Текст книги "Дом без ключа"

…До вечера Роз возится в конторе, собирает дела, подшивает письма, счета из типографии, запросы поставщиков. Ее преемник найдет канцелярию в полном порядке. Среди почты Роз обнаруживает повестку из налогового управления и кладет ее в корзиночку для спешных бумаг. Будь Роз в другом настроении, она бы заинтересовалась повесткой, пришедшей почему-то задолго до конца года, но сейчас ей не до того – мысль о встрече с Дюроком поглощает ее до конца.

Ровно в четыре Роз уже в саду. Жан кормит голубей, жирных до отвращения. Роз впервые замечает, что голуби так непристойно толсты и прожорливы, и с этого мига навсегда лишает их своей симпатии.

Жан робко смотрит на нее.

– Ты не хочешь посидеть?

– Нет, Жан, давай пойдем.

– В кино?

Он вопросительно вздергивает подбородок и звенит мелочью в кармане.

– Что-то не хочется…

– Но куда же? – спрашивает Дюрок. И тут же догадывается. – К тебе? Это правда, Роз?

– Да, – говорит она, боясь передумать.

Жан обнимает ее, и они идут, тесно прижавшись друг к другу. Роз чувствует, что начинает дрожать, но храбро ступает на порог своего дома. Лестница безлюдна, но, даже окажись на ней кто-нибудь, Роз не изменила бы решения. «Завтра меня здесь не будет», – думает она и вставляет ключ в замок.

Жан тоже растерян. Оказавшись в комнате, он замирает в кресле и сидит – большой, немного неуклюжий, с беспомощными добрыми глазами. Роз с гордостью смотрит на него: такой красивый и умный, он полюбил ее, а не другую девушку, хотя любая была бы счастлива с ним!

– Иди ко мне, – шепотом говорит Жан, и Роз повинуется.

«О, господи, как я люблю его!» – думает она, позволяя ему целовать себя и расстегивать блузку. Остается только одна пуговичка у самого ворота, и тут Роз внезапно делается страшно опытности рук Жана. Она открывает глаза и отодвигается: «Только не сейчас!..»

– Не сейчас, – говорит она.

– Но почему?

– Завтра…

Она рассматривает его руки, сильные пальцы с крепкими суставами, серебряный перстень с монограммой. «Но я же действительно ничего не знаю о тебе, Жан!» Сердце ее бьется все чаще и чаще…

– О, Жан… не сердись… это не так просто…

– Не надо, – ласково говорит Жан. – Я все понимаю.

Она присаживается на кровать, достает из сумочки помаду и медленно – гораздо медленнее обычного – красит губы. Под руку попадается конверт из плотной бумаги, и она бездумно кладет его на подушку. Жан молчит.

– Я заварю чай, – говорит Роз, избегая поднимать глаза.

– Если можно, кофе.

– О, конечно!

Только бы не оставаться наедине! Роз необходимо хоть минуту побыть одной. То, что она хотела сделать, оказалось свыше ее сил. И не Ширвиндт тому виной. Роз и сейчас верит Жану, но только вот эта зрелая, уверенная опытность его рук. Кто, какие женщины заполняли его прошлое? Он не говорил о них, но женщины были – теперь она знает точно… А что еще было в его прошлом?

В крохотной кухне Роз, едва не плача, варит кофе по-турецки, бросает в кофейник для крепости щепотку соли и возвращается в комнату. Жан по-прежнему сидит в кресле, и лицо его тонет в полумраке. До отъезда остается всего несколько часов. «Прости меня, Жано!»

Роз разливает кофе по чашечкам и хочет поставить свою на приемник. Ищет, что бы подложить под влажное донышко, натыкается взглядом на конверт и, не сдержавшись, расплескивает кофе. Как он попал на подушку?!

Взгляд на открытую сумочку, еще один – на конверт, и Роз мгновенно вспоминает все. Отряхивая брызги с юбки, она пытается сообразить, сколько времени пробыла в кухне. Минут семь, не меньше. Вставал ли Жан с кресла и трогал ли пакет? Он мог подумать, что письмо от мужчины… А если он прочел его?..

