Текст книги "Граф Витте"

Влас Дорошевич
Граф Витте

Arma virumque cano.

Когда я думаю о С. Ю. Витте, мне всегда вспоминается индусский бог Вишну…

Надеюсь, цензура не обидится?

Если один – граф, то ведь и другой тоже бог.

Сравнение, казалось бы, должны найти лестным обе стороны?

По крайней мере, за индусского бога я ручаюсь.

Итак, когда я думаю о графе Витте, мне вспоминается индийский миф, который рассказывает Ренан.

Однажды восхитительным весенним утром бог Вишну, под видом юноши царевича Кришна, спустился с гор в цветущую долину.

Весна была прекрасна! Но молодой бог прекраснее ещё.

Пятьсот пастушек, которые пасли свои стада в цветущей долине, как увидели, так и влюбились в красавца-бога.

Каждой хотелось, – скажем словами Ренана, – протанцевать с ним.

Но – женщины! – каждой хотелось, чтоб с ней одной только танцевал царевич.

Вишну – добрый бог.

И он совершил чудо.

Очаровательное, поистине!

Всемогущий! – он воплотился сразу в пятьсот Кришн.

И каждый Кришна протанцевал с каждой хорошенькой пастушкой, и каждая пастушка была уверена, что с нею одной танцевал бог.

С тех пор они стали удивительно строги по части нравственности.

И близко не подпускали к себе простых смертных:

– Меня выбрал бог для танцев!

Так на всю жизнь сделал бог Вишну счастливыми сразу пятьсот пастушек.

У С. Ю. Витте всегда была эта божественная наклонность.

Сразу танцевать со всеми.

Ещё на заре его карьеры в Одессе, – когда политически ему было один год от роду, – он сотрудничал в «Московских Ведомостях» и дружил с «Одесским Вестником».

Недурно, если вспомнить, что, по мнению «Московских Ведомостей», следовало повесить, – и немедленно! – весь «Одесский Вестник», а по мнению «Одесского Вестника», следовало гильотинировать, – и как можно скорее, – все «Московские Ведомости».

Его ласкает Катков, и он очень дружен с бароном Иксом, бывшим политическим ссыльным С. Т. Герцо-Виноградским, самым антиправительственным человеком, какого когда-либо видел свет.

В своей «средней истории» С. Ю. Витте танцует то с г. Антоновичем, – консерватором из консерваторов, – то с В. И. Ковалевским, бывшим нечаевцем.

И тот и другой доверчиво склоняют голову ему на плечо, пока бог-Витте уносит их в вихре упоительного вальса:

– На благо родины!

Правда, кончив танец, С. Ю. Витте сажает своих дам не на стул, а мимо, около.

Так что уж те никогда не могут подняться.

Он танцует с предприимчивыми людьми и танцует с теми, кто их должен потом «поднять».

Как поднять?

Захлестнуть петлю на шею и вздёрнуть на воздух.

Он танцует с С. И. Мамонтовым, увлекая его в область грандиозных предприятий.

И танцует с банкиром Ротштейном, спасая его от суда, – с банкиром Ротштейном, который должен содрать с Мамонтова последние остатки кожи.

Он танцевал с Алчевским.

И как клал ему Алчевский голову на плечо:

– Я поеду в Петербург. Я переговорю с Сергеем Юльевичем.

И как он сел мимо стула…

Но длинен был бы перечень, с кем танцевал С. Ю. Витте. Как длинен синодик Грозного Иоанна.

Он танцует со всеми.

И – божественный дар! – всякий думает, что он танцует с ним с одним.

Он танцует с министром Сипягиным.

И как в ногу! Сипягин в восторге.

Сипягин!

И ежегодные отчёты, сопровождающие государственную роспись…

Кто откажет им в изумительной талантливости?

Они читались 1-го января в газетах. с таким интересом, с каким газетная публика до тех пор читала только уголовные романы.

Эти десять отчётов надо издать отдельной книгой!

Это документ. Это памятник.

Они сыграли колоссальную роль в пробуждении общественного сознания.

Написанные прекрасно, интересно, талантливо, порой блестяще, – они заставили массу публики, до тех пор никаких «казённых бумаг» не читавшую, думавшую про государственную роспись:

– Дело начальства, не наше!

