Текст книги "Наследники"

– Так… – Егор сел поудобнее. – Теперь развей мысль, что я эгоист.

– Ты что, сам этого не знал?

– Знал, знал… Ну, давай дальше: как «гремят» эгоисты.

– Такие, как ты? Или вообще?

– Вообще. В мировом масштабе.

– Очень просто! – Михаил почувствовал, что заводится, но подумал: плевать. – Ощущения эгоиста какие? «Я – пуп Земли. Остальные – это мое окружение. Питательная среда, из которой я, чтобы благополучно существовать, должен тянуть соки». И тянет. Жулик тянет из карманов, грабитель «трясет» сберкассы… А есть не жулики и не грабители. Вроде бы… Они благопристойны и даже занимают посты. Но главное для них – не работать, а хапать. Причем часто работают неплохо – чтобы лучше хапать. Чтобы иметь… И вот отсюда – приписки к планам, фальшивые премии, махинации с квартирами, машины без очереди…

– Как я понимаю, ты имеешь в виду папочку?

– Твоего? – искренне удивился Михаил. – Вовсе нет. Я даже толком не знаю, кто он… Тебе видней.

– Угу… Ну, а дальше?

– Что? А!.. Дальше – одинаково. Рано или поздно – свидание со следователем. И полная душевная трагедия. Даже если не гремят за проволоку, а просто летят с поста. Потому что без высокой должности и без возможности копить дальше не видят смысла жизни.

– Это ты мне обещаешь такое будущее?

– А почему бы и нет… Мальчик с плэйером.

– Ну-ну, поговори теперь о вещизме, – сказал Егор. – О том, что джинсы и магнитофоны – это плохо и что нечего гордиться иностранными наклейками на заднице, это, мол, не орден. И что заграничные штаны такие сопляки, как я, покупают на папины деньги, а не на заработанные. Или химичат на барахолке. А гордиться надо честно заработанным, тогда ощутишь полное счастье. Ага?

– Подкованный товарищ, – скучным голосом вставил Михаил.

– …И скажи еще, что вообще не в вещах счастье, а в творческом труде на благо человечества. И что вещи – это тьфу, а есть вечные ценности. Например, музыка Моцарта, поэзия Пушкина, красота родных просторов и ощущение этого… своей нужности людям. Это наша Классная Роза вещает на собраниях постоянно. А потом мамаши из родительского комитета скидываются для нее по праздникам то на импортную кофточку, то на…

– Не знаю насчет вашей Розы, – устало перебил Михаил. – И насчет твоей нужности людям… Это у кого как получится. Но Пушкин-то действительно есть, от этого никуда не денешься.

– А зачем он нужен? Чтобы цитировать «Я помню чудное мгновенье»? И ахать: какая бессмертная поэзия? А меня вот не трогает это «мгновенье». Сто раз читал – и ничего не шелохнулось. Ну, я понимаю, я не дорос…

– Да ты не до Пушкина не дорос, а вообще до человека… Чтобы эти стихи понимать, надо кого-то любить. По-настоящему.

– Я еще не созрел, – ядовито сказал Егор. – Мама от меня все еще журналы папашины прячет, где девицы в мини-купальниках…

– Я не про то. Я вообще про любовь к человеку. Не обязательно к прекрасной незнакомке. К матери, к другу, к брату…

– Мне одна знаменитость сказала, что я никогда не смогу быть братом. Так что тебе рассчитывать не на что…

Михаил сказал, помолчав:

– И подумал сейчас Егор Петров: «Теперь этот тип гордо ответит – а я и не рассчитываю…» Нет, Егорушка, я рассчитывал. Ошибся. Извини… Любви не научишь.

– Это верно, – откликнулся Егор. – Особенно когда учителей полным-полно, а любить… Кого любить-то? И за что?

– Трудный вопрос… А тебя за что любить?

Егор искренне удивился:

– Меня? А я и… не претендую, так сказать.

– И без того хорошо, да?

– Мне?.. Не знаю, – честно сказал Егор. Потому что рассуждал скорее сам с собой, чем с этим новоявленным братцем-сержантом. – Мне не хорошо и не плохо. Так…

– Вот это уже странно… Плохо ему или хорошо, человек должен знать, – смягчая тон, сказал Михаил.

– А я, представь, не знаю.