– Почему ты не пьешь? – спрашивает Роз, чтобы что-нибудь сказать.

– Жду тебя. Можно включить свет? Ничего не видно…

«Ничего не видно?» Роз нажимает пуговку выключателя. «Зачем он это сказал?..»

– Достаточно крепко?

– Да… Просто замечательно.

У него такой же твердый подбородок, как у тех белокурых бестий, с которыми Роз знакомится на курортах. И белые волосы. В Бельгии тоже встречаются альбиносы или нет?

Жан поднимается.

– Тебе лучше побыть одной.

Голос его звучит грустно.

– Ты прав, Жано…

– До завтра?

– До послезавтра… Я позвоню тебе в пансион…

После его ухода Роз долго стоит у окна, прижавшись лбом к стеклу. Надо все рассказать Ширвиндту. Но где его найти? В эти часы контора закрыта, а дома Вальтер бывает за полночь. Позвонить из Давоса? Странно – Жан ушел, навсегда исчез из ее жизни и судьбы, а она не может думать сейчас о нем. Только о конверте и Ширвиндте. Верно говорила мама когда-то, что одна беда гонит прочь другую.

…В 22.25 рация Роз выходит в эфир. Слышимость отличная, и Роз передает: «КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ…» Пятизначные цифры бусами тянутся одна за другой. Роз дважды повторяет текст и прячет передатчик в тайник на антресолях. До поезда остается меньше трех часов, а ей еще многое предстоит сделать. Роз вытаскивает из шкафа чемодан и принимается собирать вещи.

9. Август, 1942. Брюссель, Леопольдказерн – Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, РСХА

Третий час ночи, а комиссар полиции Фридрих Гаузнер не собирается ложиться. Он может не спать сутками, и это не достоинство, а недостаток – результат длительного перенапряжения нервной системы. С того дня, когда его в числе наиболее опытных работников политической полиции – ЗИПО – включили в состав гестапо, прошло семь лет, и все эти годы Гаузнер живет с дамокловым мечом над головой. В его руках страшная власть, и он может покарать почти любого за проступок или ошибку, но у людей, стоящих над ним, власть еще страшнее; и если они захотят покарать его самого, то старший правительственный советник Гаузнер обратится в горсть смердящего праха. В биографии Гаузнера есть одно сомнительное место, о котором в управлении кадров до поры до времени как бы забыли: в двадцать третьем он разыскал и арестовал в Берлине двух баннфюреров СА – согласно приказу, разумеется, поскольку национал-социалистская партия и ее формирования были тогда объявлены вне закона. Этот деликатный штрих похоронен в досье, но он может всплыть, если Гаузнер поскользнется.

Сегодня Гаузнер ощущает легкое колебание почвы под ногами. Это еще не землетрясение, но ведь и лавина начинается с крохотного снежка. Поэтому Гаузнер не спит, сидит в кабинете, затянутый в мундир, и, прищурившись, вглядывается в лицо задержанной, стараясь отыскать на нем нечто большее, чем страх и страдание.

Две пятисотваттные лампы в рефлекторах направлены на это подергивающееся лицо. Пот и слезы, смешиваясь, стекают по щекам на дряблую шею и орошают блузку с камеей у ворота. Дорогая камея в старинной оправе служит комиссару напоминанием о сдержанности – хозяйка ее состоит в родстве с крупными промышленниками, связанными с концерном «Герман Геринг». Гаузнер старается, чтобы в его голосе звучали теплые, почти дружеские нотки.

– Ах мадам, – говорит он. – И почему вы позвонили нам так поздно?

С ресниц задержанной буквально струится черная тушь.

– Если бы я знала!..

– Но мы же договаривались. Помните: я предупредил вас сразу – звоните сюда, кто бы ни пришел. Мы простили вам укрывательство Гро, постарались поверить, что он обвел вас вокруг пальца, – теперь я думаю: а не слишком ли гуманны мы были тогда?

