Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

С «формалистами» Поливанов сумел, как показывают мемуары П. С. Кузнецова, найти общий язык. Но все более влиятельным становилось «новое учение о языке» академика Н. Я. Марра. У Поливанова до 1929 г. не было с ним личных конфликтов, но он не мог принять это учение из-за недоказанности его положений, противоречий фактам и просто недостаточного профессионализма в области лингвистики академика и его адептов. В его институте марризм не принимали многие, но только революционер по биографии и по духу Поливанов решился вызвать академика на бой публично.

4 февраля 1929 г. в Коммунистической академии состоялся публичный диспут с докладом Поливанова против Марра, его обсуждение заняло еще два заседания. Сам Марр, правда, находился за границей и в диспуте не участвовал. Однако из Ленинграда приехала целая бригада его сотрудников во главе с будущим его преемником И. И. Мещаниновым. Из москвичей выступали герои двух других моих очерков Н. Ф. Яковлев и Р. О. Шор, ближайший сотрудник Яковлева Л. И. Жирков, а также русист старой школы Г. А. Ильинский. Председательствовал В. М. Фриче, в том же месяце ставший одним из первых академиков-коммунистов.

Доклад Поливанова был опубликован только в 1991 г. Марр подвергся в нем острой критике, прежде всего, за непрофессионализм. Поливанов говорил: «Когда человек говорит: бросьте вашу сравнительную грамматику индоевропейских языков, – я вам объясню все слова индоевропейских языков из четырех элементов, – это же все равно, что какой-нибудь человек пришел на собрание химиков и сказал: “Забудьте, что вода – H₂O. Вода – это нечто другое, это смесь азота с аммонием, – поверьте мне на слово, и я из этого объясню вам весь мир”. Это то же самое. Мы можем потребовать объяснения, мы можем потребовать доказательства: докажи эти четыре элемента. Доказательств, однако, нет» (другие цитаты из доклада приведены в очерке «Громовержец»). Опроверг Поливанов и декларации Марра о его марксизме, показав несоответствие марризма марксизму.

Дальнейшая часть диспута превратилась в публичное избиение Поливанова. Только «старорежимный» Г. А. Ильинский, противник всего нового в науке о языке, поддержал «красного профессора» против Марра, что пошло во вред и Поливанову, и самому Ильинскому (через пять лет он будет арестован по одному делу с Н. Н. Дурново, а в 1937 г. расстрелян). Все остальные, включая Н. Ф. Яковлева, Л. И. Жиркова и Р. О. Шор, поддержали (иногда, как Яковлев, с некоторыми оговорками) Марра и осудили Поливанова. Многим участникам дискуссии, среди которых были и люди, далекие от лингвистики, не нравилось даже то, что Евгений Дмитриевич писал на доске множество примеров из мало кому известных языков, вдавался в частности. Но главный фактор отметил он сам в заключительном слове: «Имею дело здесь с верующими – это прежде всего. Было бы смешно мне ставить своей задачей переубедить верующих». Итог подвел В. М. Фриче: «Научная репутация Марра вышла из диспута незапятнанной».

Началась борьба с «поливановщиной», ученого обвиняли не только в «травле академика Марра», но и во всех грехах вплоть до черносотенства в переносном и даже в прямом смысле. Обвинили его и в подлоге: Поливанов упомянул, что к числу противников учения Марра относится крупный французский лингвист, коммунист М. Коэн. В ответ было заявлено, что Коэн членом Французской компартии не является. Но этот ученый был-таки членом данной партии, что отмечено в 3-м издании Большой советской энциклопедии. Так что подлог совершили как раз противники Поливанова. Евгений Дмитриевич пытался им ответить, но, дав ему один раз слово, потом в публикациях отказали, а статья против Марра «Программно-методологический экскурс», уже набранная, будет изъята; корректура сохранится в архиве в Праге, и статью удастся опубликовать только в 1991 г.