– Что так? Раннее разочарование? «Уж не жду от жизни ничего я»?

«А чего я жду, чего хочу?» – подумал Егор и глянул на влажное стекло, за которым совсем потемнело. Он провел по стеклу пальцем, оно скрипнуло.

Правда, чего? Каких радостей в жизни он хочет? Сидеть в компании и балдеть? Но, когда не стало Камы и Шкипа, это потеряло прежний смысл. Из радости превратилось в привычку. Счастьем тут и не пахнет. А что – счастье? Чтобы появился мопед или даже мотоцикл? Но, честно говоря, Кошаку хватает и чужих. Свой-то надоест через неделю, да и возни с ним полно, а к технике нет у Егора Петрова никакого тяготения… Так в чем же радость? Чтобы увидеть, как кто-то боится тебя и делается униженно-покорным? Но это же на несколько минут…

Егор честно перебрал в голове все свои желания, даже самые тайные. Но их исполнение доставило бы лишь короткое удовольствие – как порция мороженого в жаркий день. А какой большой радости он хочет?

Закатиться в какое-нибудь дальнее путешествие, чтобы видеть всякие чудеса?

Егор вдруг вспомнил, как во время плавания по Волге он увидел среди солнечной шири, под очень синим небом и белыми облаками, полузатопленную колокольню. Она подымалась над плесами сказочно и таинственно. Было в этом что-то от прочитанных в раннем детстве волшебных историй – словно обещание загадок и радостных приключений. И Егор повернулся к матери, чтобы сказать: «Смотри, будто парус над океаном, да?»

Но мать говорила с рыхлой крашеной дамой в атласных штанах и отмахнулась: «Не перебивай, Горик, потом…»

И парус увял, а Горик смутно ощутил, догадался в душе, что сказки, красота, открытия – все, что видишь в дальней дороге, – хороши тогда, когда можешь этим поделиться с другими.

А с кем он мог бы отправиться в дорогу теперь? С Копчиком или Валетом? С Курбаши?.. Или с этим вот худым, нудно липнущим к нему двоюродным братцем? Воспитатель с сержантскими лычками! Видели мы таких…

Хмурое отвращение к этому совершенно чужому человеку, который лезет в душу, тряхнуло Егора как крупный озноб.

– Тебе что от меня надо-то? – спросил он в упор.

– Да уже ничего, – устало сказал Михаил и отвернулся… – Ничего… Доеду сейчас до Подлунной, там сяду на обратный поезд… В заколоченный дом не достучишься.

– Давно бы так, – буркнул Егор и подумал: «А мне-то сколько еще пилить до дома…»

Зачем его понесло в Среднекамск? Что хотел узнать, в чем убедиться? И так все было ясно. Сорвался куда-то, идиот…

Нет, в самом деле – зачем? Любопытство? Запоздалое злорадство в адрес отца и матери! Или… надежда на что-то необыкновенное? На что? Может, надеялся, что в слове «погиб» какая-то неясность и настоящий отец жив?.. Но если и так, что в жизни изменилось бы? Да и не надеялся он на это, не думал даже… И уж меньше всего хотел заполучить в братья такого вот… казенного правдолюбца.

«А я ведь и не узнал ничего толком, – запоздало спохватился Егор. Но сейчас расспрашивать Михаила было нелепо. – Да и не все ли равно. Пусть…» – Последняя мысль была похожа на усталый зевок. Но несмотря на утомление, злость на Михаила не прошла. А тот вдруг сказал:

– Последний вопрос: я, очевидно, не должен больше напоминать о себе? В родственники не гожусь?

Что-то все же удержало Егора от прямого «да». Он ответил вопросом на вопрос:

– А я тебе разве гожусь? Эгоист, кандидат в тюрьму…

– Егор…

– Да отвяжись ты! – прорвало Егора. – На кой черт ты появился? Не было тебя и пусть не будет!.. Ну чего ты на меня так смотришь?!

– Прощаюсь…

На секунду Егор опешил. Потом разозлился еще больше:

– Даже так? Будто с покойником?

– Да я не с тобой прощаюсь, – выдохнул Михаил. – С тобой-то все ясно…

– Ну, с тобой тоже. Терпеть не могу таких.

– «Терпеть не могу»… А кого ты можешь терпеть? Хоть кого-то на свете любишь?

