Текст книги "ПоэZия русского лета"

Лётный полк. Зарисовка

 
Мы выступали в лётной части
На фоне подуставших “сушек”.
Собрали техников ворчащих
И двух старушек.
 
 
Все слушались команды зама
По политической работе.
А остальные были, знамо,
Уже в полёте.
 
 
Но не успели депутата
Дослушать мужики, как строго,
Назойливо, продолговато
Взвилась тревога.
 
 
Должна покаяться – струхнула.
Не то чтоб кинулась метаться,
Но смертью, в общем-то, пахнуло.
Не отмахаться.
 
 
От нашего репертуара
Остался пшик. Неважно это,
Когда, по сведеньям радара,
Летит ракета.
 
 
Стоишь и ждёшь, когда пустое
То небо, что надеждой правит,
Своей мозолистой пятою
Тебя раздавит.
 
 
Потом тревогу отменили
Тремя сигналами в прокрутке.
Точней, двумя. И все шутили,
Что обсчитался тот, кто в рубке.
 
 
Смеялась замполитша Вера,
Хорошенькая, как с картинки,
И Золушкиного размера
На ней военные ботинки.
 

«Худая, дряхлая на вид…»

 
Худая, дряхлая на вид,
Совсем иссохшая зимою,
Чужая мать в саду стоит
Над раскуроченной землёю.
 
 
Дай обниму тебя, прижму,
Поглажу кукольные плечи.
Засею землю по уму,
Затеплю в доме печь и свечи.
 
 
Не ты ли вышла на задки
С отцовским знаменем советским,
Когда здоровые сынки
Пришли к своим задворкам детским?
 
 
Не твой ли флаг топтали тут,
Смеясь, подмётки вытирали?
И «куры, млеко и капут»
Тебе, затравленной, орали.
 
 
Чужая матушка моя,
Не пяться от сыновней злобы.
Твои дурные сыновья
Забыли свет твоей утробы.
 
 
Терпи и боль свою таи,
Считай, что это просто глупость.
Но тихо: «Это не мои», —
Она ответила, потупясь.
 
 
Я горе видела в упор,
Но равных нет минутам этим,
Как выносила приговор
Чужая мать родимым детям.
 

«Они стреляли по донецким…»

 
Они стреляли по донецким.
Они стреляли по луганским.
По сношенным пинеткам детским.
По каблукам и сумкам дамским.
 
 
По одеялам и подушкам,
Ночнушкам, шортикам, пижаме.
И в класс, где запрещённый Пушкин
По-русски говорил стихами.
 
 
По толстым словарям толковым,
По тощим козам, по колодцам,
Они стреляли по торговым
Палаткам и по огородцам.
 
 
Они не подходили близко,
Стреляя в школьницу у дома,
Она была сепаратистка,
Она абстрактна, незнакома.
 
 
Невидимы в прицеле пушки
Её косички и ладошки,
Её забавные веснушки,
Припухлые её губёшки.
 
 
Но в том абстрактном артобстреле,
Закрыв глаза на все детали,
Они – её убить хотели,
Они – по ней в упор стреляли.
 
 
С остервенением немецким,
С особой слабостью к гражданским,
Они стреляли – по донецким,
Они стреляли – по луганским.
 

«Шёл солдат мимо шахт и пожарища…»

 
Шёл солдат мимо шахт и пожарища,
На броне по лесочкам катил,
Восемь лет хоронил он товарищей,
Восемь лет у родни не гостил.
 
 
Его землю дырявили бедами,
Выжимали в чужой окоём.
«Только мы, – говорил он, – отседова
Никуда никогда не уйдём».
 
 
Старики на груди его хлюпали,
И светлели посёлки вдоль трасс.
Вот сажают цветы в Мариуполе
И завозят учебники в класс.
 
 
И чужая худющая матушка
Припадает на бронежилет:
«Вы теперь не уйдёте, ребятушки?
Не уйдёте? Не бросите, нет?»
 