– Заклинаю вас…

– С вашим весом в обществе, состоянием, в вашем возрасте, наконец, я бы не флиртовал с врагами империи. Для Бельгии и бельгийцев будет лучше, если они прекратят салонную игру в Сопротивление и осознают, что отныне их судьба связана с судьбой Германии. Рабочий агитатор, красный фанатик – такой еще может упорствовать и затягивать на себе петлю, но вы, интеллигенция, элита, – что ищете вы? Извините, не понимаю!

– Это роковое недоразумение!

– Согласен: роковое… Вы заверяли меня, что дружески относитесь к нам. Не так ли? Но могу ли я считать другом того, кто забывает о своем долге? Почему вы не позвонили сразу?

– Я думала… Эта женщина сказала, что служит в полиции.

– В германской полиции нет женщин!

– Откуда мне было знать?

– Вы, конечно, поинтересовались ее документами?

– Я так растерялась.

– Это не оправдание…

Гаузнер поворачивается к протоколисту.

– Приготовьтесь, Эрик. Диктую перевод. Начали… «Семнадцатого августа сорок второго. Подозреваемая – Анжелика Ван-ден-Беер, пятьдесят три года, католичка, вдова предпринимателя, проживает – двенадцать, рю Намюр, Брюссель. Допрос ведет старший правительственный советник Фридрих Гаузнер, отделение IV-E2-2 главного управления полиции безопасности и СД. Подозреваемая говорит, что шестнадцатого августа поздно вечером ее посетила молодая женщина, назвавшаяся членом гестапо. Не предъявив удостоверения, опознавательного жетона или иных документов, подтверждающих ее права, она предложила госпоже Ван-ден-Беер выдать ей некоторые вещи арестованного ранее по этому адресу государственного преступника Гро. Подозреваемая говорит далее, что это требование она выполнила, передав неизвестной несколько книг из библиотеки, якобы принадлежащих лично Гро. Подозреваемая утверждает, что никаких иных предметов, кроме книг, передано не было. Подозреваемая примерно в двадцать три часа сорок минут сообщила об этом по телефону комиссару Гаузнеру, а затем повторила то же самое в показаниях на допросе…» Пока все.

Гаузнер заботливо поправляет рефлектор так, чтобы свет падал на все лицо задержанной, и говорит гораздо строже, чем раньше:

– А теперь повторите все еще раз, с самого начала. И поподробнее, госпожа Ван-ден-Беер. Меня очень интересуют подробности.

Он слушает, не перебивая, и грызет резинку на карандаше. Протоколист разглядывает в карманное зеркальце белоголовый прыщ возле уха. Он не понимает ни слова на том языке, который госпожа Ван-ден-Беер и комиссар считают французским и который убийственно далек от языка Мопассана, Флобера или Гюго.

Гаузнер – самоучка. В сорок лет он черт знает какой ценой выучился кое-как говорить по-английски и по-французски. Этих знаний ему хватает, чтобы вести допросы без переводчика, а на большее он и не претендует.

Лицо задержанной на глазах теряет естественные краски. Нестерпимые свет и жара, исходящие от пятисотваттных ламп, постепенно делают свое дело. Гаузнер щелкает выключателем.

– Какие же книги она взяла?

– Я не знаю… не помню…

– Вы стояли рядом?

Задержанная защищается изо всех сил:

– Я старалась не смотреть… клянусь вам!

– Опять клятвы? Не лучше ли вспомнить?

– Я постараюсь…

– Хорошо, я подожду.

– Там была книга в зеленом переплете. Я вспомнила: «Оды и баллады» Виктора Гюго!..

– Вот видите! Еще?.. Не волнуйтесь, выпейте-ка воды…

– Спасибо… Потом томик Жорж Санд, кажется, «Чертова лужа» и «Вороны» Анри Бека.

– Вот как? Странный вкус.

