Текст книги "Мурло"

– Красавица наша, – улыбаясь, обратилась хозяйка к Степану Фёдоровичу.

– Мам, – смутившись, Катя опустила голову и застучала ложкой по кружке, размешивая сахар, но затем слегка вздрогнула и стучать прекратила.

– Я и смотрю, – сказал Домрачёв, побурлив чаем. – Красавица, красавица.

– А это, Кать, Степан Фёдорович, э-э-э… Получается, племянник дяди Жоры, – представил гостя Гена.

– О, – Катя повернулась к Домрачёву, – неужели? – грубовато, с вызовом сказала она, но одёрнулась и добавила. – Хороший был человек Георгий Аркадьевич.

– Хороший-хороший, – согласился Домрачёв.

– Катя помогала ему по хозяйству последние месяцы, – сказал Гена, не дождавшись вопросов от Степана Фёдоровича. – Хорошо, что находятся люди, – ответил гость. – Куда государство смотрит? Вот действительно! Не было б Катерины, кто б человеку помогал? – А ведь и правда – никто, – сухо сказала Катя.

Домрачёв воспринял это плохо: ему показалось, что Катя гордится. Он прокряхтел несколько раз и снова сделал глоток чая.

– А вы когда ж обратно собираетесь? – спросила хозяйка. – Ну ты чего, совсем? – недовольно развёл руками Гена. – Только приехал человек, а ты уже выпроваживаешь. – Чего я выпроваживаю? – заволновалась хозяйка. – Я же спросила просто, когда домой. Так ведь? – она, улыбаясь, с мольбой взглянула на Степана Фёдоровича.

Он манерно улыбнулся и закачал головой, будто задумался. – Да ничего, – обратился он к Гене, – я тоже, бывает, не так мысль выражу.

Ему нравился Гена. Он не мог понять почему, но сознавал, что это так. Он повернулся к хозяйке.

– Ехать завтра думал. В обед, может. – Чего ж так рано? Побудьте хоть, – словно «отыгрывая очки вежливости» у мужа, с деланным расстройством сказала хозяйка. – Да я уж думал не задерживаться. Это ж протапливать надо, – Домрачёв взглянул на потрескивающую печку, – убираться. Из-за пары ночей, – со знанием дела махнул он рукой. – Возни больше. – Ну а сегодня же как? – обратилась к нему хозяйка. – Вы, знаете, что? Давайте-ка сегодня у нас оставайтесь, а завтра с Генкой разберётесь в доме, протóпите и хоть в деревне побудете. Воздухом хоть чистым подышите. – Ой, да что вы. Мне неудобно как-то, – засуетился Степан Фёдорович, – да и вас стеснять как-то не хочется.

Он и себе, и хозяевам боялся признаться: уже успел посчитать, что его приютят в этом доме на грядущую ночь. – Да, правда, – Гена коснулся его руки, – оставайтесь. Могли бы с вами на рыбалку сходить. Хоть завтра. – Ну ладно тебе, какая рыбалка, – попридержала мужа жена, – метель видел? – Пройдёт сейчас. Если уже не прошла. Ну так что, – обратился Гена к Домрачёву, – останетесь? – Куда ж деваться, – Домрачёв улыбнулся и расставил руки, изображая безвыходность своего положения.

Его движения выглядели так, как если бы замаскированный под человека инопланетянин прилетел на Землю и, не разбираясь в людских порядках, пародировал человеческое поведение. Было понятно, что Степан Фёдорович хотел выразить, но выглядело это так жеманно, будто всякое выражение чего бы то ни было давалось ему с большим трудом и в них, в этих выражениях, не было никакой искренности и понимания.

– Ну вот и хорошо, – засиял Гена. – Вы выпиваете? – быстро проговорил он, будто бы надеясь на то, что жена не успеет расслышать его слов. – Так, Ген, ну всё, пошёл в разнос! – сразу же, махнув полотенцем, рявкнула хозяйка. – Кончай давай! – прикрикнула она. – Чего ты начинаешь-то? – отклонился Гена. – Гостю дай выпить предложить. Самой бы положено предлагать, вообще-то. – Знаю я ваши «выпить»! Начнётся сейчас. И не закончится. – Эй-эй, ты давай кончай со своими замашками деревенскими. – Тоже тут нашёлся. Интеллигенция. Ну вы слыхали, а? – улыбаясь, обратилась она к Домрачёву, ища в нём поддержку.

