Текст книги "При особом мнении"

Влас Михайлович Дорошевич
При особом мнении[1]1
  Публикуется впервые по машинописной копии, сохранившейся в фонде газеты «Русское слово» в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки в Москве (ф. 218, ед. хр. 4).


[Закрыть]

* * *

Г-на Максима Горького поздравляют с днем рождения.

Со вторым днем. С днем второго рождения.

Это случилось в тот же день, когда появилась пьеса «На дне».

– Это поворот! Это новый курс! Это новое направление!

Так полагает критика французского журнала «Ля ревю». Так полагает глубокоуважаемый г. Незнамов-Русский[2]2
  Так полагает критика французского журнала «Ля ревю». Так полагает глубокоуважаемый г. Незнамов-Русский. – «Ля ревю», «La revue demandée» – общественно-политический журнал, выходивший в Париже. Мнение журнала «Ля ревю» изложено в материале без подписи («Русское слово», 1903, 11 марта, No 69), озаглавленном «Сострадание или истина» (Отзыв «Ля ревю» о драме Максима Горького «На дне»). В нем, в частности, говорится: «Слова, вложенные в уста Луки, – для Горького новы, мы чувствуем в них Толстого. Горький до сих пор не был „жалостлив“ к людям. В его лире звучала бодрость, энергия, борьба… Он (Горький) явно колеблется и стоит на перепутье: добрый самаритянин или боец… Перед Горьким два пути: Сострадание или Истина». В No 61 (3 марта) и в No 69 (11 марта) за 1903 г. «Русское слово» опубликовало под псевдонимом Незнамов (Русский) статью «На перепутье („На дне“ Максима Горького»). Было обещано ее продолжение, но оно не появилось. В первой публикации автор утверждал: «Лука – это поворот в творчестве Горького или, еще вернее будет сказать, не самый „поворот“, а признание необходимости сделать поворот, – поворот в сторону любовной работы над человеком, во имя светлой радости в человеке, кто бы этим человеком ни был». К материалу, излагающему мнение «Ля ревю» (к словам «стоит на перепутье»), сделана редакционная сноска: «Французский критик и наш почтенный сотрудник г. Незнамов (Русский) призадумались над одним и тем же вопросом, но приходят к разным выводам». Несомненно, эта полемика была причиной написания Дорошевичем отзыва «При особом мнении», который он тем не менее по какой-то причине не захотел опубликовать. Незнамов-Русский – псевдоним русского публициста, религиозного деятеля, проповедника Григория Спиридоновича Петрова (1866—1925). Добрый самаритянин – герой библейского предания (Евангелие от Луки), оказавший помощь ограбленному разбойниками путнику-иноверцу. Здесь: праведный, справедливый человек.


[Закрыть]. Это мнение разделяют, кажется, все.

Когда я перечитал теперь еще раз «На дне», – мне это мнение показалось ошибочным.

По случаю появления «На дне» г. Максима Горького можно поздравлять с именинами.

Для писателя именины всегда, когда из-под его пера выйдет превосходное произведение. А «На дне» – произведение превосходное.

Но это не день его нового рождения. Никакого поворота нет. Направление не изменилось, и курс остается прежний.

В этом «гимне человеку», – позвольте продолжать так называть произведение г. Максима Горького, – Лука является с проповедью уважения к человеку.

Он входит со словами:

– Я и жуликов уважаю.

Когда несчастная девушка со слезами рассказывает о «Гастоше», – он выслушивает ее, не опровергает, – из уважения к человеку. Из уважения к внутреннему миру человека. Он учит других вселять в людях самоуважение.

– Ты ему почаще говори, что он хороший человек. Он и будет. Сатин развитее Луки.

Но Лука – это дрожжи, которые вызывают брожение.

Лука дает толчок мыслям Сатина.

И у Сатина, у которого «из головы не идет Лука», – вырывается восклицание:

«Не жалеть, а уважать человека нужно. Человека нельзя оскорблять жалостью. Человека надо уважать!»

Если бы у писателей были «присвоенные им гербы», то на своем – гербе г. Максим Горький мог бы написать этот девиз.

Надо быть очень беспечным по части литературы, чтобы находить, будто г. Максим Горький показал нам «новых людей».

«Босяков» в литературе мы видели много.

Их выводили многие писатели и много раз.

Но г. Горький показал нам этих людей в новом свете.

До сих пор. когда выводили босяков, – они вызывали к себе всегда жалость.

