Текст книги "В глубине Великого Кристалла. Помоги мне в пути"

2. Опять волчок…

На верхнем этаже таверны нашлась для нас комната, и хозяин лично проводил туда «юного капитана и его почтенного наставника». Мы остались наконец одни, и тогда я сказал:

– Благодарствую, конечно, что ты произвел меня в лоцманский ранг. Но что будет, если эти арматоры и у меня попросят помощи? Скандал и позорное разоблачение…

– А вы набирайтесь опыта, – легкомысленно хихикнул Сашка. – У вас ведь уже получалось.

– Не городи чепуху.

– Вы просто сами не замечали… Тогда из Подгорья мы как попали в Овражки? Думаете, это я сделал? Я только чуть подтолкнул, дохлый был…

«Ладно, пусть фантазирует», – подумал я.

Сашка выкладывал на широченную кровать с полосатым одеялом имущество из своей сумки: полотенце, мыльницу, пасту. И… книгу «Плутония». Покосился на меня, улыбнулся чуть-чуть. Потом вытащил темно-клетчатый пушистый платок с бахромой. Большущий. Смутился почему-то.

– Это мамин… Дала вместо пледа, если где-нибудь спать придется без постели.

– Молодец твоя мама.

– Ага… – вздохнул он.

Я вытянул из-под ремешка на брюках Тетрадь. Еще раз быстро пролистал. Она была записана наполовину, каждый лист – с двух сторон. Это, выходит, не меньше чем по странице в день сочинял Сашка мою повесть… Зачем? Что его толкало на это?.. «Не задавай дурацких вопросов», – сказал я себе. Но все же задал вопрос:

– Долго ты это писал, Сашка?

Он сидел на кровати, кутаясь в платок, будто в плащ. Смотрел серьезно и ответил тоже серьезно:

– Не один же я писал.

– А кто еще?

Тогда он улыбнулся:

– А еще – вы…

– Ох и выдумщик ты…

– Ага… Я придумывал, будто я – это вы. И тогда получалось. Иногда придумывал, что я – это вы большой, а иногда – будто Решка… Смотрите, там и почерк даже не мой.

– Ну… и не мой. И в детстве я не так писал… Хотя, может, и похоже немного…

– Конечно! Потому что они смешались, наши почерки! Наложились друг на дружку, как фотокарточки в стереоскопе…

– Я смотрю, ты не забываешь свою теорию…

– А зачем забывать!

– И ты хочешь сказать, что потому и возникла Тетрадь? В новом измерении?

Сашка сказал спокойно и уверенно:

– Возникло еще одно новое пространство. В котором теперь вы и я… тоже чуть-чуть новые.

– Что-то я не замечаю в себе… ничего нового.

Сашка прыгнул с кровати. Стал шарить в сумке, достал картонный кружок и спички, соорудил волчок.

– Идите сюда, к столу. Попробуйте…

– Что?

Сашка запустил волчок. Взял мою ладонь, повернул ее над волчком, распрямил пальцы.

– Держите так. И попробуйте, чтобы завертелся обратно.

– Нет, дружище, поздно мне учиться таким премудростям.

Но Сашка удерживал мою руку. Спичка словно выросла, щекочуще, не больно воткнулась в ладонь, завертелась среди мышечных волокон. Это почему-то рассердило меня, я усилием нервов остановил зудящее вращение. И убрал руку, уверенный, что волчок лежит на боку. Но он вращался. А когда замедлил бег, стало ясно – крутится в обратную сторону.

– Ну вот, – довольно заметил Сашка. – Это первое упражнение. А потом надо попробовать увидеть через стены окружающее пространство. Кто умеет, тот, значит, уже чувствует четырехмерность.

– Не надо мне было допивать портвейн, – сказал я. – А то я теперь и десятимерность могу ощутить.

Сашка заливисто рассмеялся и опять сел на кровать. А я – в глубокое старомодное кресло. Никакого пространства сквозь стены я не видел, но ощущал, что оно есть. Громадное, бесконечное, оно вокруг и во мне. И я чувствовал, как журчащими ручейками течет по граням Кристалла время…

Мягкая, без сонливости, усталость окутывала меня. Я пересилил ее, опять подошел к столу. Крутнул волчок. Снова, снова… И держал над ним ладонь. Три раза ничего не получалось, а на четвертый он все-таки завертелся вспять.

– Смотри, Сашка, вышло!