Травля Поливанова стала первым, но далеко не последним примером «аракчеевского режима в языкознании», который осудит И. В. Сталин лишь спустя два десятилетия, когда Евгения Дмитриевича давно не было на свете. А в 1929 г. он оказался один, в Москве ему нельзя было рассчитывать ни на чью поддержку. У него, как ему казалось, остались покровители лишь в Узбекистане, где в первой половине 20-х гг. его ценило местное руководство. Иногда его возвращение туда интерпретируют как ссылку или высылку, но это не так: ученый покидал Москву добровольно. Летом 1929 г. Поливанов уезжает в Узбекистан в научную экспедицию, там договаривается о работе и осенью возвращается в столицу лишь для ликвидации дел. В конце того же года Поливанов становится сотрудником Узбекского государственного научно-исследовательского института, тогда находившегося в Самарканде, в начале 1931 г. он вместе с институтом переезжает в Ташкент.

Евгений Дмитриевич продолжает бороться, и в 1931 г. ему удается в Москве выпустить в свет книгу (точнее, сборник статей) «За марксистское языкознание», наиболее развернутое выражение программы развития марксистского языкознания среди публикаций ученого. Затронуты здесь и еще две темы, занимавшие его и ранее: развитие русского и других языков СССР после революции и полемика с марризмом.

Проблема создания марксистской лингвистики в 20-е гг. и в начале 30-х гг. ставилась у нас многими: можно назвать имена Н. Ф. Яковлева, Л. П. Якубинского, Р. О. Шор, Я. В. Лоя, Г. К. Данилова, В. Н. Волошинова, Т. П. Ломтева и других, части из них я посвящаю очерки. Даже И. И. Презент, вошедший в историю нашей науки как один из ее «антигероев», в 40-е гг. близкий соратник Т. Д. Лысенко, в конце 20-х гг. издал вполне серьезную книгу об этом. Но к 1931 г. все стало вытесняться «новым учением» Марра, самым неудачным из всех вариантов, имевшим, однако, поддержку сверху. Идеи Поливанова были одними из наиболее интересных, хотя сама задача в целом (исключая такие дисциплины как социолингвистика) была нереальной, что в 1950 г. поймет И. В. Сталин.

Полемизируя с марристами, Поливанов заявлял: «Для разработки марксистской лингвистики недостаточно благонамеренности и советской лояльности, а нужно обладать известной лингвистической и методологической подготовкой». Марристы отказывались от всего наследия «буржуазной науки», а он писал: «Я вовсе не думаю отрицать буржуазный характер всей прошлой истории нашей науки. Всякая наука, созданная в буржуазном обществе, может именоваться буржуазной наукой и может обнаружить в себе внутренние признаки этой своей социальной природы. Но ведь никакой другой науки, кроме буржуазной, вообще не существовало, а на Западе не существует и до настоящего времени. И это относится и к лингвистике, и к астрономии, и к теории вероятностей, и к орнитологии и т. д. и т. д. Наша задача состоит в том, чтобы убедиться, что такая-то и такая-то научная дисциплина сумела установить ряд бесспорных положений; и раз мы в этом убеждаемся (для чего необходимо, впрочем, наличие известных данных в данной специальности), то мы не только можем, но и должны считаться с этими бесспорными достижениями буржуазной науки, как должны… считаться и с наличием микроскопа, и с наличием всей той бактериологической фауны, которая этим микроскопом была открыта, несмотря на то, что изобретатель микроскопа (А. Левенгук. – В. А.) был голландский торгаш – существо насквозь буржуазное и идеологически вполне, быть может, нам чуждое. Если же мы, под тем предлогом, что это – “продукты буржуазной науки”, будем строить свою науку без всех указанного рода буржуазно-научных достижений или просто отметая (т. е. не желая знать) их или же отрицая их (потому, что они – продукт буржуазного мира), мы не только не создадим никакой новой, своей науки, но превратимся просто в обскурантов». Выше всех Поливанов ставил своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ: книга Ф. де Соссюра, по его мнению, «не содержит в себе буквально ничего нового в постановке и разрешении общелингвистических проблем по сравнению с тем, что давным-давно уже было добыто у нас Бодуэном и бодуэновской школой».