Он смущённо прятал взгляд, закусывая улыбающиеся губы, и, гоняя крошку от песочного печенья по клеёнке, липкой от разлитого ещё за завтраком чая, порционно носом выдувал воздух. Он не решался встать ни на сторону мужа, ни на сторону жены. Катя же понимала, что родители бранились не всерьёз, но Степан Фёдорович это как шутку не воспринимал. Она старалась не краснеть, но было стыдно, и проклятая краска начинала покрывать её лицо. Почувствовав это, она вмешалась:

– Ну полно вам дурачиться – гости ещё не то подумают. Пусть выпьют, чего ты? – обратилась она к матери. – Ты давай в эти вопросы не лезь, – строго наказала мать. – Ладно, – подняв брови и широко раскрыв глаза, Катя взяла свою кружку и встала, – в комнате попью.

Она пошла к выходу из кухни. – Ну всё, ладно, стой. Куда ты пошла? – всполошилась мать, но дочь, не обернувшись, лёгкой походкой ушла прочь.

Домрачёв глянул ей вслед и не отвёл взгляда, даже когда она исчезла за стеной, ибо боялся поворачиваться к хозяевам: он чувствовал себя яблоком раздора. Хозяева молчали, будто только того и ждали, чтобы он повернулся. И правда, как только Домрачёв «вернулся» к столу, Гена, лихорадочно мотая головой и тряся руками, громким шёпотом яростно прошипел: – Вот чего ты? – уставился он круглыми, краснеющими глазами на жену. – Надо было тебе ляпнуть?

– Ну а чего я? Одёрнуть же надо, – хозяйка чувствовала свою вину.

Она часто это делала – чувствовала вину – но никогда не спешила раскаиваться. – Неча было пререкаться со мной, – грозно сказал Гена. – Она ж всё видит, чувствует. Мужик в семье слабину даёт, и она развязывается. Сколько раз говорил! – Ну, ладно-ладно, – заговорил растерянный Степан Фёдорович, – это я виноват. Сижу тут… – О, нет-нет-нет, – в один голос перебили его хозяева. Они даже стали отмахиваться от его слов руками.

– Это вы нас простите. Развели здесь цирк, – сказала жена и поднялась.

Они и вправду безотчётно сознавали, что эта перепалка – своего рода представление для городского гостя. Они боялись, что он заскучает, и, дабы этого не случилось, применяли любые средства. Видимо, от волнения (а они его испытывали не меньше, чем Домрачёв) ничего лучше супружеских перебранок им в голову не пришло.

Степан Фёдорович, когда хозяйка встала, заулыбался: ему нравилось, как Гена совмещал в себе суровую, но справедливую мужественность с трогательной нежностью по отношению к семье. Не успел он насладиться мыслями о Гене, как хозяйка поставила на стол бутылку водки, пару рюмок и банку огурцов. Гена оживился, потёр руки, откупорил бутылку и разлил её содержимое по рюмкам. Домрачёв неосознанно копировал манеру, мимику и жесты хозяина. Делал он это, правда, с небольшим опозданием, и при внимательном наблюдении за ним могло показаться, будто он передразнивает Гену.

– Нин, а ты не будешь, что ли? – спросил Гена жену, уже собираясь выпить. – Да куда мне с вами, – махнула она рукой. – Ну, тогда за приезд, – обратился он к Степану Фёдоровичу. – За приезд, – поддержал он и потянул рюмку к губам, но вовремя краем глаза заметил тянувшуюся к нему Генину рюмку и чокнулся с ним.

Выпили. Домрачёв пожмурился, покряхтел и хотел было потянуться за огурцом, но ждал, пока Гена это сделает первым. Тот же, сгустив брови, некоторое время наслаждался вкусом водки. Наконец он схватил огурец и откусил от него чуть не половину. Домрачёв, как скаковая лошадь по выстрелу, голодно кинулся на банку и, достав из неё огурец, целиком его проглотил.