Но Сашка уже спал на широченной кровати, свернувшись калачиком и накрывшись платком.

Я хотел растолкать его и сказать, что надо раздеться и лечь в постель по-человечески. Но не стал. Пусть пока спит под маминым платком, так, наверно, лучше… И опять сел в кресло. Взял Тетрадь. Открыл наугад.

3. Пока лоцман спит…

«…Жара стояла нестерпимая, а вода на третий день кончилась.

– Кажется, я не рассчитал расстояние, – признался Решка. Провел языком по сухим губам. На них была выступившая из трещинок и запекшаяся кровь…»

Это был рассказ, как Александр и Решка шли через горячие пески. Как маленький проводник в конце концов совсем изнемог и Александр нес его, увязая ногами в сыпучих оранжевых заносах, и голова рвалась на части от апельсинового солнца – громадного и беспощадного. Последнюю воду Александр отдал Решке и бросил фляжку в песок. Бросил и другие вещи. Он теперь уже ни на что не надеялся, просто шел из последних сил, решая две задачи: не уронить мальчишку и переставлять без остановки ноги. В оранжевой жаре поднимались иногда развалины желтых зданий, кое-где стояли каменные идолы и почему-то гипсовые горнисты с отбитыми руками и головами…

Зачем Сашка придумал все это?.. Или не Сашка?

…На исходе четвертого дня Александр с Решкой на руках добрался до края песков и увидел там локаторы и вагончики. Это была темпорально-радарная служба обсерватории «Кристалл». Лаборантка Рая – медик по совместительству – развернула в одном из вагончиков лазарет и двое суток возилась с путешественниками, приводя их в более или менее нормальное состояние. Впрочем, Александр был на ногах уже через сутки.

Таким образом, конец оказался благополучный. Но я перевернул пару листов назад и опять погрузился в оранжевый жар пустыни. И, несмотря на этот жар, мороз меня подрал по спине: что за фантазия у мальчишки! А может, он думает, что и впрямь будет такое? Нет уж, голубчик, ни на какое плато я с тобой не пойду.

Уж не вслух ли я это сказал? Потому что Сашка пробормотал сонно:

– Тогда я один пойду…

Я вздрогнул, уронил тетрадку. Но Сашка спал как ни в чем не бывало, посапывал. Показалось мне, что ли?

Кто-то весело засмеялся мелким кукольным смехом. Рядом с креслом, на полу, устроился, оказывается, тряпичный клоун. Свернулся калачиком, как Сашка: я, мол, тоже сплю.

– Ладно, не валяй дурака, Чиба, – сказал я.

Он стрельнул в меня живыми синими глазками и уткнул хитрую резиновую рожицу в кружевной воротник. Сунул под щеку ладошку.

– Пройдоха, – сказал я.

Чиба отозвался насмешливо-картавым голоском:

– Ну, чего пр-ристал? Спать хочу…

– Иди сюда, обормот, ухи надеру…

Он хихикнул, прыгнул и – шелковый, мягкий – упал мне на колени. Сел, скрестив ножки в острых башмачках, опять сверкнул глазками. Я накрыл его ладонью.

– Хитрюга…

– Ага, – весело выдохнул он. И превратился в пушистого бело-рыжего котенка. Повозился, заурчал у меня под рукой.

– С какой ты планеты, бродяга? – тихо спросил я.

– М-рр… Не помню…

Ночь за окном была спокойная, бездонная. И я ничуть не удивлялся (словно так и должно быть!), что ощущаю эту ночь сквозь опущенные холщовые шторы, сквозь некрашеные плахи стен. В тишине шелестел голубым лучом прожектор, с маху рассекая над морем темное пространство, а где-то совсем далеко (в лопухах Пустырной улицы!) шуршали бродячие кошки. Сашка тихо дышал на кровати. Он спал, подтянув к груди коленки. Платок сполз на пол. К густому, как морилка, загару Сашкиных ног прилипли сухие листики барбариса. Льняная рубашка сильно сбилась вверх, открыв коричневую спину, и на пояснице, над потертым клеенчатым ремешком, резко белела полоска незагорелой кожи с пунцовой набухшей царапиной.

Я вспомнил снова, как обвисал у меня на руках охваченный лихорадкой Сашка, и опять меня зазнобило – от нового мгновенного понимания, какой он беззащитный, этот шагающий сквозь пространства проводник… Но в то же время я знал, ощущал каким-то десятым чувством: стоит мне шевельнуться под влиянием этого страха, как Сашка проснется. Вскочит, вцепится в меня – перепуганный, плачущий, оскорбленный: «Вы что! Хотите сбежать? Слово давали!..»

