Текст книги "Жажда школьного учителя. Книга 1"

Жажда школьного учителя
Книга 1
Владислав Вайтар

© Владислав Вайтар, 2015

© С. К., дизайн обложки, 2015

© С. К., фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Владислав Вайтар, 2014, осень

—

Посвящается памяти друга и школьного учителя Евгения Константиновича Шувалова и памяти бабушки Галины Анатольевны Кузьминой. Спасибо, где бы вы ни были

—

Не выдержав несовершенства себя

И мира

Закрыл я очи.

Прости мне, мама.

Я не работа, я не машина, я не квартира

Авва, Отче!

Евгений Шувалов, 2014

Пролог

Костер горел на полную мощь, искрами укрывая свои владения.

Проявляющий рвение вверх огонь! Осенний! Великий!

Один из моих главных подростковых дней подходил к концу.

Я сидел в метре слева; было чертовски жарко у самого края, притягивающего, но не вытерпеть более двадцати секунд.

Немного наклонившись, чтобы согреться, начиная дрогнуть с приближением полноценной ночной темноты, протянул ладони перед собой и раз-два: почувствовал Огонь, со всей непомерно большой буквы. Ощутил жар, порожденный мною да мыслью, действием, деревом и искрой.

Мой друг напротив меня, справа от костра. Я видел его лицо сквозь красное пламя, он улыбался, наслаждался атмосферой, чиркая спичками, тратя коробок за коробком. Я занимался этим, чтобы наблюдать сгорание каждой спички, каждый уход из жизни каждого визитера их деревянной дружной компании из стен мягкого картона, а друг-то редко поддерживал инициативу наблюдений за мелкими вещами, но в этот раз пристрастился.

Было полдевятого вечера; начало сентябрьской осени, очень холодно, кофта с карманами «для виду» кое-как, но спасала.

Мы сидели в голом поле, неподалеку от леса. Рядом с нами гигантская куча бесполезного и списанного с предпочтений в развитии будущности сена, на которую мы взбирались и восторгались видом на город, на огоньки ближнего света машин. А еще читали мои первые творческие зарисовки, первую повесть, собранную идеями минувших рассказов; тогда-то я на высокой волне, гордо несущейся под названием «Человек с норовом», стремился в писательское творчество.

Я лежал, расслабившись, и смотрел на уходящее небо, оно постепенно гасло у нас, а без предупреждения появлялось на землях других народов. И абсолютно плевать, как называется этот источник света; он был, вместо солнца, после него, это важно. И он тоже пропадал, да. А я наблюдал; не смотря на друга, и не знаю даже, за чем следил он.

Да, до того, как мы сидели, слов никаких не произнося, но с даже ошеломлением и сильным восторгом смотрели на костер, я читал свою работу, взобравшись на жесткое и давно брошенное людьми-рабочими сено. Свою первую небольшую книжку. Мне было шестнадцать.

Читал своему другу, который давным-давно хотел ознакомиться, но я, по-моему, толи не хотел давать ему электронную версию и ждал невозможного (в личных смыслах отрицающего все новейшее) тогда еще чуда: издания на бумаге, толи что-то просто мешало; быть может не хотел, чтобы он читал в тот период своей жизни; на том уровне… как говорил мой учитель, мой школьный учитель и одновременно человек, ставший другом… Он покончил жизнь самоубийством… Тогда, в сентябре. Вся новая жизнь – с этого… с этого случая.

По религиозным соображениям, по христианским канонам, душа человека три дня после смерти находится рядом с телом. Здесь, на Земле, человеком с Земли. Это ужасное и страшное событие совершенно без сомнений направило меня следовать всему, что помогло бы в последний раз «"пообщаться" с ним». И он, Самый Учитель, из городка, в котором мы и находились у костра (да и всю свою сознательную жизнь до совершеннолетия), не вошел, черт возьми, в исключение, он остался! на сколько – мне не дано было знать, но я верил и заботился о своей вере, наблюдал.

Два дня подряд, отсчет с того, как я узнал, что его больше нет – не мог найти своего места, где остановиться, где перестать ходить, бежать, где не выговариваться.

