Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

«Никуда не годный заговорщик»
(Н. Н. Дурново)

Любая революция меняет судьбы людей, кого-то возносит, кого-то низвергает. И нельзя судить о ней однозначно. У нас после 1917 г. тоже все бывало по-разному, в том числе и среди лингвистов. Кто-то благодаря революции получил возможности для реализации своих способностей (см. очерки «Выдвиженец» и «Первая женщина»). Кто-то, как Е. Д. Поливанов, герой очерка «Метеор», блеснул и погиб. Кто-то, пройдя через те или иные жизненные испытания, нашел место в новом мире. А кому-то фатально не повезло. Одной из самых печальных оказалась жизнь талантливого ученого Николая Николаевича Дурново. Неприятности, житейские беды и страшная гибель.

А начиналось все очень благополучно. Известный старинный род «одного происхождения с Толстыми» (как сказано в словаре Брокгауза и Эфрона), основатель которого имел прозвище Дурной. Много поколений помещиков, генералов, сенаторов. Двое из Дурново уже при Николае II занимали пост министра внутренних дел и, как было положено при такой должности, отличались крайне правыми взглядами. Но бывали и другие Дурново. Елизавета Дурново, по мужу Эфрон (свекровь М. И. Цветаевой) всю жизнь помогала народовольцам, а потом эсерам. Отец будущего ученого, тоже Николай Николаевич, не был ни царским слугой, ни революционером. Не был он и хорошим хозяином: имение в Рузском уезде Московской губернии давало все меньше дохода, и под конец в его владении оставался лишь небольшой хутор. Младшему Николаю Николаевичу в студенческие годы приходилось ездить из Рузы в Москву на пролетке, что тогда считалось унизительным. Старший Николай Николаевич потратил состояние на политическую публицистику, на издание за свой счет книг по казавшемуся столь актуальным «восточному вопросу». Кабинетный стратег строил планы того, как водрузить русский или на худой конец греческий флаг над Константинополем, и обличал происки «римской курии и англо-американской пропаганды» (последний термин, оказывается, существовал еще в 1890 г.). Его идеей фикс была борьба с Болгарией, власти которой в то время ориентировались на Австрию, а не на Россию; он даже доказывал, что болгарский народ – «мучитель и ненавистник других народов» и вообще болгары – не славяне, а предки их до прихода на Балканы были «магометовой веры» (!). Впрочем, яростен Дурново-старший был лишь на словах, в жизни он был мирным, добрым и очень непрактичным человеком. Сын отличался от отца тематикой и уровнем своих публикаций, но по характеру оказался, видимо, очень к нему близок.

Сам Николай Николаевич родился 23 октября (4 ноября) 1876 г. в Москве. В 1895 г. он окончил с серебряной медалью 6-ю московскую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Его учителями были крупнейшие русские ученые того времени: по общему языкознанию и индоевропеистике Ф. Ф. Фортунатов, по русистике А. А. Шахматов, по древнерусской литературе М. Н. Сперанский. С самого начала его увлекла наука, и он не унаследовал от отца ни правые взгляды, ни интерес к политике. Взгляды его вряд ли были особенно определенными, но скорее он был умеренным либералом, чуждым крайностей; вступив в 1906 г. в партию октябристов, что-то не принял в ее программе и через год вышел. Лишен он был и квасного патриотизма. Вот такие слова находим в одной из его ранних книг: «Культурная зависимость русского народа от германского никогда не прекращалась и не могла не отражаться на языке». Отец его никогда бы такого не написал.

Дореволюционная биография Дурново – исключительно его научно-педагогическая деятельность. Университет он окончил с дипломом первой степени в 1899 г. и был оставлен на кафедре русского языка и литературы, а в 1904 г. сдал магистерские экзамены и стал приват-доцентом. Как было положено дореволюционному ученому, главным его делом было преподавание. По отзывам учеников, Дурново в целом не был блестящим лектором, но как только речь заходила о предметах его собственных научных поисков, он сразу загорался и мог зажечь и свою аудиторию.

В то время профессора и приват-доценты в России, как и в ряде других стран, не сидели всю жизнь в одном университете, а переезжали из одного университетского города в другой, что способствовало карьерному продвижению. Вот и коренной москвич Дурново после нескольких лет преподавания в родном городе переехал в 1910 г. в Харьков, но в 1915 г. вернулся в Москву. За быстрым карьерным ростом он не гнался и к моменту революции не успел ни защитить докторскую диссертацию, ни стать профессором, что потом скажется.

