Текст книги "Как я был турком"

Влас Дорошевич
Как я был турком

Эта мысль пришла мне в голову как-то за границей, в одном из курортов.

– Буду турком!

Делается это очень легко.

Вы покупаете себе феску, и как только её надели, – весь мир вокруг изменяется к лучшему.

Всё становится необыкновенно деликатным, любезным, внимательным.

– Турок!

На улице, в театре, на железной дороге вы – предмет общего внимания.

– Смотрите! Смотрите! Турок!

Мальчики поутру, идя в школу, останавливаются перед вашими окнами, стоят и пропускают уроки.

– Здесь живёт турок!

Всё это чрезвычайно приятно.

Вы знаете, что десятки людей ежедневно, придя домой, говорят:

– А вы знаете! Я сегодня встретил (или встретила) турка!

– Да неужели?!

Согласитесь, что это очень лестно.

Надо написать «Воскресение», вылепить Лаокоона или нарисовать Сикстинскую Мадонну для того, чтобы возбудить к себе такое же всеобщее внимание, какое вы возбуждаете, всего на всё надевши феску.

И я рекомендую всякому и каждому, приезжая за границу, надевать феску.

Какова бы ни была ваша наружность, – в ней находят «черты храбрых османлисов».

Когда вы молчите, в ваших глазах видят «много восточной лени и неги».

Когда заговорите, все толкают друг друга под столом:

– Смотрите! Смотрите, как горят его глаза!

Ваша жизнь – триумфальное шествие.

Если вы во время еды прибегаете к помощи ножа и вилки, это вызывает всеобщий восторг:

– Как он воспитан!

Если вы в разговоре случайно упомянете, что Лондон лежит на реке Темзе или Париж на реке Сене, – все обмениваются взглядами, изумлёнными и восхищёнными:

– Скажите! Какой образованный!

Если вам удаётся более или менее связно сказать две-три фразы, все находят, что вы прямо красноречивы.

А если вы поднимете платок уронившей его дамы, – Боже, какой неописанный восторг вы вызовете.

– Вот вам и турки! А?!

Об этом будут говорить три дня.

Наконец, если это всё вам надоест, вы можете взять руками кусок ростбифа, вытереть руки о фалды своего соседа или погладить даму по декольте.

И все сделают вид, что ничего не заметили:

– Ведь он турок!

Вообще можно доставить себе массу удовольствий.

Совершенно безнаказанно массу таких удовольствий, за которые всякого европейца выгонят в шею, изобьют или убьют на дуэли.

Раньше так же выгодно и приятно было быть русским.

Когда вы садились за стол, соседи спешили отодвинуть от вас «судок», боясь, что вы сейчас выпьете уксус и начнёте себе мазать прованским маслом сапоги, чтобы блестели.

К концу обеда все бледнели:

– Вот сейчас вынет из бокового кармана сальную свечку, съест, а руки оботрёт об голову соседки!

Но теперь – увы! – эти счастливые времена миновали.

Русских столько шляется повсюду, что на них не обращают никакого внимания.

Разве какой-нибудь особенно любезный иностранец, желая вас занять разговором, спросит:

– А правда, что у вас в газетах разрешают писать только о погоде?

Да и то редко.

Итак, однажды я решил превратиться в турка.

Подъезжая к курорту, я в вагоне, в купе, надел феску, и едва вышел на платформу, ко мне бросились все комиссионеры всех лучших пансионов.

Ещё бы! Каждому пансиону лестно иметь у себя турка!

Я выбрал самый лучший из наилучших, и комиссионер, которому все завидовали, шепнул мне:

– Хозяин с удовольствием сделает вам даже скидку!

Я думаю!

В книге для приезжающих я сделал несколько каракуль и поставил в скобках:

– Осман-Дигма-Бей.

