Текст книги "Сказки о рыбаках и рыбках"

Итак, они сидели друг против друга – Валентин на кровати, Абов на откидушке.

– К вам-то, я полагаю, это не относится. Фактор страха, – повторил Абов. Кажется, без всякого подтекста.

– Отнюдь… Очень даже относится. Относился, вернее… Индекс вербуемости был рассчитан точно, – тяжело сказал Валентин. – Ко мне не относится другое. Я никогда не был «вашим» человеком.

– Как это? – Припухшие веки Абова живо шевельнулись и опустились, маскируя острый интерес. Это напускное равнодушие отозвалось в Валентине неожиданно болезненным уколом. И вдруг захотелось горько выплеснуть одному из этих то, что долго носил в себе. Не отрывочными намеками, как раньше, а открыто, от души. Тем более, что твердым болезненным комком сидел в памяти случай с Илюшкой и Мухобоем, а за поясом тяжело ощущался «бергман». И злая досада требовала выхода.

– Для начала один давний случай, – неторопливо и чересчур спокойно начал Валентин. – Лет этак шесть назад я с небольшой делегацией художников-графиков оказался в сопредельной и весьма дружественной в то время республике Магнал, на берегу Большого пролива. Жизнь у нас была вольная, никого из вашей фирмы к нам не приклеили, полагая, видимо, что достаточно меня. Вечерами шастали мы по приморским кабакам, и там «нащупал» я одного местного торговца сувенирами. Коричневый, сморщенный такой, но крепкий мужичок. Он обменивал на всякое иностранное барахло и продавал за любую валюту морскую добычу. Раковины, кораллы, препарированных черепах и морских звезд… А скоро стало понятно, что этот жучок кофейного цвета – шеф большого подпольного бизнеса, морскую живность добывал он не сам, а нещадно эксплуатировал вместе с помощниками местных ребятишек, платил им дырявые гроши… Дома, в очерке о состоянии дел в этой республике (а состояние, кстати, было фиговое, пока она не перестала якшаться с нами), упомянул я и об этом «подданном царя Нептуна». Уверен был, что наши просигналят, как положено, а полиция дружественного государства возьмет мужичка. Оказалось иначе. Как узнал я гораздо позднее, наши занялись мужичком сами. Быстренько раскололи, надавили (индекс-то разработан) и сделали из мужичка своего агента… Возможно, и сейчас работает…

– Ну и?.. – слегка удивленно сказал Абов.

– В смысле «ну и что тут такого»?

– Именно. Дело есть дело…

– А те пацаны? – тихо сказал Валентин. – Почему до них никому не оказалось дела? Они-то по-прежнему за гроши надрывают легкие, зарабатывают хронический энурез и, возможно, тонут, не рассчитав сил!.. Крошечная деталь на фоне мировых событий (да и наших, в Федерации, тоже). Однако в ней – вся «мораль» славного Ведомства, стоящего на страже «самой гуманной государственности»… А?

Абов опять побарабанил белыми пальцами по колену.

– Знаете, я ведь во многом согласен с вами…

– «Но…» – подсказал Валентин.

– «Но», разумеется, есть. Однако что там… Наверно, вы могли бы привести примеры и поярче. Не из заморской жизни, а из нашей. Да и сам я…

– Мог бы! Но, надеюсь, вы понимаете, что с самого начала у меня не было желания увеличивать число таких примеров своей службой Ведомству? А оно от меня этого хотело…

Абов поглядел понимающе, без упрека:

– И вы повели двойную игру…

– Не было двойной игры, – жестко сказал Валентин. – Потому что в вашу пользу я не играл никогда.

– Судя по всему, вы были достойным противником Ведомства, – не поднимая век, сказал Абов. Со смесью уважения и насмешки. Впрочем, насмешки – больше.

