Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

И одновременно с этим придирки и обиды со стороны милиции. С началом войны под подозрение попали все москвичи с неснятой судимостью. По этой причине В. В. Виноградов в августе 1941 г. был выслан из Москвы. Селищев избежал этой участи, но ему несколько раз отказывали в перерегистрации паспорта, дважды он посылал заявления на имя Л. П. Берии.

Афанасий Матвеевич остался до конца в Москве, но к прочим бедам прибавилась новая, от которой уже не могло быть спасения: рак. Еще в октябре 1942 г. он оппонировал на защите диссертации, а 6 декабря его не стало. Ему было 56 лет. Кафедра в МГУ открылась уже без него, ее возглавил его ученик С. Б. Бернштейн.

И на этом беды ученого еще не закончились. Оставшиеся на квартире одинокого холостяка рукописи, в том числе два неизданных тома «Введения в изучение славянских языков», пропали. Учебник старославянского языка при жизни автора был сдан в издательство и сохранился, но был признан противоречащим «новому учению» Н. Я. Марра, что опять задержало его издание. В 1948–1949 гг., во время последнего наступления марристов на своих противников в число «менделистов-вейсманистов-морганистов» от языкознания посмертно попал и Селищев, в том числе за то, что до конца жизни отстаивал родство славянских языков. А В. В. Виноградова и Р. И. Аванесова обвиняли, в числе прочего, в том, что опубликовали теплые слова его памяти. Лишь выступление И. В. Сталина в 1950 г., где прямо говорилось о родстве славянских языков, изменило оценки ученого, а учебник старославянского языка вышел в свет в 1952 г. и переиздается до сих пор.

Ученые-русисты и слависты всегда ценили Афанасия Матвеевича. Вот даже такой пример: во втором издании БСЭ соблюдалась табель о рангах: статьи об академиках украшали портретом, который члену-корреспонденту не полагался. А Селищеву (том вышел в начале 1956 г.) дали статью с обозначением его членом-корреспондентом, хотя он еще не был восстановлен в этом звании. И с портретом!

Сейчас о Селищеве часто вспоминают, особенно много делается в Ельце, городе, расположенном недалеко от его родины. Переиздаются его труды, в 2003 г. в издательстве «Языки славянской культуры» наконец-то издан том трудов по теме «Язык и общество», где переизданы и «Семейские», и «Язык революционной эпохи». А в истории науки остается настоящий подвижник, поднявшийся из крестьян до научных высот, не имевший семьи и личной жизни, живший только своей работой, по-крестьянски основательный, не искавший неизведанных путей, ко всему относившийся с заметным консерватизмом, не принимавший ничего на веру и стремившийся во всем дойти до сути. Вечная ему память.

Метеор
(Е. Д. Поливанов)

О Евгении Дмитриевиче Поливанове (1891–1938) я никогда ничего не слышал до университета, зато уже в первом семестре впервые услышал о нем дважды в один день. Наш профессор Петр Саввич Кузнецов, рассказывая об устройстве голосового аппарата, упомянул, что нормально люди разговаривают во время выдоха, но можно говорить и на вдохе, хотя это неестественно. Он показал нам это на собственном примере (действительно оказалось очень странно), а потом добавил: «А вот был очень крупный лингвист Поливанов, он был репрессирован, он говорил о том, что в детстве в Швейцарии наблюдал ряженых, которые говорили на вдохе, чтобы их не узнали». Сразу запомнились и фамилия (мы уже были знакомы с учившейся курсом старше Аней Поливановой, как позже оказалось, действительно дальней родственницей Евгения Дмитриевича), и то, что он был репрессирован. И в тот же день преподаватель японского языка рассказал нам про японскую грамматику Плетнера и Поливанова. Кто-то из студенток даже переспросил фамилию. Неужели тот же самый? Поначалу мы все время ощущали, что наше лингвистическое образование и курс японского языка совсем не соприкасаются друг с другом, но вот, оказывается, был человек, занимавшийся тем и другим. Сразу личность привлекла внимание.

