка, вы сначала выучите его, а потом решайте. Чтобы любить или ненавидеть какой-либо предмет, надо его знать…» Потом, когда я читала в подлиннике Стендаля, я уже не испытывала ненависти к французскому…

– Стендаль – это хорошо, – сказал Климов. – Но диссертации по математике никто не читает как романы.

– Разумеется. Но математика помогает постигать жизнь не менее, чем это делает искусство… А жизнь у вас, Климов, к счастью, впереди.

– Вера Сергеевна, – с чувством сказал Климов. – Следующую работу я обязательно сдам.

– Вы меня очень обяжете. Тем более, что это будет уже плановая контрольная.

– Я не ради оценки. Я и на олимпиаду пойду, так и быть.

– «Так и быть» не надо. Раз вы разочаровались в математике…

– Я не ради математики. Я ради вас, – брякнул Климов.

Вера Сергеевна подняла брови.

– Да? Стоит ли?.. Впрочем, для начала можно и так… Ну, мы пришли, дайте портфель. Спасибо.

Когда Вера Сергеевна исчезла в дверях, Кирилл засмеялся:

– Ты чуть в любви ей не объяснился.

– Шутки шутками, а она отличная тётка.

– Давно знаю, – сказал Кирилл.

– Давно или сегодня, когда про пятёрку узнал? – добродушно подцепил его Климов.

– Не в отметках дело, сам говорил… А ты, правда, почему не сдал работу?

– Правда – мысли были не о том.

– А о чём? Неужели о смысле ?

– Ага… И о Маргарите Сенокосовой из седьмого "А".

– Ну, ты даёшь, – только и сказал Кирилл.

– Тебе не понять. Судя по всему, в тебя ещё не попадали стрелы Амура.

– Упаси господи, – засмеялся Кирилл. – И без того забот хватает.

Глава 2

Вернуть в класс успели почти всех. Не хватало человек семи, но это не имело значения: виновники были на месте.

Седьмой "В" сдержанно возмущался. Возмущаться громко не решались, потому что в дверях, сложив руки на могучей груди, стояла директор Анна Викторовна.

– Пятница – тяжелый день, – сказал длинный Климов, устраиваясь на задней парте.

Ева Петровна хлопнула о стол первым томом «Графа Монте-Кристо», который отобрала на предпоследнем уроке у рыжего круглолицего Витьки Быкова по прозвищу Кубышкин.

– Книга-то не моя! – сказал Кубышкин, и все привычно засмеялись. Считалось, что Кубышкин говорит только смешное.

– Тихо! Все сели по местам! Прекратить разговоры!.. Анна Викторовна, вы сами скажете?

– Говорите вы, – величественно разрешила директор.

Ева Петровна скорбно кивнула и оглядела притихшие ряды.

– Конечно, – произнесла она, – я ни дня больше не останусь у вас руководителем. Но прежде чем уйти, я должна разобраться в этом позорнейшем происшествии. Это мой долг.

Девчонки торопливо зашушукались. Они считали своей обязанностью уговаривать Еву Петровну не бросать их, когда она в очередной раз заявляла об отставке.

Сейчас, однако, Ева Петровна не стала слушать жалобных уверений в любви и преданности. Она еще раз подвергла испытанию на прочность несчастного «Графа» и потребовала:

– Встаньте, кто был задержан в гардеробной преподавателей.

Четверо встали. Куда деваться-то? Все равно портфели отобраны.

– Та-ак… – сказала Ева Петровна. Она покивала, взялась двумя руками за худой подбородок и обвела стоявших укоризненно-проницательным взглядом. Трое опустили глаза.

– Ну так что, Векшин, – произнесла Ева Петровна почти доброжелательно. – Может быть, признаться сразу? Пока есть время исправить ошибку…

– В чем признаться? – спросил Кирилл и подумал, что у Евы Петровны глаза странного цвета: как пыльная трава.

– Ты не знаешь, в чем?

– Не знаю, – честно сказал Кирилл.

– Ну, хорошо… Что вы делали в учительской раздевалке?