На спине, у края сбившейся рубашки, торчал под коричневой кожей острый позвонок. На нем сидела мохнатая ночная бабочка. Сложила крылья и устроилась по-хозяйски. Я притворился петухом с красным прицельным глазом и метким клювом. Бабочка панически затрепыхалась и улетела к потолку.

Я глянул вверх. Сквозь доски и балки светили белые созвездия. Мигал маяк. Опять снизу вверх прошел шелестящий луч прожектора и затерялся среди звезд. Много раз (я не считал) пробили в отдалении часы… Светящаяся красная горошина быстро летела в небе – то ли метеор, то ли звездолет. Я вспомнил о «Даблстаре», о его правом модуле, мчащемся где-то в бесконечности. И холод непостижимого Пространства и Времени дохнул сквозь потолок. Так ощутимо, что Чиба дернул ушами и съежился посильнее. Я посмотрел на Сашку. Он тоже ежился и зябко шевелил ногами.

– Извини, дружище, – сказал я Чибе.

Переложил его на широкий подлокотник, встал, поднял платок. Укрыл Сашку от пяток до заросшей белым пухом шеи. Сашка благодарно притих. Я постоял над ним, потом вернулся к креслу. Чиба по-прежнему дрыхнул, только его кошачий хвост превратился в рыбий и свисал с подлокотника.

– Нет уж, голубчик, ты мне своей селедочной чешуей все брюки извозишь.

Хвост подтянулся, опушился серой шерстью, и весь Чиба из бело-рыжего стал серо-полосатым. Но не проснулся. Я сел и опять взял Чибу на колени. Поднял с пола и положил на котенка Тетрадь. Чиба муркнул. Я открыл Тетрадь на прежнем месте и стал читать, что было, когда оклемался и повеселел Решка.

4. На краю Пустыни

«…Александр сел на край гибкой дюралевой кровати. Решка смотрел в потолок и виновато морщился. Потом сказал:

– Измучился ты со мной, да? Целые сутки тащить такого… я ведь тяжелый. Там одному идти и то…

– Один бы я просто сел в песок и благополучно испекся, чем такую муку терпеть… Это тебя, путешественника, надо было вытаскивать из пекла, вот и шел…

– Спасибо, что вытащил…

– Да скорее уж это ты меня вытащил.

– Ну, тогда…

– Что?

– Значит, ты не очень на меня сердишься?

– Горюшко ты мое…

Он улыбнулся задубелыми, в трещинках губами.

– Мама, когда говорит «горюшко мое», значит, не сердится. То есть сердится, но не по правде… А ты?

– Что? – притворно насупился Александр.

– Ну… ты не очень жалеешь, что связался со мной? – Решка смотрел уже с нешуточной тревогой.

– Не очень, – усмехнулся Александр.

– Значит… снова пойдем?

– Это куда еще?

– Через Большую пустыню, – сказал Решка вполне серьезно.

– Бредишь, да?!

– Да ты не бойся. Я теперь все рассчитаю, я выдержу! – Он приподнялся на локтях – взлохмаченный, тревожный.

– Глупый. Ты-то, может, и выдержишь, а я…

– А ты тоже! Взгляни на себя. Ты ведь уже… не такой.

– Какой «не такой»? – Александр наивно поискал глазами зеркало, которого в вагончике не было.

– Волосы уже не седые, – сказал Решка. – И руки… посмотри на них.

Александр посмотрел. Кисти были длинными, сухими. Россыпь стариковских веснушек исчезла. А может, просто спряталась под слоем прочного загара? Александр сжал и разжал пальцы, под ними словно разбежались искорки сухого электричества. А от пальцев – по всем рукам, по плечам, по телу… И ноющая боль, усталость, которая все еще не отпускала Александра, сделалась нестрашной, даже приятной, как утомление крепкого человека после пахоты или сенокоса… «Неужели это правда – то, что говорят об Оранжевом солнце?»

Решка смотрел выжидательно и беспокойно.

– Ну… а зачем через нее идти, через Пустыню-то? – спросил Александр. – Что там, на том краю?

Решка неловко завозился, отвел глаза.

– Нет уж, ты говори…

– Пока лучше не надо… Это пока тайна…

– Ну, тайна так тайна. Только я в такие игры больше не играю. – Александр сделал вид, что хочет встать.