– Конечно, я микроб в вашем понимании, – без обиды согласился Валентин. – Однако акула может ухватить зубами рыбу и зверя, а вот микроба – труднее…

– Но может проглотить…

– А я и был проглочен, черт возьми! И приходилось вертеться в этом вонючем чреве!.. И не запачкаться о всякое дерьмо, конечно, было невозможно…

Артур врал, разумеется, что Валентину придется давать лишь общие сведения и быть кем-то вроде эксперта. Пришлось и характеристики писать на разных деятелей искусства, и делать нечто вроде репортажей из кулуаров съездов и фестивалей… Тошно, гадко было на душе, и одно утешение, что, слава Богу, сумел никому не повредить, а порой и отвести от кого-то идиотские подозрения. Зато на нескольких провокаторов, которых ему знать не полагалось, но которых он вычислил довольно быстро и безошибочно, с удовольствием накатал с три короба. Вычислить было не трудно, потому что эти типы, как и заморский торговец, работали со старанием, но на страхе…

Противно было и стыдно, когда на «явке» – в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика – он писал под сопение сидевшего рядом Артура: «По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее…» А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче из Артуровой обоймы) он выводил: «О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает». И чужая, с нелепой закорючкой подпись: «Свирский».

– А почему – Свирский? – спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.

– Была в давние времена у меня любимая книжка «Рыжик», писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали… в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, – разъяснил Валентин.

Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.

Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. «Ничто человеческое» оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических – между «своими» можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, изучающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая, что платит за свою безопасность и свежую информацию.

А информации хватало! Артур не раз (возможно, из хитрого расчета), хихикая, пересказывал, а то и показывал письма, которые слали в органы недруги Валентина. Писали некоторые коллеги – живописцы и графики. Набор «сведений» был достаточно широк, хотя и не нов – от «позорящей звание честного художника внебрачной связи с некой разведенной особой В. Галушкиной» до «подозрительных контактов с иностранцами» и от взяток (!) до «увлечения безыдейно-формалистическими тенденциями в искусстве книжной иллюстрации». Познакомился Валентин и с письмом добрейшего старосты местной ассоциации художников-графиков. Сей известный в стране мастер, отдавая должное талантам молодого иллюстратора Волынова, отмечал в то же время излишнюю его самоуверенность, некоторую зыбкость идеологических позиций и выражал осторожное сомнение в целесообразности включения В.В. Волынова в состав делегации для поездки на Пражскую конференцию мультипликаторов-любителей…

Скандальные пенсионеры, пытавшиеся выжить шумный «Репейник» из полуподвала, добродетельные просвещенцы, «обеспокоенные судьбой беззащитных детей из «этой антигосударственной организации», не забывали и «не в меру пользующегося своей известностью художника Волынова, который учит детей снимать мультфильмы, подрывающие основы педагогики и нашей идеологической системы»… Причем письма об этом шли и через год, и через два, и через три, когда Валентин уже перестал бывать в «Репейнике». К тому времени Игорь Тарасов имел неосторожность жениться и скоро уехал из города, чуть не со слезами распрощавшись с «репейчатами». Прежние ребята выросли. С новыми пацанами и с новым руководителем той дружбы уже не было. Он стал захаживать к ним лишь изредка, а потом и совсем перестал. Но благодарность к «Репейнику» сохранил навсегда – за то, что клуб помог преодолеть вечное смущение перед детьми, разбил между Валентином Волыновым и ребятами стенку. Теперь Валентин среди любых мальчишек и девчонок быстро делался своим…

Да, а письма шли. Почти любое из них при «раскрутке дела» могло художнику Волынову надолго испортить жизнь. А теперь, читая очередную «телегу», Валентин, чего скрывать, испытывал злорадное и приятное чувство защищенности. Хотя от «щита» нехорошо попахивало.

«Не от щита, а от тебя самого, – порой беспощадно говорил себе Валентин. – Чего нос зажимать, если оказался с ними…»

В отличие от «необъявленного сотрудника» Свирского, ротмистр ведомственной службы Косиков сомнений и угрызений не испытывал. Да и с чего бы? Он любил свою работу и был, если хотите, романтиком тотальной слежки и борьбы с инакомыслием. Он искренне верил в государственную важность поиска злоумышленников, нарисовавших углем бараньи рога на уличном портрете Верного Продолжателя или написавших на заборе: «Федеральная лига + мафия = нерушимый предвыборный блок!»