А через две минуты ко мне явился сияющий хозяин:

– Я в первый раз ещё имею честь принимать у себя турка! У меня бывали англичане, французы, немцы, испанцы, русские, даже греки и венгерцы. Но турок, – турок это ещё в первый раз. Я очень, очень рад!

Затем я слышал, как он по очереди обходил все двери, стучал, входил на минутку, говорил что-то и бежал стучать в следующую дверь.

Из-за дверей при этом слышались изумлённые восклицания мужские и женские:

– Да неужели?!

Это он сообщал:

– К нам приехал турок!

К табльдоту явился весь пансион. Мужчины во фраках. Дамы декольте.

Обед с турком! Это был обед-gala. Ведь не всякому случается в его жизни обедать за одним столом с турком.

Во внимание к моим восточным нравам меня посадили между двумя дамами.

И я видел, как у них даже плечи покраснели от гордости:

– Значит, мы ничего себе, если нас выбрали для турка!

Остальные дамы смотрели на них с завистью.

А когда я имел случай одной соседке передать соль, а другой – горчицу, – они были в полном и неописанном восторге.

Все с удовольствием переглянулись:

– Каков?!

– Давно вы из Константинополя? – спросила меня хозяйка.

– Два месяца! – отвечал я.

– Я не имела случая посетить Константинополь. Но я бы очень хотела быть. Говорят, это такой красивый город.

– Да, Константинополь удивительно красив! – ответил я, но спохватился и, скромно опустив глаза, добавил:

– По крайней мере, так говорят!

Тут все принялись наперерыв расхваливать Константинополь.

Оказалось, что никто ещё «не имел случая посетить этот город». Но что все «ужасно хотят». И что все много о нём читали.

– Эти мечети и минареты, прямые, как стрела, которые уносятся в безоблачное небо!

– А Босфор!

– Особенно в лунную ночь!

Я почувствовал удовольствие, что родился в таком красивом городе.

– Турки – ужасно храбрый народ! – воскликнул кто-то, и все подхватили:

– О, да! О, да! Храбрый и мужественный народ!

И тут, – вот тут-то в первый раз, – я и почувствовал в душе своей гордость.

Что ж удивительного! Приятно, когда тебя принимают за представителя порядочного народа.

Я покраснел, и покраснел при этом искренно. И опустил глаза.

– Право, мне трудно высказывать своё мнение…

Хозяйка, чтоб переменить разговор, щекотавший мою скромность, поспешила задать мне приятный для меня вопрос:

– Как здоровье его величества султана?

Что должен делать турок в таком случае?

Я поблагодарил её взглядом и ответил:

– Здоровье его мудрости, его светлости, покровителя правоверных, нашего великого повелителя находится в самом вожделенном благополучии и не оставляет нам, простым смертным, ожидать ничего лучшего!

Все были тронуты этим восточным ответом, а хозяйка поспешила умилённо заметить:

– Вы все, вероятно, так любите вашего султана?

– А разве можно его не любить, когда он тень Аллаха на земле?! – просто ответил я, как будто удивляясь.

И знаете что? Это странно! Но ей Богу я в эту минуту чувствовал, что, действительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!

О ложь! Она начинается с того, что мы обманываем ею других, а кончается тем, что мы сами начинаем в неё верить!

Так актёр, вероятно, входит в роль и начинает искренно ненавидеть короля Клавдия и любить Офелию, действительно, как сорок тысяч братьев любить не могут!

Все с умилением переглянулись при моём ответе:

– Какая непосредственность!

И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:

– Vieux crapule![1]1
  Старый мерзавец!


[Закрыть]

Собственно говоря, я бы не обратил на это никакого внимания. Какое мне дело до того, что ругают человека, с которым я не знаком даже шапочно?

Но я заметил, что все побледнели. Все взглянули с ужасом на молодую даму и потом уставили на меня глаза, полные мольбы.

Словно уговаривали:

– Не убивай её!

Я почувствовал, что должен что-то делать.

– Но что, чёрт возьми?

