Текст книги "Граф Витте"

Но всякий отчёт неизменно сопровождался любезным слуху одним и тем же рефреном:

– Так и этот год мы закончили без дефицита.

Мы к этому привыкли.

Первого января себя спрашивали:

– Без дефицита?

И, увидев любезную фразу на своём месте, себя поздравляли:

– Безо всякого!

И вот…

Десять лет жили без дефицита и сделали 12 миллиардов долгу.

Ах, бухгалтерия!

Мне всегда вспоминается знаменитый г. Езерский в одном из банковских процессов.

Он был экспертом.

– Да что же, наконец, такое бухгалтерия?! – в отчаянии возопил прокурор. – Наука это или искусство?

«Дедушка русской бухгалтерии» подумал с минуту и ответил:

– Искусство:

Но бухгалтерия – искусство сегодняшнего дня.

Эфемерида.

Живёт мгновение.

Сегодня вы успокоили тонко составленным бухгалтерским отчётом.

Завтра действительность, как камень, свалившийся откуда-то с неба, разорвёт самое искусное бухгалтерское кружево.

Десять лет вы пишете отчёты, а на одиннадцатый:

– Двенадцать миллиардов.

(Какой фатальный порядок в цифрах).

Но С. Ю. Витте был не только министром финансов сегодняшнего, – он был настоящим министром финансов и завтрашнего дня.

Судя по его деятельности, он мало обращал внимания на людей.

Судя по его деятельности, он рассуждал так:

– Люди умирают или лопаются…

Для министра финансов это одно и то же.

Люди исчезают, предприятия остаются.

Мамонтовы разоряются, Алчевские умирают, – но фабрики, но заводы, но железные дороги остаются, меняют хозяев и работают в стране и на страну.

Участь людей, по-видимому, мало интересовала С. Ю. Витте.

Он смотрел через их головы, вдаль.

Он был созидателем.

– Предприятий! Предприятий! Он помогал их увлечениям.

– Стройте! Создавайте!

Он грозил.

Грозил частным железным дорогам:

– Выкуплю! Стройте такие-то ветви! Создавайте! А то выкуплю!

Люди, общества гибли.

А он создавал, создавал, лихорадочно создавал.

Летели перья, часто окровавленные, голубей, коршунов, ястребов.

А он, как орёл, ширял в синеве неба, и не было преград его полёту.

В какой-то творческой горячке он создавал всё.

Завод, продукт, даже покупателя продукту!

Не создавал, а уж истинно творил.

Из ничего.

Нет покупателя?

Крестьянин обнищал, железного гвоздя купить не в состоянии.

Вот вам покупатель:

– Казна!

Рельсы на казну делайте.

Железные дороги строить будем, чтобы только покупателя вам создать.

Этого Витте я люблю, как немножко в душе поэт. Мне нравится его размах, и сила лёгких, с которой, словно грандиозный мыльный пузырь, росла и принимала гигантские размеры и надувалась русская индустрия.

И, словно мыльный пузырь, играла всеми цветами радуги.

И лопалась, и снова надувалась, и снова лопалась и вновь надувалась.

Здесь С. Ю. Витте был властолюбив, честолюбив и завоеватель.

Фараонов сон совершался наяву.

Министерство Финансов, – тощее в России министерство, – поедало другие, тучные.

Министерство Внутренних дел, – при фон Плеве, – должно было вступить в смертный бой, чтоб его не съело, не съело его власти и первенствующего значения Министерство Финансов.

Министерство Путей Сообщения, казалось, совсем перестало существовать. Все его вопросы решались в Министерстве Финансов.

Министерство Земледелия устранили даже в ту минуту, когда нужно было решать вопрос:

– Как поднять земледелие?

– Наши плательщики! – заявили в Министерстве Финансов. – Мы их участью и займёмся.

Бедное Министерство Просвещения, – уж и так тощее! – в один прекрасный день проснулось с отъеденным боком.

– Профессиональные школы – наше дело.

Какая гимназия не станет «профессиональной школой», если при ней открыть курсы выпиливания по ореховому дереву?

Продолжай дела идти тем ходом, каким они шли, и не встреться на пути железной преграды, – фон Плеве, – Министерство Финансов забрало бы под себя всё, и всё просто, естественно кончилось бы тем же, к чему пришло сейчас.