Кирилл улыбнулся. Чуть-чуть. Даже досада его сразу прошла. В самом деле смешно: признаваться в том, что все знают.

– Мы прятались от завуча Нины Васильевны, – сказал он.

Элька Мякишева и Нинка Родина вопросительно хихикнули и посмотрели на классную руководительницу. Она, однако, на них не взглянула. И сухо поинтересовалась:

– Зачем же прятались?

– Она загоняла нас в хор.

Анна Викторовна колыхнулась у дверей.

– Что значит «загоняла»? Ты соображаешь, что говоришь?

Кирилл опять ощутил едкую досаду.

– Соображаю, – сказал он. – Она стояла у выхода с учителем пения, хватала всех и отбирала дневники, если кто записан в хоре и не хочет идти.

– И вы решили обмануть завуча и учителя, – словно подводя итог, произнесла Ева Петровна.

Кирилл пожал плечами.

– Странно, что ты не хочешь ходить на занятия, – мягко сказала Ева Петровна. – Почему? Ты же любишь петь.

– Я не люблю, когда меня заставляют. Хор – это не уроки. Это добровольное дело.

Анна Викторовна колыхнулась у двери.

– Добровольное для тех, у кого сознательная дисциплина. А для тех, кто не дорос до нее, мы применяем добровольно-обязательный метод.

– Как у кошки с воробьем, – сказал с задней парты Климов.

– Что-что? – Анна Викторовна устремила в глубину класса настороженный взгляд. – Ну-ка объясни.

Климов охотно объяснил:

– Кошка поймала воробья и говорит: «С чем тебя есть? С уксусом или сметаной? Выбирай добровольно…»

– Ну-ка поднимись, юморист, – потребовала Анна Викторовна.

Климов поднялся, и все засмеялись. Если он вставал, всегда возникало веселье: такая мачта вырастала над партой.

– Как его фамилия? – обратилась директорша к Еве Петровне.

– Климов, – сказала та. И в голосе ее слышалось: «Это всем известный Климов, который может лишь паясничать и ни на что серьезное не способен».

– Завтра ко мне с отцом, – распорядилась Анна Викторовна.

Класс притих. Отец Климова в прошлом году разбился в автомобиле. Климов слегка побледнел, но ответил прежним тоном:

– Никак невозможно. Отца нет.

– В таком случае с матерью, – не дрогнув, потребовала Анна Викторовна.

– Тоже невозможно. Она в командировке.

– С кем же ты живешь?

– С бабушкой, – вздохнул Климов.

– Вот и прекрасно…

– А бабушке восемьдесят два года, – поспешно предупредил Климов. – Она уже не боится директоров.

– И ты, видимо, тоже? – язвительно поинтересовалась Анна Викторовна.

Климов сокрушенно покивал:

– Мама говорит: я весь в бабушку.

– «Неуд» по поведению за всю неделю, – распорядилась директор. – Ева Петровна, не забудьте.

Та покачала головой и укоризненно посмотрела на Климова: «Вот, видишь, достукался. Жаль, но сам виноват».

Раздался звонок с шестого урока. Анна Викторовна досадливо поморщилась.

– Ева Петровна, у меня совещание. Разберитесь сами. Особенно с этим… – Она посмотрела на Кирилла. – Как его фамилия?

– Векшин… И знаете, Анна Викторовна, он все годы был вполне нормальным учеником. Не могу понять, когда у него это началось…

– Наверное, когда начал сооружать свою прическу, – заметила директорша. – Ишь, отрастил, ушей не видать! Чтобы сегодня же остриг свои космы!

– Не космы, а волосы, – негромко сказал Кирилл. – Все так носят. У других еще длиннее…

– Будем рассуждать? Ева Петровна, завтра в школу с такой прической не пускать!.. А впрочем… – Она словно спохватилась. – Там, где он скоро окажется, его остригут как надо.

С этими словами Анна Викторовна покинула класс.

Все шумно встали и сели.

– Коробов, Самойлов, Сушко, Векшин! Я вам садиться не разрешала!

