Текст книги "Охота на сопках Маньчжурии"

Поев, мы поговорили о том о сём. В основном вливший в себя пару стаканов вина и оттого слегка разгорячившийся Зиновьев горевал вслух о том, что у российского флота на этой войне что-то идёт явно не так. Дескать, не везёт нам, и всё тут. А недавний бой в Жёлтом море – это вообще чёрт знает что…

В принципе, самокопания такого рода были свойственны господам российским офицерам во все времена. На словах-то у нас любой лейтёха традиционно способен выиграть войну, причём в одиночку, а вот когда дело доходит до, так сказать, практики, результат обычно прямо противоположный. В финале «пьющему моральному калеке» обычно остаётся утешать себя тем, что он остался человеком, а не гнидой, но звучит это всегда не особо убедительно, особенно учитывая, что и сам автор некогда широко известной песни про «войну, которая бывает», на поверку оказался не просто редкой гнидой, а конченой тварью, из тех, кого ещё надо поискать…

Я осторожно спросил господина лейтенанта: а как, по его мнению, было бы лучше?

Он сказал, что выходить на «генеральное сражение», а потом, по-глупому потеряв управление, частично разбежаться в разные стороны и затаиться в нейтральных портах, а частично притащиться назад, словно побитые бобики, – это русских моряков недостойно. Да кто бы сомневался…

Также, по его мнению, куда лучше было бы «погибнуть с честью», скажем, так, как в начале войны, на «Варяге» и «Корейце». Притом что сам он, играя в картишки и попивая винцо, отнюдь не рвался немедленно и геройски отдать жизнь за веру, царя и отечество, подобные монологи в его устах звучали довольно странно, одновременно объясняя мне многое насчёт мотивов и причин революций 1905 и 1917 годов.

Я сочувственно покивал, не став говорить ему, что вообще-то «Варяг» и «Кореец» – это, на самом деле, довольно хреновый пример для подражания. Нет, ну то есть сам факт боя и гибели перед превосходящими силами противника вызывает уважение, да и патриотическая песня (ну та, где слова австрийца Рудольфа Грейнца в переводе Б. Студенской, на музыку Алексея Турищева) про это получилась вполне душевная и скрепно-духоподъёмная. Настолько, что и в наше время всякая там безмозглая, но патриотическая пьянь из числа представителей народного днища продолжает говорить о крейсере «Варяг»: молодцы мужики, красавцы, не зассали, респект и уважуха!

А вот если пойти хоть немного дальше кабацкого патриотизма, то сразу начинаются оговорки типа «ну не скажи». Документы-то в следующем веке опубликованы, причём все, и наши и японские. И не всё там так однозначно и героично, как в той песне или старой советской «Книге будущих адмиралов».

Во-первых, японский адмирал Уриу сам был нормальным человеком и искренне полагал, что командир «Варяга» Руднев тоже адекватный человек. Да, «Варяг», «Кореец» и до кучи какой-то там русский гражданский пароход (назывался он, кажется, «Сунгари») были заперты превосходящими силами японцев в корейском Чемульпо, который ныне именуется проще и короче – Инчхон. Шансов что-то выиграть в открытом бою с отрядом адмирала Уриу не было никаких. В плане боевой устойчивости (бронепалубный, артиллерия калибра максимум 152 мм) «Варяг» был кораблём очень так себе – одним словом, «истребитель торговли». Но при этом означенный крейсер (кстати, импортный, построенный в САСШ) был одним из лучших «ходоков» Первой Тихоокеанской эскадры, больше него из её крейсеров выжимали узлов, если мне не изменяет память, только «Аскольд» с «Новиком» (кстати, оба немецкой постройки), и, если бы Руднев продумал какой-никакой план А и попытался прорваться ночью одним «Варягом» («Кореец» был тихоходен и бесполезен, команду с него и парохода имело смысл просто взять на борт, а саму канонерку затопить), постаравшись не ввязываться в реальную дуэль с противником, да на полном ходу (чего, кстати, ждали японцы, не вполне уверенные, что смогут при таком раскладе эффективно перехватить русский крейсер) – имел бы некоторые шансы прорваться в Порт-Артур, даже при том, что фарватер там своеобразный. Так нет же, Руднев поступил с точностью до наоборот, по плану Б – демонстративно попёр на прорыв днём 9 февраля 1904 года, потащив за собой «Корейца» (а значит, отрезав себе возможность идти полным ходом) и не имея реальных шансов ни на что, кроме как погибнуть.