Но научную известность он уже успел приобрести. До 1917 г. включительно он опубликовал, включая литографированные издания, 90 работ. Его научная деятельность сосредоточилась в те годы на трех больших темах: древнерусская литература, история русского языка, русская диалектология.

Первоначальной областью интересов Дурново стала древнерусская литература и русская литература вообще. Еще студентом он получил золотую медаль за сочинение на тему «Повесть об Акире Премудром», потом опубликованное. Писал он про сказания о животных в старинной русской литературе, про легенды о заключенном бесе и об Авдакее святой мученице, о житиях Конона Исаврийского и Марины Писидийской, но также и о народных переделках Пушкина, и о рифме в русской поэзии XVIII–XIX вв. А самое крупное его сочинение по данной тематике – издание «Приветства брачного» царю Федору Алексеевичу Сильвестра Медведева, одного из образованнейших людей XVII в., западника по образованию и склонностям. «Бывают странные сближения»: Николаю Николаевичу тогда не могло бы прийти в голову, что судьба издателя и комментатора памятника через два с лишним столетия повторит трагическую судьбу его автора.

Но скоро центр научных интересов молодого филолога стал сдвигаться в сторону истории русского языка и диалектологии. После отъезда А. А. Шахматова в Петербург к нему перешли обзорные курсы истории русского языка, которые он много лет читал в Москве, Харькове и опять в Москве. Среди студентов, слушавших эти курсы, были Н. Ф. Яковлев (см. очерк «Дважды умерший») и Р. О. Якобсон. Именно эти самостоятельно им разработанные курсы стали образцом для позднейших курсов исторической грамматики русского языка, в том числе для курса П. С. Кузнецова, изданного в виде учебника. Если до Дурново история русского языка имела сильный филологический уклон, сосредоточиваясь на особенностях отдельных памятников, то он старался внести сюда идеи Ф. Ф. Фортунатова, стремившегося описывать историю фонетики и грамматики в системе, искать причинно-следственные связи в переходах звуков и грамматических изменениях. Одним из важнейших источников для выяснения истории русского языка (наряду с письменными памятниками) являются современные диалекты, часто сохраняющие очень архаические явления. Но диалекты тогда были изучены плохо, много хуже, чем памятники. Дурново указывал, что еще в 80-е гг. XIX в. не существовало ни истории русского языка, ни русской диалектологии. И если основы истории языка уже заложил его учитель А. А. Шахматов, то диалектология как дисциплина в составе русистики создавалась самим Николаем Николаевичем вместе с его старшим тремя годами другом Д. Н. Ушаковым, героем предыдущего очерка. Они создали в 1904 г. уже упоминавшуюся Московскую диалектологическую комиссию. Если в постановке дела ведущую роль играл Ушаков (Дурново никогда не показывал себя хорошим организатором), то душой и научным мотором всей этой деятельности стал Николай Николаевич. Существовала даже версия о том, будто все идеи трудов комиссии принадлежали ему одному (что, конечно, было преувеличением). В итоге появились выпуски трудов комиссии и несколько книг, написанных Дурново самостоятельно или в соавторстве. В их числе курс русской диалектологии, выпущенный в Харькове, первая подробная «Диалектологическая карта русского языка в Европе» с приложением классического «Очерка русской диалектологии» (карта и очерк совместно с Д. Н. Ушаковым и Н. Н. Соколовым), программа для составления диалектологических карт (с Н. Н. Соколовым), учебные хрестоматии по русским и украинским диалектам, наконец, фундаментальный сводный очерк восточнославянских диалектов. Увы, вышли только два первых выпуска этого свода, один в 1917 г., другой в начале 1918 г., потом все прекратилось.

Дурново сумел создать первую и до сих пор общепринятую (при небольших уточнениях) классификацию русских, украинских и белорусских диалектов, основанную, прежде всего, на звуковых различиях. Все группировки «умеренно-диссимилятивно якающих» и «ассимилятивно якающих» диалектов, которые и поныне заучивают студенты-русисты, как и сами термины, введены в науку Николаем Николаевичем. При всех злоключениях их создателя они не выходили из употребления никогда.