Хорошо бы побледнеть. «Турок побледнел, как полотно». Это хорошо! Но как это делается?

На всякий случай я плотно сжал губы и начал дышал носом, делая вид, что мне вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мне к вискам, и я чувствовал, что «всё лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!

Затем я вспомнил, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнул раз, два, даже три. Остановил взгляд сначала на ноже, потом на вилке, потом перевёл его даже для чего-то на стеклянную вазу с фруктами.

Все дрожали.

Несколько минут ничего не было слышно, кроме моего сопенья.

Тогда я решил:

– Довольно! «Турок сделал нечеловеческое усилие и задушил охватившее его бешенство».

Я улыбнулся «слабой улыбкой», словно меня ранили в сердце, обвёл всех таким взглядом, словно хотел сказать:

– Не беспокойтесь. Ничего. Я не убью.

Все посмотрели на меня взглядами, полными признательности, и обед закончился среди всеобщих прославлений турецкого султана.

Бедняжка, у которой сорвалось с языка неосторожное слово, сидела, опустив голову, то краснея, то бледнея, ничего не ела и не смела поднять своих наполненных слезами прекрасных глаз. Жалко!

Когда кончился обед, и мы, мужчины, пошли курить, – я видел, как все дамы накинулись на неё. Должно быть, ей хорошо досталось!

– Простите, у нас нет кальяна! – страшно волновался хозяин.

Но я поспешил его успокоить «жестом, полным мягкости и благоволения».

– О, ради Аллаха, не беспокойтесь! Я охотно курю и сигары!

И окончательно привлёк к себе все сердца.

– Вот никогда не думал, чтоб турки были так милы и общительны!

– Прямо – преприятный народ в общежитии! – услышал я мельком замечание.

Покурив, я отправился погулять в сад, и никто не осмелился сопровождать меня, зная наклонность восточных людей к уединению и размышлениям.

Я шёл, действительно, задумавшись, хоть я и не восточный человек, – как вдруг в отдалённой и узенькой аллейке я столкнулся лицом к лицу с молоденькой дамочкой, обругавшей турецкого султана.

При виде меня она вскрикнула и отшатнулась.

Я улыбнулся и протянул ей руку:

– Не бойтесь!

Она схватила мою руку. Её руки были холодны и дрожали.

Она была бледна, как полотно, и смотрела на меня большими-большими глазами, в которых была боль и пытка.

Мне стало жаль её.

Я нагнулся, чтоб поцеловать её руки.

Но она отдёрнула их в испуге, почти с ужасом, крикнув:

– Нет! Нет! Не надо!.. Это я… я должна…

Крупные-крупные слёзы потекли у неё по щекам, и она заговорила голосом взволнованным, прерывистым:

– Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтоб попросить у вас прощения… Я ждала вас… Я знала, что вы придёте… Зная привычку восточных людей к уединению и задумчивости… Простите меня… Я вам сделала больно… Да? Очень больно?..

Женщины всегда, когда сделают больно, осведомляются потом: «Да? Правда? Очень больно? Очень?..»

Надо было пококетничать.

Я прижал руку к сердцу, как будто и сейчас ещё чувствовал боль от нанесённой раны.

– Конечно, сударыня, мне было очень тяжело, очень мучительно, когда при мне моего всемилостивого падишаха назвали вдруг…

Она задрожала вся и схватилась за голову.

– Не надо! Не надо! Я чувствовала, как вам это тяжело! Какую рану я нанесла вашему сердцу!.. Я видела, какие усилия, какие нечеловеческие, героические усилия употребили вы, чтоб подавить в себе жажду мщенья, жажду крови…

Она смотрела на меня восторженно.

– Я видела, как вы страдали, я видела эту борьбу!.. И я… я вас полюб… Боже! Боже! Что я говорю! Зачем вам знать это?!

И прежде, чем я успел опомниться, она схватила мою руку, поцеловала и кинулась в кусты.

