Текст книги "Модэ (сборник)"

Соша начал хлопотать за пару дней до отъезда – собирать еду, чинить упряжи. Когда на глаза ему попадался спящий Инисмей, он пинком будил его и заставлял помогать. Михра упражнялся с оружием. Чекан казался ему непривычно тяжелым. Рана не позволяла размахнуться им в полную силу. Ашпокай с тревогой наблюдал за братом. «Если нужно, я буду драться за двоих, – думал он про себя. – Пусть лучше прольется моя кровь, только бы он жил».

Наконец все сборы были кончены. Михра на Рахше и Ашпокай на Диве тронулись со двора. За ними плелись Инисмей и Соша на своих конях. Их арчемаки были набиты сухим овечьим сыром и ненавистными лепешками – мальчики вздыхали, но слово боялись сказать.

Бактриец провожал их взглядом, почесывая за ухом своего грозного пса.

– Мы еще встретимся, Ариманово семя! – крикнул он то ли Ашпокаю, то ли Инисмею. – Все степи поднимутся, и я буду там! Помните бактрийца Салма!

Уже исчезли за поворотом хижины, уже зазмеилась среди берез неверная тропинка, как вдруг перед путниками возник пес. Див всхрапнул и стал. Вслед за ним остановились и другие кони.

Бактриец догнал их, тяжело дыша, подошел к Михре – ближе, чем на три шага! – и вложил что-то в его руку, шепотом увещевая. Михра молча кивнул, и бактриец пропал. А следом растворился в рябой березовой тени пес.

В руках Михры тускло блестел медный перстень с круглой капелькой коралла.

– Это капля крови из моей груди, – объявил Михра мальчикам.

– Знаешь что? – сказал тогда Ашпокай. – Я думаю, он так давно притворяется ашаваном, что и взаправду стал им.

Михра громко захохотал, несмотря на боль. Тогда Ашпокай окончательно убедился: к брату вернулась жизнь.

* * *

Специалист меня недолюбливает. Копал я всегда дурно, и поэтому работу в могиле, самую важную и ответственную, он мне не доверял. Вместо этого я совершал сотни рейсов с ведрами – до отвала и обратно. Или крошил панцирь кургана ударами лома, так что потом ныло сломанное когда-то плечо. У Специалиста была особая бригада тех, кто работал в раскопанной могиле, и у меня не было шансов войти в ее состав. Музыкант – один из могильщиков, он никогда не хвастался – в этом не было необходимости, – но всем своим видом словно бы говорил мне: «Да, я чувствую над тобой превосходство, но никогда не опущусь до того, чтобы сесть и обсудить это с тобой».

На прошлой неделе произошло одно событие: нас отправили на грунтовки. Это значило, что каждому дадут свой квадрат, и быть может, найдется могила и для меня. На грунтовках не было насыпей – только ровная каменистая земля. Так случилось, что в какой-то момент жизни человечества мертвецов хоронили в щебне. Теперь наступило время, когда нам приходилось раскапывать и разбрасывать этот щебень. На лопатах оставались зазубрины, кожа лоскутами сползала с ладоней.

Я копал и думал, что под всем этим щебнем ничего быть не может, есть только щебень и сам факт труда. Я уходил в землю на полштыка, на штык, зная, что надо копать еще. Я вываливал ведро за ведром, но под ногами был все тот же щебень. Я уходил все глубже и не слышал уже соседние квадраты – нас разделили толстые стенки «бровок». Сначала до меня доносились жалобы, но потом все стихло. Мы работали молча именно потому, что не могли слышать и видеть друг друга. Большой степной кузнечик прыгал на мою спину, сваливался неуклюже, и раз за разом я выбрасывал его за край ямы, чтобы он жил, но он не понимал этого и прыгал обратно. Я вдруг почувствовал, что еще немного, и я сам не смогу выбраться, что могила эта предназначается мне одному. Я вырубил в стенке несколько ступенек и с трудом вывалился на поверхность.

Я растянулся на земле. Кровь в голове гремела, как «Половецкие пляски».

Но то было на прошлой неделе, еще в эпоху кайнозоя. А теперь я таскал землю, и работа продвигалась споро, потому что это был курган, а не грунтовка, и потому что кайнозою пришел конец.