С тех пор я многое узнал о Евгении Дмитриевиче, читал немало его работ, писал о нем не раз. И в галерее отечественных лингвистов советского времени никак нельзя пройти мимо него. Фигура была яркая и необычная, еще при жизни окруженная легендами, нередко распространявшимися им самим (он был выдающийся мистификатор, из ученых, которыми я занимался, с ним здесь может сравниться лишь М. М. Бахтин). Многие легенды и байки вошли в книгу В. Г. Ларцева «Евгений Дмитриевич Поливанов. Страницы жизни и деятельности», изданную в 1988 г. Рассказывали, что Поливанов умел гипнотизировать. Рассказывали, что Поливанов, не имея кисти левой руки, поднимался на лекции к студентам на второй этаж по водосточной трубе. Рассказывали, что когда Поливанову отказали в авансе за еще не написанную работу, он сел на стул в коридоре издательства и за несколько часов написал весь текст. Рассказывали, что Поливанов с листа, без подготовки переводил Гёте с немецкого на узбекский язык. Где тут правда, где выдумка, разобраться трудно. На недавнем Поливановском коллоквиуме в Париже один из докладов был посвящен Поливанову как литературному персонажу: хорошо его знавший писатель В. А. Каверин сделал ученого при жизни героем двух произведений.

За яркой личностью нередко теряется научное содержание. Но у Поливанова и лингвистическое наследие, даже притом, что дошло не полностью, впечатляет. Работы по японскому, китайскому, корейскому, тюркским, иранским, индоевропейским и многим другим языкам, по фонетике, грамматике, диалектологии, компаративистике, социолингвистике и многому другому. На следствии он запишет в анкете, что владеет шестнадцатью языками. Многие его идеи продолжают обсуждать.

Жизнь ученого оказалась короткой, но богатой событиями. Он постоянно странствовал, обстоятельства его бурной жизни гнали его из одного города в другой; как метеор, он залетал в разные места, накалял обстановку, оставлял о себе память и улетал дальше. Побывал он, помимо Петрограда и Москвы, и в Японии, и на Дальнем Востоке, и почти во всей Средней Азии, не раз по дороге теряя рукописи и имущество. Оказывался он то в академической среде, то среди высоких руководителей государства, то в притонах и курильнях опиума. То он вершил судьбами государств, то, по выражению В. А. Каверина, «годами бродил по стране, как дервиш». Одни боготворили его, другие относили к «отбросам общества», но все отдавали должное его научным талантам. И никого он не оставлял равнодушным.

Родился будущий ученый 28 февраля (12 марта) 1891 г. в Смоленске в родовитой, но небогатой дворянской семье. Отец служил на железной дороге, мать печатала в журналах статьи и переводы. Настроения в семье были либеральными и умеренно-оппозиционными, как положено было тогда среди интеллигенции. Потом семья жила в Риге, где Евгений в 1908 г. окончил Александровскую гимназию. В том же году в том же городе окончил гимназию и его ровесник Николай Конрад, тоже в скором будущем японист, герой очерка «Трудное плавание по течению». Однако, по свидетельству Конрада, они встретились лишь в Практической восточной академии.

Оба они в том же 1908 г. уехали учиться в Петербург и больше никогда не жили в Риге. Поливанов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (славяно-русское отделение), где его главным учителем стал замечательный лингвист И. А. Бодуэн де Куртенэ, создатель фонологии, новой тогда лингвистической дисциплины, о которой я упоминаю в нескольких очерках. Учитель передал ученику не только передовые для того времени научные идеи, но и общий демократический настрой «интернационалиста-радикала», как его назовет Поливанов, политическую активность (через год после окончания Поливановым университета почти семидесятилетний Бодуэн будет изгнан из него и несколько месяцев проведет в тюрьме). Одновременно Евгений Дмитриевич учился на японском разряде в Практической восточной академии. После Русско-японской войны почти не изученная в России Япония стала популярной. Практическая академия была в Петербурге единственным местом, где можно было выучить современный японский язык. Чаще его учили студенты восточного факультета: однокурсник Поливанова Н. И. Конрад, учившийся двумя курсами позже Н. А. Невский и другие. Поливанов был почти единственным, кто пришел в японистику не из классического востоковедения, а из лингвистики.

И еще в студенческие годы (во всяком случае, не позже 1913 г.) с юношей случилось несчастье: он потерял кисть левой руки. При каких обстоятельствах это случилось, так и не ясно. В Японии Поливанов рассказывал, что руку ему отрезал казак во время разгона демонстрации, это явная мистификация. В других случаях он говорил, что положил руку на рельсы перед приближающимся поездом для испытания воли, что также сомнительно. Но есть и версия, правда, исходившая от недоброжелателей: студент лишился руки, неудачно спрыгнув с поезда в нетрезвом виде. Увы, уже в те годы он отличался не только громкими успехами, но и громким поведением.