Но, разумеется, надо идти дальше и создавать науку на марксистской основе. Программа должна была быть обширной и масштабной. Лингвист, согласно Поливанову, слагается из четырех сфер деятельности. Во-первых, он – «строитель (и эксперт в строительстве) современных языковых (и графических) культур», «для чего требуется изучение языковой современной действительности, самодовлеющий интерес к ней и – скажу более – любовь к ней». Во-вторых, он – «языковой политик», прогнозирующий языковое будущее «в интересах утилитарного языкового строительства». В-третьих, он – «лингвистический историолог». В-четвертых, он – историк культуры. Первая сфера связана с изучением настоящего, вторая – с изучением будущего, две последние – с изучением прошлого. В отношении прошлого и настоящего наука о языке уже имела прочные традиции, а о будущем обычно даже не задумывалась, лишь И. А. Бодуэн де Куртенэ и Е. Д. Поливанов (и еще Н. Я. Марр, но на основе явной фантастики) ставили эту задачу. И очевиден активный, связанный с практикой подход к объектам исследования. Надо отметить, что опирался здесь Поливанов не только на марксизм: редкий термин «историология» взят из исторической концепции академика Н. И. Кареева, друга семьи Поливановых, отнюдь не марксиста (Кареев разделял историю как фактологическую науку и историологию, выявляющую исторические закономерности).

Из идей марксизма всерьез у Поливанова использовалась лишь одна: отражение в истории языка законов диалектики, особенно законов борьбы противоположностей и закона перехода количества в качество. Последний проявляется, в частности, в том, что фонетические изменения накапливаются постепенно, звучание как-то меняется при сохранении прежней фонологической системы, а потом происходит скачок и система фонологических единиц – фонем – становится иной. Проблема, постоянно волновавшая ученого, – причины языковых изменений. В противовес марристам, все сводившим к прямому влиянию экономических скачков и революций, он отстаивал роль внутренних причин, воздействующих на развитие языка. Одна из них в книге «За марксистское языкознание» именуется: «лень человеческая». Человеку не хочется тратить силы на произношение сложных звуков, длинных слов, на запоминание спряжения неправильных глаголов, поэтому в истории языков постоянно происходят упрощения в фонологии и грамматике. Латинское название месяца augustus во французском произношении сократилось до одного звука u. Но происходит и борьба противоположностей, в данном случае, интересов говорящего и слушающего: «минимальная трата произносительной энергии» должна быть «достаточной для достижения целей говорения», при слишком большой экономии речь становится для слушающего непонятной. Позднее эти идеи, уже независимо от марксизма, развили Р. Якобсон и французский лингвист А. Мартине.

Приверженность марксизму, помимо использования законов диалектики, проявилась в постоянном интересе Поливанова к социальному функционированию языка. Он указывал, что внешние, в том числе социальные, причины, в отличие от внутренних, непосредственно не влияют на языковые изменения, однако их косвенное влияние может быть существенным: возникают или прекращаются контакты между языками, которые как-то изменяют языки (прежде всего, на уровне заимствований, но контакты могут повлиять и на строй языков), меняется число и состав носителей языка или языкового образования, по выражению Поливанова, их «социальный субстрат».