Было жутко, скверно; я не понимал, что со мной происходит и как, как жить дальше, зачем жить дальше, почему – остальные – живут – Дальше!

Человек, проявившийся важным в моей жизни и в жизни многих – ушел в космос, осознав, что планета наша не для него, покончил здесь со всем… бесцельно существующим. Тогда я этого не понимал, а мечтал, черт возьми. Но за те пару дней и в недалеком ужасном будущем мне казалось, что я понимаю и принимаю его выбор; от этого я становился мнительным; паранойя потопляла. Мысли о смерти, размышления безумными теориями, разбор смерти, все это до дрожи, страшно, страшно.

Свою книгу я так и не успел подарить учителю. Ни о каком открывающем Новое творчестве – не могло быть и речи без этого человека; направил старыми мыслями, уйдя из жизни под противоречащем знаменем; но я многое принимал разными… способами и техниками… своего мышления.

Те дни мрачны, написаны скорбью и ей же переполнены, это я неизбежно понял сразу, как только расслышал информацию, звуки, тащащие за собой слова, способные вогнать меня в ступор, психологический и по части организма, способные прекратить мое здравое мышление, включить кнопку спонтанного, самопроизвольного и беспощадного безумия, непонимания, прямого потока сумасшествия, удушающего, агрессивного сумасшествия. Урок биологии, закрытые учебники, стандартное обсуждение параграфа и новостей летних каникул; начало года. Звонок учителю биологии, падение руки с телефоном; что было после – живо до сих пор, не изгоняемо мыслью, разговором и текстом, атакует новыми правилами, не избегает встречи всех видов со мной во всех отношениях; состояние смерти во взгляде. Внезапная смерть, а после… ощущения от ее приближения. Забавно, я помню день, когда стал полностью другим человеком (таких… дней… насчитывал я около трех), но ведь до него – в моем теле находился тоже я, но прошлый, отныне отложившийся в памяти как старый приятель.

Один из тех «первых» дней стал днем прощания. С ним.

Я… написал ему письмо. Черт его разбери, что с нами станет после смерти, после какой именно смерти! Никто не знает точно; научные факты или же опыты с колдунами, «фиксирующие душу», я не верил, что могут оказаться правдой. Должно быть что-то иное, с пробуждением на уровень выше.

Да черт его знает – посылают ли нам знаки умершие близкие люди?

Хотел ли – я – на самом деле знаков?

Видим ли – мы – их?

Как они могут проявиться? как выглядят! с каждым человеком свое? Посылают? Откуда мы можем знать!

Я сходил с ума. Я искал разговора с потерянной… родственной душой, стал так его называть только после смерти. Да, был он таким и при жизни, но мне казалось, что и в мыслях нельзя приводить каких-то определений, «высоких бирок» и тому подобных наименований. Был человек; не стало человека.

Книгу сжег с верой, что она, как и письмо, попадет к нужному человеку. Сжег книгу с вложенным письмом, да.

С легкостью и просто сжег на том прекрасном гигантском костре свою первую серьезную подростковую работу, напечатанную рукопись, подписав ему… Я не могу вспомнить, что было в голове, потому что много всего, очень; спонтанная, спонтанная воронка мыслей, поглощающая и поглотившая мой мозг, сжирающая и сожравшая пастью существа неземного. Вместе со мной он мечтал, чтобы я пристроил свою работу, нашел, черт.., читателей, не побоюсь слов: следил за моей верой в это, и верил сам. «Вера, друг, все получится, живи и делай, веря». Что-то двигалось вперед, что-то стояло на месте, я же был подростком, черт возьми, трудным и необъяснимым подростком, самому пережить не получилось, но было же общение, были же события; и я, кажется, справился и, болезненно рассмотрев правду и несправедливость, пережил. Насчет смысла – понятия не имею, но если продолжил его искать, позволил ослепить себя взрослению, то какой-нибудь смысл-то есть.