Вдали запылил грузовик. Скорей бы доехать до лагеря. Заползти в спальник и заснуть. Крепко заснуть.

5

Как-то утром Курганник заглянул в шатер Модэ и увидел, что господин его сидит, смиренно сложив руки на коленях, напротив нестарого старика Чию и слушает его неторопливые речи. На лице Модэ был живой интерес, иногда он кивал, довольно прикрывая глаза, – ему нравилось то, что он слышал.

– Форма сил армии подобна воде. У воды есть свойство – избегать высот и стремиться вниз. Форма сил армии – избегать полноты и наносить удар по пустоте. Вода образует поток в соответствии с местностью, армия идет к победе в соответствии с врагом. Поэтому у армии нет постоянного расположения сил – как у воды нет постоянной формы.

Курганник опустил полог шатра и стал слушать. Но ничего не понимал убийца из слов Чию, и все казалось ему очень странным.

– Перед тобой пять опасностей, о Великий, – говорил Чию. – Если ты желаешь умереть, ты можешь быть убит. Если же ты хочешь жить, тебя могут взять в плен. Если ты вспыльчив, тебя могут вывести из себя. Если ты чересчур заботишься о том, что о тебе говорят, тебя могут опозорить. Если ты любишь людей, тебя легко поставить в затруднение.

– Я не люблю людей, – хмыкнул Модэ.

– Ты слушать будешь или разговаривать, юноша? – спросил Чию раздраженно.

– Я буду слушать, – ответил Модэ со смиренным видом, но в голосе его опять проскользнул смешок.

«Господин задумал какую-то новую игру, – стиснув зубы от злости, подумал Курганник. – Это и смешно, и дико – он сидит перед оборванцем, как послушный юнец. Кажется, оборванец вот-вот возьмется за розги и отхлещет его».

– Я рассказал тебе о пяти слабостях, которые навлекут на полководца беду. Избегай их, ищи их в своих врагах.

– Это не имеет смысла! – голос Модэ дрожал от негодования. – Ты обещал научить меня силе письма.

– Это нелегко, – говорил Чию, тоже раздраженно. – Имей терпение. Ну вот, ты опять сломал палочку для письма!

Курганник замер, прислушиваясь. Ему не нравилось, что Модэ забросил охоту и гуляния. Ему не нравилось, что царевич так часто бывает наедине с этим бродягой. Однажды Курганник слышал, как нестарый старик говорил Модэ: «Зачем тебе эти двенадцать? Прогони их от себя». – «Они нужны, – отвечал Модэ. – Ты ведь и не знаешь, зачем они». – «Знаю, – сказал нестарый старик Чию. – Ты замыслил плохое против своего отца». – «Молчи! Молчи! – шипел Модэ, и Курганник никогда не слышал такой тревоги в его голосе. – Молчи, или я умру!»

С той поры Курганник останавливался у входа в шатер, прежде чем войти. Он не подслушивал, нет, – он только слышал то, что приходилось слышать. И тревожили теперь его странные думы, да еще ныло что-то в груди, – убийца осторожно прислушивался к новому, неведомому чувству под ребрами, там, где было его темное, жадное до чужой жизни нутро. Он, кажется, был людоедом, но боялись его не поэтому. Безусым юнцом он уже звался Курганником. Черной сажей жрецы-старики накололи на спине его татуировку – могильного ястреба, расправившего крылья, накололи и сказали: это – твоя душа. Они ошиблись тогда: не было у Курганника никакой души. Говорили, будто и тень он не отбрасывает, а ведь тень – все едино, что душа. Его боялись, как боятся малые дети страшной сказки, как боится путник в горах обвала, а пастух в степи – волчьей стаи. Курганник глядел на мир, как глядит пустыми орбитами череп, а его ободранный, безгубый рот скалился окостеневшей улыбкой.

Говорил Курганник тихо, почти беззвучно, но все слышали его слова. Всегда он смотрел, словно против солнца, – щуря выцветшие глаза, отчего выступали его начерно сгоревшие скулы. Он носил широкий плащ из серого войлока, и на скаку плащ этот, словно крылья, хлопал за его спиной, а под ним тускло блестел красный от киновари панцирь с кожаным воротником. Воротник скрывал мясистую шею и рот Курганника, съеденные губы и острые, как у степного духа, зубы.