Во-вторых, реально бой с «Варягом» и «Корейцем» (правда, говорить о том, что канонерка участвовала в бою, – явное преувеличение, японцы в неё даже ни разу не попали, а может, особо и не целились) фактически вели только два японских крейсера – «Асама» (со своим главным калибром 203 мм) и «Чиода». Остальные четыре крейсера – «Нанива», «Нийтака», «Такачихо» и «Акаси» – держались в стороне и почти не стреляли (вроде бы с флагманской «Нанивы» пару раз попали в «Варяга» из 152-и 203-миллиметровых орудий, но это оспаривается самими же японцами). То есть реально это был бой двух против одного, а не «одного против эскадры», тем более что, к примеру, отряд японских миноносцев в бою с «Варягом» вообще не участвовал.

Ну а подробности самого боя лучше вообще не разбирать, дабы не плевать в душу разным там диванным ура-патриотам и монархистам. Если совсем кратко – «Варяг» выпустил по японцам 1105 снарядов, включая 425 снарядов 152 мм, из главного калибра. Ни одного попадания в японские корабли не зафиксировано, жертв на них тоже не было, даже раненых. Стрелял ли по японцам «Кореец» – вообще непонятно. По факту японцы били по нашим кораблям из восьмидюймовок, а русские отвечали им максимум из шестидюймовок, то есть это была игра в одни ворота, в стиле стрельбы по щитовой мишени. В сумме японцы (шесть крейсеров, три из которых в лучшем случае дали всего по несколько пристрелочных выстрелов) выпустили в «Варяг» 419 снарядов, включая 27–203 мм, 182–152 мм, и 71–120 мм. При этом лично я вообще не могу понять, зачем русские и японцы в этом бою палили друг в друга из калибров 75 и 76 мм (кстати, с «Варяга» умудрились выпустить в супостата ещё и целых 210 47-мм снарядов!), которые до противника, скорее всего, вообще не долетали! Ну а на вопрос, кто лучше стрелял и у кого были более продвинутые снаряды, отвечает тот упрямый факт, что в «Варяг» было не то 12, не то 14 прямых попаданий из крупного калибра – не менее трёх восьмидюймовых, остальные шестидюймовые, в том числе четыре – ниже ватерлинии. И хотя процент попаданий у японцев составлял не более пяти (тоже мне снайперы!), по факту крейсер был весь в дырках, а в его команде – 33 убитых и 97 раненых.

Затопили «Варяга» тоже откровенно по-глупому, в спешке, словно куда-то торопились, – крейсер лёг на борт на мелководье, то есть фактически был полузатоплен. Достаточно сказать, что японцам оставили «штурманские карты, различные документы и наставления, схемы корабля и техническую документацию, значительно облегчившие работы по подъёму». Ну а сам Руднев умудрился забыть в каюте чемодан с запасным мундиром и бельишком, который вежливые японцы ему потом переслали диппочтой. «Корейца», который в бою не пострадал, наши вроде бы взорвали, но сделали это столь неумело, что японцы, прежде чем продать его остов на металлолом, сняли с канлодки несколько годных орудий и даже часть боезапаса. На «Варяге» японцы начали судоподъёмные работы буквально на следующий день после исторического боя, через полгода крейсер подняли. Он оказался в хорошем состоянии, машины и все десять 152-миллиметровых орудий оказались исправны, а кроме того, японцам досталось около 2000 снарядов к ним. К 1907 году японцы отремонтировали «Варяга» и ввели его в строй как «Сойя», а в 1916 году они продали его нам обратно, ещё и заработав на этом!