25 октября 1917 г. ученому только что исполнился 41 год. Он был известен, занимал, казалось, прочное положение. У него была семья: жена и трое маленьких детей (два сына и дочь). Мы мало знаем о его взглядах к тому времени, но, судя по всему, он принадлежал к той части интеллигенции, которая не предчувствовала никаких катастроф и была удовлетворена сложившимся жизненным укладом. Среди ученых таких было больше, чем среди людей искусства, более чутких к «шуму времени» и предчувствовавших «неслыханные перемены». А люди науки жили в спокойном и уютном мире, где можно было сосредоточиться на решении интеллектуальных вопросов вроде классификации русских диалектов. У них были проблемы: как получить кафедру в лучшем университете или как уязвить статьей научного противника (для Дурново привычным оппонентом был Е. Ф. Будде), но это были проблемы внутри того же уютного мира. Мир политики для них существовал где-то далеко, можно было его не замечать, можно было им интересоваться на уровне застольных бесед или профессорских кружков. Кто-то мог стать октябристом, кто-то кадетом, кто-то сочувствовать левым, некоторые даже баллотировались в Думу, но это было скорее игрой, чем настоящей жизнью. Материальные проблемы могли иногда казаться значительными: кому-то не хватало жалования в связи с увеличением семьи, для кого-то оказывалась слишком дорогой квартира, но представить себе голодное в прямом смысле слова существование или совместную жизнь нескольких семей в одной квартире они не могли. Это люди, конечно, знали, что не все в России живут так, как они, они обычно сочувствовали бедным и несчастным, но их образ жизни оставался точкой отсчета. Казалось, что их уютный мир будет существовать всегда.

И вдруг этот мир неожиданно и быстро рухнул. Февраль они в большинстве встретили сочувственно, но скоро стали замечать, что уходят и привычный и милый уклад, и вся организация общества. Жить стало трудно еще до Октября, но и потом становилось все тяжелее. И скоро приват-доцентам, адвокатам, врачам пришлось испытать голод, холод, уплотнения, бандитизм, войну. Старая жизнь осталась светлым воспоминанием, исчезнувшим, скорее всего, безвозвратно. Оставалось надеяться лишь на то, что все как-то образуется (в 1934 г. в лагере ученый напишет, что всегда жил по пословице «Перемелется – мука будет»), и прежний уклад, пусть в несколько ином виде, возродится в России. Для многих в стране тогда идеал, понимавшийся по-разному, лежал в будущем, для этой социальной группы он был в прошлом. В литературе мироощущение таких людей ярче всего отразил Михаил Булгаков. Среди них многие не могут не вызывать сочувствия и уважения. Только из наших публикаций двух последних десятилетий часто выходит, что тогда вся Россия (или, по крайней мере, вся ее культурная и заслуживающая внимания часть) состояла из этих людей. А это не так.

Вели себя такие люди по-разному: одни шли воевать за белых, другие уезжали. Дурново не пошел ни по тому, ни по другому пути. Ему хотелось одного: продолжать свое дело и при этом прокормить семью. Но жизнь постоянно ставила его в ситуацию выбора. А человеком он был столь же непрактичным и не приспособленным к реальной жизни, как и его отец, умерший как раз в эти тяжелые годы. Лингвист младшего поколения Р. И. Аванесов, знавший Николая Николаевича уже в начале 30-х гг., назвал его «большим ребенком». И постоянно в ситуации выбора Дурново принимал решение, оказывавшееся неудачным.

В 1918 г. в Москве жить становилось все труднее, а тут пришло приглашение из Саратова, где перед революцией был основан университет. Там ученому, так и не защитившему докторскую диссертацию, предложили должность профессора, и он принял приглашение. В Саратове собрались неплохие научные кадры: Н. К. Пиксанов, Г. А. Ильинский, ненадолго Н. Ф. Яковлев. Город всю Гражданскую войну оставался советским, бои его обошли, но жизнь и там становилась все труднее. Рассказывая позднее на допросе о том периоде жизни, Дурново ограничился одним словом: «Болел». За три года он смог опубликовать лишь одну статью. И самое плохое: в 1919 г. «во время кочевий в Нижнее Поволжье», как он выразился, пропали все его материалы по диалектам, собиравшиеся два десятилетия. Продолжить сводный очерк восточнославянских диалектов из-за этого стало невозможно.