 
Отвечал, наклонившись, как к маленькой,
Обещая откинуть врага.
Восемь лет он не виделся с маменькой,
До которой уже два шага.
 
 
Две положенных в степь батареечки,
Чтоб светилась священная степь.
И товарищ с осколочным в темечке,
И встречающих пёстрая цепь.
 
 
Это родина. Вот его родина —
До колонки всего дохромать.
Дом разрушен, и мать похоронена.
Надо новую жизнь поднимать.
 

«Если мы освобождаем Донбасс…»

 
Если мы освобождаем Донбасс,
То и Донбасс освобождает нас.
Протирает оконце пыльное – вот, гляди:
Лупят по крышам грибные дожди,
Светятся кромки заборов, кочки дворов,
Светятся даже рога у коров,
Отливают белым светом бока
Утренней Зорьки, светятся облака,
И в ведре молоко, блики бегут по стенам.
Пахнет кошеным лугом, постельным сеном,
Слышится песня сторожа, пастуха ли,
Светится музыка искренними стихами,
Ты к любви возвращаешься, оживаешь,
Из пепла встаёшь, к небесам взываешь:
Нам прибавилось силы, приросло, открылось,
Русское вона где сохранилось!
Вона где уберегли, что всего дороже!
Какие они тут красивые люди, боже!
 

«Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся…»

 
Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся.
Настя – уже. И Аня внутри моего девайса
Едет в пыли дорожной от дома к дому,
На груди котята.
Мы победим по-любому.
 
 
Бабушка, поднимайся. Страна огромна
Поднялась уже, когда вероломно,
По восходящей звери Донбасс крушили.
Бабушка, мы ошибку не совершили.
 
 
Дашь им июнь, они откусят четыре года.
Там такие мальчики, хоть в огонь, хоть в воду!
Мы не наступаем больше на грабли.
Но что нам делать с валом всемирной травли?
 
 
С внутренней сволотою? С ханжеской немотою?
Бабушка, справься с мраморною плитою
И вырастай над миром с марлею и жгутами.
Помнишь, ты повторяла: «Победа будет за нами».
 
 
С февраля сошла грязноватая наледь, с марта
Почернели наши дома и моя сим-карта,
А в апреле пошла зелёнка, земля разверзлась.
Бабушка, воскресай давай на поверхность.
 
 
Мы, как стебли, выстреливающие за почкой почку,
Прорастаем, мёртвые, через тугую почву,
Мы поднимаем голову, нас начинают слышать.
Скоро мы будем княжить – скоро мы будем книжить.
 
 
Память вернётся, правда взойдёт над пашней
О Второй Великой Отечественной, воссоздавшей
Нашу родину, чтобы писалась слитно.
Просыпайся, бабушка, мне уже не стыдно.
 

Саша

 
После стихов и музыки он дрожит.
Видимо, разбудили, разбередили.
А в амбразуре рта у него лежит
Пена и ненависть.
 
 
– Видел я вас в могиле!
Он негодует, сильно его трясёт.
– Всё, – говорит, – неправда и подтасовка.
И отбегает.
– Да погоди ты, чёрт.
Что там с тобой такое? Беда? Рисовка?
 
 
Двор госпитальный бродит как чайный гриб.
В нём пузырится солнце, мутнеют тени.
Он возвращается, чёрным углём горит.
Плачет почти, но не говорит по теме.
 
 
Этот донецкий снайпер кровоточит.
Точит его обида с блажным упорством.
Разве ленивый только не уличит,
Не попрекнёт судимостью и притворством.
 
 
Дело состряпав, в гору пошёл следак,
Где-то в Воронеже суд тасовал колоду.
Вышел – и в добровольцы. И он вот так
Дальше пошёл трубить за свою свободу.
 
 
В смысле уже глобальном – за ДНР.
Он и хотел свободы вот этой справной.
Только обида резью взвивает нерв.
Он и теперь гуляет ещё со справкой.
 