Они заставили эту публику интересоваться государственными делами.

Их заслуга почти так же велика, как заслуга фельетона.

Лучшей похвалы для них не найду.

Превосходные, общедоступные, фельетоны, они сделали то, что сделал фельетон:

– Вывели государственные вопросы на улицу.

И познакомили с ними публику.

Они привили широким кругам вкус заниматься государственными вопросами.

А отсюда – критиковать.

А отсюда – быть недовольными.

Ни для кого не секрет, что в составлении этих блестящих отчётов принимали участие лучшие из наших либеральнейших профессоров.

Они с увлечением работали «на Витте».

Почему?

Они шушукались:

– Он наш. Он ведёт…

Не помню, кому – но это было напечатано, кажется, г. Шипову – этот человек, танцевавший с Сипягиным, сказал:

– Конституция в России, по моему мнению, неизбежна.

Но и «марксисты», – в то время революция была этой прекрасной маской, – но и марксисты считали С. Ю. Витте своим.

– Как!! Русский?! Министр?!

И вам отвечали с ясным, – я сказал бы: с детски ясным взглядом:

– Он – марксист.

– Русский?! Министр?! Дайте мне воды!

– Революция – война. Для войны нужна армия. Её армия – пролетариат. Пролетариат формируется фабричной промышленностью. «Он» создал грандиозную промышленность. Он занят только этим. Он работает только над этим. Таким образом, он вербует нам армию. Говоря формулой Карла Маркса: чрез железные ворота капитализма он ведёт нас к тому времени, когда орудия производства…

И так далее, и так далее, и так далее.

Всё, что было самого крайнего, бросалось на службу в Министерство Финансов:

– На работу! На нашу работу!

И это увлечение охватывало не только юношей, у которых пробивается первая бородка и первые идеи.

Профессор Маркевич, чтоб не цитировать многих других, – профессор Новороссийского университета Маркевич, который должен был оставить кафедру вследствие «политической неблагонадёжности», пошёл на работу в Министерство Финансов.

А это был глубоко искренний и так же убеждённый человек.

– Наше министерство!

Витте был чаровник.

И умел каждого увлекать в вихрь танца.

Началось с того, что в Петербурге пресерьёзно думали:

«Деньги на издание „Освобождения“ даёт Витте. Его поругивают. Но это для отвода глаз».

Были даже убеждены:

– Никто, как он! Орудие для борьбы с Плеве!

Кончилось тем, что «Гражданин», – «Гражданин»! – не стал титуловать его иначе, как:

– Нашим министром.

«Гражданин», для которого раньше слова «Витте» и «конституция» были, кажется, синонимами.

– Напишите «Витте», и выйдет «конституция»! – писал кн. Мещерский, не желая, конечно, копировать А. И. Поприщина, который говорил:

– Напишите «Китай», и выйдет «Испания».

Но копируя его невольно, как это с ним случалось всегда.

«Издатель» «Освобождения» превратился в enfant gâté «Гражданина»!

Даже старичок кн. Мещерский – много чего видевший на свете! – не выдержал, был увлечён и на старости лет прошёлся несколько туров.

Какая божественная способность увлекать в танец кого угодно!

Когда граф Витте становится «конституционным премьер-министром», и г. Пихно, издатель «Киевлянина»…

Тот самый г. Пихно, который, говорят, вошёл в раж и начал палить по своим собственным сотрудникам, решив, что благонадёжных людей нет, весь этот свет неблагонадёжен!

Когда этот издатель «Киевских Ведомостей» принялся метать громы, граф Витте, – цитирую снова по газетам, – послал ему телеграмму:

«Приезжайте в Петербург! Поговорим. Может быть, столкуемся».

Приглашение к танцам! Очаровательное, как веберовское.

Подумайте! Со стороны премьер-министра! Где? В России!

В стране статьи 1039-ой. По меньшей мере!

Было бы длинно перечислять всех пастушек, с которыми перетанцевал наш бог.

Многие из них так и умерли в уверенности:

– Со мной одной!

Счастливые!

На наших глазах… Протанцевав несколько туров с князем Оболенским…

И как!

Одновременно с князем Оболенским и с генералом Треповым.