А в 1921 г. случился знаменитый голод Поволжья. Профессор не выдержал и бежал из Саратова, где у него хотя бы было постоянное место работы, в Москву, где к тому времени голодали меньше, но не было вакансий. На какое-то время его устроил Д. Н. Ушаков в комитет по составлению «общедоступного словаря русского языка», созданный для реализации известного предложения В. И. Ленина. Но словарь тогда не получился: не хватило ни людей, ни средств; спустя десятилетие Ушаков сумеет-таки составить авторский коллектив и выпустить прославивший его словарь, но Дурново не сможет в нем участвовать. В 1923 г. комитет распустили, и в течение года Николай Николаевич оказался без постоянной работы, живя вместе с семьей на немногочисленные гонорары. Он продолжал оставаться товарищем председателя Московской диалектологической комиссии, но денег там не платили.

Жизнь в Москве оказалась все же лучше жизни в Саратове возможностями научного общения и публикации работ. Самым удачным в этом смысле для него оказался 1924 г., когда он издал сразу три важные книги. Это первая часть учебного «Повторительного курса грамматики русского языка», крупнейшая его работа по современному языку, выполненная в духе школы Ф. Ф. Фортунатова, обобщающий «Очерк истории русского языка» (переизданный за рубежом в 1959 г.) и «Грамматический словарь». Словарь стал первым в отечественной науке словарем лингвистических терминов, содержащим толкование более ста терминов, преимущественно из областей русистики и общей фонетики. Словарь был выполнен на передовом для своего времени уровне, а в разработке словарных дефиниций Дурново вслед за своим учителем Ф. Ф. Фортунатовым стремился к максимальной, почти математической строгости. Потом у нас долго подобным словарям не везло: словарь Е. Д. Поливанова не был своевременно издан (о нем в очерке «Метеор»), словарь Л. И. Жиркова выпустили мизерным тиражом, и только в 1966 г. появился словарь О. С. Ахмановой.

Но хотя в годы НЭПа и общая, и научная ситуация постепенно улучшалась, Дурново по-прежнему особо не везло. За три года в Москве он никак не мог вписаться в существовавшие там структуры, где тон все больше задавала молодежь. Особенно для него, вероятно, тяжела была невозможность преподавать после двух с лишним десятилетий педагогической деятельности. Но здесь и старый друг Д. Н. Ушаков, к тому времени ведущий профессор по русскому языку в МГУ, помочь не мог. Надо думать, сама аристократическая фамилия Дурново мешала его устройству. И слишком явны были его «старорежимные» привычки: еще в 1923 г. он печатал свои статьи с ятями и твердыми знаками (правда, в «Грамматическом словаре» их уже нет). Но, похоже, что и сам Дурново не очень умел самостоятельно устраиваться.

В августе 1924 г. Дурново, наконец, получил сравнительно большой гонорар сразу за «Очерк истории» и за «Повторительный курс». И он принял решение, перевернувшее его жизнь, но в итоге мало что ему давшее. Он добивается четырехмесячной командировки в Чехословакию и уезжает один, без семьи, а через четыре месяца переходит на положение «невозвращенца». Это тогда еще не означало обрыва всех связей с родиной: весь период жизни в Чехословакии ученый продолжал печататься в СССР и переписываться с советскими коллегами. И уже после отъезда, в декабре 1924 г. ученого за его труды избрали членом-корреспондентом Российской академии наук (через несколько месяцев она будет преобразована в Академию наук СССР).

Опять-таки полная непрактичность «большого ребенка»: Дурново приехал в Прагу без предварительных договоренностей, лишь с остатками гонорара за книги и с надеждой на помощь тогда уже жившего в Чехословакии ученика Романа Якобсона. Тот взялся помогать учителю. Ему удалось выхлопотать для Дурново пособие от чехословацкого министерства иностранных дел, а затем и лингвистическую командировку в Закарпатье, тогда принадлежавшее Чехословакии. Выдающийся диалектолог в последний раз смог заняться любимым делом: полевым изучением говоров, на этот раз русинских. Однако мало что из собранных материалов ему потом удалось издать.

Якобсон в смысле деловых качеств был полной противоположностью учителю, что он за свою долгую жизнь еще не раз продемонстрирует. Но и он не был всемогущ. Постоянной работы у Дурново не было. Лишь на один весенний семестр 1926 г. Якобсон устроил ему в качестве «профессора-гостя» курс истории русского языка в университете города Брно имени тогдашнего чехословацкого президента Т. Масарика (оказывается, в это время учреждениям присваивали имена живых представителей власти не только у нас). Этот курс удалось издать в следующем году в виде книги, ставшей для ученого итоговой в данной области исследований. Точнее, это был лишь первый том предполагавшегося двухтомника, включавший обзор диалектов и обзор письменных памятников, содержащих материалы по истории русского языка; последний обзор не имеет равных до сих пор. Именно с советского издания этой книги в 1969 г. начнется возвращение имени Дурново в нашу науку. Второй том должен был содержать анализ языка праславянской эпохи и историю развития церковнославянского языка русской редакции. Был ли этот том написан, а если написан, то какова судьба его рукописи?