 
– Нету на свете правды, – почти кричит,
Загнанным зверем смотрит на старый ясень.
Эта недосвобода ему горчит.
Что я им тут читала? Что мир прекрасен?
 
 
То́-то его накрыло взрывной волной.
Даже главврач обходит его задами.
Сколько же нужно терпкой любви земной,
Чтобы вкопаться с оптикой за садами
 
 
И защищать полгода клочок земли,
И ни гу-гу… ну, разве сегодня только.
Видимо, вирши чёртовы подмогли,
В смысле спустить пары, а не в смысле торга.
 
 
– Саша, ну жить-то надо, ну как-то, Саш.
Вдруг улыбается пенной улыбкой глыбы.
– В целом-то мир прекрасен.
И он дренаж
Трогает сбоку.
– А за стихи спасибо.
 

«А у нас в России газ…»

 
А у нас в России газ.
А у вас?
А у вас в Европе сглаз.
Да-с.
Говорит немецкий канцлер,
Что кончается запас.
Ветер кончился в полях.
Ах!
С удобрениями швах!
Ах!
Зона личного комфорта
Обнулилась в головах.
 
 
Эту зону мы займём.
Омммм!
И с Кантарией вдвоём
Флаг Победы вознесём
Над условным над Рейхстагом.
Жми, история, зигзагом,
На броне рисуя знак.
Боже, дай ума салагам,
Если с газом порожняк.
 
 
А у нас в России нефть —
Хоть залейсь.
Нам конца и края нет.
К нам не лезь.
В нашем гербе вот ё филингс?
Птица Феникс, птица Финист
Не сдадут гнезда.
Занято, балда.
 
 
До свиданья, мистер Бо́рис,
Закругляйтесь, мистер Сорос,
Джо, не лезь на трап:
Там танцует Трамп.
А из нашего окна
Плешь Зеленского видна.
Ну, а вашим байрактарам
Безусловная хана.
 
 
Нам в России, всем европам
Назло,
Наконец-то и с вождём
повезло.
Бог ни разу не Тимошка —
Разбирается немножко
В правилах войны.
Это чья в евроокошко
Лезет к нам большая ложка?
Целься, пацаны.
 

«Ну, подсаживайтесь, что ли, ко мне…»

 
«Ну, подсаживайтесь, что ли, ко мне:
Каин слева, Авель справа – под бок, —
Говорил на небе Бог,
Говорил усталый Бог, —
Перетрём о восьмилетней войне».
 
 
И садились через стол сизари,
Две обоймы про запас папирос.
Каин финку на поднос,
Авель хлебушка принёс.
Третий спирта наплескал в стопари.
 
 
Затянуло гарью весь небосвод.
– Вам же сказано на вечность вперёд:
Ты возделываешь рожь,
Ты овец своих пасёшь,
На досуге продлеваете род.
 
 
Помнишь, Каин, я спросил, где твой брат?
Ты расстреливал как раз тот парад,
Где фильтрованный «Азов»[1]1
  «Азов» – организация признана террористической по решению Верховного суда РФ от 02.08.2022.


[Закрыть]
После каялся с азов,
Только не было дороги назад.
 
 
И не в том беда, что ты сгорячил.
В том беда, что ты ведь шанс получил,
Распластавшись по земле,
О грехе взрыдати мне,
Может, я бы убивать отучил.
 
 
И ходить тебе теперь в сторожах,
И не быть тебе ни с кем на ножах, —
Говорил горячий дед,
Говорил суровый дед,
В гимнастёрке полевой с буквой Зет.
 
 
Взял клинок убитый Авель в скорбех:
– Как же мне тебя теперь возлюбить?
Как о мире вострубить?
Разве хлеба нарубить,
Чтобы досыта хватало на всех.
Чтобы Господа хватало на всех.
 

«В человечьи норы горы́ Печоры…»

 
В человечьи норы горы́ Печоры
Заплывает рыжий огонь свечи.
Запирайся, братия, на затворы,
Ух од и под землю. Сиди молчи.
 