С князем Оболенским:

– Что либеральнее вам ещё нужно?

И с генералом Треповым:

– Он, право, не таков, как его рисуют. Наконец он необходим!

Протанцевав несколько туров с князем Оболенским, граф Витте отлично танцует с г. Дурново, и, говорят, будто бы скоро снова затанцует с такой же лёгкостью с князем Оболенским.

А может быть, с генералом Треповым? С графом Игнатьевым? С г. Победоносцевым или г. Петрункевичем?

Всё может быть!

При такой лёгкости на ногу…

Но кончим «синодик»!

Кончим на том, что пастушек было не меньше пятисот.

А может быть, – даже наверное! – индусский бог куда превзойдён русским графом.

– «Спешу оговориться!» – как писали старинные литераторы.

У нас ещё по старой памяти, когда литератор пишет, публика первым делом любопытствует:

– «Нападает» или «хвалит»?

Я не хочу хвалить, тем менее я хочу «нападать» на графа Витте.

– «Для людей исключительных и мораль нужна исключительная!» – сказал Поль Бурже.

И я отлично знаю, что государственных людей нельзя судить, как добрых знакомых.

Как простых смертных.

То, что для индусского бога было «пятисотличием», в государственном человеке называется «оппортунизмом».

Что ж!

Оппортунизм – государственная система, как и всякая другая.

«Обвинять» в оппортунизме – в этом нет ничего обидного.

Оппортунистом был Леон Гамбетта. Excusez du peu!

Главой оппортунизма. Родоначальником оппортунистов.

Оппортунизму в наш век воздаются почти божеские почести.

Прошлым летом открывали памятник Гамбетте.

– Слово «оппортунизм» многими произносится, как обвинение. Но чем была спасена Франция после 1870 года, как не оппортунизмом? Кто её спас? Оппортунисты… Кто был вождём этих оппортунистов? Он назывался Леоном Гамбеттой, этот великий оппортунист! Оппортунизм – это мудрость!

Эти слова у подножия памятника «великому трибуну» принадлежат республиканцу, главе республиканского правительства, представителю самой передовой страны Европы, – г. Эмилю Лубе.

И характерно, что пели и хвалили и славили в Гамбетте не «великого трибуна», на «великого патриота», не «великого республиканца», – а именно:

– Великого оппортуниста!

И никому не было стыдно.

Ни за него ни за себя.

Таков уж, значит, век.

После этого быть оппортунистом ничуть не стыдно.

Не мешает только при этом быть Гамбеттой.

И надо спасти отечество.

Но возвратимся к нашему божественному балу.

«После всех радостей и несчастий, любви и ненависти приходит смерть. И дальше? Дальше? Ничего!» – как говорит Яго.

Нашёлся человек, – единственный, – который не захотел с ним танцевать, – фон Плеве.

Борьба.

И С. Ю. Витте похоронен по первому разряду.

Председатель совета или комитета, – но который, всё равно, никогда не собирается.

– И дальше?

– Дальше? Ничего!

Сам г. Витте говорит, – например, 8-го января, накануне 9-го, депутации из десяти литераторов:

– Я ничего не могу. Я ничего не значу.

Но г. Витте похоронен ещё живым.

Приходит Портсмут.

Берут того, другого. Но кого конце-то концов?

Один.

Витте.

Правильна или ошибаются, – но и в Европе, и в Америке единственным государственным человеком в России. считают г. Витте.

И г. Витте едет в Портсмут с единственным оружием против японцев.

– Ах, господа! Вы не знаете, что такое Россия! – говорит он всю дорогу.

Единственная фраза.

Он повторяет её, – как рисуют корреспонденты, – «с загадочной улыбкой, с видом меланхолическим и даже не лишённым грусти».

– Вы не можете даже себе представить, что такое Россия! – повторяет он всякому встречному.

И мало-помалу, и Европа и Америка гипнотизируются загадочной фразой.

Приходят к убеждению:

– А ведь, действительно, чёрт возьми, мы не знаем, что такое Россия!

Всему. цивилизованному миру так чужд наш строй.

Все видят, что война разоряет Россию.

Но…

– Что ещё могут заставить их сделать? И есть ли, наконец, что-нибудь, чего не могут их заставить сделать?!