– Никого, – отрезал Егор. – А таких, как ты, тем более… Хоть ты в болоте тони, пальцем бы не пошевельнул.

– Охотно верю.

– Веришь или нет, это твое дело, – со злой тоской и совершенно искренне сказал Егор. – А я правду говорю. Понимаешь, мне все равно.

Михаил встал, одернул куртку. Явно хотел уйти подальше от Егора. В этот момент ржаво заверещала и отодвинулась тамбурная дверь. В ней показалась необъятная, набитая зелеными и светлыми бутылками авоська. Ее, прогибаясь от тяжести, вволок в проход между скамьями парень лет восемнадцати – невысокий, в модной бежевой курточке, смуглый, с тонкими усиками. Чем-то похожий на Валета, но повыше. Следом за парнем возникла щетинистая личность в мятой ушанке и замызганном стройбатовском бушлате без погон. Личность обвела медвежьими глазками вагон, остановила их на Михаиле и выговорила:

– Во…

– Погодь, Фатер, – сказал парень, с хрустальным звоном опуская груженую сетку на дрожащий пол. Егор механически отметил, что «фатер» – по-немецки, кажется, «отец», только произносить надо тверже: «Фатэр». Но едва ли мятая личность была отцом парня – ей, несмотря на щетину, немногим за тридцать.

– Чего годить? Во… – Фатер, не спуская глаз с Михаила, шагнул к нему через авоську. – Слышь, кореш, ты докуль едешь?

– А тебе что? – неласково сказал Михаил.

– Ну, ты чё? Я же по-людски к тебе…

– До Подлунной он едет, – подал голос Егор. Не ради этого дядьки, похожего на беглого зэка, а чтобы напомнить Михаилу: не забудь, где хотел сойти.

– В самый тык! – обрадовался Фатер. – Слышь, корешок, нам до Подлунки никак нельзя, обстоятельства, значит… Дай трояк, а стеклотару греби с собой. В Подлунке-то прямо у станции магазин, там Муська. Знашь? Она тебе за этот груз полным счетом деньгу отвалит, к битым горлам не прискребется, скажешь: от Фатера. Тут на семь рэ, не мене…

– Отвали, приятель, – рассеянно сказал Михаил.

– Ну, ты че? Не мужик, да? Без понятия? У меня в хате дружки чахнут без опохмелки, эту муку ты понять могешь?

Михаил молча отошел, сел подальше – за тремя скамейками, с другой стороны прохода. Спиной ко всем.

Парень, прогнувшись, поднял авоську, водрузил ее на край скамьи, где сидел Егор. Мест ему мало, что ли? Вон сколько скамей… Чтобы он не уселся по соседству, Егор демонстративно повернулся боком, прислонился к стенке у окна, а на сиденье рядом с собой поставил ногу – занято, мол.

Парень шевельнул усиками, улыбнулся и уселся там, где недавно сидел Михаил. Потом подвинулся, давая место Фатеру.

«На теплое тянет», – подумал Егор и закрыл глаза. Было холодно в вагоне, но здесь, в углу, нахохлившись и сунув ладони в рукава, он пригрелся. Колесный стук и дребезжанье стали ровнее, уютнее как-то. В них вплеталось бормотанье. И не сразу Егор понял, что это спорят полушепотом Фатер и его спутник.

Егор поднял веки.

Фатер хотел встать, парень деревянно улыбался и придерживал его за рукав:

– Фатер, кончай, с грузом ноги не сделаем…

Тот тихо матерился, дышал сквозь зубы:

– Пусти… Фатера он, па-адлюка, не знает…

На Егора лишь сейчас тяжело пахнуло водочным духом. Губы Фатера втянулись внутрь, глазки белели.

Егору стало жутковато. Фатер выговорил тяжело:

– Пусти, Федюня… дружок… Фатера не знает, гад… Я… – Он вдруг поднялся пружинисто и мягко. Правую ладонь опустил в карман, левой властно отодвинул все улыбающегося Федюню, трезво и бесшумно шагнул в проход. Егор шевельнулся. Федюня быстро нагнулся к нему, выбросил вперед руку. Из кулака беззвучно скользнуло светлое лезвие ножа-кнопочника. Егор услышал полушепот:

– Тихо, детка, не чирикай…

– Не чирикаю. Мне до лампочки, – улыбнулся Егор. С пониманием. И с облегчением: его это дело не касалось.