Контакты Дурново с Якобсоном были не только деловыми. Через ученика Николай Николаевич установил связи с начавшим тогда формироваться Пражским лингвистическим кружком, его научным лидером, помимо Якобсона, был другой знаменитый эмигрант из России Н. С. Трубецкой (постоянно живший в Вене, но часто приезжавший в Прагу). В России Трубецкой мог бы быть учеником Дурново, но его студенческие годы пришлись на время, когда Дурново жил в Харькове, и встретились они только теперь. Трубецкой и Якобсон вместе с еще одним учеником Дурново Н. Ф. Яковлевым, оставшимся на родине (см. очерк «Дважды умерший»), работали над созданием фонологической теории. Эта теория сводила многообразие звуков речи к ограниченному количеству единиц – фонем, используемых для различения смысла. Дурново, как большинство ученых его поколения, сначала не принимал теорию фонем, что отражено в «Грамматическом словаре». Вероятно, ему в то время не хотелось отказываться от богатого опыта диалектолога, имеющего дело с очень тонкими звуковыми различиями, не нужными для фонологии (в близких друг к другу диалектах часто система фонем одинакова, но их звуковые реализации могут различаться). Но позже Трубецкому и Якобсону удалось обратить старшего коллегу в свою веру, и он принял их фонологию. Впоследствии уже упоминавшийся Р. И. Аванесов, фонолог по основной специализации, скажет: Д. Н. Ушаков, «мало понимая по существу, чутьем мудрого человека понимал, что за новым будущее», еще один его учитель А. М. Селищев (см. очерк «Крестьянский сын») «не понимал и не принимал все новое в лингвистике», включая фонологию, а Дурново «и понимал и принимал все новое». И добавит: «Н. Н. Дурново мог бы быть нашим учителем. Но в наши студенческие годы он был в Праге».

Н. С. Трубецкой, как известно, занимался не только фонологией: он стал теоретиком до сих пор вызывающего интерес евразийства. Он рассказывал Дурново и об этом, но тот, приняв его лингвистические идеи, отверг историософские. Как он будет в 1934 г. рассказывать в «исповеди» на Соловках, он был согласен с тем, что «демократическая монархия или республика… являются формами отжившими, на что указывают перманентные правительственные кризисы во всех парламентских странах». Здесь, видимо, на Дурново повлиял Трубецкой. Но там же Николай Николаевич писал, что его не устраивали в евразийстве недостаточный демократизм, отстаивание решающей роли государства и однопартийной системы; теория Трубецкого слишком напомнила ему коммунизм, который он отвергал.

Здесь отвлекусь на другую эпоху. В начале 90-х у нас идеи Трубецкого и других евразийцев стали на какое-то время модны, но наряду с серьезными их исследователями (см. очерк «Нестандартный человек») появились и спекулянты на этой теме. Занимавший в то время (1994) высокие должности С. Шахрай устроил дискуссию на тему «Наследие евразийцев и развитие демократии в России». Я с трудом получил три минуты на выступление, где сказал, что идеи Трубецкого и демократия в западном, сейчас у нас преобладающем понимании этого слова абсолютно несовместимы, вспомнив и оценки Дурново.

Но в Чехословакии при всех возможностях интеллектуального общения было много более прозаических проблем. Сначала благополучная страна нравилась «невозвращенцу». В следственном деле есть показания о том, что Дурново «ел демонстративно где только возможно только белый хлеб, ссылаясь на голод в Советской России и на тяжелое положение в ней ученых». Но скоро пошла полоса неудач. Семью к нему не пустили. Как писал ему Якобсон, чешский славист М. Мурко, приезжавший в СССР в 1925 г., спрашивал у Д. Н. Ушакова, нельзя ли выпустить к Дурново жену и детей. Ушаков отвечал: «Мы ничего не можем сделать, так как Н.Н. остался сверх срока». Постоянной работы не было: Дурново чехи сочли, по выражению Якобсона, «нерепрезентативным». Жить приходилось, выражаясь современным языком, на «гуманитарную помощь» от МИДа Чехословакии и эмигрантских организаций.