Двадцатому веку трудно понять:

– Что возможно и что невозможно в шестнадцатом?

Европа и Америка решают:

– Если уж эти так упрямы, нажмём на тех, – те, всё-таки, ближе к нашему веку, к нашим понятиям и нравам. Не разоряться же всему миру из-за их войны!

И нажимают.

Япония уступает.

С. Ю. Витте одерживает первую русскую победу над Японией.

Портсмутский договор, – печальный сам по себе, – всё же самый лучший, на который можно было надеяться.

На который даже нельзя было надеяться.

В «credit'е» С. Ю. Витте он всегда останется колоссальной цифрой, сколько бы граф Витте ни вписал ещё себе в «debet».

Сравнительно, конечно, но, – увы! – портсмутский договор – единственная блестящая страница в этой истории, написанный с кляксами человеческой кровью, ненужной и бесполезной.

– Японцы заняли весь Сахалин. Витте отдал им только половину. Среди всех русских генералов, штатский Витте один отнял у японцев назад взятую позицию, – справедливо писал один французский журналист.

Дорога от Портсмута до Петербурга – сплошной триумф.

«Первый и единственный победитель!»

Все понимают, все знают, что «воскресший из мёртвых» человек не ляжет обратно.

Ни для кого не секрет, об этом говорит вся заграничная печать:

– Витте предстоит сыграть огромную, историческую роль. Его ждёт исключительный пост.

Г. Витте должен делать крюк.

Он должен заехать по дороге в Париж. Он должен остановиться в Берлине.

Чтоб с королевскими почестями проехать в Потсдам.

Его желает видеть Лубе, с ним желает беседовать император Вильгельм II.

Один ли Вильгельм II.

Его величество Ротшильд, их величества Мендельсоны и прочие «князья мира сего» желают побеседовать с г. Витте «теперь».

То, что должно совершиться, не тайна ни за границей ни в России.

«Московские Ведомости» уже начинают кампанию против будущего «конституционного премьер-министра».

Черни, которая может получать эту газету «со значительной скидкой, на самых льготных условиях», внушается.

Печатаются вещи, невиданные на серых, как сукно арестантских халатов, страницах русской печати.

Про представителя России, про посланника страны печатают:

– Изменник… Что ему честь России?.. Готов погубить родину…

Это уже подготовление к Варфоломеевской ночи.

Это г. Грингмут в роли Сен-Бри, – красная рубаха каторжного площадного ката ему больше к лицу, – благословляет дубины чёрных сотен.

 
«У Руси есть враги
С Витте во главе!» –
 

запевает он на мотив из «Гугенотов».

На что хор чёрных сотен где-то, – чуть ли всё не в том же Кишинёве, – самый, оказывается «патриотический» город, хоть и цыганский! – на что потом хор чёрных сотен должен отозваться диким аккордом:

– Витте изменник! Казнь ему!

Что делает в это время г. Витте?

Из ума г. Витте, конечно, можно выкроить сотню умов, и каждый из них будет считаться у нас «государственным». И каким!

Г. Витте понимает, что:

– Времена меняются.

И мы должны следовать за ними.

Если хотим избежать столкновения и катастрофы.

В октябре 1904 года министр внутренних дел объявил «доверие» к стране.

Вещь, неслыханная нигде, кроме России.

Во всём остальном мире страна выражает своё доверие или недоверие министрам.

– Министр, который взял бы, да и заподозрил всю страну!

Во всей Европе, Америке, Австралии и даже в Азии – в Японии все померли бы от смеха при таком «трюке».

Иначе этого назвать нельзя.

Такого юмористического положения не приходило в голову ни Твену ни Джерому!

А у нас вся страна чуть с ума не сошла от радости:

– Министр нам выразил доверие.

В октябре 1905 года, ровно через год, уже правительство должно просить доверия у страны.

Этого нельзя было не предвидеть.

И г. Витте…

Чем он занят на своём долгом пути, с заездами, с остановками, из Портсмута в Петербург?

Он интервьюируется.

Корреспондент у него, – нет желаннее гостя!

Я цитирую иностранные газеты.

– Как вы нашли Рузвельта?

