Текст книги "В глубине Великого Кристалла. Пограничники"

Медные петушки

Это был тот самый улан, последний. Витька узнал его.

«Как он смог пробиться? По инерции, что ли? У самого барьера полетел с диска…»

Но эта мысль была не главной, мелькнувшей. Главная о пистолете.

Маленький револьвер улан, видимо, потерял и теперь держал в опущенной руке тяжелый казенный «дум-дум».

Он подошел, широко расставил ноги в похожих на черные бутылки крагах. Был он без шлема, пыльно-светлые волосы прилипли к разбитому лбу. Глядя на отца, улан спросил хрипло и официально:

– Господин Михаил Мохов?

– Допустим, – очень спокойно сказал отец.

– Старший сержант спецбатальона корпуса черных улан Дуго Лобман… Никому не двигаться с места…

– Я, как видите, и не могу… А детям почему нельзя?

– Вы, господин Мохов, арестованы по обвинению в нелояльности и действиях, направленных на подрыв государственной системы Вест-Федерации. Он… – сержант качнул стволом в сторону Витьки, – за террористический акт в отношении сотрудников безопасности. Он… – это про Филиппа, – с профилактической целью.

– И кто же дал санкцию на арест? – с холодноватым интересом спросил отец.

– Командир спецбатальона.

– Но ведь уланы лишены права спецнадзора и судебной власти.

– Спецбатальон не лишен… Не двигаться. Я стреляю мгновенно.

Когда он говорил, губы шевелились, а побитое лицо оставалось деревянным.

– Старший сержант Лобман, – сказал отец. – Лучшее, что вы можете сделать, – это обратиться к врачу… А стрелять не надо, это весьма чревато для вас. Вы находитесь не в Западной Федерации, а на территории совершенно иного государства, где стрельба не поощряется.

У Дуго Лобмана слегка шевельнулась рассеченная бровь.

– Иное государство в часе езды от Реттерберга? Кому вы это говорите, господин Мохов!

– Скоро вы убедитесь в этом.

– В чем бы я ни убедился, господин Мохов, это не пойдет вам на пользу. Если через полчаса здесь не появится уланское подкрепление с транспортом, я буду вынужден застрелить вас во исполнение инструкции, данной мне командованием.

– Вы ответите по всей строгости законов здешней страны.

Дуго Лобман сказал без интонаций:

– Если бы я даже поверил вам и опасался возмездия, это не помешало бы мне выполнить мой долг. Я улан.

– А когда вы стреляли в мальчика на платформе, тоже выполняли свой долг?

– Да.

«Бред какой-то! – отрывисто думал Витька. – На своей земле, в двух шагах от «Сферы»… Кто мог ожидать? И ведь выстрелит, гад…»

Он сидел рядом с отцом. А Филипп, спокойно поглядывающий исподлобья, – в трех шагах. Ему, Филиппу, легче было бы вскочить и броситься в межпространство. А оттуда в – «Сферу». А найдет он «Сферу»? Найдет, если объяснить… А как объяснишь? Улан не даст… Да и не успеет Филипп: надо секунды две, чтобы уйти, сержант успеет выпустить пол-обоймы… А сам Витька и шевельнуться не сможет – сразу получит пулю. Да и как оставишь отца…

Вот идиотство-то! Не страшно даже, а чертовски обидно… Одна надежда – случается, что по здешним рельсам ходит дрезина путевой службы… Или нет, не надо дрезины. Этот тип сразу выстрелит в отца… А что делать? Кинуться, вцепиться улану в руку? Срежет пулей в броске…

Никакого пополнения старший сержант Дуго Лобман не дождется. Полчаса пройдет. И тогда… Он же дуб, слушать ничего не хочет, скотина!

– Сержант, отпустите хотя бы детей, – сказал отец.

– Это исключено.

– Но вы же должны понимать, что…

– Советую вам помолчать и…

Мелькнула серо-зеленая тень. Пистолет грохнул, пуля взвизгнула в метре от Витьки. Дуго Лобман изогнулся в прыжке за отлетевшим в сторону «дум-думом»…

– Потом… извини, – сказал Цезарь, когда Лис опять начала говорить, что надо снять комбинезон и осмотреть царапины.