– У меня в «Газели», кстати, ещё бутылка лежит, – простодушно сказал наивный Степан Фёдорович. – Ну, – быстро отреагировала Нина, – ладно. Вам и этого хватит. – Молчать! – не всерьёз пригрозил ей Гена.

Она жалостливо вздохнула и, не зная, куда деть руки, грустными глазами уставилась на мужа. Домрачёв этот взгляд почувствовал и, как ему показалось, понял. – Да это я так, – успокоил он её. – На всякий случай. Чтоб не бегать, если что.

Нина с ещё большим отчаянием вздохнула, повернулась к столешнице и, создавая иллюзию деятельности, загремела посудой. Гена посмотрел на жену и, не отводя от неё взгляда, добро сказал Степану Фёдоровичу:

– Да что ты, дорогой, куда нам? Этой-то много будет.

Хозяйка радостно улыбнулась, поразившись сознательности мужа. Пытаясь спрятать свою улыбку от мужчин, она взглянула в окно и увидела медленно сыплющиеся хлопья снега:

– А метель-то прошла, – сказала она.

– Конечно, прошла, – подтвердил Гена.

Домрачёв и Гена пили на протяжении часа. Гена пил крепко, по-мужски: водку он глотал основательно, медленно, смакуя. Выпив, не щурился, а, глубоко дыша ртом, счастливо улыбался, закусывал не всякий раз. Домрачёв же сначала пытался не отставать от хозяина, но на третьей рюмке терпение его лопнуло, и после неё он теперь каждый раз жадно, не успев проглотить водку, трясясь и кряхтя, лихорадочно тянулся к огурцам и с наслаждением хрумкал ими. «Хороши огурчики», – говорил он. Гена со всем, что говорил Степан Фёдорович, соглашался. И качество огурчиков он отрицать не стал. С Домрачёвым тем вечером вообще было сложно не соглашаться. Ну а как можно не согласиться с тем, что зимой холодно, в метель на улице неприятно, а «Газель» – не лучшее на планете транспортное средство? Сам же Гена рассказывал Степану Фёдоровичу о хозяйственных трудностях, о нехватке денег (дочь могла бы поступить летом в московский ВУЗ, но средств на её столичное содержание не было), о трудностях и прелестях сельской жизни. Когда он касался последнего вопроса, то невольно вздыхал, упирал лицо в здоровый кулак и мечтательно всматривался в потолок. Домрачёв проникался этим. Не тем, что Гена рассказывал. Нет, он проникался мироощущением хозяина. Степану Фёдоровичу даже показалось, что он до этого никогда не общался со столь чувственным, глубоким человеком. Размышляя об этом, Домрачёв ощущал в дряхлых мышцах рук приятные покалывания, по телу его пробегали мурашки. Замечтавшись, он почувствовал вставшие на предплечьях дыбом волосы и, смутившись, попытался незаметно их пригладить. На Нину он внимания не обращал. Только раз он заметил её, когда она выпила с ними рюмочку. Говорить она не хотела: ей было интересно слушать, о чём говорят мужчины. Голос Домрачёва действовал на неё очаровывающе. Монотонный шершавый голос звучал для неё как колыбельная, и у неё невольно слипались веки.

Постелили Степану Фёдоровичу в отдельной комнате, сочно пахнувшей древесиной, пылью и сном. Есть у сна запах, не поддающийся описанию. Какая-то теплота, что ли. Степан Фёдорович этот запах знал: он был знаком ему с детства. И, что странно, сейчас этот запах вызывал в Домрачёве мягко-тоскливое чувство ностальгии, хотя он прекрасно понимал, что детство своё и всякое воспоминание из него терпеть не может. Степан Фёдорович, накрытый плотным пуховым одеялом, лежал на мягкой, продавленной кем-то тяжёлым койке и чувствовал себя завёрнутым в кокон или скорее даже не завёрнутым в кокон, а спрятанным в черепаший панцирь. Он чуть ли не впервые в жизни испытал это детское чувство спокойной защищённости. Домрачёв мечтательно смотрел в потолок, заложив руки за голову, и вспоминал прошедший вечер. Всякий раз, натыкаясь на самые тёплые и гостеприимные мгновения прошедшего, он улыбался, закусывал губу, мотал головой и думал: «Вот чудаки».