– О, в восторге. Главное, что мне в нём нравится, – это, прежде всего, удивительно искренний человек!

В Париже:

– Ваше мнение о Лубе, excellence?

– Лубе? Да это сама искренность! Я люблю Лубе. Люблю, потому что искренность меня всегда чарует!

– А как вы находите Рувье?

– Рувье тоже очень искренний человек. Вот настоящий искренний человек. Сознаюсь вам, – искренность – это моя слабость.

В наши «лукавые времена», как их зовут даже отцы церкви, такая любовь к искренности – большая редкость.

Которую приятно отметить.

Г. Витте в государственном человеке выше всего ставит искренность.

Похвальней что же может быть?!

Но не слышится ли вам, прекрасные пастушки, ритурнеля, приглашения к танцам?

 
Ah, du, mein lieber Augustin,
Augustin, Augustin!
 

Человек, который через несколько дней должен будет просить доверия у всего мира:

– Наше желание – осуществить реформы искренно!

Готовит почву.

«Предупреждает» весь мир, что он большой любитель искренности.

– «Разумейте, языцы». То-то же.

И когда начинается танец, все дамы танцуют о графом Витте.

Франция, Германия, Англия, Австрия и т. д., и т. д.

Все.

За исключением одной.

России.

С человеком, который танцевал со всеми, не хочет танцевать никто.

Первый же русский «кабинет» никак не может составиться.

Граф Витте, окружённый портфелями!

Он и «кабинет», он и «все министры».

Новый Поток-богатырь!

Он танцует один среди зала.

Один в пустоте.

А по стенкам сидит масса людей и только смотрит на странный танец, прочно поджав под себя ноги.

– Нет-с! Танцевать мы с вами не пойдём!

Граф Витте ищет «партии».

И не находит.

И плачется иностранным корреспондентам:

– Я один! Совсем один! Во всей России нет благоразумного человека, чтоб со мной потанцевать!

Эпидемия «неблагоразумия» охватила страну!

И чем дальше, тем хуже.

Человек, которого все считали своим, все считают чужим.

Реакционеры его обвиняют в революционерстве.

Революционеры в реакции.

– Он отец конституции.

– Он отнимает у нас конституцию!

– Он задушил революцию!

– Он развязал руки революции!

Чудо бога Вишну удалось только наполовину.

Пастушки перешепнулись:

– Как я счастлива! Кришна выбрал меня и танцевал только со мною!

– Ну, уж это вы, милая, оставьте! Себе-то я больше верю! Кришна танцевал не с кем с другим, а со мной!

– Вы ошибаетесь! Со мной!

– Со мной!

– Со мной!

И их, таких, пятьсот!

Пастушки расхохотались или заплакали.

Но очарование исчезло.

Всё было так рассчитано, и всё-таки не удалось!

Поистине, жаль гениального плана и уж очень простых арифметических вычислений и потерянных интервью.

Были люди искренние, верящие, которые, «тем не менее», убеждали нас всех танцевать.

– Ничего не значит! Танцуйте! Вы должны танцевать!

– Почему?

И вот единственный аргумент.

– Но ведь Цезарь… виноват, Витте честолюбив. Поймите же вы, – он играет перед историей. Обновитель России! Не захочет же он ни отказаться от такой роли ни провалить её. Окажите кредит его честолюбию.

Честолюбив.

Большая красота в государственном человеке. Большая.

Ужасно красит его в глазах потомства.

Будут любоваться им.

Но потомки…

Честолюбивый государственный человек, по-моему, тигру подобен.

Любоваться им нужно издали, – из-за решётки, да и то на расстоянии.

А лицом к лицу…

Потомкам хорошо. Они на расстоянии.

А мы современники. Нам приятен был бы какой-нибудь аргумент.

Честолюбие!

Страшусь я, когда честолюбие является главным аргументом.

Был такой честолюбивый человек.

Наполеон Бонапарт.

12-го вандемьера, вечером, Наполеон Бонапарт выходил из театра Фейдо.

Улицы Парижа в этот вечер были в волнении.

Готовилось восстание.

Народ «строил свои батальоны», чтоб идти в Тюльери, против Барраса и членов конвента.