Он отошел от примолкших ребят и сел на прежнее место, на выступ фундамента. Тоскливая уверенность, что Витьке сейчас очень плохо, буквально сверлила душу. Как сфокусированный пучок боли, луч такой, звенящий отчаянной тревогой, сигналом о спасении! Цезарь уткнул в ладони лицо и увидел этот луч – рубиновый дрожащий шнур, прошивающий темноту. Устремленный из бесконечности прямо к нему, к Цезарю…

И тогда он вскочил. Прыгнул на выступ. Крикнул. И шагнул, не открывая глаз, вдоль этого красного шнура… «А-а-а-а!» Все внутри скрутило до рвоты ужасом падения, страшного полета в никуда. Но круглой тенью возник рядом летящий в пустоте маятник, и Цезарь, спасаясь от гибели, вцепился в медную ленту. Как совсем недавно…

Маятник не поволок его по гравию. Тяжелый, как планета, шар плавно понес мальчишку в межпространственной пустоте. И… вынес его из безнадежного липкого ужаса. Как из черной духоты на свежий воздух.

По-прежнему было страшно, только с этим страхом Цезарь мог уже совладать. Мимо мчались не то искры, не то звезды, красный светящийся шнур дрожал, убегая вперед. И надо было лететь вдоль этого тревожного луча, чтобы успеть, чтобы спасти!

Успеет ли? Маятник одно свое качание проходит за семь секунд. Они ужасно долгие, эти секунды полета, но хватит ли их, чтобы долететь до Витьки?.. Вот замедляется движение шара. Вот уже совсем нет скорости. Щелчок… Цезарь запутался в траве и выпустил медную ленту. Открыл глаза.

Трава, в которой он лежал, была серо-голубая. Из нее торчали плоские метровые кактусы, похожие на бумеранги с шипами. На горизонте стояли черные горы, над ними, как белый взрыв, полыхало громадное солнце. Было очень трудно дышать. Не успел!.. Но теперь он знал, что делать.

Зажмурился, сосчитал до семи, снова увидел пролетающий шар и опять ухватился за спасительную ленту-скобу.

И новые нескончаемые секунды летел за маятником, рассекавшим вакуум. А когда брякнулся в траву, то была это луговая кашка и подорожники. И лопухи.

Цезарь вскочил. Он был уверен, что увидит Витьку. Но увидел девочку.

Голова кружилась, в глазах все расплывалось, но все-таки ясно было, что это девочка, хотя в брюках и майке. Длинная и веснушчатая. Она подхватила Цезаря, потому что его вдруг повело в сторону. Испугалась:

– Что с тобой? Ты откуда?

Цезарь выпрямился:

– А где Витька?

Она не удивилась. Но сказала почти с отчаянием:

– Я не знаю… Я сама его… жду… Я…

– Ему плохо!

– Я чувствую. Но я не пойму…

– А почему меня принесло к тебе?!

– Я не знаю, – опять сказала девочка. Слезы у нее были уже близко. Она подняла руки к щекам, и Цезарь увидел сжатое в пальцах свое зеркальце. Фонарик.

Ясно! Это луч – Витькин крик, Витькин сигнал бедствия, Витькин страх – отражался в зеркальце и потом уже летел через грани к нему, к Цезарю!

– Я знаю, ты Люся, – быстро сказал он. – Где Витька может быть? Я думал – он здесь… Или у нас, в Реттерберге?

– Да нет же! Близко! Я всегда чувствую, если близко… Может, на насыпи? Он всегда возвращается от вас по насыпи!

– Можешь сообщить кому-нибудь? Только быстро!

– Да… А ты? Ты же еле стоишь! Надо…

– Ничего не надо! Скорее!.. А это дай мне, чтобы не сбивало! – Он выхватил у Люси зеркальце, шагнул назад и спиной бросился в черный провал.