Парочка экземпляров той книги у меня уже были («жилка поиска пробных путей» – лет в пятнадцать), не нуждающиеся в представлении чувства. И всего за один-два дня до первой, громко и беспрепятственно изничтожающей ударной волны смерти, я собирался отправить Ему один по почте. Знаете, подписанный такой.

А потом его не стало.

Стремление к жизни, стремление к смерти. Безумие. Смерть.

Мне было очень плохо, настолько плохо, что становилось страшно за себя и окружающее место. От страха. Страшно от страха, дрожь в поту от страха – странно, черт. Но, кажется, тем все и было.

– Сейчас сложно даже хоть бы начать говорить. Просто подумать и сказать вслух, ожидая твоей реакции. Или сказать, не подумав, не наблюдая твою реакцию, потому что «для поддержания разговора». – Руки я держал в карманах толстовки, периодически вытягивая их через силу, дабы дотронуться до капюшона сзади, поправить его и вернуть руки в исходное положение; ритуал оказался требовательным, выполнял я его как заданный рабочий план.

– И не говори ничего. – Друг подправил ногой спавшее сено поближе к огню.

Книга, письмо – уже прошли через тот самый костер, на догоравший который я смотрел сидя на земле, закинув голову к небу. Молясь? Не скажу, ведь не знаю. Мысли беспорядочно были раскиданы по всей голове, порядок совершенных мною действий плавился на фоне вечера и глубокого погружения черт всех знает во что. Но вот представляете, это тоже было приятным, как минимум интересным. Но цепочка приятного заканчивала быть незыблемой, когда клочок сена догорал и приходилось вставать, чтобы, позаимствовав у соседнего стога, подкинуть еще. А из-за этого продолжалась бесконечность разрушения мыслей у костра. Разрыв обстановки и атмосферы – поломка мыслей. Это цепь, связка ключей.

Но тогда никакого глобального разрушения и конца дня не свершилось, настало продолжение.

Потому что наши посиделки у костров прервала буря чувств и действий, налетевших шквалом эмоций, и да: непонимания, его соседского самого.

Я про… машины. Сначала это была огромная машина, грузовик… пятиметровый… может. Но далее мы различили четыре разных огонька от передних фар. А потом усилившиеся звуки двигателей; жуть, нарастающая за шумом езды по твердой черной земле. «Нива» белого цвета, – помню.

В

нашу

сторону…

Машины поехали на нас, просвечивая, просвечивая путь ярче и ярче, на двух подростков; в точности в нашу сторону! Без математических просчетов – раз! – и сознал!

Друг стоял с секунд десять, призывая меня держаться и контролировать ситуацию. Но я видел, что и он тоже растерялся и медлил, медлил и медлил, давно пребывая в новообразовавшемся пространстве. А позже при общем экстазе я услышал от него, что зря он не послушался эмоций; что надо было бежать сразу.

– Они к нам едут!

Мы побежали.

Через все поле. Без фонарей. Без зажженной бесполезной спички.

Без всего.

Я был в ужасной обуви. Неприятная. Неудобная. Неподходящая. НЕУМЕСТНАЯ.

Земля, камни из земли, скользкая трава. Постоянно оглядываясь назад, мы бежали долго; я, к удивлению, к счастью, быстро запыхался и сбавил скорость, нужно было осознать важность финальных шагов перед взглядом к неизбежному неизвестному. Друг подошел и сказал что-то наподобие:

– Все, стоп! Нам ведь некуда бежать… Смотри… Они уже на нашей дороге… Метров двадцать до города, мы не успеваем.

Пошли пешком. Сбавили шаг. Рот не открывался для комментирования.

Что это за машины? что? кто? Кто в них? Почему за нами? В нашу чертову сторону. Голова разрывалась «нашей стороной», «чертовой нашей стороной и приближающимися машинами». За парнями, которые пожелали посидеть у костра не в первый раз на неделе.

Как выжил разум? Такой открытый, пугающий разум. Уже не пустотой. Нет. Я представил… или поверил… в конец! в финал! я прощался с жизнью, и делал это впервые; откуда было знать, почему по следам машина. Она одна. Вторая куда-то свернула, а может и вообще не было ее, лишь порождение скорости резкой фантазии.