Вот и теперь остановился Курганник, опустил полог шатра и ждал. Модэ, однако, учуял его присутствие и крикнул, чтобы он вошел.

– Да, господин, – Курганник поклонился темнику, не взглянув даже на Чию.

– Ты обещал приторочить к моему седлу призрака, что разъезжает на туре, – сказал Модэ. – Где же он?

– Я достал его одной из моих стрел, – глухо отозвался Курганник. – От них нет спасения.

– Смотри сам, – Модэ нервно постучал по приземистому столику, на котором лежали непонятные степному убийце предметы: несколько палочек и плоская миска с песком. Некоторые палочки были сломаны, должно быть, в приступе ярости.

– Что слышно о юэчжи? – спросил царевич, не обращая внимания на замешательство Курганника.

– Они собирают большое войско. Говорят, в Белой степи стоит пять туменов, – ответил тот.

Модэ эта новость почему-то обрадовала.

– Ну что, дедушка? – спросил он Чию смешливо. – Опробуем твою науку? Знай: если подведешь, вот он поломает тебе хребет.

И Модэ показал на Курганника.

Тут только степной убийца посмотрел на Чию. Нужно ли говорить, что это был за взгляд? Однако нестарый старик только усмехнулся:

– Надеюсь, это не составит ему слишком большого труда. Кости мои крепче железных прутьев.

– Не беспокойся, старик, – ответил Курганник.

Когда молодые волки въехали в лагерь, несметная серая сила уже кипела вокруг него со всех сторон. Словно вешняя река со множеством грязных ручейков и протоков, текло по земле степное войско с пыльными своими стадами и обозами. Рыжая равнина сделалась пестрой от юрт и знамен – красные, желтые, синие, поднимались они над темными людскими реками. На знаменах извивались грифоны, львы, волки, барсы и горные туры – все пять старших родов. Всадники собрались из всех сословий: были здесь пастухов обшарпанные облака, пропахшие сыром и костровым духом; были гордые, сильные воины из разбойничьих ватаг – в разноцветных кафтанах, в красных башлыках с кисточками; были охотники из тех, кто не боится хаживать в тайгу на торги с мрачным лесным народом. Вот выехал князек в панцире, сплетенном из костей и жил, в колпаке, обшитом кабаньим клыком[1]1
  Воинские головные уборы в древности обшивались плашками из кости, рога или клыка. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]. За ним следом пестрой рекой потекла его ватага в триста луков: все молодые, черные от солнца, полные львиной силы.

Пыли было много – пыли и шума, – гарь костровая стояла в воздухе и в небе. Дрались, возились в пыли мальчишки; матерые старики, пьяные, спали на земле, раскинув жилистые ноги и руки.

Войско шумело, перекатывалось по земле мутными волнами. На горизонте шевелились-ворочались пыльные тучи – новые силы собирались в Белой степи.

Множество лиц было вокруг. Мы молодые, сильные, – как бы говорили они, – у хунну десять тысяч воинов, а нас в пять раз больше!

Вот что увидел в тот день Ашпокай. А еще Атью. Стройный Атья на чужой кобыле паршивой масти, а с ним – волчата, все четверо, пешие, косматые, серые от пыли.

– Всех привел? – Михра обнял серьезного Атью. – А где твой тур?

– Отобрали его, – ответил Атья спокойно. – Взамен дали эту кобылку. Сказали – по богатырю и кляча. У волчат моих лошадей совсем отобрали.

– Это кто тут такие порядки навел? – нахмурился Михра.

– Кто-кто… Малай – известно кто…

– Мала-а-ай? – протянули разом Инисмей и Соша.

И тут же Ашпокаю среди пестрых плащей и лисьих шуб померещились обвислые усы и обрюзгшее рябое лицо. Померещились и тут же исчезли.

– А что же Павий? – спросил Атья отчего-то тихо.

– Кончился, – вздохнул Инисмей, – нет больше Павия.

Помолчали. Атья отвернулся, размазывая по щекам черную пыль, которая вдруг стала солоноватой кашицей.

– Где же вы стоите? – спросил Михра, когда горячее, горькое ушло из горла.