– И «Чудо профессора Ферамона».

– Вы читали эти книги?

– Да… Но «Чудо» только урывками, господин Гро очень любил ее и почти всегда перелистывал.

Гаузнер старается казаться равнодушным, но пульс у него начинает биться чаще. Он чувствует, как напряженно вздрагивает жилка на виске. Похоже – удача сама идет в руки.

– И в тот вечер, когда мы навестили его, он тоже читал?

– Он был в библиотеке часов до семи.

– Читал? Что именно?

– Как раз «Чудо»… и делал выписки.

– Вы назвали все книги?

– Были еще две или три…

Очевидно, в голосе Гаузнера прорывается то, что он так хочет скрыть, ибо задержанная с ужасом смотрит на него и начинает икать. Это икота от страха, которую трудно остановить, но у Гаузнера есть в запасе средство. Не наклоняясь, он с размаху бьет по дряблым нарумяненным щекам, отрывая звуком пощечин протоколиста от созерцания созревшего прыща.

– Хватит! Какие книги? Ну! Я спрашиваю: какие книги?!

От новой пощечины задержанная вдавливается в спинку кресла. Губы ее трясутся.

– O-o-o… – тихо стонет она. – Бить женщину… Боже мой!..

Но Гаузнер уже попал в привычное русло и даже не пытается себя остановить. Теперь все равно. Если задержанная скажет правду, никому не будет дела до того, как удалось ее получить: если же нет, то жалоба родственников госпожи Ван-ден-Беер мало что прибавит к тем неприятностям, которые свалятся на голову Гаузнера. С вмешательством рейхсмаршала или без него, комиссар отправится в лучшем случае в штрафную роту на Востоке. Гаузнер явственно слышит негромкий голос обергруппенфюрера Мюллера, говорящего в обычной для себя небрежной манере: «Все эти подробности, голубчик, вы обязаны были выяснить при аресте Гро. При, а не две недели спустя… Две или три книги? Да, разумеется, просто пустяк! Ну а если именно одна из них использовалась для шифра?!»

– Слушай, – тихо говорит Гаузнер, отделяя каждое слово, – Слушай ты, старая подзаборная шлюха! Ты не выйдешь отсюда, пока не вспомнишь. Я выколочу из тебя даже то, в чем не признаются и на исповеди. Понимаешь?..

Каждую фразу он сопровождает пощечиной, стараясь, чтобы удары приходились по щекам и переносице, – это больнее. Руки задержанной, поднесенные к лицу, не мешают ему; как ни старается она закрыться, удары попадают в цель. Протоколист, в свою очередь, помогает ему длинной металлической линейкой.

Женщина начинает кричать.

Гаузнер, отдуваясь, складывает руки на груди и ждет. Он знает, что теперь придется подождать. Так уж устроен человек, что побои не вдруг проясняют память. Протоколист вздергивает брови:

– Господин советник прикажет позвонить в комендатуру?

– Не сейчас… Она все расскажет и так. Немного терпения…

Через полчаса Гаузнер диктует протокол:

– «Подозреваемая говорит, что неизвестной изъяты следующие книги: Жорж Санд “Чертова лужа”, издание девятисотого года; “Оды и баллады” Гюго, издание двадцать второго года; “Вороны” Анри Бека, издание тридцать пятого года; “Чудо профессора Ферамона”, издание десятого года; сочинения Оноре де Бальзака, тома второй и девятый; “Буря над домом”, издание Эберса…»

Протоколист, прикусив от старания кончик языка, печатает на машинке и почтительно посматривает на Гаузнера.

– Конец?.. Если господин советник позволит, – это просто волшебство!