После окончания в 1912 г. университета молодой ученый был оставлен при кафедре сравнительного языковедения, которую тогда занимал И. А. Бодуэн де Куртенэ, одновременно он начал преподавать на Женских педагогических курсах. Но в конце 1913 г. его учитель был привлечен к суду, без него кафедра не представляла интереса, и Поливанов решил заняться японским языком. Он использовал ситуацию, когда на восточном факультете не было преподавателей-японистов, кроме носителя языка Ёсибуми Куроно, и стал добиваться, чтобы его допустили к работе на факультете. А восточный факультет тогда был очень замкнутой структурой, весь его преподавательский состав формировался исключительно из собственных выпускников, Поливанов оказался первым, кто бросил вызов факультетской кастовости. Но его поддержал декан восточного факультета, желавший повысить лингвистический уровень преподавания. Это был не кто иной, как Н. Я. Марр. Тогда академик помог начинавшему ученому, позже он сыграет в жизни Поливанова плохую роль.

В 1915 г. Евгений Дмитриевич становится приват-доцентом восточного факультета. Коллеги с самого начала плохо приняли чужака. Далеко не самый консервативный из них, ведущий китаист факультета В. М. Алексеев, писал в письме, что Поливанов не может считаться полноценным востоковедом. Но преподавание шло успешно, появились первые публикации. В эти же годы молодой приват-доцент сблизился с группой столь же молодых литературоведов и лингвистов, в большинстве тоже бывших студентов И. А. Бодуэна де Куртенэ (Ю. Н. Тынянов, В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, О. М. Брик и др.), создавших знаменитый ОПОЯЗ («Общество по изучению поэтического языка»). И в это же время Поливанов совершает в 1914, 1915 и 1916 гг. три поездки в Японию.

Об этих поездках сохранились отчеты самого Поливанова и воспоминания японцев, с которыми он общался. Одним из них был языковед Сакума Канаэ, впоследствии один из лидеров японской лингвистики. Сакума был на три года старше русского коллеги, но он и другие встречавшиеся с Поливановым ученые сразу признали его превосходство в ряде отношений. Загадкой и для западных японистов, и для самих японцев долго оставался характер японского ударения. А 23-летний русский ученый определил, что в этом языке имеется так называемое музыкальное ударение в более или менее чистом виде; как он писал, «констатирование указанных японских фактов можно сравнить с открытием новых видов в ботанике и зоологии». Характер японского ударения он и объяснял носителям этого языка.

А уже в 70-е гг. японские исследователи посетили деревню в пригороде Нагасаки, где Поливанов когда-то первым изучал местный диалект, и записали воспоминания пожилой женщины, единственной, кто там в это время оставался из знавших Поливанова. Она запомнила абсолютно белого «Пори-сан», лежавшего на местном пляже. Она рассказала и о том, какую ошибку он допустил. Способный к языкам, Поливанов быстро обучился диалекту деревни, но затем решил поговорить с местными жителями на нем. И сразу они замкнулись и перестали с ним общаться вообще. Молодой японист не учел, что диалект для японцев – средство общения со «своими», а человек другой расы не мог восприниматься как «свой» и поведением вызвал подозрения.

Как бы то ни было, Поливанов во время поездок собрал значительный материал по четырем диалектам: Токио (к тому времени он уже лег в основу нового литературного языка), Киото, Нагасаки и Тоса, два последних изучались вообще впервые, а у двух первых впервые были изучены фонология и ударение. Им были написаны четыре очерка, часть из которых ему вскоре удалось опубликовать в виде нескольких статей и первой (если не считать ранее изданного конспекта лекций на Женских педагогических курсах) своей книги «Психофонетические наблюдения над японскими диалектами» (1917). Психофонетикой он вслед за своим учителем называл фонологию. В это же время ученый разработал и опубликовал в том же 1917 г. очень удачную и построенную на научных принципах кириллическую транскрипцию для японского языка, которую японисты с тех пор всегда (включая годы, когда Евгений Дмитриевич считался «врагом»), называли «поливановской».