В общем, рассказывать всё это господину лейтенанту категорически не стоило (а то ещё, не дай бог, умом тронется), я лишь заметил, что насчёт потопления «Варяга» всё несколько преувеличено, поскольку сам корабль в общем-то цел и японцы сейчас активно ведут на нём судоподъёмные работы. И это была чистая правда. Зиновьев, насупившись, спросил, откуда я про это знаю. Я сказал, что вообще-то в Европе об этом пишут в газетах, и даже фото приводят.

Он невнятно ругнулся, а потом предложил начинать потихоньку собираться в гости к интенданту. Спрашивается – чего нам особо собираться, мы же не дамочки? Так, разве что побриться да сапоги почистить. Хотя специально для последнего у моего гостеприимного хозяина денщик имелся…

В процессе подготовки к «выходу в свет» я сказал, что идти с пустыми руками как-то неудобно. Зиновьев меня не сразу понял, и я объяснил, что «у меня есть кое-что». Реально у меня лежали в ранце четыре бутылки аутентичного французского коньяка Martell приличной выдержки и две бутылки шампанского Champagne Veuve Cliqout-Ponsardin, то есть по-простому «Клико», самая русская из подобных шипучек. Плюс к этому три коробки сигар марки Romeo y Jullieta от кубинских производителей И. Альвареса и М. Гарсии (после 1959 года эта марка переехала с Острова свободы в Доминиканскую Республику и вроде бы существует до сих пор).

Осмотрев это моё богатство, оживившийся Зиновьев предложил прихватить с собой обе бутылки шампанского и один флакон коньяка плюс одну коробку сигар. На оставшийся коньяк и табачные изделия у него, похоже, появились некие свои виды.

Ближе к вечеру (начало сборища было назначено на 18:00; сдаётся мне, что в эти патриархальные времена спать ложились рано) под становившиеся привычными для меня звуки далёкой канонады мы начали выдвигаться, бережно неся завёрнутые в бумагу хозяйственным Петькой дары. Поскольку сменных костюмов у меня не было предусмотрено (какой в них смысл?), я отправился в гости в том же дежурно-походном прикиде. При лжебраунинге, «Маузере» и полевой сумке. Эмпирический опыт моих предыдущих миссий показывал, что никогда невозможно предугадать, что тебе предстоит в следующий момент. Допустим, сейчас ты пьёшь коньяк, а уже через полчаса потребуется стрелять. И поэтому лучше всегда быть при оружии.

Лейтенант ограничился бритьём, свежей сорочкой и сменным отглаженным кителем.

Жил интендант явно побогаче, чем тот же Зиновьев (оно и понятно, положение обязывало), поскольку один занимал отдельный, более чем добротный одноэтажный (многоэтажность в Порт-Артуре, как я уже замечал, была не в моде; насколько я помню, даже здешней резиденции наместника Алексеева хватило двух этажей) каменный дом, крытый железом на улице с названием Вокзальная. Собственно, башенки самого вокзала просматривались всего в паре кварталов. Судя по всему, после прервавшей любое наземное сообщение с Маньчжурией сухопутной блокады Порт-Артура местный вокзал особо и не работал.

Обстановка в доме, куда мы попали, в целом была вполне себе мещанская: натёртые полы, кружевные занавески и цветочные горшки на окнах. Двери нам открывал услужливо-почтительный солдат узнаваемо-холуйского типа, кроме которого в доме присутствовало ещё несколько человек прислуги – кухарка и прочие горничные, одна из которых приняла у меня и Зиновьева головные уборы (мои сумку и кобуру с «Маузером» молоденькая горничная с весьма удивлённым выражением лица повесила на вешалку, вместе со шляпой), а потом унесла наши подарочки.