 
Запрещают, хватит, откуковали,
Тыщу лет за грешных мозолив лбы.
Заходи в пещеры, сиди в подвале,
Не сдавай хотя бы свои гробы.
 
 
Там, где мощи Нестора Летописца,
Проводи молебны, пока злоба
Легионы гонит в ворота биться,
Да спасут вас древние погреба.
 
 
Китеж-град ли, Киев ли град, под дёрном
Литургическим забываясь сном,
Разольёт над Лаврой щитом соборным
Свой басовый хор о конце земном.
 
 
Под горой река, из реки на склоны
Выползают брёвнами Перуны.
А для капищ надобны полигоны
И кострища выжженных вёрст войны.
 
 
Ну, кого ещё на закланье, Рада,
Паханам-язычникам ты несёшь?
Помолитесь, братья. Молиться надо.
Потому что душу-то не убьёшь.
 
 
Потому что образа и подобья
Не лишит нас даже пещерный спуд,
Где по стенам русских святых надгробья,
А точней, ковчеги. Они спасут.
 

P. S. В конце марта 2022 года в Верховную раду Украины внесён на рассмотрение законопроект, предлагающий запретить в стране «деятельность Московского патриархата – Русской Православной Церкви и религиозных организаций, которые являются частью Русской Православной Церкви, в том числе Украинской Православной Церкви».

Егор Воронов

De la paix

 
На паперти неба безрукие с хлебом,
ругаясь молитвой
почти позабытой,
хоронят голубку в ковчеге-скорлупке.
 
 
А та, вырываясь
сквозь ярость и жалость,
сияет,
мерцает
и ярко пылает
огнями проспекта
и боекомплекта,
раздевшего город
в период разборок.
С осколками лета, наколками века,
уехав из дома
на грани излома
без цвета,
без вкуса
в пространство искусства,
мы просим от неба ещё корку хлеба.
Но солнце, нас зная, скупых попрошаек,
кивает
за чаем
и вновь угощает
объятьем прощенья, суля возвращенье
в пустые пироги, плывущие к Богу.
 
 
Вот только голубку, убитую в шутку,
мне жалко до страха,
она под рубахой
жила у меня…
 

Чернословие

 
Край у ночи отколот,
жмётся к рёбрам печаль,
словно горячий осколок,
поцеловавший февраль.
 
 
Сердце косноязычно,
бьётся без падежа.
Между и после кавычек
тлеет в пробелах душа.
 
 
Шаг размолот углами
от окна до земли.
Нужно держаться у края,
режущего изнутри.
 
 
Нужно в себя вчитаться
до переплёта тоски.
Выдохнуть болью абзаца
и заново…
с красной строки.
 

«Para bellum…»

 
Para bellum,
мой город,
всегда para bellum,
и отныне, и присно,
и во веки
торгов.
 
 
Нет, не быть
ни живущим с тобой,
ни тебе
полноценным
в это время
бессрочно
немых жерновов.
 
 
Вот он —
мир в тишине,
прохудившийся смертью,
разграниченный ночью
сквозь входящий пунктир.
 
 
Вот он —
мир без огня,
в безответном корсете,
сжавший крылья,
чтобы лучше смотрелся мундир.
 
 
Хочешь мира,
мой город?
Тогда – para bellum.
Этот мир
от тебя
не оставит
костей.
 
 
А пока что ты спи,
безнадёжно блаженный
город, ждущий спасенья
среди ртутных камней.
 

Я верю!

 
Я верю в сталь,
текущую по венам,
в протяжный стон
уставшего гудка,
живой,
мужской,
рабочий,
невоенный,
как гимн
от проходной
и до ларька.
 
 
Я верю в уголь,
чёрное надгробье,
проклятье,
дар,
подземный храм,
где тёмный бог
косится исподлобья,
хрипит
и давит по щитам.
 
 
Я верю в ртуть,
смотрящую из бездны
голодным взглядом алых руд,
с надеждой
алхимической невесты,
с тревогой ждущей,
ждущей
верных рук.
 