– Да тут недалеко наш костер, – махнул Атья. – Вы посмотрите – здесь мой род… все, кто уцелел.

Они подъехали к невысоким шатрам, поставленным полукругом. Здесь бродили стреноженные кони, крупные, белогривые, – таких Ашпокай видел только раз, на речном зимовье.

Возле костра сидели мужчины – крепко сбитые, кряжистые пастухи с холмов. Пили они пьяное кислое молоко. Молодых волков пригласили сразу же и налили по полному черпаку.

– Я теперь над нашими волчатами воевода, – говорил Атья, вытирая желтые жирные «усы». – Ты, говорят, их с собой привел – ты с ними и управляйся.

Мальчишки тут же в пыли затеяли борьбу. Двое сцепились, словно молодые медведи, ухватив друг друга за пояс, и вот один покрепче сделал подножку и потянул второго вправо. Тот взвизгнул, уперся жилистыми черными ногами в песок и устоял.

– Хороши у тебя воины, – усмехнулся Михра. – Жалко, придется оставить их здесь, в стойбище.

– Свое еще навоюют, – сказал Атья деловито. – Драться они горазды.

Второй мальчонка вдруг нырнул под руку первому и легко опрокинул его на землю.

– Сегодня, говорят, приедет паралат, – произнес кто-то из сидевших мужчин. – Прямо из царского куреня мчится. Как он скажет, так и будет!

– Нечего его слушать! – крикнул другой, разгоряченный аракой. – Сейчас же сниматься да к врагу идти! Псы-то долго думать не будут.

Заспорили, закричали. Тут только Ашпокай заметил, что нет возле костра стариков, которые могли бы рассудить спор. Все мужчины были молоды и злы, как быки.

Ашпокай спросил Атью, отчего так, и тот рассказал, как хунну гнали их, пока все слабые и дряхлые не истомились и не слегли в землю. Остались только молодые, те, что не знают толком, как быть.

– Они все время ругаются, – говорил Атья с горечью, – и дерутся, бывает. Видишь, как оно – без стариков?

К вечеру появился паралат – на коне лучшей породы, одетый в медную чешую, с четырехзубой булавой в руке, явился он перед старейшинами и бивереспами. Воины встали перед ним, и Михра среди них. Ашпокай был по правую руку от Михры, видел и слышал все.

– Отчего бивереспы без моего ведома собирают войско? – спросил паралат сурово.

Рядом с ним тут же замелькали обвислые усы и рябое лицо – Малай на рыжей кобыле заплясал возле старшего брата, поигрывая конской плетью.

– Терпеть больше не можем, отец! – сказал один из князей в белой маске, как у Михры. – Войны просит наша земля! Жены наши истомились, у кобылиц пропало молоко! Должно быть войне, или переведется наш род на этой земле! Модэ выехал нам навстречу. И он хочет войны!

– Правду говорит ваш бивересп? – крикнул паралат воинам.

– Правду, отец! – гаркнули многие всадники.

– Значит, войне быть! – сказал паралат, и тут же со всех сторон грянул радостный рев, и самый воздух накалился, радостно стало, страшно и невозможно дышать от горячего этого слова «война»!

Они не сразу вышли в поход. Еще подтягивались воины с дальних рубежей. Каждый витязь приводил с собой семерых пастухов, и войско день ото дня росло. Так прошла неделя, за ней – другая. Умерло несколько стариков, их предали огню по старинному обычаю набега. Откуда-то взялось множество пришлого люда – как вороны на мертвую тушу, слетелись со всех концов разбойники, купцы, бродячие чародеи. Однажды Ашпокаю померещилось в толпе всадников лицо бактрийца, но юноша не был уверен, что это именно он. В войске началась беспокойная, склочная жизнь с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.

Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей кислой испариной: серые клубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков и из душных кибиток. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны, и потянулась над равниной протяжная песня.

О чем в ней пелось? О пересохших колодцах и пустых, осклизлых берегах равнинных рек, о лугах, задушенных солью, и сухом, пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.

Велико было войско, потемнело кругом от лошадиных спин. А еще кроме всадников были пешие, они шли на своих двоих или сидели в обозах, свесив ноги в простых стоптанных поршнях[2]2
  Поршни – мягкая обувь без подошвы из цельного куска кожи или шкуры, которую носили кочевники.