Решка, видимо, испугался по-настоящему.

– Нет, я скажу!.. Ладно… Послушай, Александр, я не знаю! Знаю только, что надо идти. Честное слово! Это же Дорога!

– Это для тебя Дорога. Ты – лоцман. А я-то при чем?

– А зачем лоцман, если некого вести?

– А какой смысл тебе вести меня?

– Раз уж такая судьба, – вздохнул он. – Стереоскоп…

– Опять ты про свое!

– Ага…

– Решка, а вообще… зачем все это? – тихо спросил Александр.

Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул на себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:

– Ты это первый раз спрашиваешь? Про «зачем»?

– Нет… не первый.

– Это можно так про все на свете… Зачем да зачем…

– Вот именно, – грустно и упрямо сказал Александр.

– По-моему, просто интересно, – вздохнул Решка. – Узнавать, что будет дальше… И вообще жить… Вот ты зачем книжки пишешь?

– Уже не пишу.

– Но ведь тетрадку-то искал!

– Искал. Сам не знаю, для чего…

– А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все на свете… и зачем мы сами.

– Шиш мы узнаем, – сумрачно сказал Александр.

Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:

– А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти… Главное – сама Дорога.

– Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение: идешь… а какой смысл?

– Это смотря с кем идешь, – возразил Решка. Нахмуренно и как-то виновато. – Если с тем… ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда это… смысл.

Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные волосы.

Решка пробубнил обиженно и капризно:

– А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться самому…

– Боюсь, что мне придется снова тащить тебя… если будешь болтать, а не лечиться.

– А чего лечиться-то? Я уже… во! – Решка подрыгал руками-ногами, распинывая простыни.

– Лежи! – прикрикнул Александр. – А то вздую…

– П-жалста! – Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под простыней округлую часть тела.

Александр засмеялся, потом сказал строго:

– Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки. Безвылазно.

– Как это? А если мне… очень будет надо?

– Скажу Рае, чтобы принесла посуду…

– Ну уж фигушки! – Решка стремительно сел. – Придумал тоже, Ёшкин свет… Я удеру сейчас.

– Я вот тебе удеру… – Александр пальцем хлопнул Решку по носу и вдруг, подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его за плечи, притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную тайну: – А эта Большая пустыня… она правда большая? Она где?

– Она… – Решка задышал шумно и беспокойно. – Это трудно сказать. Зависит от многого… Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся…

– Я все-таки боюсь. Не расстояния…

– А чего?

Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как в детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой – лучше уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его… Александр сказал:

– Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь третьего… Вдруг тогда… совсем…

Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал, защекотал распухшими губами ухо:

– Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же целая вечность…»

Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так…

Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором – знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:

– Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то… Спать в кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату…

Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее пространство, в унижение и беспомощность недугов. О Господи, не на-до!.. Мягкая живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в теплое пушистое тельце котенка.

– Чиба, не исчезай! Не отдавай меня…

– Кстати, – сказал Артур Яковлевич, – я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то…

– Чиба!..

– Мр-мя-а… – отозвался он крайне раздражительно.

Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.

– Опять тр-рагедия, – прокартавил Чиба. – Дрыхнул бы спокойно… – Впрочем, глазки его были не сердитые.

Я глянул посмелее, пошире. Чуть качались шторы. Светил за стенами маяк, мигали приморские огоньки. А вверху по-прежнему горели спокойные созвездия. Сашка сопел и шевелил ступней в пыльном носке с протоптанной на пятке круглой дыркой.

Чиба опять урчал умиротворенно. Я сказал ему:

– А про тебя Сашка ничего не писал в Тетради… Ты пойдешь с нами через Пески?

– Ур-р… Без меня пр-ропадете…

– А в каком, интересно, обличье ты отправишься?

Чиба встал на четыре кошачьи лапки. Зевнул розовым ртом. Выгнул спину, потянулся и… сделался ящерицей-вараном, в локоть длиной! Я вздрогнул, взбрыкнул коленями. Варан тяжело шлепнулся на пол, подбежал к Сашкиной кровати, забрался по одеялу и юркнул под платок. Сашка пошевелился, бормотнул и опять притих…

А мне спать не хотелось. И страшновато было: усну – и снова окажусь в больнице, как недавно… Надо же присниться такому!