– Не льстите, Эрик. Пишите. «Со слов подозреваемой. Составлен комиссаром Гаузнером. Словесный портрет. Лет – двадцать два – двадцать пять, рост – до ста шестидесяти, телосложение – хрупкое. Блондинка, лицо овальное, щеки худые, лоб скошенный, высокий, нос прямой, подбородок прямой, острый, глаза серые. Разыскивается за совершение государственного преступления – шпионаж в пользу Советского Союза. Говорит по-французски и немецки без акцента. Шестнадцатого августа была одета в шелковый клетчатый плащ, клетка серая, фон – серебристый. Особая примета – левая бровь асимметрична и несколько короче правой…» Абзац… «В июле сорок второго дважды замечена в Брюсселе, но потеряна агентами наблюдения в Льеже. Не исключено, что вооружена и окажет при аресте сопротивление. В случае ареста немедленно известить управление гестапо в Берлине через офицера. Содержать в наручниках, не допрашивать…» Написали?

– Да.

– Адресовано: «Высшим руководителям полиции безопасности и СД в Париже, Брюсселе, Гааге и приграничных гау Германской империи. Для исполнения – гестапо. Подлинный подписал – Гаузнер, старший правительственный советник. Брюссель».

Задержанная с лицом, опухшим от слез и пощечин, умоляюще протягивает руки.

– Я вспомнила все… Вы отпустите меня? Ведь правда – я смогу уйти?

«Только через крематорий», – думает Гаузнер и говорит с самым любезным видом:

– Разумеется, вас сейчас проводят.

Когда конвой забирает арестованную, комиссар звонит вниз, в комендатуру, отдает нужные распоряжения и немедля вызывает полевой аэродром. Материал слишком важен, чтобы доверить его фельдсвязи. В таких случаях лучше всего лететь самому.

В самолете Гаузнер спит. Он сделал свое дело и имеет право отдохнуть, тем более что по опыту ему известно, как трудно получить приличный номер в общежитии РСХА. Здесь всегда переполнено.

Берлин встречает его серым от дождя рассветом. В аэропорту Гаузнер не меньше часа созванивается с главным управлением безопасности и ждет обещанную машину. За ним присылают не «хорьх», а потрепанный БМВ с молчаливым громилой за рулем. По дороге Гаузнер спрашивает его о бомбежках, но ответа не получает. Широкий затылок громилы багров, как окорок. Гаузнер брезгливо рассматривает его, и настроение его падает. Здесь, в Берлине, он только шестеренка громадного аппарата. Неизвестно, как еще расценят его самовольный прилет.

На Принц-Альбрехтштрассе громила равнодушно распахивает дверку и, даже не откозыряв, возвращается за руль и отъезжает. Маленький человек, сидящий в комиссаре Гаузнере и расправивший было плечи в Брюсселе, опять начинает в полном объеме сознавать свое ничтожество.

Тем более неожиданным оказывается для Гаузнера прием, оказанный ему начальником третьего отдела гестапо штандартенфюрером Рейнике. Выслушав доклад, Рейнике связывается с кем-то, просит принять их двоих и ведет Гаузнера на этаж, где, как помнит комиссар, располагаются кабинеты руководителей РСХА.

– Поправьте пояс, – вполголоса говорит штандартенфюрер, и они входят в просторную приемную.

Ждать им приходится совсем недолго, не больше минуты. Адъютант, словно восковая кукла замерший за столиком, вскакивает на сигнал зуммера и приоткрывает отделанную полированным орехом дверь.

– Прошу…

Гаузнер, подобравшись, переступает порог. Вскидывает руку:

– Хайль Гитлер!

– Входите, господа…

Гаузнер упирается взглядом в верхнюю пуговицу мундира хозяина кабинета, затем осторожно скашивает глаз на его правое плечо с погоном бригаденфюрера. На сердце у него становится легко; он уже знает, с кем имеет дело, – с Вальтером Шелленбергом, и радуется, ибо отсюда опасность пока не грозит. Но вот вопрос: что нужно начальнику управления VI от чиновника гестапо? Зарубежную разведку и тайную полицию разделяет служебная стена… Если бригаденфюрер станет спрашивать, надо ли отвечать?

Шелленберг выходит из-за стола.