Министр Финансов С. Ю. Витте неизбежно сделался бы премьер-министром.

Но только настоящим.

Главою однородного министерства, которое писало бы свои бумаги под его диктант.

Среди всех завоеваний, которые успел сделать С. Ю. Витте, когда он был на своём месте и в своей роли, – самое трудное было, конечно, завоевание самой осмысленной и живой силы в стране:

– Общества, интеллигенции.

Вы помните ахи и охи, и стоны, и вопли, что интеллигенция бежала на службу к Министерству Финансов.

Адвокаты, судьи, доктора кидают своё дело.

– Учителя в акциз!

Эти причитанье:

– Жалованья соблазнили!

Заключение обидное. Но мало продуманное.

Не одно жалованье играло тут роль.

Мне пришлось тогда беседовать с одним учителем, пошедшим в акциз.

– Из учителей в монополию. Согласитесь, – звучит странно…

– Конечно! Конечно! Сохранить крестьянину половину здоровья. Спасти его от сивухи, настоянной кабатчиком на табачных листьях «для крепости», – от этого ужасного пойла, которым отравляется страна. Спасти его от этого отравления сивушным маслом, которое отнимает у него, по меньшей мере, полсотни рабочих дней в год, лишая его возможности работать и на другой день, «с похмелья». Спасти его от яда, который фатально делает из него затяжного пьяницу. Пили вы когда-нибудь водку, которую пьют у нас в деревне? Если да, вы поймёте, что значит освободить человека от этого яда. Уничтожить в деревне «институт», который её губит, разоряет, развращает, который её доводит до какого-то скотского состояния – кабак. Избавить деревню, мирской сход, крестьянское хозяйство, общественные дела от самого мерзкого влияния, избавить деревню от её язвы, позора, несчастия, – от кабатчика. Конечно, всё это ничтожное дело! Ничтожное, в сравнении с народным учительством, где я, всё равно, ничего не могу сделать, потому что мне ничего не дают делать. Там красивое имя и невольное бездействие, от которого слезами давишься, – здесь некрасивая кличка «акцизник», но живое дело. Дело оздоровления деревни. Раскрепощение пахаря от кабака.

Во всех ведомствах нужны были чиновники.

Везде писали.

И только одно, – Министерство Финансов, могучее, широкое, вершившее колоссальные экономические реформы, захватывавшее одну за другой различные отрасли народной жизни и обещавшее захватить их все, – только одно Министерство Финансов звало широкие круги общества.

И звало не писать, а:

– Делать дело. Устраивать судьбы и строить будущее.

Это было вольное министерство.

Вольное не только по обращению с цифрами.

Запорожская Сечь среди регулярных министерств.

Где спрашивали только одно:

– Умеешь делать дело?

«Какая смесь одежд и лиц»…

Бывший политический ссыльный, вчерашний адвокат, инженер, учитель, – всё работало плечо о плечо.

Единственное министерство, свободное от «настоящих чиновников».

Что удивительного, что русское общество, русская интеллигенция хлынула туда, где можно было влиять на жизнь страны.

Русское общество схватилось за работу «по Министерству Финансов» как за единственную для «частных людей» возможность работать, направлять и править.

Вот источник этого бегства «к Витте», а не одно жалованье.

Поработав с интеллигенцией, Витте, быть может, – наверное даже, – надеялся, что и снова…

Но премьер-министр граф Витте не получил того, чего так легко добился министр финансов С. Ю. Витте.

Общество не пришло к нему на работу.

Почему?

Граф С. Ю. Витте напоминает мне, – простите странный скачок мысли, – тех очень даровитых артистов, – например, г. Дальский, – талант которых находится, так сказать, на границе.

Между драмой и трагедией.

Когда их видишь в драме, думаешь:

«Вот бы ему в трагедию!»

Но когда они вас послушаются и начнут играть трагедию…

Вы находите:

– Нет! Назад! В драму! В драму!

Г. Дальский удивительно сыграл в «Идиоте» Рогожина.

– Трагик! – решили все. – Это уж не драма.

От Рогожина веяло Отелло.