…Маятник опять принес его под мохнатое белое солнце, в серо-голубую траву. На этот раз Цезарь передохнул, прислушался к себе. В голове стоял звон, а когда закроешь глаза – в них зеленые пятна-бабочки. Но вдруг эти пятна вытянулись в линии, линии замкнулись в концентрические круги. А в кругах, как в центре кольцевого прицела, зажглась рубиновая точка. Опять потянулась к Цезарю нитью. И вдоль нити маятник понес его снова. На этот раз – точно к Витьке.

…Он упал шагах в десяти от насыпи. Хорошо упал – в куст упругого дикого укропа. И сквозь помятые стебли сразу увидел черного улана с пистолетом в согнутой руке. А потом уже Витьку, его отца и Филиппа.

Если бы он помедлил миг, если бы задумался – как лучше поступить? – неуверенность и боязнь облепили бы его, как паутина. И, спасаясь от этой паутины, Цезарь снова рванулся назад – в падение, в полет, под чужое солнце. (И мельком поразился тому, что прямой переход, которого он так отчаянно боялся, теперь все равно что качели в парке.) На знакомой уже планете с голубоватой травой он вырвал с корнем шипастый кактус-бумеранг, взял за корневище в правую руку. За маятник придется хвататься левой. И главное – рассчитать, чтобы прыгнуть сейчас точно рядом с уланом. Справа, где оружие… Не надо рассуждать и колебаться. Похожее один раз уже было. В Верхнем парке, в прошлом году, когда инспектор Мук из тюремной школы и Корнелий Глас дрались из-за пистолета… Ну!

…Земля ударила по ногам. Кактус-бумеранг врезался в кожаный рукав улана, выстрелом рвануло уши. И покатились по траве двое, трое, четверо. Дотянуться до вороненого «дум-дума» – до спасения, до победы!

Дуго Лобман уже почти схватил рукоять, но Витька ударил пистолет ногой. Филипп зубами вцепился улану в палец. Сержант взвыл, отшвырнул кудлатого щенка. Другого отбил локтем, вскочил… Но мальчишка с головой, похожей на громадный одуванчик, стоял в трех штагах и держал пистолет двумя руками на уровне живота…

Тот самый пацан со Второй Садовой, из-за которого прошлым летом был такой сыр-бор!

– А! Цезарь Лот!

– А! Сержант…

Дуго Лобман шагнул к мальчишке, но дважды ахнул «дум-дум», и дважды пули рванули траву у тупых уланских башмаков. И в том же ритме, как бы на счет «три», ствол вскинулся выше, в грудь, и Дуго понял, что третий выстрел прозвучит без малейшей задержки. Он заорал и вскинул руки…

Цезарь не нажал спуск. Мотнул головой, словно отогнал муху. Потом сказал громко, но сипло:

– Пять шагов назад! Быстрее, пожалуйста. Или…

Дуго спиной вперед старательно шагнул пять раз. Цезарь смотрел на него поверх ствола.

– Что теперь с ним делать, Михаил Алексеевич?

– Пусть подымается на насыпь и идет к чертовой матери. Только чтоб не оглядывался. Будет нужно, его догонят и возьмут… – Мохов сказал это по-русски, и Цезарь понял только «к чертовой матери». Вопросительно двинул плечом.

Витька встал с ним рядом. Приказал сержанту:

– Подымитесь на рельсы и ступайте прочь. Не оглядывайтесь и не вздумайте возвращаться.

– Вы усугубляете вину, – мрачно сообщил Дуго Лобман и медленно опустил руки.

– Пошел вон, – сказал отец. – Чезаре, стреляй, если не пойдет.

Дуго Лобман взглянул на Цезаря и полез наверх, к полотну. Там он оглянулся, несмотря на запрет, и пошел по шпалам. В ту сторону, где, по его мнению, был Реттерберг. Все смотрели вслед. Филипп отплевывался и вытирал губы – видимо, уланский палец был противный…

– Ну и ну… – произнес Михаил Алексеевич Мохов.

Цезарь уронил пистолет и сел в траву. Увидел мертвого Кригера, взглянул на Филиппа, ничего не сказал. Придвинулся, стал гладить упругие медные перья. Филипп тихонько заплакал.

Так они сидели довольно долго. Витька наконец спросил у Цезаря:

– Сумел, значит?