 
Я верю в соль,
рождённую из газа,
кормящую людей
из века в век,
и в то, что снова
дрогнет
хриплым басом
машзаводской
степной
пустой ковчег.
 
 
Я верю: снова
возродится,
встанет
мой друг,
мой окровавленный Донбасс.
И после всех
военных
испытаний
он скажет:
«Жив,
живу
и не угас».
 

Благослови!

 
Росписью копоти,
рваными ранами,
рамами,
скрежетом,
ржавчиной,
вброд
мы переходим
подземное небо
ощупью мёртвое,
недоистлевшее,
полусвободное…
 
 
Ну же, теснее!
Тесней хоровод!
 
 
Переживания
перепечатаем,
в выписки рифмами
перенесём,
под трафарет
своего голодания
в жертву кого-то
ещё принесём.
 
 
Больше сожжённых
во имя утраты,
больше несчастных
во имя любви —
выжатых
жатвой
иконных солдатов,
талых,
осенних,
скрипяще-зубчатых…
 
 
Каждого мёртвого,
недоистлевшего,
полусвободного,
небо подземное,
благослови!
 

Mio, min mio

 
Кому ты здесь нужен,
солдат по вердикту
в пастушьей короне
без права на сердце.
 
 
Кому ты здесь нужен,
держащий гвоздику
на сажном амвоне
внутри иноверца.
 
 
Сведённым ладоням?
Ночным посторонним?
Играющим детям
здесь
в тридцатилетних?
 
 
Таким же сожжённым
для общего дела
в своих интересах
линованной прессой?
 
 
Ты больше не нужен
в пустой стеклотаре
в окладе из цинка,
мой доблестный Мио.
 
 
Ты больше не нужен
в пастушьей тиаре
под куполом цирка
по всем нормативам.
 
 
Так спи же
пока
до весны
терпеливо.
 

Валентин Горшенин

Воинам-дончанам

 
Неоновые лампы. Полуголый. Три пары глаз склонились над столом.
Под стук колёс – разряд. Поплыли образы – вот улица Артёма. Мой выпускной.
Вот мы стоим всем классом над погибшим стариком…
 
 
Я много раз просил себя не трусить. Да и сейчас, наверно, я бы так сказал,
что лучше в бой с утра, чем малодушно сдохнуть в восемь, забрызгав безысходностью вагон.
 
 
Я здесь не первый год. Я обещал вернуться. Я для кого-то, может, глупость говорю.
За опустевший лик Петровского района я посажу аллею роз в Попасной, под Мариуполем на стеле имя деда напишу.
 
 
Мне не всегда везло, сейчас всегда. А если честно, вчера во сне я видел грохот над Москвой.
То был салют в честь нас.
Ну хватит. Залежался. Слишком пресно.
Разряд.
Мои хорошие, три пары глаз! Спасибо, что живой.
 

Севастополь

 
Скалистый берег Фиолента, разрывы, по воронкам гарь.
Я не был здесь тогда, но каждый метр знаю: здесь легенда.
Здесь каждый голос – золото, а каждый вдох – янтарь.
Там, где стояли тысячами верных под вражеским огнём недели напролёт,
У монастырского забора тысячи нетленных
Стоят в строю небесных сил, закончив свой земной полёт.
Они не мы, и было б слишком смело
Нам говорить, что мы такие же, отнюдь.
Мы в 90-х спали, позже – воровали оголтело,
Не видя брода, прыгали, но так и не посмели потонуть.
Ну что ж, и если нам одна награда скалистым берегом, где юные лежат, – иди.
Значит, пойдём по следу их, значит, опять баллада. Баллада о войне и о любви!
 

«Пусть будет тишина. Пусть до конца времён…»

 
Пусть будет тишина. Пусть до конца времён.
Пусть слышат. Пусть наслаждаются. В неё пускай поверят наконец.
Макеевка, Луганск, Харцызск и Горловка,
Донецк и Марьинка, Шахтёрск и Алчевск.
 