Научная карьера удачно складывалась, но к моменту выхода в свет описания диалектов и статьи о транскрипции их автор уже был с головой в политике. Она интересовала его и до Февраля: в 1937 г. на следствии он будет рассказывать, что во время поездок в Японию выполнял разведывательные задания российского Генштаба. И это было правдой, в отличие от показаний о его «вербовке» в это же время японскими спецслужбами. Японист Я. А. Шулатов нашел в архиве Военно-морского флота документ об использовании командируемых в Японию и Корею Е. Д. Поливанова и Н. И. Конрада «для производства ПОЛИТИЧЕСКОЙ РАЗВЕДКИ, и одновременно для подготовки почвы к будущему расширению СПЕЦИАЛЬНОЙ ОСВЕДОМИТЕЛЬНОЙ СЛУЖБЫ». Поливанову вменялось в обязанность «ознакомиться с существующими ныне в Японии научно-политическими обществами, изучающими страны, лежащие по побережью Тихого океана… Его исследование должно показать, какие политические цели поставило себе каждое данное общество и в каком (политическом) направлении эта работа совершается».

Во время травли Поливанова в 1929 г. его противники распространяли версию о его связях до 1917 г. с «Союзом русского народа», то есть с черносотенцами. Так это или нет, но в 1917 г. он сдвинулся резко влево. Это случалось тогда с молодыми интеллигентами нередко, но Поливанов зашел здесь дальше большинства других.

Не оставляя работу в университете, он сотрудничает с Кабинетом военной печати при Всероссийском Совете крестьянских депутатов, публикует статьи в газете «Новая жизнь». В это время Поливанов связан с левыми меньшевиками, но в первые дни после Октября, когда новая власть призвала специалистов к сотрудничеству с ней, одним из немногих откликнувшихся оказался Евгений Дмитриевич, в том числе он стал единственным в университете. Еще беспартийный, он попадает в Наркомат иностранных дел, который тогда возглавил Л. Д. Троцкий. Вместе с большевиком И. А. Залкиндом он становится одним из заместителей первого советского наркома.

О дальнейшем пишут авторы биографического очерка о Поливанове А. А. Леонтьев, Л. И. Ройзензон, А. Д. Хаютин: «В октябре-декабре 1917 г. Поливанов вел в министерстве (ставшем вскоре НКИД) большую и многогранную работу. Он занимается, в частности, всеми связями со странами Востока, являясь «уполномоченным народного комиссара по иностранным делам», т. е. заместителем наркома по Востоку, и заведуя соответствующим отделом. Особенно велика роль Е. Д. Поливанова в опубликовании тайных договоров царского правительства». Во всем этом пригодился полиглотизм. На следствии Поливанов говорил, что его деятельность не ограничивалась Востоком: в частности, ему принадлежал первоначальный вариант Брестского мира с Германией (потом переделанный Троцким). А на факультете, где «чужака» и раньше не любили, ему не подавали руки.

Однако работа в НКИД продолжалась недолго. Независимо державшийся Поливанов быстро поссорился с не терпевшим возражений Троцким, тот обвинил его в «получении корзины с подношениями» от персидского посольства и отдал под суд, который, правда, кончился оправданием (в 1937 г. Поливанов укажет, что до того это был единственный случай, когда он оказывался под следствием). Позже Троцкий даст в воспоминаниях уничтожающую характеристику Поливанова, назвав «мелким чиновником». В начале 1991 г., как раз в дни столетия со дня рождения ученого, эту характеристику в «Правде» пересказал без ссылок на Троцкого историк В. Т. Логинов. Тогда я единственный раз в жизни организовал коллективное письмо в газету, собрав в защиту памяти Поливанова подписи ряда видных лингвистов, письмо не напечатали.