– Ноги, что ли, железные? – пробурчал Валерка Самойлов.

– Ноги?! – неожиданно воскликнула Ева Петровна. – А мои нервы? Они железные? На что я потратила два года?! Такой позор! Пятно на всю школу!

Ребята запереглядывались. Бегство с репетиций хора было делом обычным. Какое тут пятно?

– А что случилось, Ева Петровна? – преданным голосом спросила Элька Мякишева.

Ева Петровна медленно обвела глазами класс.

– Что случилось? То, что в учительском гардеробе, где укрывались наши «любители свободы», у студентки-практикантки исчез кошелек со стипендией.

Девчонки охнули.

Интересно, что Кирилл ничего не почувствовал: ни обиды, ни страха, ни растерянности. В первую секунду просто подумал: «Вот так история!» Потом ему стало смешно. Он сказал со смехом:

– Вот это да! Значит, мы воры?

– Ты напрасно веселишься. И напрасно говоришь во множественном числе. Имей в виду: ты единственный, кто не стал показывать дежурному учителю свои карманы.

Вся обида и вся злость снова прихлынули к Кириллу.

– Какое он имеет право обыскивать? Еще портфель отобрал!

– Александр Викентьевич не отбирал, а потребовал отдать.

– А я не отдал! Тогда он вырвал! Да еще в карманы полез!

– Ты считаешь, что только вам позволено лазить по чужим карманам? – в упор спросила Ева Петровна.

Кирилл сжал зубы. Сперва захотелось завопить от бешенства. А потом по привычке защекотало в горле. «Зеленый павиан Джимми, – торопливо подумал Кирилл. – Где ты, миленький? Помоги».

В это время Валерка Самойлов громко сказал:

– Да ничего он не брал. И мы не брали! Зачем зря-то…

– Про вас я пока не говорю. Сейчас разговор о Векшине. Кстати, залезть в карман можно незаметно…

Кирилл мысленно улыбнулся зеленому павиану: «Спасибо, что помог». Еще сипловато, но уже твердо он сказал:

– Я, пожалуй, сяду. Не обязательно стоять, чтобы слушать оскорбления.

– Сядь, – скучным голосом ответила Ева Петровна. – Школьные правила не для тебя. Но сидя или стоя, а отвечать за свои дела придется.

Кирилл сел и стал смотреть в окно.

– Он сидит, а мы стоим, – высказался в пространство Серега Коробов.

– Что ж, садитесь и вы… Позор! Были гордостью школы, лучший тимуровский отряд, правофланговый! Должны помогать людям, а вы… Девушка первый раз пришла на практику, и сразу ей такой сюрприз! Вы знаете, что такое для студентки стипендия? Она должна целый месяц жить на эти сорок рублей!.. Если бы вы видели, как она плакала в учительской…

«А правда, неужели нашелся такой гад и украл? – подумал Кирилл. – А может быть, сама потеряла?»

Он хотел уже высказать эту мысль, но сдержался. Получится, будто он оправдывается.

И вдруг заговорил маленький Кубышкин:

– А Сан Викентич как успел узнать, что кошелек украли? Он же внизу дежурил, а не в учительской.

В классе опять на всякий случай засмеялись.

– Он ничего и не знал! – сердито разъяснила Ева Петровна. – Он просто задержал нарушителей, которые были там, где им не положено быть. И оказалось, что не зря. Через несколько минут стало известно про кошелек.

– Если не знал, зачем полез с обыском? – хмуро спросил Кирилл.

– Не полез, а попросил показать карманы. Потому что были уже грустные случаи, когда пропадали деньги и вещи. И никто не может терпеть, чтобы этот позор продолжался!

– Пусть отдаст портфель, – упрямо сказал Кирилл. – Никто не имеет права отбирать чужие вещи.

– Я и не отбирала. Разбирайся с Александром Викентьевичем. Найди после собрания и разговаривай.

– Он отобрал, а я должен за ним ходить?

Ева Петровна утомленно села за стол.

– Это старый трюк, – печально сказала она. – За наглым поведением прятать свою вину.