«Босяки» г. Максима Горького могут вызвать к себе что угодно. Ужас, негодование или восторг, – это глядя по вкусам и склонностям читателя.

Но согласитесь, что ни Коновалов, ни Артем не вызывают жалости[3]3
  …ни Коновалов, ни Артем не вызывают жалости. – Коновалов – герой одноименного рассказа (1896) М. Горького. Артем – герой рассказа М. Горького «Каин и Артем» (1898).


[Закрыть]. Про босяка г. Максима Горького уж никак нельзя сказать:

– Ах, какой он бедненький! Силы нельзя жалеть.

А он их рисует сильными.

Жалость мы привыкли считать хорошим чувством.

На жалости построены все наши отношения к несчастным. Т. е. к большинству людей. Потому что несчастных на свете, конечно, больше, чем счастливых.

На жалости построена вся наша филантропия, – и, быть может, потому изо всех филантропических затей ничего не выходит.

Все призреваемые в приютах, работных домах, презирают и ненавидят благотворительные учреждения, которые дают им убежище.

Пребывание там они считают несчастьем для себя.

Девушки идут бог знает на какую каторжную жизнь, только не во всевозможные «магдалинские» убежища[4]4
  …всевозможные «магдалинские» убежища. -Приюты для падших женщин, как правило, носили имя святой Марии Магдалины.


[Закрыть].

Почему?

Человеческая природа восстает против унижения.

В этих учреждениях, основанных только на жалости, – требуется какая-то особая одежда «кающихся», особое «кающееся» выражение лица, особое отношение к смотрительницам, надзирательницам, – отношение, полное сознания своей гнусности, своей мерзости, своей гадости, «глубины своего падения», – полное презрение к самой себе.

Каждым словом, каждым взглядом, каждым куском хлеба девушку спрашивают:

– Сознаешь ли ты, какая ты тварь?

И они должны каждым словом, каждым взглядом ежеминутно говорить:

– Сознаю, какая я тварь!

Покаяние, доходящее до втаптывания в грязь. Почему, например, московский городской работный дом[5]5
  Московский городской работный дом – государственное заведение, предоставлявшее кров и заработок нищим и бездомным, а также принуждавшее к труду бродяг и тунеядцев. Дом был учрежден в 1837 г. при Московском комитете по разбору дел о просящих милостыню, помещался в Юсуповском дворце в Большом Харитоньевском переулке. В очерке «Московский работный дом», посвященном итогам деятельности такого «благого городского учреждения», Дорошевич писал: «Зачеркните везде слова „московский городской работный дом“, напишите заглавие:
  – Сахалинская каторжная тюрьма.
  И если на Сахалине прочтут, – скажут:
  – Немножко сгущены краски. Слегка преувеличено, но в общем, верно» («Русское слово», 1902, 27 октября, No 296).


[Закрыть] не приносит никаких результатов, кроме скверных и вредных?

Быть может, именно потому, что все это учреждение построено только на жалости.

Там обращаются с людьми отвратительно.

– Вас только из жалости здесь держат. Там людей кормят помоями.

– И это дают только из жалости! Люди гниют в грязи.

– Из жалости и это хорошо.

Быть может, если бы в основе всех этих учреждений, вместо одной только «жалости», было побольше уважения к человеку…

Но мы отвлеклись от темы.

«Босяки» г. Горького вызывают какое угодно чувство, но только не жалость, никогда.

Он берет их для того, чтобы найти в них черты нравственной силы и показать нам эту силу.

А нравственная сила всегда вызывает уважение. Не только тогда, когда она вызывает восторг, – но даже и тогда, когда она вызывает ужас, все-таки в этом чувстве есть хоть и скрытая доля уважения к нравственной силе.

Это все вопросы другого порядка:

– Прав ли г. Горький, как художник, освещая своих героев односторонне?

– Удается ли ему вселить в читателях уважение к героям в той мере, в какой он хочет?

Нас в данную минуту интересует «курс», направление, стремление.

Это стремление – вызвать уважение.

Не к «падшим». К героям г. Горького неловко применять это слово: оно отзывается жалостью.

К людям, выбившимся из обычной колеи жизни.

Не жалость, а «уважение к человеку».

И я думаю, что тут нет никакого «поворота», никакого «нового направления».