[Закрыть], – это были бедняки из разоренных кочевий, у которых не осталось за душой ничего. Они не пели и не переговаривались между собой. Взгляды их были пусты, а лица, кажется, высохли совсем, до костей черепа, и кожа была вроде тонкой корки грязи на них. Но и эти люди поднялись над землей, как ковыль после дождя, и, собрав оставшиеся силы, взяли в руки дубины и луки, чтобы сражаться и жить.

Время шло, появилась и исчезла под ногами лошадей грязная желтая речка, затем земля сделалась каменистой, твердой. Поднялось над равниной солнце, согрело людей. Мужики скинули заячьи шубы, кожа их лоснилась теплым желтым маслом. День наступал весенний, странный – горячее солнце стояло в холодном воздухе, мерно, широко ходили ястребы в пустом небе, потемневшем от земной испарины.

Протяжен был путь, протяжен, как степная песня. Ашпокай томился, свесив с Дива ноги и руки, и дремал. Вот день прошел, и наступила темнота. А затем снова утро. Войско растянулось так, что и ближние сотни превратились в полоски синего тумана где-то вдалеке. Прошел второй день, и было пыльно, и так до вечера, мучили жажда и голод – только солоноватые колодцы возникали впереди и тут же проваливались под землю.

На третий день все изменилось. Небо впереди было чужое – оно точилось черными прямыми дымами, а под ним рыскали разъезды хунну. На глазах у Ашпокая один такой разъезд метнулся с холма, как перепуганная птичья стая.

– Они знают, – сказал Ашпокай высохшим голосом.

Михра молча посмотрел на него сквозь прямые прорези маски. Такой был взгляд, что Ашпокай сразу все понял и замолчал, стало ему и тоскливо, и радостно, да брала за душу какая-то новая, невиданная жуть.

«Сколько людей, – думал он, глядя по сторонам. – И все идут на большое и страшное дело. Неужели все полягут?.. Да нет же, – успокаивал он себя. – Быть не может, чтобы столько людей разом…»

И тут вдруг зашумело впереди, смешалось. Темное большое войско разбежалось во все стороны черными ручьями, поднялась пыль, рявкнул рог, застучали барабаны, чье-то красное лицо со встопорщенной бородой мелькнуло по правую руку от Ашпокая.

Ашпокай растерянно огляделся. Михра пропал – он среди первых рванулся вперед, в этот пыльный гам, и метался сейчас одной из теней, и ничего уже невозможно было понять.

А случилось вот что: перед войском юэчжи выскочил большой отряд врага, сыпанул железными стрелами и метнулся в сторону. На хунну были медные колпаки с красными конскими хвостами и бурые плащи. Первые сотни сразу рассыпались, погнались за ними, но хунну тут же появились и справа, и слева, и юэчжи были отрезаны.

Вдруг все войска оказались не там, где им надлежало быть, и не тогда, когда нужно, – паралат со страшными своими всадниками остался вдруг посреди пустого места, а пастухов со всех сторон стиснули тяжелые хуннские батыры, только и слышно, как трещат мужицкие ребра.

– Выручай, отец! Тяжело! – кричал воевода, захлебываясь кровью, но паралат не мог слышать его.

Юэчжи были биты сразу, беспощадно. И не стало вдруг ни своих, ни чужих, а разметалась только над равниной пыль, и покатилась по земле черная, плотная волна.

Уши закладывало от свиста и конского ржания. Ашпокай натянул поплотнее войлочный колпак, огляделся. «Впереди охота. Страшная, степная», – пронеслось у него почему-то в голове. Он не видел брата – исчез он в пыльном и шумном деле. «Брат охотится», – подумал Ашпокай, на скаку натягивая тетиву лука.

Михра охотился. К его поясу бечевой был примотан обломок стрелы с железным наконечником. Черная птица с желтоватой мерзостью на крыльях. Михра мчался в грохочущей темноте. Он искал.

Судьба и боги свели его с врагом – перед ним вырос батыр, похожий на канюка-курганника, с черными крыльями и красной грудью. В колчане у Михры не осталось ни одной стрелы, колчан батыра был пуст тоже. У Михры был чекан с медным грифоньим клювом, у врага – широкий клинок, железный, разбойничий.