В Тетради оставалось немало чистых листов. Я вынул из нагрудного кармана авторучку и стал рисовать на свободной клетчатой странице варана. Получилось похоже. Несколькими линиями я начертил за вараном убегающие вдаль барханы, а над ними большое солнце – круг с торчащими спичками. Потом изобразил, как идут к горизонту грузный дядька и узкоплечий, тонконогий мальчишка. От них протянулись до края листа волнистые тени. У кромки страницы тени сливались в одну…

5. Апокриф

Видимо, я все-таки задремал, потому что испуганно вздрогнул от громкого шороха. Это опять выбрался на свет Чиба. Сел на краю кровати. Он был вороненком и под крылом держал белый конверт. Крикнул:

– У Александр-ра! Из кар-рмана… – Взял конверт в клюв и, трепыхаясь, прыгнул ко мне на колено.

Я хотел сказать, что нехорошо таскать чужие письма, но тут же увидел надпись: «Игорю Петровичу». Почерк был незнакомый. Я посмотрел на спящего Сашку и разорвал конверт. Вот что оказалось на клетчатом (как в Тетради) листке:

«Игорь Петрович! Извините, что он опять увязался с Вами. Говорит, что контракт еще не выполнен, хотя это, конечно, просто его придумка. Неловко мне, что он так приклеился к Вам, извините еще раз. Но, честно говоря, я рада, что он отправился с Вами, а не с Пантюхиным. Все-таки по Земле, а не в этот ужасный полет неизвестно куда… Каждый раз я стараюсь не пустить его, но ничего не получается. Однажды он сказал: «Ты же сама виновата, что такого меня уродила». И еще говорит: «Что поделаешь, раз я лоцман». Сказал недавно: «Пространства-то надо делать ближе друг к другу, а их ведь никакая техника не соединит, их могут соединить только люди». Едва ли он сам это выдумал, вычитал где-то, наверно, или услышал… Игорь Петрович, я в тот раз даже не поблагодарила Вас толком, а Вы ведь так намучились, когда он заболел. Спасибо Вам и простите еще раз. Он говорит: «Больше ничего такого не случится, я теперь крепкий, все лето закалялся». А я, конечно, все равно боюсь. У него ведь еще и гланды часто воспаляются… Игорь Петрович, если будет возможность, напомните ему, чтобы позвонил мне с дороги. Он обещал, да ведь может и забыть. Всего Вам хорошего.

Сашкина мама»…

Я сильно сдавил пальцами виски и с минуту сидел так с чувством резкой вины. И еще – с ощущением, будто ко мне возвращается что-то давно потерянное. Словно я молодею… В этом не было особой радости. Стержнем этого чувства был страх. Не тот колючий, мгновенный страх, который временами прожигал меня при мысли о слабости и хрупкости моего проводника, а плотный, уверенный, с обещанием постоянности.

Стало понятным в конце концов, почему я при Сашке ни разу не ощутил себя бессильным и разбитым, почему не накрыл меня при нем ни один жестокий приступ. Дело в том, что и в те дни я боялся постоянно, хотя и незаметно для себя. Это настраивало мои нервы на ту же волну, что в давние годы.

Да, в те годы страх был частью моего существования. Страх за Лариску, за Дениса, за их непрочное бытие в нашем безжалостном, как железо, мире. В самые счастливые моменты, в самые беззаботные дни он не оставлял меня совсем, а только милостиво слабел, как слабеет огонек в лампе с прикрученным до отказа фитилем… Потом дети выросли, и страх постепенно ушел. А если он и возвращался, то был уже другим – не той неизлечимой боязнью за беззащитных существ, которым грозят все беды земные… К внукам же привязаться я не успел, они жили далеко, отдельно…

Первое время я был даже благодарен судьбе за избавление души от постоянного гнета. Не понимал, что отсутствие страха – это и есть старость.

А теперь это вернулось. Маленький лоцман посапывал под маминым платком, и жизнь обретала простой смысл. Пока лоцман пытается соединить разные пространства мира, его должен кто-то охранять. Тут уж никуда не денешься…

«Но чего же стоит мой страх, – подумал я, – по сравнению со страхом ее! Сашкиной матери! Ведь я-то с Сашкой вместе, он у меня на глазах, а она – в вечной тревоге: где он, что с ним?»

Кто измерит эту тревогу матерей? У них нет даже надежды, что она исчезнет, когда дети вырастут. Для матери, пока она жива, ребенок остается ребенком. Это я знал по своей маме.