Особенно этот вопрос был актуален в связи с современной ситуацией в СССР. Марристы утверждали, что революция привела к формированию нового русского языка (точка зрения, парадоксальным образом возродившаяся у нас в конце 80-х гг., только с обратными оценками). Но Поливанов показал, что русский язык, в том числе русский литературный язык, остался таким же, каким был до революции, испытав лишь некоторые изменения в лексике. «Словарь, и только словарь, делает современный язык… непонятным для обывателя с языковым мышлением 1910–1916 годов», – писал Поливанов еще в 1928 г., ссылаясь на А. М. Селищева. Но расширился «социальный субстрат». Стандартный (литературный) русский язык, до революции остававшийся «классовым или кастовым языком узкого круга интеллигенции», теперь стал осваиваться «массами, приобщающимися к советской культуре», в том числе людьми, ранее вообще не знавшими русского языка.

Но здесь ученый сделал прогноз, который не оправдался: «Через два-три поколения мы будем иметь значительно преображенный (в фонетическом, морфологическом и прочих отношениях) общерусский язык, который отразит те сдвиги, которые обусловливаются переливанием человеческого моря – носителей общерусского языка в революционную эпоху». Этого не произошло: Поливанов не учел значительного ужесточения и внедрения в массы литературной нормы с 30-х гг., о которых уже шла речь в очерке «Человек-словарь».

В книге «За марксистское языкознание» затрагивались многие проблемы: и фонетика «интеллигентского языка», и «славянский язык» революции, и «блатная музыка», арго «воров в законе» (статья называется «Стук по блату»). Одна из статей названа «И математика бывает полезной», в ней ставится проблема использования математики в лингвистике. Обо всем этом сказано немало интересного, нередко автор улавливал тенденции, значимые и позднее. В связи со «славянским языком революции» отмечено, что еще недавно яркий и эмоциональный язык революционных лозунгов, использовавший много славянизмов, начал становиться мертвым, штампованным. «Нельзя употреблять мертвые слова», это губительно для страны (об этом писал и А. М. Селищев). Тогда этот процесс только начинался, к каким последствиям он привел в 60–80-е гг., мы знаем. А в отношении «блатной музыки» он с тревогой отмечал, что она проникает в язык обычных людей, особенно подростков, что наблюдалось и до, и после революции. Он спрашивает: почему «наши дети хронически хотят корчить из себя хулиганов?». Проблема, увы, актуальна и сейчас.

Но современники больше всего обращали внимание на по-прежнему резкие оценки Марра и его последователей, названных в книге «любителями хорового пения». Эти оценки определили отношение к книге, которая вызвала новый всплеск борьбы с «поливановщиной», книгу объявили «антимарксистской». Н. Н. Поппе, который спустя полвека осудит Поливанова за «большевизм», тогда обвинял его в «протаскивании буржуазных идей и теорий». В том же 1931 г. в статье «Яфетическая теория» в первом издании Большой советской энциклопедии (автор скрыт за тремя звездочками, но, по-видимому, это маррист В. Б. Аптекарь) о взглядах Поливанова сказано: «Прямые враждебные выпады, идущие под знаком апологии буржуазной науки и империалистической политики капитализма». В этом же томе статья самого Поливанова «Японский язык» подписана Е. П., полная подпись уже была невозможна. Статью все же опубликовали (видимо, писать в энциклопедии о японском языке больше было некому), но набор второго тома «Введения в языкознание для востоковедных вузов» был рассыпан, не вышли и подготовленные Поливановым (одним или в соавторстве) в годы работы в Москве грамматики азербайджанского, казахского, калмыцкого, эрзя-мордовского языков. Рукописи всех этих книг до нас не дошли. С 1931 г. Поливанов больше не мог печататься в Москве или Ленинграде. В 1932–1937 гг. публикации у него были, но либо в Средней Азии, откуда они мало куда доходили, либо изредка за границей, куда Евгений Дмитриевич посылал рукописи другу со времен ОПОЯЗ Р. Якобсону.