Пожалуй, из-за излишней своей истовости ведомственный ротмистр Косиков и не сделал карьеры. Когда стали меняться времена и потребовалась бульшая гибкость и дипломатичность, то чрезмерное рвение и прямолинейность перестали соответствовать задачам Ведомства. Тут же у Артура Львовича была обнаружена любовница, о которой раньше «не знали». Ротмистра, нарушившего незыблемые нравственные нормы славных рядов, сослали на писарскую должность в захудалый райотдел, потом уволили совсем (точнее, перевели в «необъявленные») и назначили заведовать лодочной станцией в центре допризывной подготовки. А затем он, пока не уехал куда-то со своей новой женой, был смотрителем пневматического тира на центральном рынке. Иногда по старой памяти заходил к Валентину и снова брал взаймы. И Валентин давал, размышляя, что, будь он литератором, наверняка посвятил бы рассказ или повесть такой поучительной и по-своему несправедливой судьбе.

Но все это было позже. А в первый год знакомства Артур пытался приобщить к своей романтике Валентина. Учил, например, делать профессиональное описание «наблюдаемых лиц и объектов», рассказывал о способах закладки тайников и о «методах визуального и акустического контроля за потенциальным источником закрытой информации».

– На кой черт мне это надо? – удивлялся и злился Валентин. – Может, заодно еще будешь учить меня стрелять из-под колена и расшифровывать на слух закодированную морзянку? Если вы с Данилычем решили забросить меня в джунгли Ида-Сана, то фиг вам…

Артур посмеивался, но отвечал значительно:

– Так полагается.

Он был формалист в работе. Пил и трепал языком дома у Валентина, а «отчетный материал» с него брал только на явке. При этом называл Валентина по имени и отчеству, держался официально и собранно.

– Бюрократ ты, – не выдержал однажды Валентин.

Артур не обиделся, сказал с назиданием:

– Это не бюрократия, а самодисциплина. Учись, тебе в жизни пригодится.

Но тому, что может «пригодиться в жизни», Валентин учился не у Артура, а у друга детства, у Сашки, ныне специалиста по компьютерной технике в НИИ со странным названием «Набоб». При «Набобе» был молодежный клуб, где одна группа (не особенно об этом распространяясь) занималась гимнастикой «Белая кобра». Это смесь восточных единоборств, приемов мгновенного гипноза, философии биополей, а также таинственной, не понятной до конца игры с пространством. У Валентина получалось.

– Ты способная личность, Валечка, – поговаривал Сашка. – Только гляди, не пронюхали бы там.

Он знал про это Валентиново «там». В первые же дни Валентин сказал ему обо всем. Сашка не удивился:

– Меня тоже тягали к ним на днях. Но я сразу послал их куда подальше…

Сашке посылать было легче. С его зрением «минус восемь» армейская служба ему не грозила.

– У меня тупик, – честно сказал Валентин. – А кроме того… лучше ли будет, если вместо меня какой-нибудь дурак? Скольких продаст…

– Гляди не сломайся, Рыжик, – только и сказал Сашка. – Там люди с нюхом…

– Не сломаюсь… Хотя бы из-за страха.

Сашка вопросительно поднял бровь.

– Я же понимаю, – сумрачно объяснил Валентин, – что режим не вечен. Рано или поздно всю сволочь пометут, а потом откроют и архивы. Думаешь, мне хочется, чтобы через годы на Вальку Волынова наклеили заслуженный ярлык тайного агента? Даже после смерти…

– Все равно могут наклеить. Заслуженный или нет, разберутся ли?

– Ну… главное, в конце концов, чтобы сам знал, что не извозился во всякой дряни…

Ох, трудно было не извозиться. И когда становилось невмочь, он вспоминал то, что все-таки сумел и успел.

Например, удалось через Косова убедить высокое начальство, что никакой «организации боевиков» в местном «Союзе молодых поэтов» быть не может, а листовки от их имени пишет какой-то гад и провокатор. «Союз», слава Богу, трогать не стали, а гада скоро нашли (поскольку оказался не «ведомственный», просто самодеятельный мерзавец). В общем, сделано было четко и не потребовало риска.

А порой приходилось и рисковать. Когда, например, намекал через третьих лиц молодым ребятам, участникам неформальных выставок, подальше прятать свои работы, не показывать их такому-то, не носить с собой в папке, а лучше положить в нее чистый картон для эскизов… Артур потом признавался:

– Взяли сегодня на улице одного, аккуратненько так, будто при случайном скандале у магазина, а в кейсе вместо компромата – голые листы, не прискребешься. Умные стали, чуют заранее…

– Вот подлецы, – искренне отзывался Валентин. И Артур зло кивал, не ведая, что говорят они о разных людях.