«Хорошо, что я сумел тогда позвонить», – подумал я, вспомнив хронофон.

Да, но сколько раз я забывал позвонить, не успевал! А она мучилась неизвестностью.

Нет мучительнее пытки, чем неизвестность о том, кого любишь.

…«Чадо! Что ты сделал с нами! Вот, отец твой и я с великой скорбью искали тебя!» – через многие века летит к нам этот вскрик Матери, в котором и горечь упрека, и великое облегчение оттого, что вот, он нашелся все-таки, жив, цел… Ведь три дня искали, когда заметили, что нет его среди тех, кто возвращался в свой город с праздника.

Мальчик сказал тогда, что не надо было искать. Могли бы, мол, сразу догадаться, что он там, где ему следует быть, – в доме Отца своего Небесного.

Говорят, это было предчувствием и пониманием своего предназначения. А может быть, еще и попыткой скрыть за мальчишечьей ершистостью смущение и виноватость перед мамой?

Случилось это весной, на празднике Пасхи, когда великий старец Гиллель, его соперник Шаммай, а также тесть Ирода Боэт, Иоанн бен Заккай и другие знаменитые учителя и священники в Иерусалимском храме дивились вопросам Мальчика и его рассуждениям, что если мир бесконечен, то и добро должно быть бесконечно, и вовлекали его почти на равных в многочасовую беседу… А потом он с родителями вернулся домой, и скоро наступило лето. И Мальчик, то бегая в школу к учителю Закхею, то помогая отцу-плотнику, находил время и для игр с приятелями. Двенадцатый год – велик ли возраст-то!

На описании одного из таких летних дней я несколько лет назад и оставил свою работу.

…Вернее, был уже вечер, когда Мальчик сидел на плоской крыше и сматывал на щепку нить воздушного змея, сделанного из тонкой, как пленка бычьего пузыря, кожи. Соседская девочка и ее семилетний брат по прозвищу Барашек забрались к нему и сели рядом. Девочка спросила с сочувствием:

– Отец сильно бранил тебя?

– Бранил? – удивился Мальчик. – За что?

– А разве соседи не пожаловались, как вы играли в цезаря?

– А! – Мальчик беспечно тряхнул волосами.

В самом деле, была вчера такая игра. У края дороги, недалеко от моста через ручей, мальчишки соорудили из камней трон, назначили из нескольких ребят стражу, сделали копья и пучки прутьев, как у римских ликторов, а Мальчика выбрали цезарем. Усадили на трон, водрузили ему на голову венок из травы. Потом, встав цепочкой на мосту, со смехом говорили прохожим: «Поклонитесь цезарю, а то не пропустим». Те взрослые, кто попроще и веселее нравом, включались в игру, а иные сильно сердились и грозили.

– Да, жаловались, – вспомнил Мальчик. – Ну и что?.. А я тогда и не хотел быть цезарем, я говорил: «Давайте выберем его». – Он кивнул на Барашка. – А все кричали: «Нет, ты! Нет, ты!»

– Потому что ты самый умный, – вздохнула девочка.

– С чего ты взяла, – сказал Мальчик недовольно. Не любил он такие разговоры.

– Конечно! Кто бы еще так ответил учителю Закхею, когда он на мосту укорял вас?

Учитель, седой и сварливый, и правда сердито говорил, потрясая посохом:

– Опомнитесь! Виданное ли дело, чтобы мальчики, даже в шутку, примеряли на себя венок цезаря!

Вот тогда он и сказал, что мальчики ничуть не хуже цезарей. По крайней мере, нет на мальчиках ни крови, ни обид человеческих. И Закхей, оторопев сперва, заспешил к плотнику Иосифу с жалобой на сына, ведущего недетские, возмутительные речи…

– Закхей давно злится на меня, – сказал Мальчик девочке и Барашку. – Еще с той поры, когда мы поспорили с ним о греческой букве альфа… А недавно он рассердился опять, потому что я подобрал в школьном мусоре кусок старого свитка для воздушного змея. Он раскричался, что я не ценю мудрости написанных слов, а это был потрепанный, выброшенный обрывок. И к тому же там не было написано ни слова правды… А змей получился хороший.

– А правда, будто ты говорил большим ребятам, что можно сделать громадный змей и полететь на нем? – спросила девочка.