Вместо этого с февраля 1918 г. Поливанов занимался политработой среди петроградских китайцев, создал «Союз китайских рабочих», позже, уже вступив в партию, организовал китайскую ячейку РКП(б). Один из его китайских подопечных впоследствии вспоминал: «Ответственный работник – товарищ Поливанов, говоривший по-китайски, часто проводил с нами, китайскими рабочими, беседы на политические темы, обучал русскому языку. С помощью товарища Поливанова и китайской коммунистической ячейки я понял глубокий смысл свершившейся революции». Есть данные и о том, что с отрядами красных китайцев он (без руки!) воевал на фронтах гражданской войны. Но, по одной из версий, именно работа с китайцами привела к пороку, осложнявшему потом всю его оставшуюся жизнь: он стал наркоманом (по другой версии, он пристрастился к наркотикам еще раньше). Об этом ходило много устных рассказов, а следственное дело, к сожалению, их подтверждает. В него подшит и такой документ, составленный на следующий день после ареста: «З/к Поливанов, страдающий наркоманией, нуждается ежедневно в 2-х кратной инъекции героина. Врач Зайцева». При этом порок не разрушил интеллект ученого, никогда не прекращавшего деятельность.

В 1919 г. Поливанов стал членом РКП(б), и в этом же году 28-летний ученый становится профессором, продолжает собираться и ОПОЯЗ. О том времени позже вспоминал В. А. Каверин: «Поливанов приходил в солдатской шинели, слегка прихрамывая, вежливый, спокойный, говорящий тихим голосом и слушающий собеседника с глубоким интересом… Изумление взыскательного Тынянова, несомненно чувствовавшего в Поливанове человека необыкновенного, поражало меня. Не понимая сущности их разговоров – я был тогда студентом первого курса, я чувствовал, что полушутя, между прочим Поливанов высказывает необычайные по глубине и значению мысли. Об этом нетрудно было судить – не по Поливанову с его изысканностью и небрежностью, а по Тынянову, у которого взволнованно загорались глаза. Он приходил и оставался иногда надолго, на несколько часов, устраиваясь в холодном кабинете хозяина и утверждая вполне серьезно, что лучше всего ему работается, когда в комнате не более восьми градусов тепла… Словом, он был фигурой странной, загадочной и, естественно, вызывавшей у меня, студента, глубокий интерес… У меня всегда было ощущение, что научные факты, о которых он говорит, это не просто факты, а события, и что среди этих событий он чувствует себя, как дома». Таким его изобразит Каверин под именем профессора Драгоманова в романе «Скандалист, или вечера на Васильевском острове».

Были, однако, и другие оценки. Монголист Н. Н. Поппе, также знавший Поливанова в этот период, а впоследствии ушедший с немцами и вторую половину жизни проведший в США, в воспоминаниях, изданных в 1983 г., относит Евгения Дмитриевича к категории «человеческих отбросов». Имеются в виду и наркомания, и странные поступки, и переход на сторону большевиков. В другой поздней публикации Поппе сравнивает его с раздвоенным героем повести Р. Л. Стивенсона «Странная история д-ра Джекила и м-ра Хайда», интеллигентом и преступником в одном лице. Но и Поппе при этом высоко оценивал научную деятельность Поливанова. И в неблагоприятные для публикаций 1918 и 1919 гг. ученый продолжал печатать статьи по японистике.

Но весной 1921 г. профессор Поливанов навсегда покинул Петроград. Сначала он переехал в Москву, получив новое назначение: заместитель заведующего Дальневосточным отделом Коминтерна. В Москве он также преподавал в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ). Но уже через несколько месяцев новый поворот судьбы: он по заданию Коминтерна надолго уезжает в Среднюю Азию. Долгую там задержку он впоследствии объяснял «болезнью жены», поехавшей вместе с ним, что явно выглядело неубедительно. И лишь недавно стало известно, что его послали в Синьцзян с заданием организовать там революцию. Но не получилось. С тех пор его административная карьера пошла вниз. Впрочем, в Ташкенте, где Поливанов задержался до 1926 г., он поначалу еще занимал ряд постов, в том числе был руководителем Узбекского Главлита, то есть цензуры. Сейчас у многих интеллигентов само слово «Главлит» вызывает аллергию. Но из песни слова не выкинешь, как и не уберешь из биографии Н. Ф. Яковлева то, что он именем революции закрыл старейшую «профессорскую», как ее называли, газету «Русские ведомости». Эти люди служили делу, в справедливости которого не сомневались и которому были беззаветно преданы.