И тут, в конце 1927 г. ученый получил приглашение, показавшееся заманчивым, но в итоге ставшее началом еще больших бед. Белорусские коллеги, среди которых особо активен был П. А. Бузук, приглашали его на выгодных условиях в Минск. 2 ноября 1927 г. Дурново писал в Ленинград академику Б. М. Ляпунову: «Из Минска письмо получил вчера. Сегодня послал телеграмму о согласии… Минску я, конечно, предпочел бы Москву или Петроград, потому что смолоду привык работать только по источникам, а в Минске их нет». Но выбора не было, а домой хотелось. И в начале 1928 г. Дурново уехал на родину, как оказалось, навстречу гибели, пусть не немедленной.

Обстановка тогда, в самом конце НЭПа, казалась стабильной. Материально ученым было хуже, чем до революции, но Дурново был к этой стороне жизни равнодушен, а голода, во всяком случае, уже не было. Научная жизнь более или менее восстановилась, а где-то и превзошла прежний уровень, как в Минске, превратившемся из рядового губернского города в столицу союзной республики. Белорусская культура до революции не признавалась, а теперь оказалась в привилегированном положении. Дурново вначале приняли хорошо, впервые после 1921 г. (и, как оказалось, в последний раз) он получил возможность регулярно преподавать, вскоре его выбирают академиком только что образованной Белорусской академии наук. Он успевает издать второй том «Повторительного курса» и ряд статей, начинает изучение белорусских диалектов. Казалось, все утряслось, жаловался он в 1928–1929 гг. лишь на белорусских коллег: «Они безграмотны, не понимают настоящей науки и только роняют имя белорусской “Академии наук”… Их белорусский патриотизм часто выливается в форму нелепого и вредного шовинизма». Но вдруг все рухнуло опять. В стране развернулась «культурная революция».

В Белоруссии кампания началась в конце 1929 г., главный удар был (как и в других национальных республиках) нанесен против «буржуазных националистов». В Белоруссии их называли «нацдемы» (национальные демократы), и в их число попали Бузук и другие люди, пригласившие Дурново в Минск. Сам он не был белорусом, и обвинить его в «белорусском национализме» было трудно, зато можно найти другие обвинения от жизни в Чехословакии до родства с царским министром П. Н. Дурново (этот, якобы, брат был старше Николая Николаевича на 32 года!). Бузук, пытаясь спасти свою карьеру, отрекся от него (в 1938 г. и его расстреляют).

Дурново исключили из Белорусской академии (членом-корреспондентом всесоюзной академии он еще оставался). О работе в Минске не могло быть и речи, и ученый в третий раз вернулся в Москву, где продолжала жить его семья (старший сын Андрей к тому времени решил пойти по стопам отца и учился на славяноведа). Каждый переезд Николая Николаевича в родной город оказался труднее предыдущего. В 1915 г. он легко вернулся в университет. В 1921 г. он не смог найти постоянную работу, но во многом из-за неумения устраиваться. В 1930 г. на нем стояло клеймо «неблагонадежного». О преподавании в вузе нельзя было и думать. В Научно-исследовательский институт языкознания, единственный в Москве институт его профиля, его полтора года не брали, и лишь в октябре 1932 г. взяли внештатно, для чтения лекций для аспирантов. Но уже в мае 1933 г. институт был закрыт по требованию всесильного Н. Я. Марра. Московская диалектологическая комиссия во главе с Д. Н. Ушаковым в момент возвращения Дурново в Москву еще существовала и оставалась отдушиной, но через год в результате интриг она была реорганизована в Диалектографическую комиссию во главе с Н. М. Каринским. Это был серьезный специалист по древнерусским рукописям, но принадлежал к другой научной школе, а, главное, активно подлаживался к конъюнктуре, на что не был способен Дурново. Каринский приспособил комиссию под собственные нужды, изучая изменения говора подмосковной деревни Ванилово в связи с постройкой там фабрики. Дурново назвал комиссию «Вониловской» и перестал там бывать.