За спиной батыра метались всадники – не меньше дюжины, и один, молодой, одетый в красивый панцирь, увидев Михру, засвистел, засмеялся:

– Кермес! Кермес! – и значило это на его наречии: «Призрак! Призрак!»

Кричали всадники, и в голосах их было пополам ярости и испуга. Черно-красный богатырь свистнул мечом, Михра ушел в сторону, разрубленный воздух обжег его левое плечо. И тут же оно отозвалось болью, недавней болью от отравленной стрелы.

– Ты!!! – голос Михры сорвался на клекот.

Богатырь-хунну был то справа, то слева. Железный клинок грозил юэчжи – вот-вот ужалит! Но потом что-то случилось. Рахша вдруг метнулся вперед, кони столкнулись, богатырь крикнул – клюв чекана вонзился ему в правую руку, и меч полетел на землю. Михра схватил его за пояс и оторвал от коня, все смешалось – всадники и кони слились в тугую силу, небо и земля завертелись вокруг, и оба воина оказались на земле.

Сцепились, завозились, впились намертво друг в друга пальцами. Грузный хунну вдруг сделался вертким и быстрым – его руки шарили по груди и плечам Михры, подбираясь к шее. Горячая кровь из разбитой руки врага заливала Михре лицо, юэчжи отстранял от себя это огромное сопящее живое-и-неживое, похоже на старое дерево, почему-то трухлявое, пустое внутри. Потом… все опять перевернулось, треснули тесемки на высоком воротнике хунну, открылась широкая темная шея. Михра оказался наверху, а хунну распластался под ним, задавленный наполовину. В стороны разметались железные руки врага, разметался по земле войлочный плащ. Михра, не помня себя, вытеснял из горла его последнее дыхание.

Все было кончено. Тотчас налетели со всех сторон непонятные тени, и Михра услышал сердитый окрик – кажется, кричал тот, молодой…

– Не трогать! – велел Модэ. – Не убивать! Свяжите мне этого призрака!

– Господин! Он убил Курганника! – крикнул один из воинов.

– Да я вас сам всех передушу! – И Модэ обжег воздух плетью. – Хватайте, вяжите его! Он мне нужен живой!

Курганник лежал на земле и был меньше чем труп. В мертвом человеческом теле еще теплится душа, тело еще не разрешилось жизнью. Курганник же вовсе не имел души, был мертвее любого мертвеца еще до смерти, и теперь он просто перестал быть, как серая тень перестает быть в полдень. Модэ не смотрел на него. Его внимание привлек беловолосый великан и рогатый конь, которого пытались взять под уздцы.

С юэчжи сорвали маску – теперь она лежала на земле, скалясь зубастой пастью, великан же плевался и бормотал что-то на своем гнусавом, протяжном наречии. Его ударили два раза по лицу, волосы прилипли к щекам, к солоноватой кровяной корке. Больше юэчжи не гнусавил и не бормотал, голова его бессильно свесилась, но он был жив и дышал тяжело. А Курганник был мертв и смешался с пылью, и самое имя его тут же исчезло с лица земли.

– Отвезти в мой курень, – говорил Модэ довольно, – и коня тоже. Посмотрим, какой ты… древний бог!

Но тут вдруг раздались крики отчаяния и ругань: конь юэчжи рванул удила и помчался прочь.

6

Ашпокай искал брата. Он видел, что все кончено: войско смешалось, пропали стяги паралата, вокруг были растерянные, потерявшиеся люди. Не слышно было больше звуков рога и барабанов, только крики и гомон:

– Паралат убит!

– Врешь, стерва! Не паралат, а Модэ!

– Князья мертвы! Бивереспы убиты!

– А ты видел?

– Что?

– Кто?

– Бу-бу-бу-бу-бу…

– Бежим!

– Какое «бежим»? Вперед! Псы разбиты!

– Модэ мертв!

– Паралат мертв!

– Кто?

– Что?

– Бу-бу-бу-бу-бу-бу…

И все чаще среди криков и перебранки слышалось:

– Назад! Домой! Назад!

Ашпокай натолкнулся на Сошу. Тот беспокойно озирался и кричал:

– Драться! Сейчас же драться!