– А! – воскликнул Наполеон Бонапарт, обращаясь к Жюно, – если б эта толпа поставила меня во главе! Я отвечаю, я даю слово, – через два часа привести их в Тюльери и выгнать оттуда весь этот злосчастный конвент!

Через пять часов он был приглашён Баррасом и членами конвента.

Ему сделали предложение.

Наполеон Бонапарт потребовал трёх минут на размышление.

Решил.

И вместо того, чтобы «выгнать Барраса и конвент», расстрелял толпу.

Правда, потом он всю жизнь раскаивался.

– Он всегда оплакивал этот день, – говорит в своих воспоминаниях Буррьен, – он часто говорил мне, что отдал бы несколько лет жизни, чтобы вычеркнуть эту страницу из своей истории.

Но ни один из расстрелянных от этого не воскрес.

Что такое граф С. Ю. Витте?

– Может Витте восстановит старый строй?

– Нет?

– Может Витте ввести строй конституционный?

Опыт трёх месяцев отвечает:

– Не в силах!

– Может Витте подавить революцию?

Пародируя слова Наполеона:

– Три месяца смотрят на нас с вершины этих пирамид человеческих тел.

И говорят нам.

– Нет.

Как пламя, охватившее нутро овина. Его пригасят здесь, – оно вырвется там. Его притушат там, – оно вырвется тут.

Ногам горячо.

Под ногами всё горит.

– Позвольте! Человек, который не может сделать ничего! Значит, он ни на что не способен?

Подождите!

– Специалист, – сказал Козьма Прутков, – флюсу подобен: он односторонен.

Граф С. Ю. Витте есть, будет и всегда останется тем, чем он был:

– Министром финансов.

Сделайте его хоть папой, – он останется министром финансов.

Граф Витте сделан премьер-министром.

Послушаем его слова.

Его собственные слова.

– Государственная Дума? – жалуется он приехавшей к нему депутации из Москвы. – Почему я сажусь в этот утлый чёлн? Без надежды, конечно, что он может перевезти через бушующий океан. Только потому, что больше не на что сесть.

Возьмём самую спокойную страну, – Англию.

Сколько минут продержался бы премьер-министр, высказавший такие отрадные и утешительные мысли о будущем родины?

Каждый пэр, каждый депутат встал бы и сказал:

– Позвольте, г. министр! Если корабль в таком отчаянном положении, и вы не знаете, как его вести, вам остаётся только уступить своё место другим. Может быть, найдутся люди знающие и умелые. Вы можете садиться в чёлн – или спасаться вплавь, – это как вам будет угодно. Но ведь не погибать же нам всем только потому, что вы не знаете, как управлять в бурю!

Граф Витте неоднократно заявлял, что политика г. Дурново, министра внутренних дел, идёт вразрез с его политикой.

Какая снова расписка в беспомощности!

По тем, другим, третьим условиям…

Условия нам не интересны. Речь идёт о нашей жизни. О жизни родины. Нам нужны результаты.

Условия не подходят, – надо отказаться.

По тем, по другим, по третьим условиям, – но факт тот, что граф Витте не может сделать того, что прежде всего должен сделать премьер-министр:

– Составить то, что называется «однородным» министерством.

Министерство, где все министры держались бы одной политики, представителем которой является премьер-министр.

При существовании премьер-министра мы видим то же, что происходило, когда мы не имели премьер-министра.

Что привело нас к краху.

У всякого министра собственная политика.

Министр внутренних дел, – говорят нам, – проводит собственную политику.

Министр юстиции, у которого тоже своя политика, расходится с министром внутренних дел.

Вопрос самый существенный, вопрос жизни и смерти, земельный вопрос, который нужно разрешить какою бы то ни было ценою до марта, проваливается в январе в совете из-за разногласия гг. министров.

Так воз вечно останется «и ныне там».

И «кабинет», который расходится во взглядах, продолжает существовать.

И беспомощный премьер-министр продолжает оставаться во главе министерства, где у всякого своя политика.

«Премьер-министр», когда «кабинета» не существует!

Это звучит уже как:

– Адмирал швейцарского флота.

Какая беспомощность в самом начале.

Из Петербурга провозглашается «действительная неприкосновенность личности», – и это сопровождается массовыми избиениями в Одессе, Симферополе, Феодосии, Киеве, Харькове, Твери.