Тогда он сыграл Отелло и…

От Отелло веяло Рогожиным.

Когда С. Ю. Витте был министром финансов, всем казалось:

– Вот бы был премьер-министр…

La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu'lle a.

И не надо спрашивать от человека больше того, на что он в состоянии.

При разрешении вопроса, чего мы можем ждать от графа Витте, – этого не нужно забывать.

И быть может, этого не забыло русское общество, когда граф Витте поставил вопрос о доверии и о совместной работе…

Что ж делать, что он министр финансов!

Бывают несчастия и крупнее!

А граф Витте – урождённый министр финансов.

Настоящие министры финансов, как поэты, – ими не делаются, – ими родятся.

Конечно, граф Витте никоим образом не принадлежит к тем, поистине, «не помнящим родства» деятелям, которые выскочат случаем Бог весть откуда, наделают кровавых пятен и исчезнут, очень мало думая о суде не только потомства, но и современников.

Граф Витте честолюбив.

Для него очень много значит общественное мнение Европы, всего света.

Но что такое для министра финансов общественное мнение? И что такое Европа?

Если займы помещаются хорошо…

Т. е. если гг. Ротшильды, Блейхредер, Мендельсон охотно берутся их разместить среди публики.

Министр финансов доволен:

– Дела моего отечества идут отлично, и мы стоим во мнении Европы высоко!

Отсюда его география.

Свет, в его глазах, не так густо населён, как по нашему мнению.

Каких-нибудь полтораста-двести человек на всю планету.

Четыре Ротшильда, несколько Блейхредеров, Мендельсон и немногие им подобные.

Т. е. тот свет, с мнением которого нужно считаться.

Те, которые дают взаймы миллиарды, реализируют займы, помогают государству выходить из трудных обстоятельств, дают возможность вести войны, уплачивать контрибуции, строить железные дороги, развивать промышленность и т. д.

Все остальные для министра финансов не существуют.

Что такое Европа?

Для нас это – Германия, Австрия, Франция, Англия…

Для министра финансов это:

– Ротшильды, Блейхредеры, Мендельсон.

– Что такое Шпрее?

– Река, на берегу которой расположен Блейхредер.

– Что такое Сена?

– На её берегу возвышается Ротшильд.

– Темза?

– А! Это река, протекающая мимо английского королевского банка!

Как для почтальона:

– Что такое Плевако?

– Новинский бульвар, собственный дом.

И только.

Профессиональный взгляд.

Неизбежный отпечаток ремесла.

Как относится к нашим событиям Европа?

Какая Европа?

Жан Жорес вопит на эстраде, бьёт себя в грудь, кричит до хрипоты:

– Русская революция… Общее дело… Её победа будет и нашей победой.

И двухтысячная толпа, переполняющая зал митинга, единогласно вотирует горячее сочувствие русским «камарадам» и расходится под традиционные звуки «Интернационалки».

– C'est la lutte finale! – мечтательно и задумчиво звучит первая строка.

– Groupons nous et demain!

Голоса растут выше, выше, как грозная волна.

– Internationale, – волна упала, что-то успокоительное слышится в пении, и:

– Sera le genre humain! – вновь мечтательно, ласково, почти нежно заканчивается мечтательная песнь пролетариата.

Но разве это «Европа министра финансов»?

Что думает о наших делах «Европа графа Витте»?

Та Европа, о которой, – о ней одной только, – он привык, будучи министром финансов, думать с заботой и беспокойством, с тревогой?

Европа, которая реализирует, распределяет займы…

Ей нужно, чтобы железные дороги в стране ходили по расписаниям, почта приходила вовремя и телеграф стучал без перерывов на две недели.

А главное, – чтоб проценты по бумагам поступали в назначенные дни.

Всё, что к этому ведёт, – хорошо.

Всё, что к этому не ведёт, – плохо.

Политика, при которой письмо опоздало на две недели, – никуда не годится.

Политика, при которой телеграмма пришла вовремя, великолепна:

– Вот настоящая политика, которая нужна этой стране!

Эта Европа думала:

«С вашей страной происходит, действительно, что-то нескладное. Вы не умеете сами с ней управляться, – сделайте то же, что делается в других странах.»