Спустя секунды машина переехала нам дорогу, открылся багажник. Внедорожник стандартного образца. Мысленно я уже посадил в это авто всех, кто «мне был нужен», подобрал им одежду, оружие. Оружие? А как же! Не мог же я подумать, что это дедушка с бабушкой, с внуками опытом своим житейским делясь, по грибы, семейный отряд, съездили; и решили устроить погоню за двумя подростками. Такие ассоциации были даже не интересны; не поддавались соображению.

А из машины вышли двое полицейских, которые приехали на вызов, чтобы перехватить ребят, жгущих что-то прямо посредине темнейшего поля. И да, это были мы. Нас не забрали куда-то в участок и не провели тому подобных мероприятий с неприятностями, сопоставимыми с бунтующими подростками; по социальным устоям и примеркам нарушили, но не так, чтобы на нас нападать и навязывать гнилую социализацию старой закалки. Отпустили, отступили; провели мини-беседу по правилам и законом и отпустили.

Переполняли просто жуть какие странные чувства. Адреналин отдыхал; вышло наружу сильнее чувства адреналина. Ощущение, что пережили что-то сильно ценное и важное, ради чего стоило именно так провести тот день. Да! Тот день впечатляет, шикарнее концовка была и не нужна, шкала сильного скачка разнообразия уже и так была на самом олимпе, мигала красным огоньком, махая красным флагом и подожженным факелом приглашения к вдохновению. Вдохновение. Вдохновение. Вдохновение!

Достиг присутствия жизни и помог себе сам.

А ведь, блин, я был счастлив.

Глава первая

Я заходил в школу, стараясь как можно скорее прикрыть за собой дверь. Сзади бежал высокий мужчина лет шестидесяти, держась за свой галстук, мужчина, вот-вот готовящийся крикнуть мне: эй, я же в метре от вас, придержите дверь, не так трудно же! Но я отказал себе в пополнении копилки «легких денег за добрые дела» и хлопнул кашированной входной дверью со всей силы, левой рукой немного не отпуская ручку, специально и с улыбкой, добивая на ровном месте создавшуюся ситуацию; не как ребенок, как человек – творец опытов на каждом шагу. Да ладно, всё уже. Ничего не повторить заново, к чему разбирательство. Забыто. Как пережил момент – так и пережил. Проявилась надменность – ее, выходит, и вписал в графу моей характеристики тот мужчина.

Продолжение сценки настигло меня крайне быстро. Старик забежал в школу сразу за мной и решил словно отомстить, одернув рукой мой пиджак, параллельно грубым голосом обращаясь также ко мне, только вот уже ко где-то парящему мне:

– Стоп, что же ты вытворяешь, извини меня? Парень! Я был за тобой, а ты злостно подтолкнул железную махину на старика, чтобы пошутить? – Он продолжал игру со своим галстуком, только уже не держал, а жестоко мял его! Черный галстук; мучил его. Его слова? Простите! Мне было не интересно. Его галстук и нелепые театральные постановки с ним – вот это по мне, все внимание задействую!

– Я что делаю? Мой первый день в школе «1998», – шагнул ему навстречу, что показалось, кажется, не только нам двоим, очень странным. Зная себя человеком, периодически попадающим в ситуации неловкости, я предпочитал всегда не подходить к сопернику наших общих «неловких дуэлей». Но день особый, день – первый.

Что я сделал после? Бегом опустил руку в пиджак, вынес перед собой на глаза пачку достаточно дорогих сигарет, нервно потрепал её обеими кистями с поровну неуклюжими пальцами, агрессивно взял себе одну трубочку никотинового порождения, «поставил товар себе в рот», отправил руку за спичками в тот же костюм, снова зажег, по-прежнему одну, уже эту мелкую палочку, поднес к сигарете и… раскурил. Ага! Да-да! Для меня это процесс важной длительности.

Что же делал старик? Какая должна быть реакция на сигарету в школе? Это мне и нужно было пронаблюдать, проследить каждый, каждый взгляд!