На тёмном потолке теплела оранжевая полоска света от лампы. Засмотревшись, Степан Фёдорович медленно повёл по ней взглядом, перевернулся на живот и довёл полосу до входа в комнату Катерины. Едва он это сделал и вгляделся в дверной проём, силуэт Гены, увеличиваясь, пересёк столб света из этой комнаты.

Гена вошёл комнату и, держа в руках подушку с одеялом, сказал Домрачёву: – Нинка храпит как танк. Я у тебя тут посплю? – Конечно, – обрадовался Домрачёв, переворачиваясь на спину. Он даже не подумал о том, что сам храпит. – Вдвоём веселее будет, – добавил он. – Веселее-веселее, – шёпотом пробубнил Гена, с тяжёлыми вздохами ложась на койку, придвинутую к окну. – Всё читает, – гордо сказал он, повернувшись набок и взглянув на полосу света. – Молодец дочурка у вас, – похвалил Степан Фёдорович. – Да, – протянул отец, – она у нас умница. Ладно, Степан, будем спать. Завтра рыбалить ещё. – Да-да. Давненько не рыбалил. – Ага, – зевая, протянул Гена и ритмично задышал носом. – Ну, давай, спи.

Домрачёв перевёл взгляд на потолок и опять замечтался. Он вслушивался во вздохи хозяина. Дыхание Гены покрывало тело Степана Фёдоровича мурашками. Он пытался ещё несколько раз заговорить с хозяином, но тот в первый раз ответил односложно, а в последующие и вовсе не отвечал. В итоге Домрачёв унялся, повернулся на бок и с улыбкой на губах уснул.

3

Катя сидела за письменным столом, держа в руках сборник рассказов Эрнеста Хемингуэя. Она была твёрдо убеждена, что он – сугубо мужской писатель. Ей не нравилась грубость его языка. Проводя уже третий вечер подряд за его сборником, наслаждения не получала, а, напротив, пересиливала себя и сама себе говорила, что во всяком деле нужно знать не всё, но многое.

Скрипучий стул твёрдостью и прямоугольностью выводил её из себя. Она пыталась читать, лёжа на кровати, но свет настольной лампы доходил слабо, а вытягивать провода из-за плотно прижатого к стене стола, чтобы переставить лампу поближе, не хотелось.

Катя часто отвлекалась на спокойный зимний пейзаж за окном. Она засматривалась на медленно падавшие в ореоле синего фонаря хлопья снега. Воздух был плотным. Девушка думала о рыбе-мече, которую жестокий старик никак не мог отпустить со своего крюка.

Вообще говоря, последние три вечера Катя проводила не так, как привыкла в последнее время. Уже несколько месяцев кряду она коротала вечера в семье Егора, её бывшего одноклассника. Теперь же они не виделись оттого, что он уехал в город на заработки. Егор обещал вернуться следующим днём, и Катя искренне его ждала. Не сказать, чтобы она была влюблена в него или любила его. Нет, она просто привыкла к нему, и он не был ей противен. Человек он был мягкий, добрый, неконфликтный. «Не мужчина, а облако в штанах». Катерина на Егора благотворно влияла: он боготворил её, преклонялся перед ней и от своих чувств сам становился лучше. Она заставила его начать читать, чтобы им было что обсуждать; всякий раз, когда он неправильно произносил слово, она одёргивала и поправляла его; первое время бывало, что он при ней позволял себе отрыжку, – она и тут вышколила его, отучила от этой привычки. Егору нравилась Катина забота, он умилялся ею, этой заботой, но всерьёз её никогда не воспринимал. Он и представить себе не мог, что Катя держалась не за него, а за образ, который она пыталась из него вылепить. Он слепо любил её, а она его не любила и полюбить бы не смогла: природа не так устроена.