– Присаживайтесь, господа. Что нового в Мюнхене, дорогой Рейнике? Когда вы вернулись?

– Только вчера, бригаденфюрер.

– И, очевидно, расстроены? Те молчат?.. Терпение, и они заговорят. С русскими всегда не просто.

– Благодарю, бригаденфюрер!.. Я как раз потому и позвонил вам, что комиссар Гаузнер имеет к этому отношение.

«К чему?!» Гаузнер обращается в слух. «Осторожно, Фридрих, – говорит он себе. – Ни слова лишнего!»

Шелленберг приветливо улыбается.

– Я помню: трио – Модель, Шустер, Гаузнер. Чем вы хотите порадовать нас, комиссар?

– Простите, бригаденфюрер… в каком смысле?

– В отношении ПТХ.

– Бригаденфюрер извинит меня, но я… Не лучше ли выяснить все через обергруппенфюрера?

– Через Мюллера?

Шелленберг уже не улыбается.

– Предпочитаю информацию из первых рук. Что вас смущает, Гаузнер? Не прикажете ли тянуть вас за язык?

Гаузнер мгновение борется с собой. Решается. Голос его звучит твердо.

– Обергруппенфюрер будет недоволен.

– О, пустяки!.. Я хочу сказать, что его неудовольствие может показаться вам пустяками в сравнении с неудовольствием рейхсфюрера!.. Слушайте, Гаузнер, и запоминайте: ПТХ занимаюсь я! Я, а не гестапо и абвер.

– Мне это неизвестно…

– Это так, Фридрих, – вмешивается Рейнике.

– Вы слышали?

Гаузнер чувствует себя зерном, попавшим между жерновами. Шелленберг способен растереть его в пыль. К тому же, кто знает, вполне вероятно, что Шелленбергу действительно поручено дело с передатчиками?

Шелленберг кладет ему руку на плечо:

– Садитесь, Гаузнер. Можете курить, если хотите. Покурите и расскажете мне все.

– Бригаденфюрер берет на себя ответственность?

Гаузнер прекрасно понимает, что выхода нет. Шелленберг добьется своего. Этот всегда улыбающийся «теневой Гиммлер», по слухам, подкопался под всех – Мюллера, Кальтенбруннера и почти всесильного Канариса. Эту сплетню передают из уха в ухо, и Гаузнер не сомневается в ее достоверности.

– Ну вот и прекрасно, – говорит Шелленберг, выслушав доклад. – Что же предложил Шустер: от радистов – к резиденту? Мысль недурна. Канарис знает о ней?

– Не думаю, – говорит Гаузнер. – Модель собирался в Берлин не раньше октября.

– Вам нравится Брюссель?

– Отличный город, бригаденфюрер!

– Ровно не хуже…

– Ровно?

– Это на Украине, – вмешивается Рейнике.

Шелленберг отрывается от бумаг, переданных Гаузнером, – бумаг, которые заключают в себе подробности по делу брюссельской радиогруппы. Улыбка Шелленберга становится почти нежной.

– Вот именно.

– Я поеду туда? – догадывается Гаузнер. – Но за что?

– Это повышение, комиссар, награда за заслуги.

Гаузнер находит в себе силы протестовать:

– Я должен буду подать рапорт.

– Не стоит, Фридрих, – говорит Рейнике. – Те два баннфюрера, к сожалению, живы. Один из них важная шишка в ведомстве рейхслейтера Розенберга, а другой служит в штабе СС. Я знаком с ними обоими и берусь утверждать, что они очень злопамятны.

– А жизнь так прекрасна, – добавляет Шелленберг. – Не стоит ее осложнять… Итак, не смею задерживать вас, комиссар. Подождите в приемной…

Выходя, Гаузнер уже не слышит фразы Шелленберга, подводящей итог его многолетней карьере:

– Согласитесь, Рейнике, для Брюсселя ваш протеже не был находкой!..

Гаузнер принимает безразличный вид и усаживается в кресло. Сейчас остается одно – подождать.