Как оказалось, этот то ли ранний ужин, то ли поздний обед был организован по случаю именин старшей дочери этого самого интенданта Талдытова Арины. Вообще, дочерей оказалось две: Арина и Екатерина – с разницей в возрасте в два или три года. При ближайшем рассмотрении девки оказались симпатичными и опрятными, но усреднённые эталоны женской красоты (разумеется, если всерьёз не брать в расчёт нечто «столично-утончённое» с кокаином и парижскими нарядами) тогда, похоже, были где-то на уровне художественной самодеятельности с какого-нибудь «ультрарусского» телеканала. В общем, пока мы с лейтенантом вежливо целовали ручки дочерям и супруге интенданта (приятной полноватой женщине) Полине Викентьевне, я думал о том, что этим барышням с ямочками на щеках и толстыми светлыми косами (натуральные блондинки, кстати; тогда по части высветления волос технологии ещё не были особо отработаны) очень пошли бы сарафаны с кокошниками и разные там песни-пляски под гармонь. Хотя подозреваю, что меня в этом плане путала ещё и тогдашняя дамская мода – все эти странные юбки в пол и нелепые блузки со смешными рукавами и целомудренно-глухими воротничками под горло.

Сам интендант, которого звали Ростислав Евлампьевич, вскоре вышедший в прихожую и поблагодаривший нас за коньяк и прочее, оказался толстым усатым дядькой вполне добродушного вида. Слева на груди сюртука интенданта поблёскивали два ордена – тёмно-красный крестик Святой Анны 3-й степени (он же, как тогда говорили, «клюква») на красно-жёлтой колодке и маленький красно-золотистый крест Святого Станислава той же 3-й степени с красно-белой ленточкой. Оба ордена, разумеется, без мечей и прочих военных отличий «за храбрость» – обычные цацки низших степеней, которые до октября 1917 года получили сотни тысяч как офицеров, так и гражданских чиновников. Как прикалывались примерно в те же времена: «И на груди его могучей одна медаль висела кучей, и та за выслугу лишь лет…»

Плечи же интендантского мундира украшали фантастические чиновничьи золотые погоны с двумя просветами и двумя звёздами, расположенными продольно посередине просвета. По краю погон шла ещё и какая-то шифровка с буквой и цветной полоской.

У меня сразу же сложилось такое впечатление, что в данный момент господин интендант активно подыскивал дочкам женихов. На это указывало то, что только двое гостей, а именно – поручики Арчаков и Чистов, были с жёнами. Жёны их, представленные нам как Элла Поликарповна и Мария Афанасьевна, выглядели чуть менее простонародно, чем Арина и Екатерина, но всё-таки впечатления особенно утончённых и светских персон на производили. Дамочки дальнегарнизонного полусвета, что с них взять…

Ну а из потенциальных кандидатов в мужья на именинах присутствовали некий рослый капитан Брдыч-Муранский, представившийся мне начальником артиллерийского снабжения местного «Восточного фронта» (похоже, в Порт-Артуре страсть как любили красивые названия), флотские мичманы Гредин и Раковский, уже знакомый мне подпоручик Майский, а также подпоручик Пауксон и прапорщик Греков. Судя по всему, большинство собравшихся за интендантским табльдотом офицеров так или иначе имело отношение к тылу и снабжению осаждённой крепости. Памятуя о том, что позже писали в российских газетах о «милых проделках» здешних армейских и флотских интендантов, я предположил, что, возможно, неожиданно для самого себя попал на гулянку некой локальной ОПГ.

Разглядывая относительно молодую, но прилично испитую физиономию Брдыча-Муранского, я прикинул, что, даже если наш дорогой барончик (кстати, а почему его не было за этим столом?) и не доложит своему патрону Стесселю о вдруг нагрянувшем в осаждённую крепость заграничном журналисте, завтра про меня всё равно будут знать очень многие (включая даже тех, кому это не совсем положено), и неизвестно, чем это обернётся. Все свежие гарнизонные сплетни точно должны стекаться ко всё той же супруге генерала Стесселя, Вере Алексеевне, а Полина Викентьевна, Арина и Екатерина Ростиславовны и прочие, Элла Поликарповна и Мария Афанасьевна помалкивать о сегодняшнем вечере точно не будут: сарафанное радио – это штука страшная. Хотя в сложившейся ситуации, когда я, как всегда, импровизирую по ходу пьесы, всё равно не оставалось ничего другого, кроме как медленно плыть по течению…