«Вину…» – повторил про себя Кирилл. И до него наконец дошло. Дошло полностью, что все это всерьез. Абсолютно всерьез.

Он взялся за парту, встать хотел, но не встал, а только в упор глянул на Еву Петровну.

– Значит, вы в самом деле думаете, что я вор?

Она отвела глаза. Но сказала:

– Ты сам заставляешь думать так. Твое поведение… Существует логика. Понимаешь, ло-ги-ка. Законы здравых рассуждений. Суди сам: кроме вас, там никого не было. Карманы показывать ты не стал. Значит, испугался?

– Не испугался, а противно.

– Ах, противно… Другие могут, а у тебя тонкое воспитание.

В классе опять кто-то захихикал. Но Валерка Самойлов сказал:

– Я бы тоже не дал, но растерялся.

– Помолчи!

– Пусть отдадут портфель, – бесцветным голосом повторил Кирилл.

– Ты как попугай! Я сказала: объясняйся с Александром Викентьевичем. Без объяснений он все равно не пустит тебя на свои уроки.

– Пусть, – сказал Кирилл. Александр Викентьевич преподавал семиклассникам черчение, которое Кирилл всем сердцем невзлюбил с первого дня.

– Не имеет права не пускать, – сказал Климов. – У нас всеобуч.

– Права-то вы знаете, а вот обязанности…

И Ева Петровна принялась подробно объяснять про обязанности школьников, которые неразрывно связаны с правами. Получалось, что обязанностей две: хорошо учиться и беспрекословно слушаться старших. Права были те же самые: учиться и слушаться.

У Евы Петровны было худое лицо, морщинистое, но не старое. На лице странным образом смешивались утомленная разочарованность и энергия. Так было всегда. Ева Петровна словно давала понять: «Я знаю, как мало меня ценят, как неблагодарны дети, но свой долг я буду выполнять до конца, изо всех сил и без жалоб». И она выполняла. Классным руководителем она стала, когда ребята были пятиклассниками. До этого, в четвертом классе, сменилось три руководителя. Тринадцать мальчишек и двадцать четыре девчонки представляли собой, по словам завуча Нины Васильевны, «развинченную толпу». Ева Петровна заявила, что не потерпит анархии, и если уж она берется за дело, то создаст из этой толпы здоровый пионерский коллектив.

За год она добилась, что отряд стал считаться передовым. Сама составляла планы тимуровского шефства над окрестными пенсионерами, руководила репетициями смотров строя и песни, ревностно следила, чтобы все выполняли нормы сбора макулатуры. Нерадивых обсуждали на собраниях, которые назывались пионерскими. Ева Петровна говорила, что все вопросы должны обсуждаться коллективом и от коллектива ничего нельзя скрывать.

Фамилия у Евы Петровны была Красовская, поэтому, когда класс еще не был передовым, ей придумали прозвище Евица-красавица. Потом прозвище забылось, но время от времени отдельные несознательные и нетипичные личности, вроде Климова, вспоминали его. Вот и сейчас Кирилл слышал, как длинный Климов сзади почти беззвучно напевает на мотив хора из «Евгения Онегина»:

 
Евица-красавица, душенька-подруженька,
Отпусти нас, милая, ты домой голодненьких…
 

Есть в самом деле хотелось, сидели без обеда. Столовая в первые дни учебного года не работала, а в буфете была такая толкучка, что лучше и не соваться. Кирилл, правда, попробовал на предпоследней перемене, но раздумал и отдал двадцать копеек Петьке Чиркову, который признался, что вот-вот помрет от голода…

– А зачем сидим? – вдруг спросил Климов.

– Ждем, – сообщила Ева Петровна. – Ждем, когда кто-нибудь из этих четверых признается или расскажет, как было дело.

– А если не признается?

– Тогда… очевидно, придется вызывать милицию.

– Так давайте вызывать, – предложил Кирилл.

– Правильно, – поддержал Кубышкин. – А то кушать хочется.