Но этой Европе показано:

– Вот вам! Ещё только обещана свобода, – что делается? Хорошенькие три месяца?

И «Европа», две недели не получая от должника ни писем ни телеграмм, завопила:

– Позвольте! На что ж у них Витте? И что делают казаки?

В конце-то концов…

Неужели вы думаете, что этой Европе не в высокой степени безразлично:

– Будет у России конституция? Не будет у России конституции?

Да введите хоть крепостное право. Посадите всех жителей под арест. Приставьте к каждому обывателю по два конвойных, если у вас на это хватит войск.

Но только, чтобы железные дороги ходили по расписанию, почта получалась вовремя и телеграф стучал как следует.

А главное, – проценты поступали исправно.

Вы этого добились, – вы гениальны:

– Настоящий благодетель своего отечества! Цена безразлична.

Какой угодно ценой!

Вы этого не добились, – вы:

– Враг своего отечества! Человек, который губит страну!

Потому что истинное счастье на свете испытывает, по мнению этой Европы, только та страна, которая платит свои проценты.

И большей радости, как оплатить купон, для патриота нет.

Так думает «Европа графа Витте», та Европа, с мнением которой он привык считаться.

И граф Витте…

Но я всё сравниваю нашего премьер-министра то с индусским богом, то с Наполеоном.

Боже мой, ещё подумают, что я прошу себе места начальника главного управления по делам печати!

Чтоб предупредить такую догадку, позвольте взять сравнение из другой области.

Граф С. Ю. Витте перед лицом своей Европы может сказать, пародируя слова городничего:

– Ежели у меня поезда ходят по расписанию, почта подаётся вовремя, телеграф стучит когда угодно, и арестанты…

Арестанты – это мы.

– И арестанты содержатся хорошо, – чего же мне ещё от Господа Бога нужно?

И «Европа» ему скажет:

– Верно!

Вот чего, поистине, мы в праве ждать от графа С. Ю. Витте.

Петербург одержим странною манией.

В Петербурге считают себя хорошенькой женщиной.

Поветрие!

От которого в Петербурге не избавлен никто.

Какой-нибудь статс-секретарь. Золотое шитьё спереди, золотое шитьё сзади. Серебро в волосах. Серебряная борода.

А он считает себя хорошенькой блондинкой, с золотистыми волосами, глазами небесного цвета и очаровательными ямочками на щеках.

Хорошенькая женщина!

Она терзает, она мучит своего влюблённого. Бедняжка думает о самоубийстве, как о праздничном отдыхе. Мечтает о холоде могилы, как измученный пешеход, среди раскалённого солнцем поля, о прохладе тенистой рощи.

Но «она» улыбнулась.

Довольно!

И преданный дурак снова лежит у её ног, счастливый, как могут быть на свете счастливы только глупые люди.

С исцарапанным сердцем, из которого сочится кровь. Но счастливый. Забыто всё.

И всё исцелено.

В один момент.

Она улыбнулась!

Сквозь хорошенькие щёлки он видит два кусочка неба.

И на румяных устах играет заря.

А ямочки на щеках!

Ну, можно ли тут не потерять голову? Зачем же и дана человеку голова, если её не терять при таких оказиях?

Но вот в один прескверный день она улыбается.

И ничего!

У него «лицо самоубийцы».

Складка между бровей, углы рта опущены, в глазах один мрак.

– Ну?

Она удивлена.

Она рассержена.

Она топает ножкой.

Она теряет терпение и туфлю.

– Ну? Не сметь делать такого лица! Разве я вам не улыбнулась? Как вы смеете не быть счастливым?

Но вместо того, чтобы потерять голову, он ею качает.

Невиданная вещь!

Он качает головой.

– Улыбка?

Ему улыбались много раз, и потом начиналось всё снова.

Он что-то такое бормочет.

И требует чего-то такого более существенного.

Как он изволит довольно глупо называть:

– Фактов!

Улыбки, самые многообещающие, на него больше не действуют.

Он видал улыбки!

С него довольно улыбок!

У хорошенькой блондинки слёзы готовы брызнуть из глаз.

Он смеет так говорить об её улыбках!

Он!!! Он?!?!

– Что случилось?

– Бог весть, сударыня!