Федюня был ничего, даже симпатичный, и действовал разумно. Фатер был, конечно, подонок, но что Егору до него и до Михаила, к которому Фатер мягко шел с рукой в кармане.

Михаил ничего, разумеется, не слышал за грохотом электрички. Фатер шел. Любопытно, что он задумал? Егор смотрел. Туда смотрел, на Фатера и Михаила, а не на нож. Ножа он вовсе не боялся и почти забыл о нем, лишь краем глаза, подсознательно, отмечал у своего живота светлое дрожащее лезвие.

Рука Фатера выскользнула из кармана, блеснул на пальцах металл…

– Счас… – машинально шепнул Егор.

Федюня не выдержал, быстро глянул назад. Кулак Егора ударил Федюню по руке выше ножа. Нога Егора стремительно распрямилась, ботинок врезался в бутылки.

Вечерняя электричка. Продолжение

Дальнейшее произошло молниеносно, и Егор не уловил подробностей. В кино такие дела нарочно показывают замедленно: плавный прыжок, неторопливый замах, перехват, растянутый на долгие секунды взлет человеческого тела… А здесь Фатер и Михаил на миг словно слиплись в тесном объятии, затем – хриплый вскрик, и вот уже Фатер скорчился на коленях, тыкается башкой в тряский пол вагона, а Михаил рвет у него кастет с выкрученной до шеи руки…

– Пусти… сволочь!.. Федюня-а!

Но юный спутник Фатера, забыв о Егоре, забыв про нож в кулаке (или, наоборот, все мгновенно рассчитав) прыгнул через скамью, метнулся в тамбур и… черт его знает, куда сгинул: то ли спасся в других вагонах, то ли сумел раздвинуть наружную автоматическую дверь и выскочил. Поезд в ту минуту замедлял ход, за окнами тихо ехали желтые размытые фонари.

Михаил рывком выволок Фатера на площадку, дождался, когда шипящая дверь разойдется, и пинком выкинул его на платформу безлюдного разъезда.

Сунул в карман трофейный кастет, как-то дурашливо, по-мальчишечьи отряхнул ладони и оглянулся на Егора (тот и сам не заметил, как выскочил в тамбур).

– Вот так, – вздохнул Михаил.

И они вернулись в вагон. Михаил ногой задвинул под скамейку сетку с побитыми бутылками и шапку Фатера. Боковой карман куртки у него тяжело отвисал.

– Покажи игрушку-то, – небрежно сказал Егор. Михаил протянул ему тяжелую никелированную штуку с шипами и отверстиями для пальцев. Предупредил немного виновато:

– Не насовсем. Нельзя…

– Больно надо, – хмыкнул Егор, хотя в «таверне» такая вещь, конечно, произвела бы впечатление. Он примерил кастет на пальцы (оказался велик), покачал на ладони. – Да, припечатал бы он тебе…

– И не говори… – согласился Михаил.

– А у того фраера кнопочник был. Он мне его в пузо…

– Постой… – глаза у Михаила по-детски распахнулись. – Так ведь он же тебя мог…

– Ну да. Я потому и не чирикал. А ногой в стеклотару…

Михаил помолчал. Потом выдохнул:

– Спасибо, Егорушка… – Он качнул рукой, словно хотел взять Егора за плечо и не решился.

На это движение и на «Егорушку» Кошак опять ощетинился. Внутренне. «Думает, что теперь можно в душу лезть?» Эту ощетиненность Михаил, видимо, сразу почувствовал. Они помолчали. Наконец Михаил неловко сказал:

– Кастет, однако, давай. Штука уголовная, надо сдать… Жаль, не было времени заняться этим Фатером подробнее…

Они сели на старые места – опять наискосок друг от друга. Егор ежился от холода.

– Может, пойдем в другой вагон? – предложил Михаил.

– Неохота… Ты иди, если мерзнешь.

Михаил насупился. Помолчал минуты две.

– Егор…

– Ну?

– Если бы не ты, я бы, наверно, не успел…

«Не наверно, а точно не успел бы», – подумал Егор.

– В общем, спасибо тебе, – тихо сказал Михаил.

– На здоровье…

Егор почувствовал, что Михаил тоже слегка ощетинился. Давно бы так! А то подъезжает то с одной, то с другой стороны.