Писатель, всей своей литературной деятельностью стремившийся пробудить в читателе уважение к человеку, как бы этот человек не был одет и чем бы не занимался[6]6
  Писатель, всей своей литературной деятельностью, стремившийся пробудить в читателе уважение к человеку, как бы этот человек не был одет и чем бы не занимался… – Эту оценку творчества Горького Дорошевич развивал еще до постановки пьесы «На дне»: «Когда вы читаете Горького, мой степенный, спокойный, уравновешенный читатель, – не кажется ли вам, что где-то там, над вашей головой, высоко-высоко, шумя крыльями, пролетает стая серых, диких, – голодных, но вольных гусей?
  И вы слышите плеск их крыльев, – ив воздухе дрожит их крик. Печальный, на стон похожий, – но вольный.
  Вольный!..
  Горький – властитель дум. Спорить нечего» («Горький». – «Россия», 1901,6 декабря, No 940. Этот этюд вошел в состав четвертого тома собрания сочинений Дорошевича «Литераторы и общественные деятели»). К впечатлениям, вызванным мхатовской постановкой «На дне», Дорошевич вернулся шесть лет спустя в очерке «В.А. Гиляровский», в котором всплыла тема «босячества»:
  «Я никогда не забуду Горькому этих минут восторга, этих минут священного ужаса, этих минут охватившего меня энтузиазма.
  По своему ремеслу я должен был написать рецензию.
  Я назвал ее:
  – Гимн человеку.
  Она имела честь быть перепечатанной из «Русского слова» в «Neue Freie Press» («Neue Freie Press» – либеральная газета, выходившая в Вене с 1864 по 1939 г).
  Горький дал это название(…дал это название… – Дорошевич имеет в виду поэму Горького «Человек» (1903).) следующему своему произведению» («Русское слово», 1908, 30 ноября, No 278).
  Вместе с тем отношение Дорошевича к Горькому менялось. В конце 1909 г. он пишет, что «колоссальный интерес», который вызывали произведения писателя, был прежде всего «этнографический», вызванный показаниями «достоверного свидетеля». И еще общественным ожиданием: «Не добудет ли народ для нас чего-нибудь?» Не веря в «близость осуществления социалистических идеалов», интеллигенция тем не менее надеялась, что народ «по дороге» раздобудет для нее «сносные условия существования».
  «И, читая Горького, нам было так приятно сознавать, что под нами крепкий, солидный этаж…
  Затем настал 1905 год.
  И увидели все.
  Сатин, провозглашавший:
  – Человек – это звучит гордо! «очень даже свободно» нанялся за 50 копеек в союз русского народа плясать на похоронах Баумана(Бауман Николай Эрнестович (1873—1905) – революционер-большевик, во время демонстрации, проходившей 18 октября 1905 г. в Москве, был убит агентом охранки, состоявшим в черносотенной организации.).
  А Коновалов (кажется, так) – тот самый, который «скрежетал зубами» и катался по полу, читая у Костомарова(Костомаров Николай Иванович (1817—1885) – русский и украинский историк, автор работы «Бунт Стеньки Разина» (1858).), как мучили Стеньку Разина:
  – А? Зубы выплюнул? А?
  в Одессе, черт знает для чего, из «махаевщины» («Махаевщина» – анархистское течение, лидером которого был польский социалист В.К. Махайский. Отдельные группы махаевцев (в том числе действовавшая в Одессе) были близки к черносотенцам.), сжег порт(…сжег порт… – Одесский порт пострадал во время стачек и вооруженных столкновений в городе осенью 1905 г.), налился, как свинья, из лужи рому из разбитой бочки и мертвецки пьяный, как чурбан, сгорел в им же устроенном диком и бессмысленном пожаре.
  После этого общество потеряло всякий интерес к Горькому…»
  Не соглашаясь с политизацией творчества Горького в период после первой революции, Дорошевич, можно сказать, призывал «симпатичного писателя» «сойти с ходуль, на которые не столько он сам стал, сколько его поставили „услужливые друзья“» («Горький». – «Русское слово», 1909, 6 декабря, No 280).
  В последующие годы Горький постоянно печатался в «Русском слове» («Детство», «В людях», письма «О карамазовщине» и др.).


[Закрыть], – написал гимн «уважению к человеку».

Он, безо всяких уклонений в какую бы то ни было сторону, продолжает без перерыва одно и то же дело.

И если бы г. Максим Горький когда-нибудь захотел вызвать «жалость», – мне показалось бы, что художник ударил молотком по мраморной статуе, которую он работал.