Что же касается кулинарной части именин, то стол был хоть и без особых разносолов (позволю заметить, что многое из того, что привычно и каждодневно для нас, тогда не кушали от слова «совсем»), но и без признаков кризиса: и курятина со свининой, и рыба на нём присутствовали. Я помнил, что перебои с харчами в Порт-Артуре начнутся через месяц с небольшим, где-то 29 сентября 1904 года, тогда же здесь введут и нормы на отпуск продовольствия. А основным мясом в осаждённом гарнизоне к концу осады была конина (кавалерии в Порт-Артуре не было, лошади только вьючные и обозные), тем более что практически всю годную на убой скотину (прежде всего свиней) хитрые китаёзы ещё в начале войны продали для маньчжурской армии Куропаткина, поскольку там платили заметно больше. Ну а цены на харчи у порт-артурских спекулянтов вроде уже упомянутой мной жены Стесселя, особенно ближе к концу осады, были более чем кусачие: за корову просили 500 рублей, за индейку 50 рублей, а за курицу – 25. Зря, что ли, мадам генеральша сразу после окончания войны прикупила особнячок в Санкт-Петербурге?

Водка и вино на столе были местного разлива и в изрядном количестве, однако шампанское и коньячок лишними на этом фоне вовсе не оказались. Тем более что сам я выпивал больше для виду.

Разумеется, с самого начала все за столом таращились на меня, словно на главное блюдо вечера. Возможно оттого, что ножом и вилкой я действовал не слишком умело, – в следующем, фастфудном, веке подобного опыта хрен наберёшься. В этой связи моя легенда пришельца из дебрей дикой и жаркой Южной Африки оправдывала в том числе и это чисто бытовое бескультурье.

Ну а я, в свою очередь, дивился на собравшихся по примерно тому же поводу. Чтобы этак вот ловко обращаться со столовыми приборами, не держа при этом локтей на столе, да ещё и не капая вином или мясной подливкой на парадные накрахмаленные мундиры, – это точно «двадцать лет учиться надо», как говаривал товарищ Бывалов в старой (для меня) кинокомедии «Волга-Волга»!

Хотя, пока присутствующие чинно и практически молча ели и пили, было ещё ничего. Но чуть позже, когда собравшиеся понемногу насытились, дополнительно подогрев своё любопытство дозами алкоголя, вечер неизбежно перешёл в стадию беседы, и мне пришлось, что называется, отдуваться. И поскольку всем сразу же было очевидно, что по-русски я вполне себе говорю, изобразить попку-дурака и отделаться классическими репликами типа «моя твоя не понимай» или «в Греции всё есть» у меня не получилось категорически.

Как водится, дамы офицерши зашли, что называется, издалека, как это тогда было принято в светских и не очень компаниях (и, кстати, не только в царской России), начав с погоды и природы. Делать нечего, пришлось рассказывать им про Африку, львов, слонов и прочих леопардов с гепардами, в основном в пределах познаний (а точнее, «верхушек»), которых я нахватался из National Geographic.

Пересказывать своими словами то, что когда-то видел на экране телевизора, – занятие неблагодарное. А в целом у меня получилось нечто в стиле известной песни Александра Городницкого про сенегальскую любовь вприглядку, ну вы, надеюсь, помните: «крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла». Тем не менее не только дамы, но и отдельные господа офицеры в промежутках между очередными рюмками внимали мне вполне восхищённо, некоторые даже чуть ли не разинув рот. В общем, беседа была долгая, и от всех этих некстати залипших в моём мозгу после просмотра старых географических карт названий типа Бечуаналенд, Танганьика, Начингва, Катанга, Костерманвиль, Букама, Мазабука у меня заболели челюсти, стал заплетаться язык, и к тому же я исчерпал практически до дна багаж своих знаний об Африке.