И особая гордость была в душе – когда обвел вокруг пальца Артура и Данилыча в деле с выставкой группы «Петушиное перо». Пошел ва-банк, сообщил с автомата измененным голосом их лидеру: спасайте картины, хлопцы, ночью будет шмон. Ребята успели…

Но бывало, что риск заключался не в поступках, а, наоборот, в бездействии. Как в случае с тем парнем из «Молодежного вестника». Славный такой, веселый и умница, приехал он из столицы писать статью про местную «творческую поросль», а заодно решил взять интервью и у Волынова. Сошлись они быстро. Три вечера провели за бутылкой болгарской «Плиски». На четвертый день Костя Ржев сказал, что приехал не только ради статьи. Он предложил Валентину стать художником подпольного альманаха «Свободный голос», который затеяла группа молодых критиков и социологов.

– Сам понимаешь, терпеть больше сил нет. А публицистика – это рычаг…

– Рычаг… – кивнул Валентин. И посмотрел на симпатичного Костю не так, как раньше. Предложение журналиста Ржева могло быть искренним. А могло быть проверкой. Пятьдесят на пятьдесят. Тем более, что за день до того Костя обмолвился, как недавно он, знаток персидского языка, был на восточной границе в спецкомандировке. Ох, не посылают в такие поездки непроверенных людей…

Ну а если он все-таки не подставной, настоящий?

– Знаешь, Костик, не по мне это, – сказал Валентин. – Во-первых, карикатурист из меня никакой… А во-вторых… ежели что, из-за меня много невиноватых загремит. В том числе и тарасовский клуб. А там пацаны…

– Ну и ладно, оставим это, – вздохнул Ржев. – Наверно, ты прав.

Он уехал, а Валентин сумрачно и с покорностью судьбе стал ждать, что дальше: или тишина, или «дело о недонесении».

Костя оказался не «ихний»… Ох как мог возвыситься в глазах начальства ротмистр Косиков, если бы необъявленный сотрудник Свирский принес ему на блюдечке «Свободный голос»! Это ведь не рукописные прокламации бестолковых старшеклассников и не кухонный кружок читателей запрещенной повести «Венок из колючей проволоки», раскрытием которого Артур так похвалялся последнее время! Да и весь Краснохолмский штаб Ведомства ходил бы в именинниках!.. Фиг вам!

Но, думая об этом, Валентин не ощущал никакой гордости за свое молчание и оправдавшийся риск. Было только стыдно, что он колебался тогда, раздумывал…

Кстати, альманах Ржева все равно, конечно, погорел, потому что публицистика и подполье несовместимы. Но кое-что сказать ребята успели. И к тому же время наступало новое, сделать с редакцией «Свободного голоса» что-то серьезное было уже трудно. Костю лишь обругивали на всяких собраниях, но не прогнали ни из журналистов, ни даже из Федеральной лиги…

– Да, я был микробом, – сказал Валентин, упорно глядя в глаза Абову. – Хотя иногда слегка кусачим, но, конечно, не мыслил загрызть акулу…

Абов из-под припухших своих век смотрел на него серьезно и будто даже с сочувствием.

– Но ведь… Валентин Валерьевич… так или иначе, вы полагали, что боретесь с Ведомством, а? Правильно я понял?

– Я не боролся, – зло сказал Валентин. – Что я мог в моем-то положении?.. Бороться, это было… все равно, что щекотать соломинкой паровоз, чтобы сошел с рельсов… Но я старался убрать с пути паровоза тех, кого сумею…

– Это ведь, по сути дела, тоже борьба…

– Что ж… хорошо, если так.

– Тогда можно еще вопрос?

– Валяйте! – Валентина уже бесило от этого спокойного и какого-то простецкого любопытства.

– Я понимаю так, что вы действовали по своей совести, как она велела… Но вы же человек умный, талантливый, с моралью. Вот эта мораль ваша, она не попадала в противоречие? Вас, когда… на работу брали, вы же наверняка давали подписку не действовать во вред Ведомству… Это, конечно, не присяга, но все-таки… А вы, значит…

– Метод, с помощью которого меня «брали на работу», – с расстановкой произнес Валентин, – уже сам по себе развязывал мне руки. А кроме того… если бы мне доверяли, тогда и можно было бы требовать «преданного служения». А то ведь…

– Почему же вы думаете, что вам не доверяли?