Но время шло, пока вы улыбались многообещающими улыбками.

Быть может, вы постарели и подурнели за это время. Быть может, ваш преданный за это время стал старше и с летами умнее.

Но время, всемогущее – увы! – время что-то изменило.

Вещь, которой не понимают, не хотят понять, не могут понять, которой никогда не поймут в Петербурге!

Ах, Боже мой! Это так естественно!

Так трудно расставаться с мыслью о своей всесокрушающей очаровательности.

Спросите любимую женщину…

Граф Витте пал жертвою того же петербургского поветрия.

– Довольно им улыбнуться!

И общество и страна…

Чем больше они страдали, тем скорее всё будет забыто.

Ему улыбнулись! Какое счастье! Какое небо! Какая заря!

Весна!

Ведь зон князь Святополк-Мирский! Полуулыбнулся, можно сказать, четверть-улыбнулся:

– Доверие!

И всё засияло.

Какой восторг в ответ!

– Сударыня! Это была последняя улыбка! Последняя, которая совершила чудо! Время! Время! Всемогущее время! Которое всё уносит с собой, – нас, и нашу веру, и наши улыбки, и наше очарование! Время! Сморщенные бровки больше никого не повергают в бездну отчаяния, и улыбка более не исцеляет ничего!

Целительный бальзам, который так часто открывали, что он выдохся и потерял всю свою силу.

С. Ю. Витте возвращается из Портсмута сияющий, ликующий.

Америка, Европа, Нью-Йорк, Париж, Берлин, – везде овации.

– Портсмутский победитель!

Разве он не хорош, как никогда?

И…

Петербургская дума собирается на совещание, чтобы обсудить вопрос:

– Добавить ли к высокому званию графа Витте ещё и скромный титул почётного гражданина Петербурга?

И решает:

– Нет!

Почему?

– Он, его политика была, в конце-то концов, первой причиной войны.

Какое злопамятство!

Портсмутская улыбка не заставила забыть ничего!

В эту минуту история грянула ритурнель.

Танец должен начаться.

Граф Витте протянул руку с очаровательнейшей полуулыбкой:

– Почти конституция!

Всё будет забыто! Восторг и ликование! Бал открывается. Громче, оркестр!

И…

Рука графа Витте «осталась в воздухе».

С неисчезнувшей ещё улыбкой на лице, с протянутой рукой он остался один среди зала, в позе стеснительной неловкой и странной.

– Как вы сделаете революцию? – спросили когда-то в Версале другого графа – Мирабо.

– Les bras croisés! – ответил он, скрестив руки.

«Сложив руки».

Вон ещё пророчество о всеобщей забастовке, как средстве революции! Когда ещё оно произнесено!

Граф Витте встретился лицом к лицу с самой невиданной забастовкой в мире.

В которой было что-то буддистское!

«Со сложенными ногами».

Как Будды, – все сидели, поджав под себя ноги.

Никто не хотел танцевать.

Граф Витте улыбался.

В ответ:

– Фактов!

Граф Витте убеждал, просил:

– Да вы, господа, только танцуйте со мной, – факты будут.

Фактов нет, – перед фактами!

В ответ:

– Фактов!

– Фу, Господи, какие вы странные! Видите, – улыбка? Разве улыбка не факт?! Каких ещё фактов нужно?

В ответ одно и то же:

– Фактов!

И устав стоять один, среди зала, в позе странной и стеснительной, граф Витте рассердился.

– Не желаете танцевать со мной? Не нужно! Один танцевать буду! Со стулом!

И он пошёл танцевать один.

Но уже другой танец…

– «Но я хвалить вас не хочу».

Стальные перья существуют не за тем, чтобы льстить.

Даже целому обществу!

Я понимаю, до боли в сердце понимаю я, почему русское общество, исстрадавшееся, истомившееся, истерзавшееся и истерзанное русское общество не пошло танцевать по первой улыбке.

Оно видело уже столько многообещающих улыбок!

Нельзя винить его за этот скептицизм.

Нет общества более доверчивого.

Вспомните слова князя Святополк-Мирского.

И если общество, от одного слова «доверие» способное переполняться доверием и приходить в экстаз, – если даже такое общество стало «Фомой неверным», – не его в том вина.