Единственным постоянным заработком оставалось жалование члена-корреспондента («академическая пенсия», как тогда говорили), но платили там тогда мало. К этому добавлялись случайные работы по договорам и редкие гонорары, в основном из-за границы, за которые что-то можно было получить в Торгсине. За рубежом, более всего в Чехословакии, Дурново в 1931–1933 гг. опубликовал десять статей, в основном не очень объемистых. В СССР же вышел только «Карманный чешско-русский словарь» (на обложке составителями указаны Н. Дурново и А. Грулин, вторая фамилия была псевдонимом чешского коммуниста-нелегала, выступавшего в качестве носителя языка-информанта, его подлинную фамилию мы с Ф. Д. Ашниным так и не выяснили). В СССР это вообще был первый двуязычный словарь чешского языка. Дурново принадлежит также приложенный к словарю тщательно составленный фонетический и грамматический очерк.

Работать становилось труднее по многим причинам. Мучили бытовые тяготы: жили в большой коммунальной квартире в Трубниковском переулке, младший сын еще учился в школе, дочь имела инвалидность и не работала, как и жена, а Андрей, получив высшее образование, тоже не имел постоянной работы и выполнял различные договора, более всего в Литературной энциклопедии. Ученый чувствовал себя выбитым из колеи, его научная продуктивность стала падать: в 1931 г. шесть публикаций, в 1932 г. – три, в 1933 г. – две. Сам внешний облик отражал его состояние. Жена академика В. В. Виноградова много лет спустя (1988) вспоминала о нем: «Н. Н. Дурново был пожилого возраста, обросший бородой, вида такого, как изображают в кино “профессоров” и ученых. После его ухода на полу оставалась лужа воды, он не носил галош». А он не был так уж стар: тогда ему 54–57 лет.

Впрочем, сохранялись старые научные связи и появились новые. Продолжалась дружба с Д. Н. Ушаковым, еще одной отдушиной бывали традиционные «понедельники» дома у последнего еще живого из учителей, академика М. Н. Сперанского, где собирались русисты и слависты старой школы, вспоминали прошлое и жаловались на настоящее. Кто-то из друзей (вероятно, Д. Н. Ушаков) решил поддержать Дурново и устроил ему заказ Учпедгиза написать очерк истории русского литературного языка совместно с ранее ему не знакомым ученым иной школы, будущим академиком В. В. Виноградовым: Дурново должен был писать древний период по XVI в., а Виноградов последние века. Они встречались и обсуждали работу, но в срок ее выполнил один Виноградов (впоследствии его часть вышла как отдельная книга), а написал ли что-нибудь Николай Николаевич, неизвестно. В Учпедгизе шла и другая работа Дурново, в отличие от предыдущей, безусловно, законченная: второе, переработанное издание «Повторительного курса». Редактором этих работ был молодой талантливый ученый В. Н. Сидоров. Дурново благодаря этому подружился с Сидоровым и его ближайшим товарищем Р. И. Аванесовым, менее тесными оказались его связи с другими основателями Московской фонологической школы: П. С. Кузнецовым (см. очерк «Петр Саввич») и А. А. Реформатским. Это было новое, ранее не знакомое поколение, изучавшее фонологию на основе идей Н. Ф. Яковлева и отчасти Н. Трубецкого и Р. Якобсона. Дурново стал связующим звеном между москвичами и Пражским кружком. По свидетельству А. А. Реформатского, лингвисты разных поколений решили совместно писать грамматику современного русского языка: Аванесов должен был писать фонологию, Сидоров морфологию, а Дурново синтаксис. Но, как пишет Реформатский, «участие Дурново не могло осуществиться». Два других автора, несмотря на беды, постигшие Сидорова, в конце концов, написали свои части (изданы в 1945 г.).

Жизнь сломала симпатичного и талантливого интеллигента. Трудно сказать, что было бы, если бы он «проскочил» годы репрессий и дожил до времени, когда звание члена-корреспондента стало давать реальные льготы. Но судьба была к нему очень жестока. Роковую роль в его жизни сыграло знакомство с неким Михаилом Наумовичем Скачковым.

Познакомились они еще в Чехословакии. Это был донской казак, белый офицер, затем эмигрант. Но в Чехословакии он связался с советской разведкой и работал с Д. Быстролетовым, одним из легендарных советских разведчиков 20–30-х гг. В 1926 г. Скачков вернулся в СССР, переводил с чешского (он первым у нас стал переводить Я. Гашека), работал в Главлите, возможно, продолжая агентурную деятельность. В марте 1933 г. он возобновил знакомство с Николаем Николаевичем и подружился с его сыном Андреем.