Цезарь кивнул. Растерянно повел пальцами по груди, словно что-то искал. И нащупал на шнурке пуговицу, уцелевшую во всех передрягах.

– Молодец ты, Цезаренок, – сказал Витька без боязни обидеть Чека, потому что теперь они и в самом деле были равные. Или, по крайней мере, Чек не был младшим, подопечным. И он не обратил даже внимания на «Цезаренка». Он словно прислушался к чему-то и вспомнил:

– Кто-то должен отправиться к Башне. Там сходят с ума от беспокойства.

Это был Цезарь, как он есть. Витька-то и думать забыл о Пограничниках, которые ждут.

– Я не смогу… без Петьки… – всхлипывая, сказал Филипп.

– Но… ты же раньше летал и один.

– А сейчас не смогу…

Витька, разумеется, не мог оставить отца.

– А я… – Цезарь поморщился, зажмурился. – Боюсь, что один, без вас, я сразу не найду дорогу…

Далеко-далеко возник и стал нарастать шум винта. Вдоль насыпи шел маленький бело-синий вертолет. Он сел в двадцати шагах, и Витька увидел, как первой выпрыгнула Люся. Потом Скицын, молодой толстый доктор Хлопьев и пилот Владик.

Появлению Люси Витька ничуть не удивился. Словно так и должно было случиться. И он сильно обрадовался ей. Растаяла наконец, пропала заноза, которая позади всех мыслей, страхов и тревог все равно, оказывается, сидела в душе – та память о неудачном разговоре в храме Итта-дага. Теперь все стало проще, легче. И Витька даже не огорчился от того, что Люся лишь мельком взглянула на него и бросилась к Филиппу:

– Ой, смотрите, здесь мальчик весь в крови!

– Это не моя, от петуха, – неласково сказал Филипп. Оставьте, мол, меня в покое.

Люся обернулась к Цезарю:

– Дядя Женя, а вот еще один, весь ободранный!

Доктор Хлопьев, однако, сохранил спокойствие:

– Ободранный, но на ногах… А с тобой что, Алексеич?

– Паралитическая ампула. Одно хорошо, низко попали, сволочи, я как раз встал спиной к окну. А то бы сейчас дрыхнул непрошибаемо… Да ты, Женя, не суетись, дня через три само пройдет. А противоядия все равно нет.

– Это там нет. А у нас будешь вечером танцевать лезгинку, знаю я эти ампулы… Дай-ка, дорогой, я вкачу тебе первую дозу эликсира… А ты, молодой человек, скидывай свой десантный наряд и приготовься орать. Антисептик – зелье кусачее.

– Не надо, мы сами, – сказал Витька.

– А, это Виктор Михайлович со своей электротерапией! Ну, валяйте…

Витька помог Цезарю снять комбинезон. Мелкие царапины Цезарь ловко убирал ладонью сам, а широкие багровые ссадины «заделывал» горящим шариком Витька. Шарик этот зажегся у него на мизинце послушно и сразу…

Скицын поднял из травы пахнувший теплым железом и порохом «дум-дум». Вопросительно посмотрел на Витьку. Витька молча махнул через плечо – в ту сторону, где далеко-далеко маячила на насыпи черная фигурка уходящего улана. Скицын присвистнул. Люся переводила с него на Витьку круглые перепуганные глаза.

– Ох, как мне это не нравится, – сказал Скицын.

– А кому нравится? – сказал Витька.

Скицын подошел к Филиппу, наклонился над Кригером.

– Отлетался бедняга, откричал свое… Как же это, а, ребята?

– Потом, – отозвался Витька.

Вертолет был маленький, всех забрать не мог. Внесли отца, сел доктор Хлопьев. Пилот Владик сказал, что за ребятами и Скицыным вернется через полчаса.

Улетели…

Филипп тихо попросил:

– Давайте похороним Петьку…

– А там, у себя, не хочешь? – нерешительно спросил Витька.

Филипп помотал головой:

– Мне его не унести… мертвого…

– Пусть лежит в земле, на которой вывелся на свет, – сказал Скицын. Вынул из кармана широкий складной нож, вырезал квадрат дерна, стал рыть яму.