Поистине, не его!

Но танцевать всё-таки следовало.

Зачем?

Господа, у нас есть две инстанции.

Куда мы можем приносить жалобы.

Апелляционная – Европа.

И кассационный департамент – история.

Которая кассирует все приговоры.

В кассационном-то департаменте мы выиграем.

История-то вынесет нам оправдательный приговор.

История-то покажет:

– В этом процессе были правы они!

И присудит в нашу пользу. Всё взыщет.

Но когда?

Когда мы будем костями, а наши гроба – гнилушками?

Это напоминает «посмертные процессы» о восстановлении доброго имени.

Какое-то дело Калляса, колесованного, за которого несколько лет после казни подсудимого, вступился Вольтер.

Вольтер победил.

Память Калляса предстала чистой, как лилия, как снег.

Он не был виноват.

Преступление было его казнить!

Память Калляса была реабилитирована.

И как торжественно!

Но Калляс-то ведь всё-таки умер, прибитый гвоздями к колесу, среди страшных мук.

Это напоминает процесс, который сейчас происходит в Париже.

Кассационный суд собирается кассировать приговор, поставленный 20 лет тому назад.

Какой-то человек был осуждён в каторгу за убийство.

И вот теперь дознано, что он был не виновен. Настоящий убийца открыт, сознался.

Телеграфируют в эту страшную Гвиану:

– Освободите из тюрьмы такого-то. Он не виноват. Приговор будет на днях отменён.

И губернатор Гвианы отвечает по телеграфу:

– Поздно. Он находится в агонии.

Кассационный суд объявит его полную невиновность.

А человек всю жизнь свою прожил в каторге!

Когда вынесет свой приговор история?

Будем мы тогда в агонии или уже «в состоянии разложения»?

Остаётся апелляционная инстанция – Европа.

Европа, – как министр финансов, он может иметь о ней своё представление, но мнение Европы важно для графа Витте.

И по мотивам честолюбия и по другим мотивам, более существенным.

Мы должны были танцевать с ним.

Чтоб лишить его на суде Европы этого оправдания:

– Я не всегда держал в руках камень. Я взял ого, – это правда. Но когда! Я протягивал им кусок хлеба. Но они не приняли его: «Вот ещё очень нужно, без масла!»

Мы должны были танцевать с ним на глазах у нашей собственной страны.

На глазах тех простых людей, которые не привыкли, не умеют слишком углубляться в вопросы и отыскивать слишком для них глубоко лежащие причины.

И которые «по видимости» могут судить и сказать:

– А кто ж вам не велел принять руки, когда вам её протягивали?

Симеон, великий и святой старец Симеон, всю жизнь свою ждавший Мессию, как мы ждём свободы…

Ему подали во храме Младенца, маленького, беспомощного, плачущего.

И представьте, что он, вместо того, чтобы воскликнуть:

– Ныне отпущаеши!..

Он, вместо этого, отдал бы Младенца назад и сказал:

– Такой маленький, беспомощный, плачущий! Он спасёт мир?

Не узнал бы Мессии!

Так может представиться наше дело и наш отказ тем простым нашим соотечественникам, которые не привыкли, не умеют ещё смотреть слишком глубоко «в корень» и там отыскивать слишком для них глубокие причины.

Они могут сказать:

– В этой крошке они не угадали будущей свободы. Их вина. Им хотелось сразу слишком многого. Им давали, им показалось мало! Они отказались, и от нас отняли даже то малое, что давали.

Ради них, чтоб выиграть их мнение, мы должны были принять протянутую руку.

Чтобы поставить политику начистоту, лицом к лицу со страной:

– Мы не ставим вам препятствий. Никаких. Мы идём вам навстречу. Делайте шаги.

И все увидали бы, кто, действительно, идёт и кто не двигается с места, говоря:

– Иду и поспешаю!

Мы должны были сделать это, чтобы лишить политику возможности прятаться за наше, якобы, противодействие, упрямство, за наши, будто бы, «запросы», за условия, за обстоятельства и прочее, и так далее, и тому подобное.

Мы должны были танцевать с графом Витте, чтобы хоть попытаться заставить его танцевать по-нашему.