Вот так чёрт!

Вечером, придя в свою комнату, я увидел сквозь тюлевую занавесочку на улице, против моего окна, порядочную толпу лакеев и слуг пансиона.

А в коридоре, я слышал, тихонько открывались двери соседей, и люди на цыпочках крались к дверям моего номера.

От меня ждали вечернего «намаза».

Люди Запада только себе дозволяют «свободное мышленье», а от нас, восточных народов, требуют «детских чувств».

Чтоб доставить удовольствие лакеям и соседям, я сел, поджав под себя ноги, вытянул вверх руки и потихоньку запел:

– Ля илляга иль Аллах, Магомет рассуль Аллах, даккель, саккель, Магомет!

Всё, что я знаю из Корана.

Вероятно, возбуждаемый слушателями и зрителями, я пел даже с увлечением.

А когда я запел:

– Даккель, саккель, Магомет!

Я сам чувствовал, в моём голосе слышался непримиримый фанатизм.

Затем я погасил лампочку, лёг спать и, после всех сделанных за день глупостей, заснул, как убитый.

На утро – странное дело! – первою моею мыслью была мысль о Магомете и о турецком султане.

Я отлично помню, что подумал именно:

– Что-то теперь делает наш султан?

Положительно, меня гипнотизировали окружающие. Внушали мне ежечасно, ежеминутно, что я турок.

Меня расспрашивали о Турции, и я беспрестанно должен был врать, расхваливая турецкие учреждения.

Врать из самолюбия.

Очень приятно быть человеком такой страны, учреждения которой возбуждают только смех!

Очень приятно, чтоб на тебя смотрели с сожалением.

И я расхваливал всё: турецких министров, турецкую таможню, турецкую цензуру.

– Уверяю вас, что всё это совершенно не так! Наша турецкая цензура чрезвычайно либеральна!

Мало-помалу, я начал даже хвастаться Турцией. И беспрестанно замечать:

– А у нас, в Турции, это делается так-то!

Меня стали считать ужасным патриотом и, когда находили в газетах что-нибудь приятное про Турцию, спешили преподнести мне:

– А сегодня напечатано, что Меджид-паша представлялся султану!

Или:

– А у вас вырыли новый колодец!

Когда же в газетах было что-нибудь неприятное, от меня прятали номер.

Тогда я выходил из себя и посылал мне купить эту газету, читал и хмурил брови, и ходил целый день мрачный и нахмуренный.

Я привык читать в газетах только о Турции, я искренно спрашивал себя, раскрывая газету:

– Ну-ка, что о нас пишут?

Однажды я рассвирепел так, что даже чуть-чуть не послал ругательного письма одному редактору, который требовал в своей газете немедленного раздела Турции.

– Нас? Разделить?

Так шло до свиных котлет.

Однажды за обедом подали великолепные свиные котлеты с картофельным пюре. Я протянул руку, – но хозяйка, покрасневшая, сконфуженная, воскликнула:

– Это… это… это из очень нехорошего животного…

Но я улыбнулся:

– Сударыня, я не такой уж старовер.

И чтоб доказать своё свободомыслие, положил себе две свиные котлетки, а потом попросил и третью.

Это было оценено.

Общество взглянуло на меня с величайшим сочувствием:

– Он младотурок!

В тот же вечер на террасе поднялся вопрос о религии.

– Как человек просвещённый, согласитесь, однако, что Магомет… конечно, он был великий пророк… но вряд ли он был особенно нравственный человек.

– Ах, это многожёнство! – взвизгнула одна из дам.

Я чувствовал себя немножко виноватым перед Магометом за котлеты и решился защищать его изо всех сил.