Его родителям она нравилась. Вечерами они все вместе сидели за чаем и разговаривали. Им нравилось, что Катя, в отличие от Егора, ими не пренебрегает, искренне ими интересуется, много говорит, спрашивает, рассуждает. Сын же нетерпеливо крутился на стуле, качался, пытался перебивать девушку и родителей, слишком глубоко погружавшихся в рассуждения. «Нам ехать ещё», – оправдательно говорил он, и родители начинали виновато лепетать, вставать с мест и жаловаться на начинавшуюся старость. Катя извинялась перед ними за Егора и всячески опротестовывала слова о том, что они стары, надоедливы и не дают покоя молодежи. В итоге соглашались, допивали чай, после чего Катя и Егор уезжали: когда на дискотеку, когда в город, когда в кафе, когда в какое-нибудь просто красивое место.

В машине Катя ругала Егора за его отношение к родителям, а ему всё это казалось игрой, затеваемой ею для того, чтобы он чувствовал себя виноватым и извинялся. Он, исполняя свою роль извиняющегося, набрасывался на неё с жаркими поцелуями, и она замолкала. Счастливая, она более не поднимала эту тему и говорила лишь о нём и себе.

Так проходила Катина жизнь. Думать о своём в последнее время она попросту не успевала. Егор, казалось, насытил её жизнь досугом, но в Кате постепенно пробуждалась жажда большего, и она всё чаще становилась чем-то недовольною.

Когда Егор только начинал ухаживать за Катей, она думала, что их общение станет для неё временным спасением от уныния, ведь у неё были большие планы на себя: она хотела начать подрабатывать, чтобы накопить деньги на учёбу в Москве, она хотела быть готовой к учёбе и наперёд знать всё, чему её будут учить, ведь Катя в этом году могла бы поступить на платное отделение в Литературный институт имени Горького на кафедру зарубежной литературы, однако денег у семьи не было. Но общение с Егором стало отнимать много сил: он не давал ей прохода, давил на неё своей любовью, старался постоянно быть рядом, боясь того, что она заскучает и что ей будет грустно. Однако Кате становилось грустно как раз от того, что он был постоянно рядом: она уставала от него и начинала чувствовать, что её мечта отступает под его натиском. Потому когда Егор собирался уезжать в город на заработки, он сильно об этом переживал, а Катя, напротив, предвкушала три дня свободы и не могла дождаться, когда они с Егором наконец попрощаются.

Он уже подвозил её к дому, когда у них случился неприятный разговор. Катя чувствовала, что тему, которую Егор поднял, можно муссировать очень долго, и потому, увидев огни из окон своего дома, она грубо пресекла его начинавшееся рассуждение:

– Суицид – это когда страх жизни пересиливает страх смерти, вот и всё. Нечего тут больше добавить.

– Ладно, – Егор почувствовал её недовольство и заволновался, – дурацкую мы какую-то тему завели.

– Это ты её завёл, вообще-то, – сухо констатировала она.

– Ну, я – не я, неважно. Главное то, что неча об этом говорить, – Егор умышленно сказал «неча» вместо «нечего», надеясь на то, что Катя отреагирует на это, но она ничего не сказала, прислонившись лбом к окну. – Что-то случилось? – взволнованно заговорил он, останавливая машину у забора Катиного дома.

– Да нет, всё хорошо. Дурно себя чувствую просто, – сказала она.

– Я же ненадолго, – извинительным тоном сказал Егор, кладя руку ей на колено.

Катя повернулась к нему и улыбнулась. В свою улыбку она невольно вложила пренебрежение к нему и его способностям к анализу поведения человека, но Егор этого не прочёл и кинулся на неё с жаркими поцелуями. Когда Егор только начал «разгоняться», Катя, поджав губы, отвернулась, с усилием отняла от себя его руку и сказала:

– Родители смотрят – пойду.

– Какой там смотрят! – в пылу страсти Егор иногда становился грубым.

Его можно было понять: Катерина была для него как наркотик, а когда у него отнимали дозу, то у него случалась ломка.

– Егор! – строго рыкнула она. – Не забывайся!

Он, тяжело дыша, виновато уставился на неё.

– Ладно-ладно. Прости.

– Я пойду, – шёпотом сказала Катя.