– С кем драться? – крикнул Ашпокай. – Оглянись!

И действительно – вокруг не было ни одного врага. Псы-хунну словно провалились под землю. Кругом были только трупы, своих или хунну – не разобрать. Да сбивались еще в кучи рассеянные, растерянные воины. Где враг? Победа это или поражение?

А потом услышали и увидели: промчался по равнине паралат, стащив колпак с головы, размахивая им и крича так, будто все злые духи гнались за ним:

– Назад! Отступаем! Спасайтесь, неразумные!

Все сразу стало ясно: бой кончен, пора поворачивать в курень.

И тут Ашпокай увидел Рахшу. Конь мчался, поднимая клубы пыли, маска съехала набок, прикрыв один глаз. Другие лошади подавались от него прочь, а всадники в страхе закрывали глаза, будто не конь это мчится, а сам грозный бог победы Рашну-Пай вздумал разметать степное войско.

«Михра погиб! Михра погиб!» – закричал кто-то у Ашпокая в голове и тут же смолк. Солнце окончательно скрылось в серых клубах пыли. Наступило помутнение. Голос в голове мальчика заговорил опять, но теперь он звучал спокойно и твердо: «Рахшу нужно изловить».

Ашпокай припал к горячей спине Дива и со всей силы ударил коня в подбрюшье, по тугим жилам. Конь рванул на галоп, и мальчик прикрыл глаза, потому что ветер резал их. Дыхание прекратилось в его груди. Див летел над землей… Ашпокай видел сквозь пыль, как плывет впереди взмыленный круп Рахши, как сползает набок лопнувшая упряжь.

«Не догоню», – стучало в голове мальчика.

Но вот невозможное – Ашпокай поравнялся с Рахшей, и конь-великан косит на него белком глаза. Ашпокай подается в сторону, одной рукой срывая с упряжи Дива недоуздок, другой пытаясь ухватить мылкую уздечку Рахши. На какое-то мгновение ему придется отпустить Дива, он на полном скаку… окажется между двух коней… но Рахша будет взнуздан дважды… дыхание его собьется… и он… переменит… шаг!

Ашпокай стиснул бока Дива так, что сам явственно ощутил его боль и страх. Кажется, в последний, решающий миг мальчик зажмурился…

* * *

Михра был в забытьи, и привиделось ему странное, смутно знакомое место: древний замшелый курган, а вокруг отчего-то – кленовая роща осеннего красного цвета. На кургане Михра увидел Раману-Пая. Курганный бог восседал на рыжем коне, накидкой ему была синяя бычья шкура, седлом служило белое руно. Только боги могут сидеть вот так на белом руне, как на облаке. Рамана-Пай возвышался над Михрой, этот бог-мальчишка, владыка лугов и пастбищ, а сам Михра стоял перед ним на коленях, сняв шапку.

– Здравствуй, брат Михра, – смеясь, сказал Рамана-Пай. – Я помню, как защитил ты от перевертышей мой жертвенник.

– Помнишь ли? – с тенью в голосе спросил Михра. – Так ты мне отплатил?! Я сложил голову в бою! Что с моим народом? Все погибли? Где Ашпокай?

– Нет. Ты жив, хоть и в плену. Народ твой жив, хоть и не стоит так твердо на этой земле, – звонко ответил Рамана-Пай. – И брат твой жив, хоть думает, что ты погиб. Я говорил тебе, что вижу его большое будущее и большие дела.

– Но что я должен сделать? Я чувствую… Беспокойство мое! Погибель моя и забота! – Михра царапал ногтями голую разбитую грудь, даже во сне она саднила.

– Все узнаешь. Посмотри теперь на восток, – голос Раманы-Пая вдруг стал печален, и рукой он указал вдаль, где ворочалась, поднималась над кленами какая-то туча.

И не туча это была, а страшный конь! Тощий, с торчащими костями и ввалившимся брюхом, кожа сизая, с темными прожилками, глаза белые, выпученные, незрячие. Шел конь по земле, спотыкаясь, покачивая гнусной своей головой, видно было, что грива у него давно превратилась в сухие клочья и присохла к хребту. И звался этот конь Апохш – дух пустыни, юэчжи еще называли его «друхш», что значит «лживый», «нечистый».