Мальчишки и Люся помогали кто чем мог – палками, найденным в траве рельсовым костылем, крышкой от затвора «дум-дума». Земля была мягкая, копали без труда.

Витька коротко рассказал Скицыну, что было.

Скицын отряхнул о брюки ладонь, провел ею по волосам Цезаря, в которых застряли земляные крошки.

– Значит, вот как оно. Командор… Сразу получил крещение…

– Да у него и раньше хватало крещений, – хмуро напомнил Витька.

Цезарь все еще был без комбинезона – маленький, щуплый, молчаливый. Он старательно вгрызался в землю. Под майкой суетливо дергались колючие лопатки, а у груди качалась медная пуговица. После слов Скицына Цезарь вдруг отбросил затворную крышку, съежился в лебеде, спрятал лицо и затрясся от плача…

– Ну, ты чего… Чек… – потерянно сказал Витька.

– Чего!.. Чего!.. – Цезаря сотрясали рыдания. – А чтобы… быть Командором… значит, надо стрелять в людей, да?!

– Чек… ты же не стрелял… Ты не в него!

– Да!.. А если бы он не поднял руки! Я бы третью пулю… в него… Потому что не было выхода!..

– Чек… Но выхода же правда не было, – беспомощно проговорил Витька. И подумал, что он тоже стрелял в улан. Молниями. Правда, он не хотел убивать. Он рассчитывал, что они просто полетят с дисков от взрыва перед лицом. Но ведь могли сломать шеи… И может быть, сломали… А что было делать?

– Чек… Они же первые полезли…

– Ну и пусть! Я все равно не хочу никакого командорства! Я же не просил!..

Скицын в сердцах воткнул нож в землю.

– Дурак я, Цезарь, я не то сказал… про командорское крещение… Ну, а если бы тебя не сделали Командором, разве ты не кинулся бы на помощь к Витьке, к Филиппу? Посуди сам…

Цезарь стал вздрагивать реже. Сердито вытер грязной ладонью лицо. Всхлипнул еще, пробормотал:

– Я как-то не подумал об этом… извините…

Не место, не время было для смеха, но Витька еле-еле задавил улыбку…

…Филипп стал опять заворачивать Петьку.

– Так в рубашке и положишь? – спросила Люся.

Он нахмуренно кивнул.

– Тогда хоть петушка отцепи, – сказал Витька.

Но Филипп молча покачал головой. И опустил завернутого Петьку в яму.

Тогда и Витька отцепил своего петушка, положил значок на рубашку. И Цезарь – с перемазанным лицом, насупленный, стыдящийся недавних слез – подобрал комбинезон, снял с него петушка, положил рядом с Витькиным.

Скицын свинтил с безрукавки синий квадратик с белой буквой «С» – значок «Сферы». У Люси никакого значка не было. Она подумала и сняла с мочки уха клипсу – божью коровку…

Яму засыпали, сверху на плоский холмик положили квадрат дерна. Постояли с минуту над последним приютом Кригера… Улетел он, рыжий бродяга, за такие грани, откуда его никто не вернет. Сколько ни кричи на весь межпространственный вакуум: «Петька, где ты?!» – не откликнется…

– Нам надо возвращаться к Башне, – шепотом напомнил Цезарь. – Мне и Филиппу…

– А Филипп… Ты сможешь?

– Да… если с Чеком…

– Конечно. Мы же вместе, – сказал Цезарь.

Скицын быстро посмотрел на Витьку, словно опять сказал: «Ох, не нравится мне это…»

– Да у Башни-то совершенно безопасно, – обнадежил его Витька.

– Нигде не бывает совершенно безопасно, даже в нашей благословенной «Сфере»… Кстати, с чего ты взял, что на пятьдесят девятом была «пчела»? Сам перепутал и крик поднял…

– Не перепутал я… – Витька слабо улыбнулся. – Слушай, а нос у тебя вчера не сворачивало на другую сторону?

– Витторио, ты нахал…

– Да я серьезно… Потому что все связано.

– Что связано?