И в Узбекистане оказалось гораздо тяжелее, чем раньше, марризм пришел и туда. В университет, одним из основателей которого когда-то был Поливанов, его не взяли за «антимарксистские взгляды». Преподавание в Узбекской государственной педагогической академии оказалось недолгим, в последние годы работы в Узбекистане он не преподавал в вузах вообще. Он работал в Узбекском государственном научно-исследовательском институте культурного строительства, но и там обстановка оставалась тяжелой. В 1933 г. ученый заявлял: «Если сказать, какая часть из моих работ опубликована, это, должно быть, двадцатая часть, и особенно в настоящее время мне очень мало приходилось публиковать».

Работа все-таки продолжалась. По-прежнему проходили экспедиции для изучения узбекских диалектов. Новыми сферами деятельности стало изучение каракалпакского языка (тюркская семья) и распространенного тогда в Узбекистане, а сейчас практически исчезнувшего языка бухарских евреев, относящегося к иранской семье языков. По обоим языкам была напечатана лишь небольшая часть сделанного. А по узбекскому языку удалось все-таки издать две важные книги: «Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком» (1933) и «Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам» (1935).

Сохранились воспоминания о Поливанове его ташкентского знакомого П. А. Данилова, относящиеся, видимо, к 1933 или 1934 г.: «Одет он был бедновато, в каком-то плохоньком стареньком костюмчике. На голове у него была такая же старенькая кепочка… Пожаловался, что ему приходится преподавать русский язык в начальной национальной школе; что ему не дают работать в научных учреждениях и вузах и не печатают его статей в научных журналах. И чтобы как-либо удержаться и продолжать научную работу, он вынужден посылать свои статьи в зарубежные научные журналы. Там его охотно печатают и по его просьбе гонорар высылают на Торгсин. Это и позволяет ему как-то сводить концы с концами». Так жил тогда бывший заместитель наркома иностранных дел, определявший отношения страны со многими государствами.

Впрочем, воспоминания не во всем точны. По три-четыре публикации в год у него все-таки были; с другой стороны, за границей его печатали не так уж охотно. За шесть лет четыре небольшие публикации, а в Литературном архиве памятников народной письменности в Праге, куда после войны попал пражский архив Якобсона, неизданных рукописей Поливанова нашлось потом немало, а том числе целая книга по японской фонетике (более полное ее описание, чем в изданной в 1930 г. книге). Как показывает переписка Н. Трубецкого с Р. Якобсоном, сейчас опубликованная, эти ученые, хотя и считали Поливанова одним из наиболее близких к себе советских ученых, но отвергали многие его идеи; Трубецкой считал, что Поливанов, находясь вне основных научных центров, стал деградировать. Вероятно, все же дело было в другом: Трубецкой и Якобсон, как и Н. Ф. Яковлев, пришли к новому этапу развития фонологии, связанному с выработкой объективных критериев для выделения фонем, а Поливанов сохранил верность «психофонетике» своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ, казавшейся им старомодной.

В 1934 г. Поливанов переехал из Ташкента во Фрунзе (ныне Бишкек), город, оказавшийся последним на его творческом пути. Там он работает в Киргизском институте культурного строительства и вновь получает возможность преподавать, став профессором Педагогического института (в университет он будет преобразован уже после войны). К этому времени борьба с «буржуазной лингвистикой» стала утихать, в том числе в связи со смертью Н. Я. Марра в том же 1934 г. Во Фрунзе до 1937 г. было спокойнее, чем в Ташкенте, в одной из анкет 1935 г. Поливанов называет себя кандидатом в члены партии. Видимо, он старался вступить туда заново. Однако в следственном деле он будет именоваться беспартийным. В 1937 г. друг юности Н. И. Конрад даже похвалил Поливанова в книге о синтаксисе японского языка, кажется, это единственное его положительное упоминание в печати в те годы (впрочем, по свидетельству ученицы Конрада А. Е. Глускиной, он тогда уже не поддерживал отношения с Поливановым). Но запрет на публикации в Москве и Ленинграде сохранялся.