Потом, после некоторой паузы, кто-то из господ офицеров некстати сморозил что-то про Англо-бурскую войну, и изрядно поддатый Майский быстро и ненавязчиво-легко проболтался о том, что перед ними сидит непосредственный участник этой войны, то есть я. Вот радость-то!

Я приготовился было врать про нелёгкую жизнь фронтового снайпера (с поправкой на то, что тогда не было никаких оптических прицелов, – просто пересказать своими словами какую-нибудь «Битву за Севастополь» тут бы категорически не проканало), но, как оказалось, представления об этой африканской войне здесь были сугубо романтические.

Поэтому слегка пьяненькие дамочки и обе юные барышни (этим практически не наливали – малы ещё), томно поедая меня синими очесами, начали просить «чего-нибудь этакого».

На что именно они намекали, понять было сложно. Чего «этакого» из категории того, что они не видели, я им мог предъявить?

В общем, я понял, что, похоже, придётся вспомнить кое-какие иные навыки, и потребовал гитару. Была слабая надежда на то, что инструмент не сыщется, но, хоть и не сразу, гитару нашли. Богатую. Прямо-таки в цыганском стиле, даже с розовым бантом на грифе.

Если честно, играть я почти что не умею, так, древнее дворовое баловство, которое не особо пригодилось по жизни. В целом, как я для себя определил, получается у меня это практически как хером по струнам. Даже для внутреннего потребления – очень так себе, позорище, Эдуард Суровый какой-то. Но, если вдуматься, те же Окуджава и прочие Галичи тоже не были Высоцким, Зинчуком или Ричи Блэкмором, а просто предпочитали декламировать свои стишата под некий условный «трень-брень» по струнам. Ну а если кто-то потом придумывал для их стихов приличную музыку – это уже совсем другая история, не имеющая отношения к самим поэтам.

Короче говоря, я рискнул. Взял гитару и, как мог, запел:

Op ’n berg in die nag

Lê ons in donker en wag

In die modder en bloed lê ek koud

Streepsak en reën kleef teen my

En my huis en my plaas tot kole verbrand

Sodat hulle ons kan vang

Maar daai vlamme en vuur

Brand nou diep, diep binne my

De La Rey, De La Rey

Sal jy die Boere kom lei?

De La Rey, De La Rey

Generaal, Generaal

Soos een man, sal ons om jou val

Generaal De La Rey

Oor die Kakies wat lag

’n Handjie van ons teen ’n hele groot mag

En die kranse le hier teen ons rug

Hulle dink dis verby…

Ну и далее всё в том же духе. Да, да, не смейтесь, ребята. Я понимаю, что песня, которую родившийся в 1978 году в ЮАР Луи Пеплер, больше известный почтеннейшей публике как Бок ван Блерк, спел аж в 2006 году, не слишком-то подходит для реалий Англо-бурской войны, хотя от её текста, помнится, всё-таки слегка зассало правительство паразитирующих на руинах свергнутого режима апартеида чёрных нуворишей – сочли за призыв к восстанию, но быстро охолонули.

Однако не петь же мне было в тысяча первый раз про Трансвааль, который горит в огне, и сидящего под деревом раскидистым печального бура? Разумеется, в процессе «исполнения» я ужасно переврал не только мелодию, но и слова, поскольку бурский язык, больше известный как африкаанс, – это вообще не подарок, во всех смыслах, а я эту песню помнил исключительно на слух, хотя глазами текст тоже, было дело, читал. Но подозреваю, что слушателям вполне хватило даже такого корявого исполнения, поскольку получилось вполне себе жалостливо и в меру непонятно.

По-моему, все присутствующие были прямо-таки в ахере от моей «антихудожественной самодеятельности».

– Это на каком же таком языке? – поинтересовался заметно потрясённый и, кажется, малость протрезвевший (возможно, непонятный язык навёл его на мысли о «белочке») Брдыч-Муранский.

– На африкаанс, – охотно пояснил я.

– А что, разве у буров свой язык? – заметно удивился слегка пьяный подпоручик Пауксон, явно плохо учившийся в гимназии.

– А вы не знали? – притворно удивился я в ответ.