Старик смотрел, смотрел и смотрел, взглядом вел себя так, будто месяц готовился впасть в истерику и здесь, прямо здесь передо мной, засверкал и замахал всеми силами шанс, пробудившийся шанс; а может и того хуже: готовился заявить мне, что у него обнаружена ужасная болезнь и он давно это подозревал; то есть я мог иметь дело с ипохондриком. Но ничего из странного, предложенного фантазией, не развилось.

А ведь зачем, спрошу я себя, это было совершено мной? Поступок с дверью. Ради шоу? Для какого-нибудь шоу перед этим или каким-нибудь другим попавшимся под беглый ищущий взгляд человеком? Кажется, мне захотелось выкрикнуть: «Именно! Элементарно! Привет, Ватсон!», но придержал шаловливые ковбойские створки.

Не хотелось и думать, что всё это – за первые минуты две после первого осеннего «рабочего» дня в новоиспеченной для меня школе. По образованию я даже не учитель, поэтому не афишировал это как работу, не представлял за трудоустройство. За жизненные творческие пробы – ещё как, но не за работу; а это радовало кстати. Первый жизненный школьный день. Да, безусловно, я учился в школе в детстве, как и все; но я не считал это за жизнь в школе, лично я. Всё было наполовину типично мертвым, само собой.

И вот зайти в школу преподавателем – запуск нового испытания для меня, для Чарли Холлоуэя, парня, которому двадцать два года, для парня, который захотел рискнуть открыть новую вещь в своей жизни, а ведь она долго ждала в тривиальных тайных мечтах, эксклюзивно выплеснуться наружу – захотела не сказал бы, что давно. Мечтой, скользкой и не манящей – на людях, в себе – вся моя деятельность почему-то сводилась к преподаванию, интересно. Мечтал, но не афишировал, как остальные мысли. Ждал роста? Поздно было обдумывать, я уже взошел на пробы!

Я продолжал курить. В школе. Это нереально. Впервые. Впервые в школе, в школе «1998», в абсолютно любой школе, новенький учитель, и пяти минут не пробывший в здании, стоит, курит при всех, играясь взглядами с завучем, чуть ранее вообще захлопнув перед ним входную дверь; великолепно, необычно. То, что он завуч – я узнал позднее. Не подружились? Помирились по полной. Насчет впервые – хотелось самому себе напомнить о десятом классе; когда я достал электронную сигарету и, держа в голове идею «Сознавая, что хочешь, – сотвори», немного покурил ее.

Я американец. Нахожусь в России. Казалось бы, все автоматически должно свестись к тому, что русские корни и так далее и тому подобное, но это чуть-чуть не так (я до последнего шока верил, что все так!). Я прилетал в Россию в детстве (также до последнего шока верил, что только раз!), друзья из интернета хотели встретиться, их финансы не позволяли наведаться ко мне через океан, а возможности моей семьи позволяли путешествия, редкий раз, но всегда этот РАЗ был в точку и, что особенно тешило, оставались впечатления, которые не имели привычки тонуть в возрастной памяти. Но внушительную часть жизни провел в Соединенных Штатах, школа, университет, реальные друзья. Вскоре меня опять потянуло в Россию, вместе с мыслями о преподавании там, и мечты осуществились. Почему потянуло – чувства странные, язык я знал, изучал, кажется, чуть ли не с рождения, культуру тоже ясно помнил, входя в здание школы «1998» – до будущего разговора со своей семьей по телефону – ступал американцем. По образованию я пятьдесят на пятьдесят: журналист (отдельная от второй, по какой-то причине, специальность) и филолог (строго, без ступеней), получал образование крайне странным образом, перепрыгивал с факультета на факультет, учился не могу даже вообразить каким делом «через силу», но получил два полноценных диплома.