Она умела сделать разговор сакральным одной лишь интонацией. Была в ней какая-то тайна, которую Егор никак не мог понять, и оттого его любовь к ней становилась только сильнее. Не понимал он, что её главная тайна, которую она укрывала и от себя, и от него, – это то, что она его не любит и полюбить не сможет.

– Люблю тебя, – сказал Егор.

– И я тебя, – ответила Катя и, отворачиваясь от тянувшегося к ней Егора, открыла дверь и вышла.

Замерев на одном месте на некоторое время, он, растерянный, повернулся к окну в сенях. Там он увидел силуэт тёти Нины, махавшей ему рукой. Улыбнувшись, дважды просигналил и поехал к себе домой.

В кухне Катя обняла мать, отца, непривычно радостная села за стол и даже участливо поговорила с родителями, чем их приятно удивила.

Тем вечером Катя долго возилась в кровати: не могла уснуть. Улыбка не сходила с её губ. Она всё думала о том, как проведёт грядущие три дня. Вернее сказать, думала о том, какую книгу будет читать. Окончательно уснуть ей удалось лишь к утру. Ночь была дурная: она не понимала, спит она или не спит, ибо когда просыпалась после неглубокого сна, состояние её менялось слабо, представляя собой непонятную, дурманную усталость.

Весь последующий день Катя провела в поисках нужной книги. Только она удовлетворялась именем автора, аннотацией и предлагаемой атмосферой, как переводила взгляд со своего смартфона на окно, и картины, неожиданно всплывавшие в её воображении во время чтения, резко контрастировали с тем, что предлагала ей книга. Тогда девушка находила книгу другого автора и уже была готова бежать за ней в библиотеку, как в голову взбредала новая мысль, и покой определённости вновь покидал Катю. Лишь к шести часам, когда уже успело стемнеть, она наконец решила прочесть что-нибудь из Хемингуэя, потому что, во-первых, никогда его до этого не читала, и, во-вторых, библиотека закрывалась через сорок минут.

Катя добежала до библиотеки и взяла там самый толстый сборник произведений Хемингуэя. И вот уже третий вечер подряд она читала об Африке, Париже и ощущала ко всему этому острую неприязнь. Настроение у неё попортилось, и казалось, что её тоска связана с тем, что рядом нет Егора, потому уже на второй день она стала по нему скучать.

Приезд Степана Фёдоровича на третий день ожидания не то чтобы взбодрил, но вывел её из состояния рутины. Ничего из ряда вон выходящего за эти три дня не случилось: родители, пылинки с дочери сдувавшие, не смели заставлять её делать что-либо по хозяйству, из дома она не выходила, и в дом никто не приходил, потому ей начало казаться, будто в её жизни вообще ничего не происходит. Она только кошек гладила да читала Хемингуэя.

И тут, в этой атмосфере умиротворения и лености, Катя вдруг услышала истеричный крик, стуки, суетню в доме. Она отбросила книгу и посмотрела в окно. Через него она увидела «Газель» с включёнными фарами и непонятного усатого мужика, тарабанящего по забору.

Когда он, запыхавшийся, оказался в доме, Катерина посмотрела на его тёмный силуэт и неосознанно понадеялась на то, что этот человек привнесёт в её жизнь что-то новое и интересное. Его приятный шершавый голос, звучавший так тихо, что она не могла разобрать слов, ореол таинственности от недостаточной освещённости и бубнящая немногословность придавали ему в глазах девушки загадочности. Когда он, не погасив света и не убрав свою обувь с порога, пошёл в кухню, Катерина решила дать ему о себе знать. И каково же было её удивление, когда он, пройдя мимо неё по тёмному коридору, не обратил на девушку ни йоты внимания. Вернувшись в комнату, книгу она не взяла, а прислонилась ухом к стене и стала подслушивать разговор на кухне.