– А про что эта песня, господин Рейфорт? – захлопала длинными ресницами младшая интендантская дочь Екатерина Ростиславовна.

Я начал объяснять барышне, а заодно и всем присутствующим, что генерал Коос Де ла Рей для буров примерно то же самое, что для нас был Михаил Илларионович Кутузов в 1812 году. Ну а по тексту – дескать, враги сожгли наши дома и сгубили наши семьи, куда теперь пойти бурам, кому нести свою печаль… Тут, как-то рывком поняв, что это немного не из той оперы (за ван Блерком вдруг явственно замаячил Михаил Васильевич Исаковский на пару с Матвеем Исааковичем Блантером, и это при том, что пьян я не был, всего лишь прикидывался!) и дальше неизбежно возникнут перекрёсток двух дорог и травой заросший бугорок с горькой бутылкой на гробовом камне, я закончил свой примерный перевод так: «Мы сидим на горе, все в грязи и крови, вокруг англичане в хаки, генерал Да ла Рей, Лев Западного Трансвааля, приди и возглавь нас, мы сплотимся вокруг тебя и сколько раз увидим англичан, столько раз и убьём…»

В этом месте я чуть не прикусил язык, осознав, что меня опять занесло куда-то не туда, а именно в сторону фронтовой лирики Константина Симонова, и я предпочёл замолчать, едва не сказав в финале «в общем, все умерли» и мысленно заржав по этому поводу.

Но, так или иначе, подобный «перевод», кажется, устроил всех, дамочки и барышни сочувственно пригорюнились, а господа офицеры опрокинули по новой рюмке.

Куда хуже было то, что меня попросили спеть ещё. А поскольку насчёт того, когда и что именно начали петь, в моём образовании имелись кое-какие пробелы, я допустил ряд досадных оплошностей. Допустим, пара романсов на слова Дениса Давыдова (запомнил из кино с Андреем Ростоцким – что-то там про трепетание, воздух для дыхания и прочее) или «Дорогой длинною» тут были к месту, а вот с исполнением окуджавовских «Господа юнкера» я явно дал маху (начал петь раньше, чем сообразил, что это вообще-то 1970-е!), хотя и успел невзначай изменить в строчке «на германской войне только пушки в цене» «германской» на «японской». Когда меня потом с заметным удивлением спросили, откуда эта песня и чьи слова, я сказал, что не знаю чьи, а услышал я эту песню на одном вечере в Санкт-Петербурге. Слава богу, что не успело дойти до разных там казачьих песен от самого известного питерского еврея со «Скорой помощи» – из-за недостатка в голове подходящих текстов уже прямо-таки вертелись на языке все эти «не буди казака, ваше благородие», «только шашка казаку во степи подруга» и прочее. Ей-богу, я бы точно затрахался объяснять людям из начала прошлого века, кто такой Александр Розенбаум и зачем он нужен…

Дальше, к моей несказанной радости, гитара перешла к другому исполнителю песен ртом, прапорщику Грекову, который мало того что выглядел красавчиком (так и просился на афишу с надписью «Известный исполнитель русских народных романсов» или что-то вроде того), так ещё и играть умел, да и слухом с голосом обделён явно не был. Ну а репертуар у него был куда более привычный для здешних обывателей.

Вечерело. Прислуга зажгла керосиновые лампы, и стало романтичненько. По моему впечатлению, изрядная часть господ офицеров надралась в зюзю. Что было странно, учитывая относительно небольшое количество выпитого за столом. По меркам из моего времени, когда частенько нажирались до памороков с последующим расстройством «оперативной памяти», причём крайне непонятным пойлом мутного происхождения, – считай, почти ничего. А ещё говорят – гусары пить умели. Хотя вокруг меня были сплошь представители совсем иных войск, и разной там лёгкой кавалерией здесь и не пахло…