Но постепенно Поливанов был отставлен от всякой административной деятельности, оставшись лишь «красным профессором» в Среднеазиатском государственном университете, основанном после революции в Ташкенте. Поливанов стал одним из его создателей. А в 1926 г., незадолго до отъезда (как потом выяснится, не окончательного) из Узбекистана, он перестал быть членом партии со странной, не предусмотренной ее уставом формулировкой: «Выбыл с правом восстановления». Причиной была не какая-то «идейная незрелость» или фракционная борьба, а наркомания. Как раз об этом периоде его деятельности имеются свидетельства. В письме ведущего ташкентского арабиста А. Э. Шмидта академику А. Н. Самойловичу от 10 декабря 1922 г. упомянуто о «психическом заболевании Поливанова», видимо, связанном с наркоманией. А академик В. В. Бартольд, побывавший в Ташкенте в 1925 г., писал 22 июня этого года тому же Самойловичу:

«В университете успехам научной туркологии по-прежнему больше всего содействуют работы Поливанова, но неизвестно, надолго ли его хватит; и физически, и нравственно он все больше опускается». Академик ошибся в прогнозе: пожалуй, самый научно насыщенный в жизни Поливанова московский период деятельности еще был впереди.

Но и в ташкентские годы Поливанов много сделал для науки, число его публикаций в это время велико. Попав в Узбекистан, он, не оставляя японистики и китаистики, активно начинает заниматься тюркологией, особенно изучением узбекских диалектов, многое, но далеко не все удалось напечатать. По мнению ведущего сейчас московского тюрколога А. В. Дыбо, его работы по узбекским диалектам намного превосходят все, что было сделано в этой области и до, и после него. Кроме того, 20-е гг. по всей стране были периодом активной работы по языковому строительству, включая создание или реформу письменностей народов СССР (подробнее см. очерк «Дважды умерший»). Поливанов стал активнейшим участником этой деятельности, он выступает на съездах и конференциях, создает первый проект узбекской письменности на латинской основе, издает в Москве брошюру «Проблема латинского шрифта в турецких письменностях» (турецкими языками тогда часто называли тюркские). Он указывал, что новые алфавиты необходимо создавать на латинской основе. Дело не в каких-то особых свойствах: как указывал Поливанов, латинский алфавит сам по себе не лучше и не хуже кириллицы. Но «эпоха – недоброй памяти – русского колонизаторства оставила такую ненависть в турецких народах (сужу по туркестанским) к русификации и ее орудию – миссионерским русским транскрипциям, что само напоминание о русском шрифте болезненно, как тревожащее недавние раны от национального гнета; и потому попытки отстаивать (для каких-либо теоретических соображений) возможность пользоваться русской транскрипцией отнюдь нельзя рекомендовать». Такой взгляд преобладал в стране до второй половины 30-х гг.

В 1926 г. Поливанов уезжает из Ташкента и оказывается на несколько месяцев во Владивостоке, где читает лекции в Дальневосточном университете; есть также сведения о том, что он с каким-то заданием ездил в это время в Китай и Японию. Из Владивостока он в том же году переезжает в Москву. Политическая его деятельность уже окончена, но московский период становится пиком его научной деятельности. К сожалению, он продолжался лишь три года.

В Москву Поливанова пригласил В. М. Фриче, старый революционер, литературовед-марксист, руководивший в это время литературным отделом Коммунистической академии и курировавший в Москве все филологические науки. Для него ташкентский ученый был «красным профессором», далеким во всех отношениях от традиций «буржуазной» Московской школы Ф. Ф. Фортунатова и его учеников, который мог бы возглавить борьбу против господствовавшего в московском языкознании «формализма». Поливанов некоторое время колебался между Москвой и Ленинградом, по поводу своего возвращения на Неву он вел переговоры с Н. Я. Марром, тогда их отношения еще оставались хорошими. Но в результате он предпочел Москву, где стал заведующим лингвистической секцией Института языка и литературы РАНИОН (Российской ассоциации научных институтов общественных наук). Фактически он возглавил московское языкознание.

О работе Поливанова в РАНИОН сохранились воспоминания вышеупомянутого П. С. Кузнецова, тогда аспиранта этого института. «Человек он был необычный. У него были две жены, с которыми он жил по очереди, слуга-китаец и собака…. Периоды оборванного и аккуратного состояния Е. Д. (в связи с тем, с кем он жил. – В. А.) я наблюдал сам. Моральные принципы и стыд для Е. Д. не имели никакого значения, но был он человек добрый и отзывчивый. Р. О. Шор (см. очерк “Первая женщина”. – В. А.) однажды так охарактеризовала его: “Он с вас рубашку снимет, а когда нужно, с себя за вас снимет”. Когда у него не было денег, ему ничего не стоило встать на углу улицы и просить милостыню». О том, как Евгений Дмитриевич изображал из себя нищего, рассказывали еще про его японские командировки.