– Я «думаю»!.. Нет, уважаемый Семен Семенович, Ведомство не та контора, где кому-то доверяют… Ваш прежний коллега Артур Косиков, при всей теплоте наших приятельских отношений, то и дело сажал меня под колпак. То ли по привычке и для развлечения, то ли выполнял инструкцию. Причем иногда совершенно по-глупому, хотя вроде и не дурак в этом деле… Знаете, наверное, толстую особу с трогательным именем Розалия Борзоконь. Вечно «молодая и начинающая» поэтесса и корректорша в «Торговом листке»… Так вот, были мы почти незнакомы, но вдруг однажды начала она меня бурно приветствовать на улице, то и дело попадаться навстречу, зазывать к себе в гости и громко поносить Лигу и правительство. Чуть не силой навязала мне видеофильм с речами эмигрантов. А потом поведала, что у нее с приятелями целая видеостудия и скоро они наладят независимую телехронику с захватом кабельного канала… Я прямо сказал Артуру: «Ты не мог подсунуть мне кого-нибудь хотя бы помиловиднее?» А он только ухмылялся, змей. Потом заявил: «Выбирать не приходится, работаем с теми, кто есть…»

– А вы не ошиблись? – настороженно спросил Абов.

– В чем?

– Я знаю эту… Борзоконь. Она же активная деятельница «Союза Петра Великого». Заядлая монархистка. Мы ее не раз вызывали для профилактики…

Валентин сказал с удовольствием:

– Монархисткой она стала после соответствующих указаний, когда исчерпала прежнюю роль… О вызовах к вам она кричит всем знакомым, а раз в неделю незаметно спешит на явку в контору «Автосервиса», с черного хода.

– Однако же…

– Что «однако же»? Мне из окна видно, с четвертого этажа, – приятно улыбаясь, объяснил Валентин. – У меня труба хорошая, двенадцатикратная, я иногда люблю понаблюдать за жизнью окрестных улиц… А что касается «Союза Петра Великого», то не станете же вы отрицать, что именно Ведомство финансирует сей славный патриотический орден?

– Стану… По крайней мере, я ничего про это не знаю. Честно вам говорю.

– Допустим, я вам даже поверил, – вздохнул Валентин. – Это, однако, ничего не меняет. Кстати, восемь лет назад я был большой теленок, не знал о вашей конторе и сотой доли того, что знаю сейчас. Хотя, конечно, и тогда не строил иллюзий насчет этой славной фирмы.

– Если не строили, зачем соглашались на сотрудничество? Странное даже… Отказались бы, и дело с концом.

– Да, а какой был бы конец? Вы знали, что деваться мне некуда… Индекс вербуемости – категория научная, все учитывает.

Абов ухмыльнулся почти как Артур (есть в них во всех что-то общее!).

– Что значит «деваться некуда»? Соблюли бы принципиальность… столь свойственную лучшим представителям нашей творческой интеллигенции.

Валентин опять откинулся к стене.

– Я, Семен Семенович, не имею оснований относить себя к лучшим представителям… И может быть, поэтому в мои принципы не входит мученичество… То есть я готов преклониться пред страдальцами за идею или за собственную внутреннюю целостность, но все же считаю, что роль мученика… это что-то противное человеческой природе. Надо быть богочеловеком, как Христос, чтобы надеяться, будто пример страданий кого-то спасет и подвигнет людей на очищение. А когда в мученики стремится простой смертный… есть в этом что-то мазохистское.

– Так что, по-вашему, героизм совсем бесполезен, что ли?

– Смотря какой… В древней еврейской истории есть предание, как повстанцы Иуды Гавлонита дали изрубить себя римским солдатам, но не обнажили мечей, потому что была суббота – день, когда религия запрещает иудеям всякий труд. Они соблюли принципиальность, проявили героизм… А в начале Второй мировой польские гусары на конях и с саблями бросались на вражеские танки. Благородно и красиво, это я без насмешки. Но не они победу сделали, а те, кто и отступать умели, и в обороне сидеть: в землю вгрызаться, вшей кормить, грязь месить…

– Мы тоже умеем, – тихо сказал Абов. – Мы ведь не эти… не гусары. И грязи не боимся.

– Да. Но не боитесь и людей с грязью смешивать… Впрочем, я сам виноват. Играл и чуть не доигрался.

– А что случилось-то? – озабоченно, будто о болезни, спросил Абов.