Большинство господ офицеров предпочло сесть поудобнее и слушать, как Греков с дамами и барышнями поёт под умелый перебор гитарных струн про то, как «динь-динь-динь, колокольчик звенит». Я почему-то сразу вспомнил фильм «Про уродов и людей» и слегка заскучал. В этот момент я заметил, как лейтенант Зиновьев в компании Брдыча-Муранского, взяв по сигаре из пожертвованной мною коробки, направляются к выходу. Поскольку специальной курительной комнаты в доме интенданта Талдытова предусмотрено не было (до такого уровня комфорта он всё-таки не дотягивал), они явно нацелились на дегустацию «гаван» где-нибудь на свежем воздухе. Я, хоть и не курящий, потянулся за ними – не дай бог опять начнутся расспросы про африканскую жизнь и прочий Трансвааль с Оранжевой Республикой…

Оба «заядлых курильщика» не пошли особо далеко, предпочтя залипнуть на перилах интендантского крыльца, где долго и неумело прикуривали эти самые «табачные изделия». Слава богу, хоть кончики сигар отрезать ума хватило…

Затянувшись, Брдыч-Муранский закашлялся, то ли спьяну, то ли с непривычки. Зиновьев сочувственно захихикал. Как я успел понять (а они называли друг друга на «ты» и по имени), оба офицера были как минимум давними партнёрами по картёжной игре и оттого вели себя вполне панибратски…

В доме страстно выводили под гитару что-то там про «ах, зачем эта ночь». А через пару минут нашего нахождения на крыльце невнятный и привычный шумовой фон канонады вдруг сменился свистом. Потом где-то далеко, похоже, где-то над гаванью, бабахнуло, но вспышки или пожара не было, даже оконные стёкла почти не дребезжали. Явный «прилёт из крупного калибра», как говаривали в совсем иные времена на Донбассе.

– Это что? – поинтересовался я, упорно продолжая изображать заезжего дилетанта.

– А что это может быть, по-вашему, дорогой господин военный журналист? – хитро прищурился Зиновьев.

– Мой опыт подсказывает, что это весьма похоже на снаряд крупного калибра.

– Угадали. Японцы периодически палят по гавани, видимо, целят по кораблям, но в основном мажут, – охотно пояснил лейтенант.

Ну это пока они мажут, стреляя больше для острастки. Насколько я помнил, ближе к концу года японцы захватят ряд господствующих высот, подтащат поближе одиннадцатидюймовые орудия и, уже точно корректируя их огонь, расстреляют оставшиеся в Порт-Артуре корабли Первой Тихоокеанской эскадры. Но всё это будет потом…

Просвистело и бахнуло ещё пару раз. Потом, уже множественно, какими-то громкими «тых-тыхами» с перекатами загудело где-то, как мне показалось, за окружавшими крепость высотами.

– А это что? – спросил я на всякий случай.

– Похоже, наши, береговые стали отвечать, – выдохнул из себя облако сигарного дыма Зиновьев.

– Ну-ну, – только и сказал я на это.

И тут автоматика в моей голове прямо-таки взвыла. Наконец-то в пределах видимости появилась долгожданная отметка о нужном мне «фигуранте»! Выходит, не очень-то глубоко он и затихарился. Ну и где же ты, неизвестная сволочь, из-за которой я здесь вынужден изображать бог знает кого?

А был он довольно далеко, километрах в шести с лишним от меня (хотя, по идее, здесь расстояния небольшие, весь Квантунский полуостров в длину всего-то чуть больше сотни километров), его ярко мигающая пунцовая метка возникла где-то в районе того, что на здешних картах того, давнего, времени обозначалось как «Новый китайский город», а теперь медленно двигалась, перемещаясь на северо-восток, как раз куда-то в направлении далёкой передовой. Стало быть, это он не просто до ветру вышел, а с какой-то целью? С какой именно, интересно знать? Что он там забыл? Топал к японцам с очередной порцией ошеломительных военных тайн из будущего? Учитывая полное отсутствие здесь каких-либо средств связи (почтовые голуби и пешие и конные связные с записками – не в счёт), предположение не самое фантастичное. И раз он, предположительно, помогает японцам выиграть эту войну, должен же он как-то встречаться с их представителями?