Дверь плотно закрыта, и адъютант караулит ее с настороженностью цепного пса. За ней в эти минуты решается нечто большее, чем карьера комиссара Гаузнера. Речь идет о тайнах, недоступных даже для ответственных чиновников гестапо.

– Поймите меня правильно, Рейнике, – говорит Шелленберг без тени обычной улыбки. – Суть не в лаврах Канариса. Страдает дело! Мы попусту дробим силы, и рейхсфюрер согласен со мной в этой части. Когда речь идет о передатчиках Интеллидженс сервис во Франции и Голландии, я готов оставить их для абвера. Англичане слишком умны, чтобы рисковать своими асами; они подставляют под обух скороспелую агентуру из самих французов или голландцев… С русскими иначе. Их разведка не тотальна, но работает блестяще. Помните берлинскую группу? Где они только не имели людей – в министерстве авиации, в самом абвере, на Бендлерштрассе, в промышленности. Канарис в конце концов добрался до ядра, но только до него, а не до филиалов!

– Ну, ну, а Мюнхен?

– А сколько осталось? И что известно о них абверу и гестапо?

– При чем здесь гестапо?

– Вот это мило! Ну а Гаага? Ею занимались вы сами. Чего достиг там ваш Мюллер? Радиогруппа разгромлена, но источники, посредники и руководитель, – где они?.. А Марсель, Лилль, Антверпен?

Рейнике спокойно перебивает:

– Добавьте Женеву, бригаденфюрер. Там, кажется, оперируете вы?

– И вы тоже!

– Естественно…

– Не будем считаться, Рейнике. Радисты, арестованные в Мюнхене, молчат, и даже вам самому немногое удалось от них получить.

– Что же вы предлагаете?

– Совместную работу.

– А Канарис?

– Ему придется нам помочь. Ничего не поделаешь, об этом ему скажет сам Борман.

– Вы все продумали, бригаденфюрер?

– Многое решится на совещании. Я созову всех, кто заинтересован, завтра. Пойдет на это Мюллер?

– Думаю, что да… Но как быть с Гаузнером? Его нельзя так просто взять и передвинуть под Ровно. Что я скажу Мюллеру?

– Это ваша забота. Чтобы заниматься ПТХ, нужен гибкий и умный человек.

– Кого вы имеете в виду? Уж не меня ли?

– Вас. Оставьте за собой отдел и поезжайте. Добейтесь от Мюллера, чтобы он подчинил вам кого следует во Франции и Швейцарии. Мои люди будут вам помогать. Вы займете исключительное положение!

«Да, в случае удачи, – прикидывает Рейнике. – Тогда лавры пополам. А в случае неудачи?..»

– Я подумаю, – говорит он уклончиво.

– Только до завтра; позвоните мне утром. И, кстати, распорядитесь, чтобы нашли книги по списку Гаузнера, ваш аппарат получит их быстрее. Посмотрим, что обнаружат специалисты по шифрам.

– Хорошо! – говорит Рейнике. – Хайль Гитлер!

Он коротко кивает Шелленбергу и выходит в приемную, где вскочивший с кресла Гаузнер смотрит на него с надеждой и нетерпением.

Рейнике похлопывает его по спине.

– Не раскисайте, Фридрих! Больше мужества… Мне удалось отстоять вас. Вы поедете не под Ровно, а в Париж. Правда, не на прежнюю роль, но с вполне самостоятельным заданием.

Гаузнер благодарно склоняет лысую голову.

– Я этого не забуду, штандартенфюрер!

– Вот и чудесно! Скоро мы встретимся, и я надеюсь, что вы будете держать меня в курсе всех своих шагов. Пойдемте. У меня вы напишете рапорт о переводе, и на целые сутки Берлин – ваш!

Они покидают приемную, а адъютант выключает микрофон, точнее – сразу два: первый подведен к воспроизводящему запись устройству в кабинете Шелленберга, а второй – к аналогичному приспособлению у обергруппенфюрера Мюллера.