Кузнецов также вспоминает, как Поливанов в качестве начальника беседовал с ним в связи с экзаменом по латинскому языку, который аспирант должен был сдать. «Он меня поразил своими познаниями в области италийских языков (он ведь был по основной специальности японист). Он пожелал все же побеседовать немного со мной (неофициально) о том, что же я все-таки делал в области латинского языка… Он был удовлетворен, и тогда я стал его спрашивать, каково, по его мнению, было качество латинского ударения классической эпохи… Е. Д. развивал свои идеи, по которым это ударение такое, каким будет через двести лет в японском языке, кажется, в токийском диалекте». Одной из особенностей концепции Поливанова был интерес к лингвистическим прогнозам, к изучению будущего языков, унаследованный им от И. А. Бодуэна де Куртенэ.

И кто еще мог тогда в Москве равно компетентно рассуждать о японском и латинском языках? Языковеды традиционного типа были либо славистами, либо индоевропеистами. Ученые передовых для того времени взглядов почти всегда специализировались по русскому языку, лишь немногие по западным языкам (А. И. Смирницкий), совсем немногие занимались и русским, и западными языками (Л. В. Щерба). И среди них чуть ли не один Поливанов мог квалифицированно рассуждать о языках, по строю далеких от русского.

Помимо РАНИОН, Поливанов снова начал преподавать в КУТВ, где в эти годы заведовал кафедрой родных (то есть восточных) языков, стал профессором учебного Московского института востоковедения, действительным членом Института народов Востока. Он по-прежнему активно выступает и печатается по вопросам языкового строительства, теперь уже во всесоюзном масштабе, выступая здесь в качестве теоретика и практика. Он отстаивал активный, преобразовательный подход к языку: «Современные факты важны для нас не сами по себе, а как исходный пункт для языкового будущего, т. е. как основной материал для выводов в области языковой политики». Однако он и определял границы возможного вмешательства в язык: если графика языка «может быть декретирована», то «фонетику и морфологию… декретировать нельзя, ибо они усваиваются в том возрасте, для которого не существует декретов». Важно было и такое его указание по поводу создания литературной нормы: «Никогда, в борьбе за роль литературного диалекта, язык деревни или вообще экономически менее развитого коллектива не выходит победителем над языком города или вообще более развитого в экономическом отношении района». Здесь ученый исходил из опыта деятельности в Узбекистане, где отстаивал создание литературного языка на основе городских, а не кишлачных диалектов. По многим вопросам позиции Поливанова были близки к позициям другого моего «героя» Н. Ф. Яковлева, несмотря на их принадлежность к разным научным школам, но их личные отношения не сложились: они считали друг друга конкурентами и боролись за первенство.

В московские годы Евгений Дмитриевич, всегда отличавшийся огромной работоспособностью, много пишет, хотя не все из написанного успевает напечатать. Из того, что удалось издать, особо надо отметить три книги. Прежде всего, это первый том «Введения в языкознание для востоковедных вузов», фундаментального труда, совмещающего учебник, специально ориентированный на студентов-востоковедов, и изложение последовательной теоретической концепции. В первый том вошли теоретическое введение к предполагавшемуся двухтомнику и разделы, посвященные фонологии и ударению, богато проиллюстрированные материалом значительного числа языков. Затем это две грамматики конкретных языков: та самая «грамматика Плетнера и Поливанова», о которой мы узнали на первом курсе, и китайская грамматика совместно с А. И. Ивановым. Последняя фактически содержит под одной обложкой две книги: Иванов, китаист старой школы, написал учебную грамматику в духе XIX в., а Поливанов подошел к китайскому языку совершенно по-новому. В японской грамматике О. В. Плетнер, знакомый Поливанова со времен Практической восточной академии, наоборот, находился под его сильным влиянием, и обе части близки друг к другу, хотя в некоторых новаторских идеях соавтора и Плетнер не разобрался. Грамматика стала первой у нас, да и в Европе, научной, а не чисто практической грамматикой японского языка. Продолжал Поливанов и публикацию материалов, собранных в Японии.