От Томска до Кишинёва.

В 130 городах.

Каждый губернатор, каждый полицмейстер имеют собственную политику.

Там разрешают милицию, здесь учреждение милиции считают мятежом.

И снова ничего, кроме жалоб.

Новые расписки в беспомощности:

– Что ж делать, если некоторые… по своему усмотрению… самовольно…

В доказательство этого некоторые отзываются, смещаются.

Что ж это за новый Куропаткин, у которого каждый генерал ведёт свой собственный бой и чуть ли не свою собственную войну?

Какая беспомощность всё время.

Вопрос прост.

Какая задача была поставлена графу Витте.

– Осуществить свободы, объявленные манифестом 17-го октября.

Прошло три месяца.

Что сделано?

Где Государственная Дума?

В чём состоит свобода слова, если каждую неделю прикрывается столько изданий, сколько их не прикрывалось в год ни при Сипягине ни при фон Плеве!

Где свобода союзов? Где свобода собраний?

О неприкосновенности личности говорить в стране, в столице которой запрещается выходить на улицу после 12-ти часов ночи, и где в Севастополе высылают людей «за знакомство с Куприным», – я нахожу неприличным.

Это значило бы издеваться над бедною родиной.

Никогда ещё жизнь русского человека не была так дёшева, как она стала с 18-го октября 1905 года.

– Но тысячи причин, условий!

Никаких условий!

Результатов! Результатов!

Речь идёт о жизни страны.

Какие причины, какие условия тут могут приводиться, как извинения?

Человек под хлороформом. Человек лежит на операционном столе. Ему делают операцию, от которой зависит его жизнь и смерть.

Жизнь и смерть его висят на волоске.

Какое это время, какое это место для того, чтоб:

– Извиняться?

Какие извинения?

– Волнения… тревожное время…

Человек не может справиться с волнениями. Человек не может справиться с составлением кабинета. Человек не может справиться со своими подчинёнными.

Что же и требуется доказать?

Это уж начинает напоминать анекдот.

– Почему вы не стреляли? – спросил Наполеон у одного из своих генералов.

– На это было одиннадцать причин, ваше величество!

– Первая?

– Пороху не было.

– Довольно. Остальные не интересны.

Но, милостивые государи…

Страна, как огромной тучей, была накрыта и закрыта от остального мира.

Железные дороги не действовали. Почта – тоже. Телеграф – тоже.

Что там происходило за тучей?

Неизвестно.

Виднелось только, что туча вспыхивает кровавым светом.

Молнии.

И вы могли идти в любую банкирскую контору во Франции и менять ваши сто рублей.

Вам давали 263 франка.

Вместо 265, которые дают, когда погода – яснее не бывает.

Вспомните время русско-турецкой войны.

Какие скачки – вниз, через десять ступеней! – делал этот бедняга русский рубль:

– Первая Плевна… Шипка… Вторая Плевна…

Что было бы с ним теперь, при этих:

– Севастополь!.. Москва!.. Тифлис!.. Владивосток!

Не какие-то там Плевны!

Биржа! Такая чувствительная дама!

Способная упасть в обморок – и в какой обморок! – от известия о катастрофе на Мартинике.

Что ей Мартиника?

Подумайте, что сделалось бы с нею в 1878 году, если б она прочла в газетах:

– На Тверской расстреляли дом Коровина!

На Тверской?

Как пишет старичок г. Земский в своих объявлениях:

– На «известнейшей» Тверской улице.

Да ещё не дом какого-нибудь Гиршмана. А Коровина.

Ко-ро-ви-на!

И биржа упустила бы случай полететь, по крайней мере, на 40 копеек?

А тут…

Надо было, чтоб вся Пресня превратилась в развалины, чтобы рубль понизился ещё на 3 сантима.

На одну и сто двадцать пять тысячных копейки!

За Пресню даже обидно.

– Это сделала золотая валюта.

А кто сделал золотую валюту?

Всё время этой ужасной и печальной для исстрадавшейся родины междоусобной борьбы, когда реками текла братская кровь, – граф Витте оставался тем, чем был просто С. Ю. Витте:

– Министром финансов.