– Это все тем более ценно, – внятно произнес Михаил, – что недавно было сделано декларативное заявление: «Хоть в болоте тони, пальцем не пошевельну»…

«Не купишь», – устало подумал Егор. И разъяснил, водя пальцем по влажному стеклу:

– А я правду говорил. Честно…

– А чего ж тогда вмешался? Рисковал ведь.

– Не знаю… – откровенно сказал Егор. – Не могу сообразить. – Он спокойно, холодно и без уверток попытался понять: как же это произошло? – Правда… Сидел, смотрел: кто кого? А потом нога сама…

Он еще раз прокрутил в голове все, что случилось. И сказал, не тая недоумения:

– Да, не знаю… Может быть, потому, что ты все-таки брат?

Он увидел, как метнулись в глазах у Михаила радостные огоньки. И отодвинулся в самый угол, отвернулся. Словно опустил перед собой еще одну прочную заслонку. Михаил с благодарностями больше не полез и спросил с насмешливой ноткой:

– А какая такая знаменитость пророчила тебе, что ты не сумеешь быть братом?

– Режиссер один. В кино меня пробовал на чувствительную роль… Александревский.

Михаил подался вперед.

– Как ты сказал?

– Александревский. А что?

– На вашей студии? На местной?

– Ну, не на Мосфильме же.

– Слушай… а может, Александр Ревский?

– Что? – Егор наморщил лоб. – Ну… может быть. Я на слух воспринимал… А какая разница?

– Есть разница… Вернее, совпадение. Александр Яковлевич, бывший Шурка, друг… Анатолия Нечаева.

Егор уловил, что Михаил едва не сказал «твоего отца». Не сказал, сдержался почему-то. Ну и ладно. Егор пожал плечами: друг так друг. Не все ли равно?

– Они в детстве жили в Новотуринске, – объяснил Михаил. – Потом разъехались. А в шестьдесят седьмом году встретились на «Крузенштерне», парусник такой. Ревский был там в бригаде, которая кино снимала, он тогда на Ленфильме работал.

«Он надеется, что сейчас я начну расспрашивать: какое кино?» – подумал Егор. В нем росла досада, что невольно признал родство с Михаилом. И, скривив губы, он лениво спросил:

– Если был на Ленфильме, чего его к нам-то принесло?

– Здесь возможностей больше, самостоятельности. Здесь он зам главного режиссера. И с жильем сразу устроилось, и творческого простору больше…

– Во-во!.. Всем нужен творческий простор. На лишних квадратных метрах. А потом вещизм ругают и говорят о вечных ценностях, о вдохновении…

– Ты же не знаешь этого человека!

– А я не про него, а вообще… Недавно у нас в школе тоже один такой выступал. Как раз когда меня директорша к себе вызвала и случилась наша приятная встреча… Тоже рассуждал, что таланту нужна широкая жилплощадь.

– Ну и что? В чем-то он прав… А кто такой?

– Не знаю фамилии, на начало я опоздал, а с конца ушел. Писатель какой-то… Кстати, тоже о Крузенштерне рассказывал. Не о корабле, а о самом… Один кретин у нас сказал: «Робинзон Крузен…» – Егор хмуро хихикнул, чтобы заглушить воспоминание о тезке-кадетике.

– Жаль, что не знаешь фамилию…

– Какая разница?

– Любопытно. Тут еще одно совпадение. У… твоего отца, у Анатолия, с Крузенштерном очень многое было связано… – Михаил быстро глянул Егору в лицо: может быть, мол, хоть это тебя заинтересует?

– Что… связано? – нехотя сказал Егор.

– Целая история… В детстве он познакомился с одним человеком, тот писал повесть о Крузенштерне. Они ее вместе читали, обсуждали… А потом этот человек умер, а рукопись пропала… Остался у Толика лишь эпилог, да и тот затерялся. Но Толик его помнил наизусть. За две недели до гибели он читал его курсантам на «Крузенштерне».

Михаил вспомнил тот вечер, притихшую толпу слушателей на спардеке, спущенный с рея и высвеченный прожекторами грот-марсель. Голос Толика… А в паузах – цвирканье дальних цикад. И близкое дыхание Аси. И огни рейда, и корабельные запахи, и ощущение города, дремлющего на притихших берегах бухты. И вообще все, что называлось для Гая одним словом – Остров.