– Тебе полезно похудеть, – сказала Ева Петровна и опять заговорила о пятне, которое легло на тимуровский правофланговый отряд и школу. Потом подняла Женьку Черепанову и велела высказать свое мнение. Женька была бессменная председательница совета отряда. Она встала и начала говорить, что те, кто совершил этот безобразный поступок, опозорили класс и должны признаться, если они еще хоть капельку дорожат званием пионера. А если Кирилл Векшин ни в чем не виноват, то ему надо вести себя не так, а воспитанно…

Кирилл смотрел на Черепанову без всякой злости. Женька говорила те самые слова, которые принято говорить на собраниях, когда кого-нибудь обсуждают.

Женька была красивая, и Кирилл смотрел на нее с удовольствием. Он не испытывал к Черепановой никаких чувств, но глядеть на нее было приятно: как на красивую открытку или статуэтку. Почти все девчонки за лето вымахали в высоту, стали больше мальчишек (Кубышкин презрительно сказал: «Во, лошади. Теперь им на танцах десятиклассников подавай»), а Женька осталась прежней. Она была невысокая, стройненькая, с мальчишечьей русой прической и длинными серыми глазами.

–…А Векшин вообще всех нас удивляет. Это кошмар какой-то, – закончила Черепанова свою речь и бросила на Кирилла очень осуждающий взгляд.

– Дура, – полушепотом сказал Кирилл.

– Сам, – так же ответила Женька.

Кирилл перестал слушать и повернулся к окну.

По другой стороне улицы брела послушная вереница детсадовских малышей в пестрых маечках и трусиках, в белых панамках. Впереди шла одна воспитательница, позади другая. Ребятишки – наверное, младшая группа. Трехлетние пацанята.

Кирилл подумал, что он будет в десятом классе, когда Антошка станет вон таким. И, как всегда при мысли об Антошке, толкнулась в нем упругая теплая радость.

Что бы ни случилось, какие бы горести ни подкараулили Кирилла, все равно есть у него братишка. Круглощекий, улыбчивый, славный Антошка…

Конечно, бывает всякое: иногда почитать хочется, а он вопит; надо бежать к Деду, готовить паруса, а ты отправляешься в молочную кухню за Антошкиным обедом… Но, боже мой, как все-таки здорово, что он есть на свете – настоящий родной братик! Как он смотрит на Кирилла, как слушает песни…

А между прочим, на кухню и сегодня надо бежать. И скоро… Кирилл встал и взглянул на большие часы за окном – они висели на столбе у сквера.

– Что, Векшин? Ты все-таки решил признаться? – спросила Ева Петровна почти благосклонно.

– В чем? – удивился Кирилл.

– Что значит «в чем»? В том… что я сказала: «Пусть встанет тот, кто виноват».

– Извините, я не слышал, – холодно сказал Кирилл.

– А, ну конечно! Слова классного руководителя для тебя пустой звук. Тогда с какой стати ты поднялся?

– Чтобы на часы взглянуть, вон там на улице.

– Смотреть на часы бесполезно, – сообщила Ева Петровна уже не Кириллу, а классу. – Сидеть будем, пока не выясним.

– Я сидеть не буду, – спокойно сказал Кирилл. Он и в самом деле был сейчас спокоен. Только глубоко внутри дрожала тугими струнками сдержанная злость. Уже не обида, а просто злость.

– Бу-удешь, голубчик…

– Не буду. Мне в молочную кухню надо идти за питанием для брата. Его в четыре часа кормить полагается.

– Ты опять лжешь, – утомленно произнесла Ева Петровна. – Если бы ты ходил в эту кухню, мама дала бы тебе записку и тебя бы никто не стал задерживать на репетициях. А ты прятался, чтобы не ходить на хор.

– Потому что дело не в кухне. На хор я бы и так не пошел.

– Из ложного принципа и глупого упрямства.

– Мне надо идти, – сказал Кирилл. – Серега, выпусти.

Серега Коробов выбрался из-за парты, освобождая проход. Класс наблюдал за Кириллом с молчаливым интересом. Кирилл пошел к двери.