 
Пусть никогда на улицах ни звука,
пусть ни одной слезинки этих городов.
Пусть будет так, чтобы ни одна на свете сука
не подняла стволы на наших стариков.
 
 
Пусть лучше мы потерпим, не с руки, не страшно.
Пусть лучше детский крик останется в стенах,
где сутками встречают жизнь, где жёны наши
с цветами. Чтоб праздник, чтоб из загса на руках.
 
 
Цветы здесь пусть останутся для грома и оваций,
для поздравлений, для любви.
А позже пусть немного дождь отмоет улицы
от навсегда ушедшей из здешних мест войны.
 

Анна Долгарева

«За холмом и рекой бахает, бацает…»

 
За холмом и рекой бахает, бацает.
И полно тут этих холмов и рек.
А в Луганске цветёт акация,
И у Ксю в коляске маленький человек.
 
 
И везёт она его, совсем новенького,
Меньше месяца как рождённого на свет,
А рядом идёт солдатик, и голова вровень его
С цветами – седыми, и он – сед.
 
 
Как брызги шампанские,
Акации соцветия.
Пацаны луганские
Двадцатилетние.
 
 
На разгрузке лямки,
На портрете рамка.
Где ваши мамки?
Я ваша мамка.
 
 
Как они уходят за реку Смородину,
За реку Донец, за мёртвую воду,
За мёртвую мою советскую родину,
За нашу и вашу свободу.
 
 
По воде и облакам, как по суше,
На броне машут, несутся тряско.
«А всё же жизнь продолжается, правда, Ксюша?»
И Ксюша катит коляску.
 

«Первому двадцать, второму сорок, отец и сын…»

 
Первому двадцать, второму сорок, отец и сын,
Русые русаки среднерусской тверской полосы.
Цветное фото; «не рыдай Мене, Мати,
Зрящи во гробе»: смерть была прежде.
Оба неправильно держат свои автоматы.
Ну кто их так держит.
 
 
Аптечка говно, натирают берцы,
У старшего уже поизношено сердце,
У младшего условка за хулиганку.
Ходили в дозор спозаранку,
Сын чуть не споткнулся о мину.
«Матери только молчи, а то всыпет ремнину».
 
 
Пока ты дома ешь манго и пьёшь брют,
Они за тебя умрут.
Летняя степь цветущая, пасторальная.
Ладно, чего там я, извини, забудь.
А знаешь, в чём самая жуть?
Им это нормально.
 

«Здесь перемелено, здесь перемолото, «Градов» гром…»

 
Здесь перемелено, здесь перемолото, «Градов» гром,
вот бывший дом и бывшие люди в нём.
А по развалинам ходит бесхвостый кот
и смятенно орёт.
 
 
Крик замерзает около синих губ.
Перестань быть мёртвым, попробуй сесть.
Кот не ест человеческий труп,
не умирай, он даже не сможет тебя поесть.
 
 
Снайпер работает неподалёку,
изрешечена разграбленная аптека.
Кот бодает мёртвую щёку
бывшего человека.
 
 
Встань, поднимись до бывшей квартиры,
где на месте третьего этажа пустота,
словно вокруг – тишина бывшего мира.
Встань, покорми кота.
 

«Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор…»

 
Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор,
Куда летит, не прилетело чтоб,
Как будто шторы – это одеяло,
Которое спасает от ночных
Чудовищ, пробирающихся в сны,
Как будто никого тут не стояло.
 
 
Вернётся мама – непременно, ведь
Всегда-то возвращалась, ну и впредь
Так будет до скончания Вселенной.
И дворик превращается в ничто,
И этот мальчик смотрит из-за штор,
И не болит разбитое колено.
 
 
Ничто уже на свете не болит,
Ни огорчений нету, ни обид.
Ещё прилёт – и скоро будет мама.
Возьми игрушки, школьную тетрадь
И поднимись по лестнице – сказать,
Что больше нет ни ссадины, ни шрама.
 