Поняв, что этот усатый мужчина – родственник дяди Жоры, Катя тотчас пришла в негодование. Ухаживая за умирающим Георгием Аркадьевичем, она не раз слышала, что у него есть родственники и что им, по-видимому, до него нет дела, но зла на них он не держит. Однако сама Катя ко всем его неизвестным родственникам относилась крайне плохо. Она боялась помыслить, как они могли бы выглядеть и что они вдруг сподобятся приехать в деревню, ибо попросту не знала, как себя с ними вести: она настолько их презирала, что представляла, как, случайно встретив кого-то из них, будет мычать, рычать и издавать прочие животные звуки, но ни за что не прибегнет к человеческой речи.

Когда дядя Жора умер (она узнала об этом, в очередной раз придя к нему утром с завтраком), Катя расплакалась, ноги её подкосились. Гладя его холодное лицо, она корила себя за то, что не присутствовала во время его ухода. Она прекрасно знала, что он одинокий человек, и всячески старалась его поддержать и не допустить того, чтобы ему недоставало плеча. Конечно, в полной мере скрасить одиночество дяди Жоры она не могла, потому чувствовала вину перед этим добродушным стариком. Он же это понимал и, не желая того, чтобы девушка тяготилась им, улыбался и убеждал её в том, что у него всё хорошо. Она видела, как дядя Жора мучается, и понимала, что ему ничем уже не помочь. Он, вероятно, и сам это понимал, потому от госпитализации отказывался: хотелось дожить последние дни не в грязной кафельной палате, а в родном месте, видя рядом с собой человека, которому не всё равно.

Катя сидела на его кровати и, вопреки своим ожиданиям, не страшилась трупа. Она во всех красках представляла, как дядя Жора умирал. «Наверное, – думала она, – он звал её, стонал, мучился от того, что рядом нет никого, кому бы он смог излить свои последние мысли и переживания». Но её, за что она себя проклинала, рядом не оказалось. Больше всего она боялась, что он умер на рассвете. Георгий Аркадьевич, как и она, был человеком мечтающим, тонко чувствующим, переживающим. Ей казалось, что самое дурное время для смерти такого человека – это рассвет. Ведь что, как ни робко занимающийся рассвет, наполняет душу тоскливой надеждой, а в этом случае – надеждой ещё и несбыточной. Она очень хотела, чтобы он умер ночью, без мук, но отчего-то была уверена, что это случилось именно на рассвете, ведь дядя Жора, она знала, всегда боролся до последнего.

Презрение и злоба, которые Катя испытала к родственникам Георгия Аркадьевича тем утром, за несколько месяцев отступили, стали менее острыми, но, когда она увидела этого самого родственника в лице Домрачёва, ярость её разгорелась с прежней силой. Сидя в комнате и подслушивая разговор родителей с ним, она тряслась от нетерпения заглянуть ему в глаза, как-нибудь нагрубить. Её раздражали родители, стелющиеся, как она думала, перед ним. Но Катю долго не звали, и она успела остыть и пристыдить себя за поспешное суждение о незнакомом человеке. Она вспомнила его усы, шершавый голос, прислушалась к добродушной, детской наивности в его словах и начала неосознанно оправдывать его долгое отсутствие, приписывать его личности незаурядные качества: честность, умение раскаиваться, доброту, справедливость. «Никак, – думала Катерина теперь, – этот хороший человек не мог бросить своего дядю, не будь у него на то веских причин». С этими мыслями она успела простить его и обвинить обстоятельства. Наконец Катя «официально» встретила его на кухне, однако всё, что она успела подумать о нём хорошего, к тому времени уже куда-то исчезло, и у неё зачесался язык: так сильно она хотела сказать что-то неприятное, оскорбительное. Но, не успев нагрубить, Катя одёрнула себя, ибо так до конца и не могла понять этого человека. Его глаза были ей недоступны: он смотрел лишь на свою кружку и её отца.

С этим искренним непониманием того, как нужно относиться к Домрачёву, она и покинула кухню.

Взявшись за книгу, Катя не могла на ней сосредоточиться: все мысли крутились вокруг гостя. В какую-то минуту она запуталась настолько, что поняла: без поддержки не обойтись. Тоска по Егору защемила ей сердце. Ей нужно было видеть его. Так она просидела, думая и анализируя, до тех пор, пока её папа не пришёл в комнату к Домрачёву. В то мгновение Катя смогла отогнать от себя мысли и принялась читать, осознавая прочитанное.