В этот период двумя основными направлениями его деятельности становятся изучение киргизского и дунганского языка. По киргизскому языку он ездит в экспедиции по изучению диалектов, переводит и исследует киргизский эпос «Манас». Однако в этой области он почти ничего, кроме отрывков из перевода «Манаса», не успел напечатать. Больше Евгений Дмитриевич смог довести до печатного вида по языку дунган, потомков китайцев-мусульман, бежавших в Среднюю Азию из Китая в XIX в. после восстания. Совместно с дунганским просветителем Юсупом Яншансином он составил изданную в двух частях в 1935 и 1936 гг. дунганскую учебную грамматику, а весной 1937 г. вышла небольшая книга «Вопросы орфографии дунганского языка», фактически последняя прижизненная монография Поливанова: ему принадлежит вся книга, кроме совместного с Ю. Яншансином проекта дунганской орфографии. Это был последний в стране проект письменности на латинской основе, скоро все начнут ускоренно переводить на кириллицу; тем не менее, эта письменность у дунган действовала более десяти лет. Книгу автор успел послать Р. Якобсону, ее оценка Н. Трубецким оказалась наиболее резкой.

Но ученый работал и над проблемами теоретической лингвистики. Во Фрунзе он составил «Словарь лингвистических терминов». Эту работу он послал в Ленинград в Институт языка и мышления имени Марра, надеясь, что если она будет одобрена, он сможет вернуться во всесоюзную науку. Однако ученица Марра С. Л. Быховская дала отрицательный отзыв (рукопись будет опубликована лишь в 1991 г.). Отзыв, датированный 22 сентября 1937 г., резок, но не содержит политических обвинений. Очевидно, Быховская не знала, что рецензирует рукопись автора, уже почти два месяца находящегося в заключении.

Дата ареста Поливанова долго приводилась неточно или предположительно, даже у А. А. Леонтьева, Л. И. Ройзензона и А. Д. Хаютина в 1968 г. стоит март 1937 г., хотя в мае Евгений Дмитриевич еще переписывался с Р. Якобсоном. В следственном деле, с которым впервые удалось ознакомиться Ф. Д. Ашнину в 80-х гг., указана точная дата: 1 августа 1937 г.

В 1937 г. бурная биография Поливанова оставляла ему мало шансов уцелеть. Особенно опасными были два эпизода: работа с Л. Д. Троцким (даже притом, что они поругались) и связи с Японией (пусть давно оборванные). Так и случилось. Первый по времени документ, зафиксированный в следственном деле, опубликованном Ф. Д. Ашниным при моем участии, датирован 25 июля 1937 г. и подписан заместителем наркома внутренних дел СССР М. П. Фриновским. В шифрограмме сказано: «Немедленно арестуйте востоковеда Поливанова Евгения, находящегося в Казахстане. Спецконвоем направьте 3 отдел Москву». На другой день снова: «Немедленно сообщите арестован ли Поливанов Евгений». Но арестован ученый еще не был: в Москве точно даже не знали, где он живет, и послали шифрограмму в Алма-Ату вместо Фрунзе, что подарило ему еще несколько дней свободы. Но все образовалось, и в деле подшиты «постановление» и «ордер № 477» на арест от 1 августа. В постановлении сказано о «контрреволюционной троцкистской деятельности»; видимо, поводом к аресту послужила информация о работе Поливанова с Троцким в 1917–1918 гг.

Но когда Евгения Дмитриевича доставили в Москву (зафиксировано его помещение в Бутырскую тюрьму 16 августа), обвинение в «троцкистской деятельности» исчезло из дела, заменившись «шпионажем в пользу Японии». Именно эту линию следствие выдерживало теперь вплоть до суда. Ученого обвинили в том, что еще в 1916 г. в Японии он был завербован японской разведкой и с тех пор вел «шпионскую деятельность». Отмечу, что среди прочего Поливанов обвинялся и в шпионаже против царской России. Такое обвинение еще несколько лет назад было немыслимо, а теперь оно встречалось и в других делах, например, в параллельно шедшем деле академика А. Н. Самойловича. Преемственность СССР по отношению к дореволюционной России, ранее отрицавшаяся, теперь все более утверждалась.