И так он был ужасен, что Михра вскочил, отшатнулся, оглянулся назад… Там, над западными горами, раздувался другой мерзкий зверь – вроде большого красного паука со множеством лап. Лапами этими он стаскивал к себе со всех концов мира людей и пожирал. Люди и сами шли к нему бесконечными темными вереницами – несли пауку дань, а он становился все больше и больше.

Гнусный конь тем временем перешагнул рощу, проплыл у Михры над головой, и сделалась вокруг пустыня. Рамана-Пай исчез, и курган затянуло песком. Сам Михра стоял по пояс в песке, каменный и неподвижный. И скулили, вертелись у копыт красные волки-перевертыши. И вдруг услышал богатырь страшный визг, который прокатился, наверное, по всем сторонам света до самого края земли. Это конь наступил на красного паука, раздавил его и рухнул замертво, – ядовита была паучья кровь. Тогда Михра по-настоящему испугался и очнулся.

Очнулся, закашлялся – отбили ему кулаками все нутро, загустела в груди кровь – и опять забылся сном. А потом снова пришел в себя – не сразу, понемногу выплыл из мутного звенящего тумана, услышал, как скрипят колеса, и увидел, что лежит, связанный, на полу какой-то кибитки, а напротив покачивается бесчувственно голова, круглая, рыхлая, с обвислыми усами…

«Малай!» – понял Михра и сразу забыл про боль.

Малай спал, тоже связанный, но битый, похоже, не так уж крепко.

– Посмотри на меня, стервец! – прохрипел Михра, ворочаясь и пытаясь высвободить руки. – Посмотри, падаль!

Малай заморгал, уставился недоуменно на связанного богатыря и застонал от внезапной боли: веревки разрезали ему кожу на запястьях и лодыжках.

– Ты что же, стервец, еще и в плен сдался? – спросил Михра, задыхаясь от бессильной злобы.

– Чего? Ты кто? – Малай растерянно огляделся. – Где я?

Михра выругался и плюнул в сторону воеводы.

– Ты чего плюешься? – рассердился Малай. – Ты кто таков, я спрашиваю? А-а-а… понимаю… тебя за князя приняли и бросили вместе со мной в одну кибитку. Ну так я им сейчас скажу! Меня они не тронут, за меня выкуп полагается, а тебе быстро кости пересчитают! Эй! Эгей!

– Молчи! Молчи! – Михра всем телом навалился на воеводу, пытаясь прикрыть ему рот.

Полог кибитки распахнулся, внутрь просунулась безобразная голова, с ввалившимися щеками, вытянутым лысым черепом и острыми зубами.

– Молчать! Всем молчать! – закричал хунну.

– Тебе конец пришел, – хрипел придавленный Малай, – а за меня выкуп… выкуп… не тронь, я брат паралата!

Но Михра уже отвалился назад, силы оставили его, и он уснул, не думая ни о чем, сказав себе только: «Все. Он правду говорит. Конец».

Малай возился, пытаясь пододвинуться к спящему богатырю, но его крепко привязали к деревянному бортику, и он не мог сдвинуться с места.

Спустя какое-то время хунну заглянули в кибитку и разбудили Михру. Их было двое, один – тот молодой батыр со смоляными косами и черной тонкой бородкой, другой – похожий на таежного медведя, грузный, безъязыкий.

– Караш, – сказал молодой «медведю», – вытащи вон ту падаль… – и он кивнул на Малая.

Сказал на языке хунну, но Михра все понял. И Малай тоже. Он еще сильнее завозился, закричал, но безъязыкий Караш уже ухватил его, ловко развязал путы и выволок в горячий белый свет.

– А с тобой я потом потолкую, – ощерился молодой и опустил полог.

* * *

Дождь обнаружил себя в последнюю минуту. Из-за сизых зубьев выступил сырой рваный тюль. Мы быстро поставили навес из лопат и потертого брезента. Специалист суетился вокруг могилы с большой инженерной тетрадью, стараясь зарисовать как можно больше. Потом и могилу накрыли брезентом. «Все равно раскиснет», – проворчал Специалист. Он знал, что говорит: глиняные стенки и самые кости, уже наполовину состоящие из глины, от воды быстро оплывут.