– Все, что было, – невесело усмехнулся Витька. – Ерстка…

Вдали застрекотал вертолет.

Эпилог
Человек на рельсах

Дома Витька отыскал три запасных медных петушка – для Цезаря, для Филиппа и для себя. Но скоро значки понадобились еще. Потому что Люся привела к Пограничникам трех ребятишек – Илью, Ножика и его сестренку Тышку. Из той компании, которую вывез в прошлом году из «Проколотого колеса» Витька. Теперь они учились в Яртышском интернате.

Петушки – дело нехитрое. Юр-Танка привез их целую горсть, когда в очередной раз встретились у Башни.

Привез он и грустную весть: Командор Находкин умер, и его похоронили рядом с церковью Матери Всех Живущих.

Юкки с сестренкой не появлялись, у них было много дел – Юкки стал командиром мальчишечьего отряда трубачей, и они несли вахту на стенах Юр-Танка-пала, потому что племянник Хала, темный князь Саддар, опять собирал по дальним урочьям конные сотни… А сестренка Юкки учила местных малышей играм и песням, о которых до той поры не ведал никто от Крайнего моря до Дикой долины.

Зато другие Пограничники теперь сходились у Башни более часто, чем прежде. В «Сфере», где Витька жил с отцом, в Реттерберге и даже княжестве Юр-Танка стояла глубокая осень, а здесь по-прежнему цвели травы и летали в жарком воздухе стрекозы. Собираться стало теперь проще, потому что Цезарь всех научил переходу в такте Большого Маятника. Не сразу, но научил. Даже яртышских ребят и Люсю. У нее, кстати, первый переход получился даже лучше, чем у Лис, которая застряла поначалу на каком-то корявом и горячем астероиде…

Витька сперва был доволен, что все так хорошо складывается. Но результат оказался совершенно неожиданный: Люська по уши влюбилась в Цезаря. А Цезарь… он, бедняга, видимо, тоже. И радовался, и маялся. И сказал наконец Витьке чуть не со слезами:

– Это ставит меня в крайне двусмысленное положение…

– Да чего уж там… – вздохнул Витька.

Дело в том, что он все больше невольно заглядывался на Лис. И чувствовал себя поэтому виноватым перед Рэмом. И был счастлив, когда Лис ему по секрету сообщила, что Рэм «окончательно спятил из-за этой девятиклассницы Вальки, самой большой воображалы в Луговом…».

Конечно, все эти душевные терзания считались тайными, но на самом деле…

– Так у нас все свихнутся от этой дурацкой влюбленности, – озабоченно сказал Ежики Ярику и Филиппу.

– Ну уж фиг, – отозвался Филипп. – Я, по крайней мере, из ума не выжил…

Он подрос, посерьезнел, Филипп Кукушкин. Стал молчаливее. Он очень тосковал по Петьке. Казалось бы, чем больше проходит времени, тем глуше печаль. Но у Филиппа было не так. Чуть закроет глаза – и кажется, что опять гладит он Петькины перья и теребит налитой гребень. «Ко-о…»

– Дядя Дима, – насупленно сказал он однажды, когда засиделись за своей многомерной и хитроумной игрой, – а можно по Петьке устроить службу? Ну, как это называется у вас, поминанье, что ли.

Отец Дмитрий смеяться не стал, но сказал строго:

– Он, конечно, петух был знаменитый, да посуди сам, как же это сделать? Панихиды служат только по людям, ибо сказано, что лишь человек имеет бессмертную душу и надобно молиться, чтобы она обрела царство небесное…

– Но можно ведь просто так, – пробормотал Филипп. – Не надо ему царства…

Про бессмертие человеческих душ он никогда не задумывался, но что касается Петьки… Ушел же Кригер от гибели при эксперименте в «Сфере». Может, и сейчас… Ну, если не сам Петька, то, возможно, его тень где-нибудь летает в дальних пространствах. Иногда, во время своих путешествий по ступеням стеклянной лестницы, Филипп даже вздрагивал от ожидания: вот-вот шумно спланирует Петька из пустоты, заворкует радостно. Не случилось пока такого и, наверно, не случится. Но вдруг…

– Жалко вам, что ли? – уже с нехорошим щекотаньем в горле прошептал Филипп.