Единственные показания, содержащиеся в деле, принадлежат сотруднику НКИД Н. К. Кузнецову и по существу не говорят ничего о «шпионаже». Кузнецов, в 1916 г. находившийся одновременно с Поливановым в Японии, а потом работавший вместе с ним в НКИД, лишь повторяет рассказы о его поведении: в наркомате «вокруг него вращались восточники и особенно японцы, образ жизни вел крайне безалаберный: пьянство, связь с публичными женщинами, кокаинист». В том же духе описана и его жизнь в Японии, из чего делается вывод: «все эти факты дают повод подозревать его не в простой связи, а как человека, связанного с японцами по шпионажу, иначе японцы не допустили бы такого безобразия и могли поднять скандал». И все (после первого отъезда Поливанова в Среднюю Азию Кузнецов его никогда не видел).

Но заставили признаться в шпионаже и самого подследственного. Как это делалось, ясно из документа, которого в деле нет, но отрывки из которого приводятся в реабилитационной его части. Это заявление Поливанова от 1 октября 1937 г.: «Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физических насилий), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию».

В итоге 15 октября был составлен пространный «протокол допроса обвиняемого», в котором Поливанов рассказал многое о своей жизни, но в то же время признавался в связях разных лет с японцами Яманаси, Макусэ и Умеда (реальными или мифическими?) и явно вымышленным корейцем Кимом «без особых примет», дававшим в 30-е гг. в Ташкенте ему задания «по изучению каналов возможного проникновения японского влияния в Среднюю Азию». Этим смертный приговор уже был подписан. Единственный путь к спасению в той ситуации заключался в том, чтобы выдержать все пытки и ничего не подписать. Такие случаи были, пример – друживший с Поливановым в годы его работы во Фрунзе киргизский писатель Аалы Токомбаев: два года он ни в чем не признавался и в 1939 г. был освобожден с полной реабилитацией. Но вынести «физические насилия» могли лишь немногие.

Дальше – рутина. 31 декабря 1937 г. было составлено обвинительное заключение с обвинением по трем статьям: шпионаж, терроризм и принадлежность к контрреволюционной организации, две первые статьи были расстрельными. 25 января следующего года состоялся суд. На нем Поливанов отказался от своих показаний на следствии и виновным себя не признал. Но это уже не имело никакого значения, последовал приговор к «высшей мере уголовного наказания», подлежавший «немедленному исполнению». В тот же день выдающийся ученый был расстрелян. Жена его Бригитта Альфредовна Нирк (эстонка), сопровождавшая его во всех скитаниях, была арестована как «агент польской разведки» в апреле 1938 г. и умерла в лагере в 1946 г.

Дальнейшая судьба научного наследия Поливанова – целый роман со многими поворотами сюжета, я однажды написал особую статью на эту тему. Разумеется, после ареста и расстрела этот ученый надолго перестал упоминаться. Но все-таки, как выясняется, даже при жизни И. В. Сталина запрет на это имя выдерживался не до конца, по крайней мере, в послевоенные годы. Правда, о нем не упоминали в связи с вопросами общего языкознания; даже когда Сталин осудил учение Марра, никто не вспомнил о том, кто критиковал его двумя десятилетиями раньше. А вот лингвисты-востоковеды, особенно специалисты по языкам, которыми занимался Евгений Дмитриевич (японский, китайский), не могли обойтись без его трудов и нередко ссылались на них. В послевоенные годы считалось важным подчеркивать приоритет русской науки по тем или иным вопросам. И в 1950 г. японистка Н. И. Фельдман (жена Н. И. Конрада) писала в послесловии к вышедшему немалым тиражом русско-японскому словарю: «Вопросы (японского. – В. А.) ударения были подняты впервые русским японоведением – Е. Д. Поливановым – около 30-ти с лишним лет назад, и в самой Японии стали изучаться, под влиянием работы Е. Д. Поливанова, только с этого времени». В отличие от некоторых других публикаций тех лет здесь русский приоритет обозначен вполне справедливо.