– Можно полететь и без змея… – задумчиво начал Мальчик, но вдруг замолчал и прислушался. Потом вскочил. – Мама зовет. Пойду. Она всегда беспокоится, если меня долго нет… – И он прыгнул с крыши…

На этом тогда и кончилась моя рукопись.

Она осталась лежать запертая в ящике стола среди старых бумаг и блокнотов. Теперь я впервые за долгое время подумал с тревогой: в порядке ли дома все мои бумаги?.. А впрочем, что с ними сделается…

Звезды и огоньки по-прежнему светили сквозь стены. Сашка спал, сунув ладони под щеку. Чиба-котенок уснул у него в ногах. Где-то опять пробили часы – я не понял, сколько раз.

Я снова взял Тетрадь. Перевернул страницу с рисунком. И начал писать на чистом листе – просто так, запросилась рука.

«…В тот вечер Мальчик лег рано и потому рано проснулся…

Он любил спать на свежих стружках, которые оставались после работы отца. Сгребал их в углу, мать накрывала эту кучу куском дерюжной ткани, и он сворачивался калачиком на такой постели, вдыхая запах свежеоструганного дерева. Но, конечно, скоро накидка сбивалась, и Мальчик оказывался на щекочущих упругих завитках. Утром он, смеясь, прыгал – вытряхивал стружки из-под холщовой, просторно скроенной рубашки – единственной своей ребячьей одежки для ночи и для дня. Стружки застревали и в волосах. Иногда мама ставила его перед собой и, вздыхая, выбирала из густых каштановых прядей желтые древесные колечки и ленточки. А потом прижимала его к себе. Но, сделавшись постарше, Мальчик стал стесняться маминых ласк и, увернувшись, убегал на улицу, хотя потом и покусывала совесть…

…Сейчас он сидел на плоской, обмазанной глиной крыше и сам рассеянно вытаскивал стружки из волос. И думал, как починить побитый ветром змей. То есть он знал как, но не хотелось браться. Было хорошо просто так сидеть на крыше, которую уже грело солнце, и смотреть по сторонам. Назарет, обычно бесцветный и выжженный лучами, казался сейчас уютным и даже красивым городком. Склоны были не серыми, а ярко-зелеными, небо над головой – густо-синим. Кричали петухи…

Опять пришел малыш Барашек, забрался на крышу и сел поодаль. Нерешительно сказал:

– Здравствуй…

– Здравствуй, – откликнулся Мальчик. – Садись ближе… Почему ты всегда такой, словно чего-то боишься?

– Большие мальчики часто прогоняют, – признался Барашек, задумчиво болтая коричневыми ногами. В голосе его не было обиды, только простое объяснение. – Иногда берут играть, но редко. Чаще всего гонят…

– Я никогда не прогоняю маленьких, – сказал Мальчик.

– Да, я знаю, – кивнул Барашек. – Но другие не так. И я привык бояться.

– Не бойся. Садись ближе…

Барашек придвинулся. Глянул светло-карими глазами – и нерешительно, и доверчиво.

– Можно я спрошу?

– Спрашивай.

– Ты вчера говорил ребятам, что люди всему научатся… Всему на свете. Да?

– Да! – оживился Мальчик. – Правду говорю тебе, пройдет не так уж много лет, и люди откроют всякие тайны о том, как устроен мир…

– И будут знать, из чего сделано солнце и почему на деревьях растут листья, а на птицах – перья? И что за краем Земли, и…

– Правду говорю тебе, будут. Узнать это не так уж трудно, надо только время… Гораздо труднее другое, Барашек.

– Что?

– Ну, например, чтобы большие мальчики не прогоняли маленьких… И чтобы взрослые не обижали ребят, и чтобы никто не врал друг другу. Чтобы все любили всех и были добрыми… На это уйдут тысячи лет…

– Ну уж… – осторожно не поверил Барашек. Он был славный малыш, и умение быть добрым, несмотря на обиды и шишки, не казалось ему трудным. А вот разные чудеса… – Ты еще говорил, что люди научатся летать…

– Да, – сказал Мальчик. И притих. Ему показалось, что мать в доме окликнула его.

Помолчал и Барашек. Придвинулся еще, прислонился к Мальчику плечом и спросил полушепотом:

– А когда это будет? Чтобы летать…

– Будет… – рассеянно отозвался Мальчик и прислушался опять. Потом вздохнул: – Только одному люди не научатся никогда…

– Чему? – огорчился Барашек.

– Сделать так, чтобы, когда человек летает, мама за него не боялась…»

1990 г.