– Да не жалко, Филюшка, а не по обычаю это. Не по закону… Да и к чему тебе? Ты же самый что ни на есть неверующий!

– А я разве для себя? Я для него. Это… ну, как прощание. А то закопали – и будто не было… Ну, можно свечку зажечь?

– А почему же в церкви-то обязательно?

– А где? На улице? Задует же…

Филипп лег щекой на плюшевую скатерть и стал смотреть в черное окно. Ноябрь был, поздний вечер.

– Грехи наши… – сказал отец Дмитрий. – Пошли…

Они долго шагали по пустой и темной улице Лугового. Подморозило, летели в лицо невидимые редкие снежинки.

Отец Дмитрий отпер тяжелую дверь. Потом отодвинул вторую, стеклянную.

– Свет зажигать не будем, а то увидят с улицы…

Они остановились у стены. Желтоватое пятно от фонарика разошлось по портрету печальной такой, большеглазой тетеньки с мальчиком на руках. Как на образке, что носит Юр-Танка. Картина эта, украшенная чеканным металлом, висела в обрамлении белокаменной старинной резьбы. Круг света пошел по резьбе вниз – по сплетениям цветов и листьев. В полуметре от пола тянулся широкий карниз. Квадратная полуколонна с резьбой опиралась на него, и здесь, между каменных веток, завитков и соцветий, был вплетен в орнамент задорный, с растопыренными крыльями и раскрытым клювом петушок.

– Вот тут и поставь… Держи… – Отец Дмитрий протянул свечку. Тонкую, будто карандаш. Чиркнул зажигалкой.

Филипп осторожно зажег фитилек, потом капнул воском на карниз, прилепил свечку. Огонек трепетал и подмигивал, петушок будто шевелился. Он был не похож на Петьку… но все-таки чуть-чуть похож…

Филипп рукавом куртки вытер лицо, стал смотреть и молчать.

Свечка горела быстро, и когда убавилась до половины, отец Дмитрий сказал:

– Пойдем…

– А гасить не надо?

– Догорит и сама погаснет.

Они вышли на крыльцо. Стало еще холоднее, появились звезды.

– Ну что? Проводить до дому? – спросил отец Дмитрий.

– Не… До свидания. Спасибо… – выдохнул Филипп. И с крыльца шагнул в межпространственный провал.

Когда ему бывало грустно, он летел не на стеклянную лестницу, а в какие-нибудь глухие и печальные места. Среди них было и такое: болотистая равнина под осенним серым небом, а на ней бесконечная, очень прямая насыпь с рельсами. По этой насыпи шел заросший человек в истрепанной кожаной одежде мотоциклиста. Шел и шел, днями и ночами. Не ведая конца.

Однажды Филипп рассказал о нем отцу Дмитрию. С каким-то смущением, с виноватостью даже.

– Все идет, идет. Не может ни сесть, ни упасть…

Отец Дмитрий ответил без привычной мягкости:

– Сам себе выбрал такое… Он стрелял в детей. Возможно ли более черное дело?

– Он говорит, что не виноват, потому что выполнял приказ, – сумрачно объяснил Филипп на следующий день.

– Никаким приказом нельзя оправдать этот грех…

– Он говорит, что все понял и больше никогда не будет, – сказал Филипп еще через неделю. – Он просит, чтобы ему простили грех.

– Грех может быть отпущен, если человек раскаялся.

– Но он же говорит… Он…

Дмитрий Игоревич резко выпрямился:

– Он лжет! Он просто хочет избавиться от тяжкого пути. При чем здесь отпущение грехов? Если человек раскаялся всей душой и ужаснулся своим делам, путь кончится и сам отпустит его…

…А пока через грани Кристалла, через многие пространства, все еще идет человек в черной коже. Тот, кто стрелял в детей и кто, если прикажут, будет стрелять снова.

И при мысли об этом Цезарь Лот иногда обрывает смех или разговор, хмурится и крутит на шнурке тяжелую медную пуговицу.

1989 г.