Как допускалось такое в отношении «шпиона» и «террориста»? Тут мог играть роль, в данном случае положительную, недостаток информации, иногда сознательно использовавшийся. Ленинградский профессор-китаист А. А. Драгунов утверждал, будто Поливанов был осужден не по политической статье, а за наркотики, потому его можно упоминать. Эта версия имела хождение и в 50-е гг. попала даже в японскую энциклопедию. А учивший нас профессор В. А. Звегинцев, видевший Поливанова в 30-е гг. в Ташкенте, даже в 1967 г., когда судьба ученого была достоверно известна, утверждал, будто он на самом деле повесился из-за того, что его книгу отвергло местное издательство. Вероятно, такая версия тоже имела распространение.

Когда началась массовая реабилитация, Поливанов долго не подпадал под нее по той причине, что некому оказалось о ней хлопотать: жена погибла, детей, братьев и сестер не было. Но писать о нем стали все больше. В 1955 г. герой одного из моих очерков, японист Н. А. Сыромятников, кажется, первым упомянул в печати о его противостоянии Н. Я. Марру. Но наиболее важной была публикация в «Вопросах языкознания» в 1957 г., еще до официальной реабилитации ученого, статьи В. В. Иванова, ныне академика, «Лингвистические взгляды Е. Д. Поливанова», где впервые было сказано о значении его трудов не только для японистики и китаистики, но для языкознания в целом. С конца 50-х гг. возобновилась и публикация его работ, в том числе ранее не печатавшихся. А В. А. Звегинцев в 1960 г. включил одну из статей книги «За марксистское языкознание» в хрестоматию по истории мировой лингвистики наравне с работами признанных классиков советской науки.

Но реабилитация была необходима. За отсутствием родственников просьбу о пересмотре дела на имя Генерального прокурора СССР направил в конце 1962 г. Институт языкознания АН СССР. Показания в пользу Поливанова дали его друзья и коллеги разных лет: В. Б. Шкловский, В. А. Каверин, Ю. Яншансин и др. В частности, Шкловский, не обошедший и наркоманию, вспоминал, как на его глазах во время Февральской революции Евгений Дмитриевич «с группой людей строил баррикаду, перевернув трамвайный вагон и омнибус», а «во время Кронштадтского восстания водил на лед китайские и корейские отряды». В конце его показаний сказано: «Считали, что он идет во главе мировой лингвистики, ища ей общие законы. Прошло много десятков лет. Вероятно, многое открыто другими, но для славы советской науки, для истории марксистского языковедения и для исследования социальных вопросов литературы Востока, думаю, работы Евгения Дмитриевича не прошли [даром]». В итоге 3 апреля 1963 г. произошла реабилитация.

После этого наследием ученого стали заниматься активнее. В 1964 г. благодаря усилиям Л. И. Ройзензона в Самарканде состоялась первая конференция его памяти, тогда же А. А. Леонтьевым был составлен сборник его избранных трудов, включивший как издававшиеся при жизни, так и неопубликованные работы. К нему были приложены статья А. А. Леонтьева, Л. И. Ройзензона и А. Д. Хаютина – первая биография Поливанова и библиография его работ. Его публикация шла с трудом: против нее выступил заведующий отделом языков Института востоковедения (тогда Института народов Азии) АН СССР Г. П. Сердюченко, в прошлом видный маррист. Большую роль в издании тома сыграл авторитет Н. И. Конрада, к тому времени академика. Книга вышла в 1968 г., вызвала большой интерес, в 1974 г. появилось ее английское издание.