Посмотрев на старика в последний раз, я проследовал дальше, что мог сделать быстрее, если бы не этот инцидент; и вошел в длинный, широкий, настоящий фантастический школьный коридор. Подобные я видел лишь в американских фильмах, но не в русских. Мне попалась школа, которая в архитектурном плане стала смотреть гораздо дальше среднестатистических русских? Или все расправили крылья, дав волю рычага управления людям, умеющим показать детям, на что способно современное разнообразие; удивили новой учебной жизнью, сразу тянуло в это верить! Мои русские друзья из детства (оставшиеся со мной и по сей день) много раз с текущими слюнями просили фотографировать им американские школьные классы, где, знаете, парты по одному человеку во многих школах, школьные американские коридоры и столовые. Мне сложно было это понять, разные культуры и страны (шоку в будущем не было и предела), но и я так же просил фотографировать русские школы. Наверное, эффекта «вау» особо не наблюдалось (да и знакомо всё как-то), потому что я практически не смотрел русских фильмов, хотя бы по причине того, что, как мне рассказывали друзья, ничего в российском кинематографе грандиозного не намечалось еще десятки лет, конвейер захватил всю съемочную площадь. Российские фильмы – для показа действительности русским людям, зарубежные, в основной массе американские – для вдохновения людей всего мира на изменения этого строжайшего строя действительности, не углубляясь в десятичасовую пустоту экранного времени. Мне нравилось, что я видел кинематограф таким.

Когда я сам вступил в русскую школу, носящую такое ощущаемо старое название «1998» (что явно означало – открытие школы в 1998 году) – то все же почувствовал, по-моему, определенно то же, что и мои друзья в прошлом, глядя на реальные, «без забожных приукрас», образцы американской школы.

Ещё дома, по телефону, мне передали просьбу директора, чтобы я к нему зашел, обговорить все нюансы, взять ключи кабинета, спросить где он, мой кабинет; я подчинился новому руководителю на своей новой работе и не стал презентовать крутой норов.

Кабинет директора в нескольких метрах от начала коридора, в самом начале школы, можно сказать. Очень порадовало. Мне не пришлось кружить меж этих сотен детей, чтобы выловить хотя бы одного, чтобы спросить у него про директора. Тем более такое знакомство с учениками – явно мне не по душе; ведь эти слова – вовсе не те: заготовки первого урока: в каждом классе.

Я увидел надпись «Директор» на белой двери и постучался, три раза; словно герой из одного довольно популярного сериала про четырех друзей-ученых.

Знаете о чем я забыл? Потушить сигарету. Выкинуть её. Дети бегали по школе, не без ошеломления поглядывая на меня. Кто же этот странный, высокий и худой тип, который курил у всех на глазах настоящие сигареты, испуская, казалось, вагоны густого едкого дыма, как сказала бы любая женщина со стороны, но, спешу заметить, позволял себе курить дорогие сигареты, превосходного качества, любил в основном одну немецкую марку, сигареты «Pepe», настоящий без химических добавок табак; знал и другие марки, но останавливался на «Pepe». Были, кхм, «по молодости», зачатки исследовательской работы на тему сигарет; идея сигарет, которые не вызывали бы привыкания, не ухудшали бы здоровье, дым, возможно бы, все еще пах, пах бы, быть может, и сильнее чем образцы настоящего времени, а не с планеты грез, но никакой химии, никакого отравления, головной боли и бизнеса с расчетом «посадить на них больше народу», ничего из этого! Идея провалилась, я банально не начал составлять план, а о какой тогда кампании университета или инвесторской кампании вложения средств на общество и его спасение, могла зайти речь, если четкая идея не сформулирована официально у истоков.

– Холлоуэй? Чарли? Входите.

Не открыв дверь, он понял, что это я. Великолепно. Камеры?

Заходя в кабинет, успел оглядеться; камер не обнаружил, но вдруг они технологичнее, чем в первом представлении. Мне оно на пользу, я могу и прямо им всем заявить, если появится возможность на обсуждении близкой к этой темы: да, спасибо за инновационные технологии, их не хватало на моем веку на родине.