– Ничуть! – воскликнул я с горячностью, которой от себя даже не ожидал. – Ничуть! Вся разница Магомета от других великих реформаторов заключается в том, что другие реформаторы писали законы для ангелов, а Магомет для людей. Они хотели создать ангелов на земле. Магомет хотел создать только порядочных людей. Они отвергали человеческую природу. Магомет давал ей приличный вид. Единожёнство, должно быть, не в человеческой природе. Всякий мужчина многоженец. Кто знал в жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можем довольствоваться одной женщиной, как не можем довольствоваться одним каким-нибудь блюдом. Природа, разнообразная всегда и во всём, и тут требует своего любимого – разнообразия. Магомет только благословил то, что раньше него было узаконено самой природой. Он сказал: «Тебе нужно много женщин, бери столько, сколько тебе нужно, только не делай гадостей». Мы, турки, знаем, мы даже очень знаем, что такое семья, – но мы не знаем, что такое разврат. Что делает европеец, когда ему нравится посторонняя женщина? Он разрушает из-за этого свою семью. Это величайшее несчастие для его семьи! А у нас, когда магометанину нравится посторонняя женщина, он женится на ней, он увеличивает только, усиливает, умножает свою семью. Это превосходно для его семьи! У вас из-за того, что мужчине нравится женщина, разрушается семья, у нас она растёт и укрепляется.

И среди споров, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первым обедом султана, шепнула мне с горящими глазами, проходя мимо меня в тёмный сад:

– Я люблю… Магомета!..

Чёрт побери, должно быть, это не ускользнуло от внимания молодого поручика, который уж и так давно смотрел на меня зверем.

Среди шума голосов раздался его дребезжавший, звонкий тенорок:

– Однако, эта религия многожёнства кончает тем, что превращает всех людей в женщин.

Все взглянули на него с недоумением. Раздалось:

– Тссс…

Но поручик закусил удила:

– Говорят, что турки мужественны. Быть может! Однако, это не мешает, чтоб их били в каждой войне. И в очень непродолжительном времени эта мужественная нация будет окончательно изгнана из Европы.

Я побледнел. На этот раз я, действительно, чувствовал, что побледнел.

– Вы так думаете?

– Так думает история! – отвечал поручик, пощипывая усики, которые только ещё пробивались.

Все с ужасом глядели на меня. Что я сделаю? Разорву его на месте? Перебью всех? Начну ругаться?

Но я решил поддержать – чёрт возьми! – достоинство турок.

– Поручик, мы кончим наш спор завтра утром! – сказал я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышел в тёмный сад.

Наутро мы дрались.

Будь я проклят, если мне хотелось драться!

Я бы с удовольствием бросил пистолет и крикнул:

– Довольно этой комедии!

Но меня останавливала мысль:

– Что скажут о турках!

Так я привык уже дорожить честью Турции.

И я подставлял свою грудь за честь «отечества».

В ту минуту, когда поручик поднимал пистолет, я думал:

«Покажем, как умирают османлисы!»

Оба промахнулись.

А мне, кроме того, пришлось ещё и удирать из курорта.

Обо мне с почтением и восторгом говорил весь город:

– Какой патриот! Жизнь готов положить за родину!

Дело проникло в газеты, мог явиться с визитом турецкий консул…

Я с удовольствием, словом, сел в купе, заваленное букетами цветов, и с наслаждением, когда тронулся поезд, выкинул в окно малиновую феску.

Но какая странность…

Вы знаете, я долго ещё не мог отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искал:

– Что пишут о Турции?

Часто ловил себя на мысли:

– Мы, турки…

Один раз страшно удивил жену, машинально сделав намаз перед тем, как лечь в постель.

И ещё на днях ужасно обиделся, когда при мне обругали Турцию.

Так медленно выдыхается из меня турецкий патриотизм.

Я медленно, с трудом освобождаюсь от лжи, в которой однажды уверил себя. Словно выздоравливаю от тяжкой болезни. Словно просыпаюсь от гипноза.

Что же такое патриотизм, если можно сделаться даже турецким патриотом?! Нечто такое, о происхождении чего мы просто никогда не подумали.