Он подумал, как много это значит в жизни для него и как мало – совсем ничего! – для сидящего у вагонного окна отчужденного мальчишки. И беспомощно замолчал.

Егор лениво сказал:

– Недавно о Крузенштерне по телику говорили. Вроде, скоро какой-то его юбилей будет.

– В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.

– Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.

– Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…

– Как это «вообще»?

– А вот так. О жизни и смерти.

– Про это – любая книга, – сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:

– У Курганова – особенно… На корабле «Надежда» погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…

– От чего погиб?

– Сложная история…

Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:

– Из-за этого и застрелился? Вот дурак.

Михаила покоробило.

– Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.

– Как это?

– А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.

– Ты повернул на знакомые рельсы, – сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.

– Ну и послушай еще. Они же вечные…

– А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?

– Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой плэйер, ни на «Волгу», ни на все сокровища.

Егор сказал без насмешки:

– Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?

– Но когда одни живут «как им надо», другие от этого гибнут, как Головачев…

– Кто ж ему велел?

– Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…

– Тебя бы свести с нашим Редактором, – хмыкнул Егор. – Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.

– Что за редактор?

– Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.

– «Тот, которого»… Что-то не дает он тебе покоя, а? – Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.

– Мне? – вроде бы искренне удивился Егор. – Да катись он…

– Однако ведь не покатился, – опять не выдержал Михаил. – Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?

Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:

– Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.

– Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?

– А за что вас любить?

– А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?

Егор сел прямо:

– Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!

– Я и не отпираюсь…

– Вот! Тоже погоны носите, оружие…

– Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.

– Все равно! Вы – военные! А кто ваш враг?

– То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?

– Ты не вертись, – поморщился Егор. – «То есть»… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?

– Я воюю с пацанами? – тихо сказал Михаил.

– И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: «У нас все лучшее – детям!»

– А не так? – огрызнулся Михаил. – Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?

– А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…

– А мы не… – начал Михаил.

Егор перебил:

– Ну, давай, давай! Скажи: «Мы не с ними воюем, а за них»… Слышал уже.

Михаил, который хотел сказать именно это, чертыхнулся. Но тут же зло спросил:

– Нет, это ты скажи: а что делать, если бегут?

– Нет, это все-таки ты скажи: а почему бегут?

– А откуда я знаю?! – рявкнул Михаил. И сразу обмяк. – Сто причин… От бесприютности бегут, от пьяных матерей и отцов, от страха… А кому-то возжа под хвост попала: романтики захотелось… А кто-то от безысходности: дома затюкали, в школе двойками зарос, просвета нет…

– Как ты все хорошо объяснил.

– А я не все… Вот таким, как ты, например, чего дома не сидится? Романтикой ты вроде не страдаешь, дома все о'кей, полная чаша, мама с папой лелеют единственное чадо…

– Что еще? – негромко спросил Егор.

– Все, – устало выдохнул Михаил.

– Выходит, нельзя было съездить с неожиданным братцем познакомиться?

– Да я не об этом. Я про то, как ты в розовом детстве с детприемником познакомился. Оттуда и твоя философия про «войну с детьми»…

– Значит, навел уже справки, – глухо сказал Егор.

– Не наводил я справок! Директриса ваша проболталась между делом! Папаша, мол, слегка погладил мальчика против шерстки, а тот сразу в бега…

– Да? – сказал Егор каким-то стеклянным голосом.

– Что «да»?

– Так и сказала? – Егор вымученно улыбался:

– Н-ну… примерно так… А…

Егор упал головой на спинку скамьи и заколотился в злом мальчишечьем плаче.

– А ты!.. – выкрикнул он. – Знаешь, да?.. Он… погладил… Он… Ты знаешь?!

Михаил видал всякое, но сейчас такого не ожидал. Что это было? Запоздало отозвались нервы на опасную схватку с Фатером и Федюней? Или под холодной скукой и безразличием созрела и прорвалась какая-то боль?

Михаил вскочил, нагнулся над Егором – словно хотел заслонить от всех на свете. Со страхом и жалостью вспомнил, как много лет назад сам исходил такими же рвущими душу слезами. В комнате у Юрки, когда вырвалась правда о Толике и гранате…

– Егорушка… Не надо. Ты что… братишка…

– Ты!.. Он погладил!.. Вы там в милиции… умные!.. А ты!.. Что ты… про меня… знаешь?