– Да, это я. Кто-то, по голосу явно не вы, по телефону сказал мне, что обязательно вначале дня зайти к вам. Я пришел, принимайте какой есть. – Я закрыл дверь левой рукой, правую же протянул к сигарете и продолжил, каким я человеком и есть и был, бессовестный и безрассудный мономан, курить. Посмотрим реакцию верховного суда над моим решением, а, взяв выше, и над всем днем, но, взяв еще выше, над всей карьерой, на которую возложены были мысли и уже действия; не подведут ли меня ощущения и, неуместно может прозвучит, нюх на людей.

– Вы… курите? У меня в кабинете? Еще и дверь прикрыли? Улыбаетесь? Я… В шоке. – Он встал. На вид директору лет сорок будет точно. Не толст, часы свободно и по моде передвигались на левой руке, заметные отпечатки от очков на переносице, очки, кстати, слыли привлекательными в наш год; черные туфли и черная рубашка без пиджака – говорила, может и только мне, о необычном директоре; вдруг поладим с ним. И вполне возможно, что ему не более тридцати пяти; что не может не радовать, потому что уж в таком случае у меня появлялись не шансы фантазии найти с ним общие интересы, а действительные возможности подкопаться поближе. Всё это спокойно могло затухнуть на фоне нестерпимого риска – курение в школе.

– Я буду резок наверно… – В конце, глубоко в подсознании я планировал добавить его имя, но попросту не имел необходимых сведений для подобного обращения.

– Как вам будет угодно, Чарльз. – Ни единого намека на грубость из соображений директора, причем подчеркиваю, без саркастических замечаний говорю. Он назвал меня Чарльз. Насколько я понял, в Бортоке – совершенно ничего необычного, если встречается человек с нерусским и не обыденным именем.

От сигареты я и не намеревался избавиться. Я продолжал! Это было невозможным для меня самого наяву. Первый случай в истории. Духовные интересы против устоев школьного строя на глазах самого президента, не возражающего против топчи тех самых устоев!

– Позвольте узнать, почему меня ещё не выгнали из кабинета? Я вам так скоро задымлю его… полностью. Я же… не из тех, как мне кажется по-вашему, особенных учителей, у которого двухсотлетней давности НЕВЕРОЯТНЫЕ заслуги за десятки лет ОБУЧЕНИЯ, куча подписанных образовательными властями рекомендаций, да тех же грамот. Вопрос: зачем это всё, если не принесло смысла. – Понял ли он мои сатирические выделения? Я думаю, что да. Но вот, всё это – было чем-то подлым и непонятным. Зато я продолжал, и мне это нравилось. «…куча подписанных образовательными властями рекомендаций, да тех же грамот» – я не умел играть по правилам; и всегда, разрушая и смеясь над правилами, меня ожидал проигрыш; но неужто тогда наступала новая эра?

– Да я не вижу причин выгонять вас. Вы курите? Я очень рад за вас! Но мне-то наплевать. Абсолютли, мистер преподаватель английского. Главное – вы пришли – показались мне на глаза, показали… себя, так сказать. И чтобы не кидаться киношными интригами, хотим мы этого или нет, в которых мы уже увязли только что, – вы мне понравились сразу, как вошли. Считайте свой риск, – на слове «риск» у меня загорелась паранойя, он читает мысли, безусловно, – успехом. Он сделал вам прибавку к зарплате.

Риск. Прибавку. К зарплате. Определенно новая эра. До начала моего первого школьного урока в жизни. Как. Как реагировать-то. А элементарно. Я справился. Попадал в такие ситуации будучи подростком. Чертовски замкнутым подростком; поборол замкнутость в некоторых ситуациях – и не ошибся в этом – пригодилось же, пусть в двадцать два, но пригодилось, пусть ещё через сто лет пригодится – но подростком жизнь была правильной.

Как я справился? Забыл его последние слова. Через силу, через выступающие слезы на глазах, но забыл. Слезы на глазах? Да! Это моя биологическая проблема не знаю даже под каким номером. По жизни сентиментален, пустить слезы мог, редко, с четырнадцати лет изменения наступали, поэтому это, слава кому-нибудь, биологическая проблема под одним из последних номеров. А бывало случались просто неловкие дела, и незваные слезы заполняли глаза, душили их, сжимали как могли, притягивая ладони. Я всегда не понимал – почему именно глаза, зачем мучить место, куда смотрят все люди, отсюда и проблемы из прошлого с новыми знакомствами.