Мы должны были танцевать с графом Витте, чтобы поставить его в глазах России, Европы, всего мира, истории, – ведь должен же чего-нибудь бояться всякий человек, самый «бесстрашный», – чтобы поставить его в невозможность танцевать другой танец, а не тот, на который он нас ангажировал.

Мы должны были танцевать с графом Витте, потому что больше не с кем было в эту минуту танцевать.

Найдите в административных кругах другого человека, более европейца. Более умом своим понимающего требования времени и яснее в глубине души отдающего себе отчёт в том, что губит страну.

Мы должны были танцевать с графом Витте за отсутствием там других танцоров.

А минута была такая, что танцевать было необходимо.

Не танцевать было нельзя.

История сыграла ритурнель.

Не будем же, заклинаю вас, повторять тех людей, про которых говорит Эдгар в «Короле Лире»:

«Смешные люди! Они ищут причин своих несчастий на небе, в движении планет и только не в самих себе».

Будем умны, холодны, спокойны, беспристрастны, строги к себе, – чтоб быть сильными.

Не будем исходить бесконечными жалобами на других, на подлое коварство.

Что же мы за ничтожество, что от нас, от нашего поведения ничего не зависело?

Не будем закрывать глаза на собственные ошибки.

Будем искать их, чтобы видеть и не повторять.

Будем неумолимо строги, до придирчивости, прежде всего, к себе.

Незабвенные – увы! – октябрьские дни!

Русской «весне» суждено начинаться всякий год осенью.

«Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался».

И каких-каких ребяческих голосов не было в этом шуме.

Отворили железные заржавевшие запоры, приоткрыли тяжёлые, кованные двери, – и мы, – мы никогда не видали луга, – мы немножко сошли с ума от воздуха, от света, от зелени, от горизонта, открывшегося глазам.

Далёкого! Далёкого!

Как дети, мы кинулись кувыркаться по траве.

Вы помните, с чего это началось?

Что было первым в этом требовании:

– Фактов!

Вопрос об амнистии.

– Полной!

Рассудим спокойно.

Сомневался ли кто-нибудь из тех, кто издавал этот благородный и человечный крик, – мог ли сомневаться вообще кто-нибудь, – что если бы Государственная Дума собралась, имела возможность собраться, что если бы – чего нельзя было не ожидать – эта Дума была хоть чуть-чуть не реакционной…

Мог ли кто-нибудь сомневаться, что первым постановлением этой Думы было бы требование «забвенья прошлого».

То есть амнистии.

Свирепая борьба кончена. Началась мирная работа и мирная борьба.

Полное забвенье прошлому. То есть полная амнистия.

Так бывало, так бывает везде. Иначе не может быть нигде.

Иначе не могло быть даже и у нас.

Первая Дума потребовала бы этого, и вот тогда бы вся страна увидела, какова цена этой Думе.

Ставятся во что-нибудь или ни во что не ставятся постановления представителей страны?

И несомненно, что правительство не захотело бы, по первому же абцугу – и по такому вопросу – стать в оппозицию к Думе и сказать стране:

– С первого же слова говорим вам, что мнение ваших представителей не ставим ни в грош!

Дума должна была собраться в январе, и в январе была бы, несомненно, объявлена полная амнистия.

О чём же шёл разговор в октябре?

О трёх месяцах?

Трудно и щекотливо и тяжело говорить человеку, находящемуся на свободе, о лишних трёх месяцах тюрьмы для людей, в ней истомившихся.

Но…

Одному раненому сербскому заговорщику доктор сказал:

– Вам придётся отнять руку. Вы согласны?

Тот только рассмеялся в ответ:

– Доктор, когда я шёл, я составил духовное завещание. Я заранее считал себя убитым. Режьте руку, – всё остальное у меня будет в выигрыше!

Можно как угодно смотреть на тех, для кого требовали немедленной амнистии.

Но в одном никто им не может отказать: в том, что, прежде всего, они жертвовали собой.

И я думаю, что если бы людям, решившим пожертвовать жизнью, предложить вопрос:

– Как хотели бы выйти? Через три месяца совершенно спокойно? Или сейчас же, по лужам человеческой крови и через груды человеческих тел?