Я не знаю, находит ли он досуг писать свои мемуары. Вряд ли. Но если да, – глава, как ухитрились удержать в это время русские бумаги от окончательного падения на иностранных биржах, – будет самой интересной главой его жизни.

Какие усилия были для этого сделаны, – пока неизвестно.

Но глава будет рассказывать настоящее чудо.

Обстоятельство, которое заставляло всех русских, бывших в это время за границей, от всей души говорить:

– Спасибо графу Витте!

Жаль, что этого не могли сказать те русские, которые оставались в это время в России.

– Но Витте не был в это время министром финансов!

Но за границей знают Витте.

– Раз Витте во главе министерства, он всегда и во всех обстоятельствах останется. министром финансов.

«Кабинета», может быть, и не будет. Но министр финансов будет всегда. И этим истинным министром финансов будет Витте.

Вы могли спросить любого банкира:

– Что это русские бумаги не летят окончательно? Чего дожидаются?

Вы слышали один и тот же ответ:

– Мы верим в Витте. Пока Витте…

И г. Рувье, который сам Витте…

Т. е. министр финансов, прежде всего.

Г. Рувье, не будь во главе русских правителей Витте, не поднялся бы на трибуну для того, чтобы «успокоить финансовый мир» и сроком на три года поставить бланк французского правительства на русских обязательствах.

– Не беспокойтесь. Я знаю. Интересы по займам на три года обеспечены.

Это Рувье, глава французского правительства, ставил бланк на обязательствах графа Витте.

Трогательная, если хотите, картина.

Кастор и Поллукс.

Два великих министра финансов, подающие друг другу руку.

И на каком расстоянии!

Рыбак рыбака видит издалека.

Никто, кроме Витте, не смог бы в эту бурю держать голову поверх воды на иностранной бирже.

И никому, кроме Витте, Рувье не кинул бы спасательного круга.

Слово Рувье для капиталиста всё.

От слова Рувье «бумага» в кармане расправляется и перестаёт корчиться, как береста на огне.

Один из величайших авторитетов в наживных делах.

Как министр финансов, С. Ю. Витте был гениален.

В финансах Архимед.

– Дайте мне точку опоры, и мы задолжаем целому свету!

Я смело ставлю слово:

– Гениален.

Доказательств?

При С. Ю. Витте мы взяли у Франции 12 миллиардов франков.

А за пятью миллиардами франков начинается гениальность.

Бисмарк взял 5 миллиардов контрибуции.

А Бисмарк был гениален.

С. Ю. Витте взял их двенадцать.

Итого, по самому арифметическому расчёту, он почти в два с половиной раза гениальнее Бисмарка.

Сравните при этом их «точки опоры».

У Бисмарка:

– Мы победили!

Истинно железная точка опоры, как и полагается «железному» канцлеру.

Что было у С. Ю. Витте?

– Мы, может быть, когда-нибудь сможем быть в чём-нибудь вам полезными.

Это какие-то взбитые сливки, а не точка опоры.

И 12 миллиардов.

Не гениально?

Быть может, он ещё гениальнее, как бухгалтер.

Но где кончается бухгалтер и начинается министр финансов?

Возвращаюсь к тем же отчётам, ежегодно сопровождавшим государственную роспись.

Эти блестяще написанные отчёты в течение десяти лет из года в год были всегда как нельзя более утешительны.

То они открывали приятно удивлённым глазам существование «свободной наличности».

Чудесной арниковой примочки, которой можно примочить всякий бюджетный ушиб.

Примочил, – и прошло.

То, за отсутствием свободной наличности, отчёт радостно пускался в статистику.

– Зато благосостояние мужика поднялось! Куда! По статистике, вместо одного куска сахару в год употребляет три!

Немножко напоминало анекдот про одного издателя:

– Как подписка в этом году?

– Втрое лучше, чем в прошлом.

– Да что вы?

– Факт! В прошлом году был один подписчик на газету, – а в этом три.

Но, всё-таки, было утешительно.

Сравнительно!

Только последний отчёт немножко, как это говорится, сплоховал.

Кончался словами:

– Однако, можно надеяться, что с Божьей помощью…

Это уж плохо, когда министр финансов начинает Богу молиться.