– Не подскажите номер кабинета?

Директор, не проронив и звука, практически не пятясь назад, нагнулся к своему столу, взял ключ и протянул мне. На нем были выбиты глубокие цифры. 11—63. Названия кабинетов сразу отметились у меня в голове как неординарные.

– Вот, держите, Чарли. – Плавно съехал на «ты». Более чем порадовало!

Я взял. После этого поскорее захотелось выбраться наружу. Сигарета горела; остановившись перед дверью, я заметил, что от нее в принципе ничего не осталось, аккуратно взял окурок двумя пальцами, бросил взгляд на директора, обернулся обратно к двери и, совершая страшное для многих действие, еще и прокомментировал его:

– Спасибо… товарищ… директор. – И бросил остаток сигареты в цветок рядом с этой белой дверью (заметив, очень смутно, что там уже лежали свежие окурки), в которую сразу, бесспорно, захотелось выбежать сломя голову, не оглядываясь на апокалипсис, случившийся после моего появления.

Вышел. Захлопнул. Совершил. Забыл. Пережил.

Забыл спросить про этаж, но с этим легко разобраться. Это явно первый. И даже не знал, как это принять – но оказалось, что мой кабинет идет через кабинетов шесть от директорского. Напугался – не то слово. Нафантазировал себе массу последствий из списка нежелательных, но спокойно, сохраняя (по крайней мере пытаясь) осанку, прошел к своему 11—63. По ходу думал о разгадке названий кабинетов. Единственная версия, не дожившая до практического подтверждения, такова: окна, эта школа могла бороться за рейтинг в списках школ, которые уделяют основу бюджет-внимания окнам; «1998» была ими перенасыщена, дизайн так и говорил: не стоит скрываться, мы с вами – вырастающие граждане мира, пусть прохожие видят процесс вашего и нашего роста над собою посредством взаимосвязи, взаимопонимания и совместного созидания взрослых и этих самых вырастающих разумов. Окна были узкого образца, с совсем чуть-чуть заметными белыми рамами, как будто прозрачными; если кто-нибудь сосчитает, на против какого окна расположен кабинет 11—63, то я почти уверен, что номер будет 63, а что касается цифры 11, идущей первой в номере кабинетов, то на сей счет близкого предположения не будет, а отдаленное насчет того, что первый этаж и, чтобы статной оставалась оригинальность названий, добавить еще одну единичку.

Ключ похож на те, которые ещё создавались в каком-нибудь Камелоте при каком-нибудь короле Артуре. Старый, железный, тяжелый; но приятный. Ощущения при взаимодействии с дверью – великолепные.

Открыл и шагнул. Шагнул в свой новый, в свой первый класс.

Уют? Обычно многие люди сразу решают для себя, войдя в любое помещение, уютно ли оно, но тут я затруднился. Это длинный кабинет; кабинет, которого я не ожидал; успел даже забыть те образы, ранее представляемые мной.

Прошел ещё немного и посчитал сколько окон. Четыре; современные окна должен заметить. Школа оказалась не из бедных.

Далее я просто обрадовался, по-учительски (ух ты! да я серьезно быстро освоился), по-человечески, по-своему, обрадовался! Причина? Доска, на которой можно писать мелом. Доска, не связанная с компьютером и новыми технологиями. Через секунду сразу же заметил штук пять упаковок белых мелков у меня на столе. Стол, в общем-то, не считая этого, пуст. Но плюс ко всему, оправдывая первичные впечатления по приходу, мимолетно представил для себя, что новые технологии нужны мне как начинающему учителю. Я пошел в учителя – с целями, с идеями, а новые технологии – из списка помощников, оставалось придумать «как включить этого помощника», включу в одиночестве или мне поможет кто-то из будущих учеников, которых я собирался взять под свою психологическую опеку? И у меня, к удивлению, со школы уже ждут парочка идей, работающих с новыми технологиями и всем из них стекающим во всемирную недавно новозародвишуюся «паутину».