Эти люди ответили бы:

– Мы жертвуем тремя месяцами нашей жизни.

Но мы требовали, чтоб это сделала не Государственная Дума через три месяца, а граф Витте и немедленно.

– Это и будет первым фактом! Фактов!

Но, милостивые государи, мог ли это сделать именно граф Витте?

Не требовали ли мы от него невозможного?

Можно ли, например, требовать, чтобы белокурый человек кричал:

– Бей блондинов!

Как же требовать от министра, чтобы он восклицал:

– Бей министров!

И чтобы именно министр Витте настаивал на немедленном освобождении первым делом убийц двух министров.

В частности – Витте был противником Плеве.

Это знают все.

Все знают также, что, по крайней мере, в октябре против Витте была в Петербурге сильная партия.

И вы требуете, чтоб первое, что он сделал бы, очутившись у власти, – освободил убийцу своего врага?

Какой козырь это значило бы дать в руки противной партии.

Генерал Трепов мог стоять за полную амнистию. У него не было личных счётов. Граф Витте, первым долгом требующий:

– Освободите Сазонова!

Странная фигура. Странное положение.

– Ах, это уж политика!

В политике никак нельзя обойтись без политики.

Вам-то, конечно, «до всего этого нет никакого дела». Но графу Витте до всего, что касается графа Витте, согласитесь, есть дело.

Чего не приходилось читать в эти дни, – первые дни, когда от избытка сердца уста лепечут трогательный вздор!

В одной – теперь покойной – газете я читал даже требование:

«Пусть г. Витте открыто пристанет к нам!»

А «мы» – это была газета революционной партии.

Представьте себе эту картину.

Граф Витте объявляет:

– Я – революционер!

Вопрос: сколько минут после этого он остался бы премьер-министром?

И какую бы пользу могла извлечь из него та партия, в интересах которой ему предлагали к ней «примкнуть»?

Что бы мог после этого делать граф Витте?

Носить красный флаг? Или петь революционные песни?

Вот то, чем мы проигрывали дело в апелляционной инстанции – Европе – и, что гораздо важнее, в глазах многих и многих в нашей стране.

Было много восторга и мало деловитости.

С тех пор…

Какой поворот вальса совсем в другую сторону!

Где тот божественный Кришна, который с застывшей любезной улыбкой и «повисшей в воздухе» рукой, в неловкой и стеснительной позе, стоял посреди зала?

Предлагал всем.

Д. Н. Шипову.

– Не возьмусь. Я слишком умеренный. Кабинет будет односторонен.

А. П. Гучкову.

– Нет-с. Куда-с. Мы в ретроградах!

Даже М. А. Стаховичу предлагали:

– Вдруг стать министром народного просвещения.

Тому:

– Не пойду потому-то.

Другому:

– Не пойду поэтому-то.

Третьему:

– А я просто не пойду!

Граф Витте сердится, и очаровательная улыбка мало-помалу сходит с лица.

Лицо становится другим.

Где те дни, когда депутации уходили от него, с большим трудом устояв против очарования?

Теперь всё чаще отчёты о приёме депутаций заканчиваются одной и той же фразой:

– Граф был суров. Депутация ушла недовольной.

Он сердится всё сильнее и сильнее.

Он говорит:

– А! Вы все сочувствовали стачкам! Вот и узнайте, что такое стачки!

Это уж наказание всей страны.

За что?

Граф Витте просил кредита.

Страна нашла, что граф Витте такого кредита не заработал.

И граф Витте за то, что он кредита не заработал, сердится на страну же?

И наказывает?

И как!

Цитирую по газетам:

– Статистика. С 25-го декабря 1905 года по 25-е января 1906 года.

За один месяц!

Хорошо хоть имел 31 день. А если бы это был февраль!

– 78 газет закрыто в 17 городах. 58 редакторов посажено под арест, из них 46 освобождено под залог, в общем в 386,500 рублей. Военное положение объявлено в 62 местностях, положение усиленной охраны – в 23-х. Не считая числа убитых и раненых в Москве: во время столкновений с войсками убито 1,203 человека, ранено 1,624. Счесть число арестов невозможно, – но в 14-ти городах арестованные лица должны содержаться в полицейских участках, так как тюрьмы переполнены.