«Уходят…»

 
И приходят они из жёлтого невыносимого света,
Открывают тушёнку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
 
 
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зелёной.
 
 
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло и сыто, и пьяно.
 
 
И подсаживается к ним пацан, молодой, четвёртым,
И неуставные сапоги у него, и форма потёртая,
Птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».
 

«слушай, говорит, слушай…»

 
слушай, говорит, слушай:
обстрел начинается в полночь.
пусть твои прячутся лучше,
без пятнадцати чтоб по полной
 
 
по боевой. будем
класть по заброшенной шахте.
от людей к людям
несётся сигнал шатко.
 
 
дождик по ним крапает,
сумерки лежат синие.
сын отвечает: папа,
спасибо, за всё спасибо.
 

2017

Памяти Кости Кота

 
И больше никого не хоронить,
А только вишни собирать в ведёрко,
Пластмассовое, детское – они
Лежат там с горкой.
 
 
И строить новый город на песке,
И будут понарошечные люди
Ложиться спать на белом лепестке —
Давай так будет.
 
 
Вон жук ползёт, глаза его черны,
Жук красно-чёрный, именем солдатик,
Не мучь его, пусти его с войны,
Ей-богу, хватит.
 
 
И ямка для секретика в земле —
Туда ложатся город, мама, кошка.
Не плачь, не плачь, тебе под сорок лет.
Мы все тут – понарошку…
 

«Обком звонит в колокол, предали нас анафеме…»

 
Обком звонит в колокол, предали нас анафеме.
Нет хорошего русского, но мы в натуре ужасные русские.
Типа как римляне, ущемляющие этрусков.
Сорян, не потрафили.
 
 
Да, мы русские, римляне мы, наши шлемы блестят,
Да, спускались мы в ад, и с потерями – через ад
Мы прошли.
Ну давай, не чокаясь, за Дебаль.
 
 
Мы железо и боль, и мы тело мясное, и сталь.
Да, мы знаем, как артиллерия бьёт по своим.
(После этого один офицер застрелился, к слову.)
Да, мы видели, как над домами нашими чёрный дым
Поднимался – а мы шли вперёд, и чего такого.
 
 
Вега – самая яркая звезда в созвездии Лиры.
И ещё так звали одного командира,
Характер был скверный, прострелил однажды розетку.
Ну а чё, нервы сдают капитально и метко.
 
 
Его не любили. Он потерял пятерых
Из стрелковой роты. На ночь пошёл домой,
Вернулся – обнаружил всех мёртвых их.
После этого, говорят, крыша поехала так, что ой.
 
 
Первого марта штурмовали двадцать девятый блокпост.
«Идите, – сказал генерал. – Там никого нет».
Вега шёл первым и дошёл до самых до звёзд.
Отработали «Грады». Привет.
 
 
И вот эта земля пропитана нами.
В длину на два метра и на два метра внутрь.
И чего вы скажете нам такого, что мы не знали?
Мы идём вперёд. Не пробуйте развернуть.
 

«Сказали: не говори – баба…»

 
Сказали: не говори – баба.
Плохое, некрасивое слово.
Но любым другим меня обозначить – сла́бо.
Я же не девка, замужем была, чего тут такого.
 
 
Я же рыдала, когда муж уходил на войну.
Я же его ждала, готовила щи-борщи,
Какая из меня леди или там фрау, ну.
Плачь. Снаряжай. Корми. И молчи.
 
 
Я русская баба, плачущая о каждом,
Кто не вернулся. Воющая в подушку.
Бесплодная баба, что навеки однажды
Кончится – и кто помолится за мою душу.
 
 
Нет, я была поэтессой из Ленинграда.
Шляпка, мундштук, открытые платья.
Я до сих пор сыграю так, если надо.
Но я – русская баба, всехняя мать я.
 
 
Коли не подвезли другого мужа и сына,
То вы, двадцатилетние, мои дети.
Слёзы капают на копьё, такая судьбина.
Не худшая, в общем, на свете.